Глава 12. Мистерии Нейт.

Отшумел следующий день, когда благословляли имя и деяния Хатхор в Храме. А ночью Бакетатон, сопровождаемую Аутой, провели в глубину Храма, где встретил её Верховный жрец в своем леопардовом одеянии.

— Останься здесь, — старик, — раздраженно сказал он Ауте, не принимая даже слабую попытку сопротивления с его стороны. — Если и есть у тебя вопрос к Нейт, тебе она не ответит. И что ей за дело до тебя, нарушившего её законы и порядок: я видел твои художества. Ты рисуешь людей и предметы так, как видишь. Не Ка рисуешь ты, святую сущность всего земного, а прах и тлен. Ты, творящий жизнь[1], должен видеть больше, должен видеть внутреннюю сущность, а ты видишь лишь внешнее, оболочку.

Художник в Ауте оскорбился ещё более, нежели человек несколькими мгновениями ранее. Но спорить со жрецом, видимо, представлялось ему бесполезным. Нечто зловещее чудилось ему в облике служителя Хатхор.

— Таково желание фараона, — всего-то и ответил он, несмотря на возмущение. Руки художника сжимались в кулаки. — Жизнь, здоровье, сила властителю!

Шипели и трещали факелы. Множество лампад освещало стены храма. Великолепные колонны из камня с капителями в виде бутона лотоса с едва раскрытой чашечкой и появившимися внутри лепестками, с сужением у цоколя и веревочной перевязью у самого основания, ловили и отражали свет. Блики ложились на лица жрецов. Лицо Верховного жреца, казалось, высечено было из того же камня. Не лицо, а каменная маска, из тех, которые нравились ему, когда смотрел он на изображения фараонов и далеких от людей богов…

— Я вручаю тебе царицу, дочь фараонову и супругу фараона, Ухагор, — сказал Аута с дрожью в голосе. — Она мать вероятного наследника, ты знаешь. Береги её…

— Не я прошу встречи с божеством. Не мне надо узнать от Нейт сокровенное, — высокомерно отвечал ему Ухагор. — Ты знаешь, творящий жизнь, что глубины храмов хранят порой страшные тайны. Как и сердца наших непостижимых богов. Я буду охранять её, если это утешит тебя. Я буду с ней рядом.

И они пошли вдвоем, Ухагор и безмолвная, трепещущая Бакетатон; те жрецы, что были с ним, встали перед Аутой живою стеной. Он проводил, сколько мог, глазами красивую, словно выточенную из слоновой кости, фигурку, такую по-детски беспомощную рядом с громадой жреца в его вызывающей пятнистой леопардовой шкуре. Никак не мог увидеть целиком, все, что хотел, потому что метался в промежутках между жрецами, прикрывшими отход странной пары.

Он присел на мраморный пол, испытывая тоску и печаль. И думал о том, что при всем разнообразии и красоте храмов Египта, все они имеют прямоугольную форму. Ничего удивительного, наверно: вот, простирается впереди храма и на тысячи и тысячи шагов пути земля, которой свойственна прямая линия, вертикальная ли она, горизонтальная или косая. Отсюда вертикальные колонны, горизонтальные крыши, наклонные пилоны. Ничего криволинейного вокруг. Нигде нет овала. А вот ему, Ауте, в своей работе прямые почти и не нужны. Овалы лиц, овалы женской груди, бедер. Жрец этот, по имени Ухагор, он как этот храм, прямоугольный. «Сердца наших непостижимых богов», «глубины храмов», «страшные тайны»! О златорогая Хатхор, сделай так, чтоб не пришлось вызвать охрану Бакетатон, оставшуюся за пределами Храма, и вступить в открытое столкновение со жрецами. Потому что Ухагор, этот прямой человек, даже не стал отрицать опасность для глупой девочки с ранимым сердцем женщины и матери. Вот только что может охрана против воли богов? И впрямь, разве жрец зазывал Небетах в Храм. Пошла сама, ах, девочка, девочка…

Бакетатон никому и никогда уже не смогла рассказать о том, что видела. А было так…

В подземелье Храма вошли они с жрецом. И расположились на подушках в темной комнате.

Поначалу мало что видно было Бакетатон. Говорил с ней Ухагор, рассказывал. Тихим, приглушенным голосом, будто бы стараясь не разбудить спящего.

— Та, что будет говорить с тобой, знаешь ли ты, какова она? Быть голосом Богини дано не каждой. Я искал её в среде тех, кто работает всю жизнь, возделывая сады и принося урожай миру. Я искал её посреди тех, кто не всегда знает насыщение, но кому хорошо знакомы голод и бедность. Она должна была быть чувствительна, несмотря на привычку к труду и лишениям, и из тех, кто боится сорвать розу, чтоб не исколоть себя шипами. Из тех, кто плачет, услышав слово осуждения. А при этом она должна была быть требовательна к себе, как никто другой, желать от себя многого. Ощущать себя недостаточной по отношению к другим людям. Но физического недостатка не должно быть в жрице Нейт, и она должна быть красива. Если бы ты знала, как трудно среди тысячи лиц найти одно, которое подходит! Я исходил много земель в её поисках…

Бакетатон не нашла в себе сил пожалеть жреца. Ей было жаль ту, что провела столько лет после вольного, свободного, пусть и голодного, детства в подземелье храма Хат-Хор в образе Нейт…

— Она подозрительна и замкнута, но удивительно послушна тому, кому верит и любит. Она любит меня, и порой я спрашиваю себя, насколько позволительно то тепло, которое есть в ней, для девственной женщины-жрицы…

«Быть послушной и влюбленной, и не знать ласки, и жить оторванной от мира», — думала Бакетатон. «Я жалею себя оттого, что мало любви узнала на свете, и ласку брата моего делила с женщинами, которых любил он иначе, страстно и красиво. Эта же девушка не знала любви и ласки никогда, и жила здесь, в этом мраке. Тогда как я купалась в лучах солнца и даже любви, да-да, любви, пусть она была иной, не той, которую я ждала. Поистине, я неблагодарное существо»…

А жрец между тем всё говорил, и слова его были вполне созвучны тому, о чем думала Бакетатон.

— …сошла она в это прорицалище, не принесши с собой никакого искусства, никакого опыта, никаких способностей. Невеста, впервые идущая замуж, предстаёт мужу своему ещё ничего в жизни не увидев и не услышав, не так ли, Бакетатон? Ты ведь была такой? А эта дева, будучи во всем неопытной и несведущей, поистине душой своей сожительствует с неведомым, которое зовём мы богом… Разве не знаешь ты, Бакетатон, разве не говорили тебе, что он — един. Ты хочешь видеть женское Его лицо, так увидишь.

Потом жрец замолчал. Молчала и Бакетатон. Она дремала, но как-то странно. Происходящее здесь, в комнате, где находились они с жрецом, казалось сном. А явь… Явь была другая. Возлюбленный брат её, Эхн-Атон, смотрел на неё глазами, в которых было нечто, чего она не знала раньше. Протягивал к ней руки, привлекал в свои объятия с такой страстью, которой не было между ними никогда ранее. Она горела, она сгорала в его объятиях. Брала из рук его цветы, рассыпала их по ложу, и ложилась, обнаженная, прямо на шипы роз, и когда он, её брат, покрывал её сверху, она издавала стон боли и страсти. Очнувшись, понимая, что на самом деле сидит рядом со жрецом на подушках, ожидая свидания со жрицей Нейт, пугалась того, что привиделось, страшилась, что жрец слышал её стоны…

Ближе к утру, когда сквозь боковые верхние отверстия в стенах забрезжил свет, она обнаружила, что прямо перед ними, на расстоянии трех-четырех шагов, каменный пол обрывается, и там, внизу, есть еще комната. По существу, они сидели на карнизе, нависавшем над небольшим пространством овальной формы. Там, внизу, стоял саркофаг. Сплошное золото, и знаки Нейт на нем.

Света становилось всё больше, и Бакетатон различила треножник из золота в самом центре комнаты. Ей показалось, что из неведомых отверстий снизу поднимается дым, нежно-голубого оттенка, и с запахом, от которого слегка кружится голова.

Высокий тягучий звук, протяжный, рвущий ухо, раздался откуда-то снизу. Крышка саркофага стала подниматься, никем не удерживаемая, вверх. Бакетатон вцепилась руками в подушку, цепенея от страха.

В саркофаге лежала девушка, обнаженная. Лишь длинные чёрные волосы прикрывали верхнюю часть тела. На голове красовалась красная корона Нижней земли. Это отчетливо стало понятно, когда она привстала на второй удар неведомой меди, ударивший, казалось, по самому сердцу Бакетатон (ей чудилось, что и предшествующий-то еще не кончался, да так оно и было). Тянулись и звенели на два голоса протяжные звуки, когда ударил третий…

Девушка встала в саркофаге, вначале на колени, потом, как будто с трудом, освобождаясь от неведомых пут, приподнялась и распрямилась, нагая и прекрасная телом в своей наготе. Лица её не было видно полностью. И смотрела она туда, где занимался рассвет, и лишь четкий профиль её был виден. Бакетатон пожалела, что не видит этого творящий жизнь Аута: он бы восхитился, ценитель прекрасного! Быть может, он и не стал бы разворачивать её лицом, так бы и нанёс на камень лишь овал, и совершенство взлетевших ресниц, и уголок губ…

Звуки вдруг прекратились, разом оборвавшись, и это снова ударило по ушам Бакетатон. Теперь уж абсолютной, совершенной тишиной, от которой сжалось сердце. И в этой тишине жрица Нейт произнесла неожиданно низким и грудным голосом:

— Я все бывшее, настоящее и грядущее; моего покрывала никто не открывал…

Бакетатон слушала, оцепенев, впервые за всё это время, что она боролась за себя и за своего ребёнка (а она знала, знала ответ!) она вдруг поняла, что ответ будет получен. И то, что этот ответ принесёт ей самой, мужу и стране, она тоже понимала, как ей казалось.

Ухагор поднялся на ноги, и простер руки к фигурке женщины в красной короне Нижней земли.

Он сказал той, что не жрицей сейчас была, а самою богиней Нейт, отверзшей свои уста для откровения.

— О богиня юная, великая, покрывало которой не открывается! Покрывало которой непостижимо. О богиня юная, великая, покрывало которой не открывается! О, открой свою завесу, сокровенная, ибо не дано мне пути, чтобы войти к тебе. Явись, прими мою душу и защити её руками твоими…

Девушка в саркофаге резко повернулась на голос жреца. Она смотрела на своих вопрошающих так, что у Бакетатон, невольно вскочившей на ноги подле жреца, подгибались ноги. Она ухватилась за плечо жреца, чтоб обрести опору.

— Ты ли говоришь со мною Ухагор, — вдруг улыбнулась одними губами девушка, глаза которой между тем неотрывно изучали Бакетатон.

Улыбка показалось Бакетатон недоброй, кривой какой-то. Бедная женщина чувствовала себя ужасно, боясь пошевелиться. Этот изучающий взгляд окончательно лишил её сил; в другое время она бы упала, но в зрачках чёрных глаз, устремлённых на неё, было теперь нечто, что держало. Кажется, потеряв сознание, она всё равно стояла бы вот так, не шевелясь, почти не дыша.

— Приветствую тебя, о Ра, о Отец всех Богов. Приветствую я семь Хат-Хор, что украшены шнурами и нитями красными. Приветствую я Богов земли и неба. Придите вы к Бакетатон, да сделайте так, чтоб пошел он, фараон, пошёл за мной, как бык идет за зеленой травой, как пастух идет за коровами…

Эти слова, которые вдруг произнесла девушка, были непонятны Ухагору. Он пытался понять, шевелил губами, повторяя, недоумение было на лице его. Он знал, что прорицание нужно ещё прочесть порой, но это был случай, когда чтение было неподвластно Верховному.

Бакетатон они были понятны. Эти слова повторяла она каждое свое утро, начиная день, по совету кормилицы, чтобы привлечь любовь Эхн-Атона. И отвратить его от Нефертити…

Она была узнана, это понятно. Но самое страшное, что Бакетатон поняла: девушка молчит. Она не говорит губами, языком и ртом, они не движутся.

Мозе, маленький Мозе, мог бы сказать ей, будь он здесь, что чревовещание задача не из легких, но подвластна отдельным жрецам и жрицам. Не стоит этого бояться, можно даже научиться, если Атон Великий дал тебе дар. Но Мозе рядом не было. И Бакетатон боялась. Боялась так, что зубы её выбивали дробь, а рука сжимала плечо жреца с такою силой, что Ухагор поморщился, расцепил её пальцы на плече. Отбросил руку Бакетатон. Она даже не заметила этого.

— Спроси, — сказала ей девушка, чей голос был слышен, но не воспринимался как её голос. — Спроси меня, бедная, о жизни и смерти своей.

Она спросила. О том, сколько сыновей привела в жизнь. И где её мальчик, если он

был на самом деле.

Жрица молчала долго. Она вышла из саркофага, стала бегать по тесному пространству. Движения её были непонятны и бессмысленны: то приникала к стене, словно прислушиваясь к ней, то падала ниц, и слушала землю, то воздевала руки вверх, словно взывая к божеству. Человеческого почти не виделось Бакетатон в ней: мечущееся животное, и лишь самому этому животному ведомо, к чему прыжки. Странно, что прибавилось голубого дыма вокруг; временами жрицы почти не было видно…

Когда бег закончился, она вдруг рассмеялась. Горький то был смех, страшный. Ничего весёлого не было в нем. Жрица закрыла лицо руками, потом покатились по нему слёзы…

Медленно, очень медленно пошла она к треножнику, села на него.

И снова закружилась голова у супруги фараона, на которую смотрела Аменофис, жрица Нейт. Глаза в глаза, зрачок в зрачок. Бакетатон чувствовала себя одурманенной, опоенной. Ей казалось, что лицо прорицательницы где-то у самого её собственного лица, жрица рядом, а не там, внизу, на своём треножнике. Треножник из золота, а судьба — чернее земли Кеми. Бедная Аменофис[2], бедная девочка-жрица.

И тут, не разверзая уст, сказала ей девочка:

Радуйся, мать, и гордись, у тебя их — двое…

Один во дворце живёт, а другой — на воле.

И власть дана одному, а другому — странная доля…

Но ты не узнаешь всего:

поглотит навсегда песок

твою зорю…[3]

Сказав это, она упала со своего треножника бездыханною.

Бакетатон отстранила жреца, вставшего на её дороге, рукой. И пошла к двери, не пошла — побежала. Каким-то непостижимым чувством узнала она дорогу через анфиладу комнат, весьма путано расположенных.

— Аута, быстрее, быстрее, Аута! — кричала она художнику, вскочившему на ноги при её приближении. — Быстрее, нужно вернуться, нужно сказать властелину, — жизнь, здоровье, сила! Надо всё ему сказать!

Она выбежала из храма, собственные её люди не посмели остановить сестру и супругу фараона, бросились за нею вслед. Бежал и Аута, несмотря на боль в колене. Недоумённо смотрели вслед стражники храма, провожал глазами из-под ладони, приставленной ко лбу из-за мешавшего на востоке солнца, Ухагор.

Она упала на песок, всплеснув руками напоследок, совсем как та, жрица Аменофис, сказавшая правду. Если бы Аута видел вместе с нею и голубой дым, и падение жрицы, быть может, он…

Нет, не может.

Ухагор сказал ему: — Жрица Нейт предсказала недоброе. Я слышал сам. Тучи собираются над Кеми. Над тем, кто властелин её и Бог. Я буду говорить с фараоном. Её сердце не выдержало горя…

[1] Изображения, как уже говорилось, воспринимались как нечто «живое», обладающее магической силой. Слово художник означало «творящий жизнь».

[2] Впервые мир узнал имя Аменофис 4 после 15 апреля 1912 года в связи с гибелью Титаника. Оказалось, что ученый-естествоиспытатель и, одновременно, лорд Каннервилль вез на злосчастном корабле мумию известной египетской прорицательницы на археологическую выставку в Лос-Анжелес. До этого события он избегал открывать гробницу и смотреть на саму мумию, но, по легенде, именно на корабле гробница с мумией была приоткрыта. Надпись на ней гласила примерно следующее «Очнись от своего забытья и сокруши одним взглядом тех, кто посмеет потревожить тебя». Кроме того, вокруг мумии находилось большое количество погребальных оберегов, да и само изголовье золотого саркофага было украшено изображением бога смерти Осирисом. Прорицательницы Аменофис, играла большую роль во времена фараона Эхнатона (Аменхотепа IV, XIV век до н.э.). Согласно легендам, эту жрицу боялись и при жизни, даже сам фараон остерегался ее гнева.

[3] Стихи автора.