Глава 8. Мой первый храм Хат-Хор.

Прошел год, как незнакомая женщина сначала взяла меня у Иеховеды, а потом навсегда ушла из моей жизни. Я стал забывать её лицо и события связанные с нею начали растворяться.

По бирюзовым ступеням поднимусь к Храму души моей. Там встретит меня моё раннее детство; там — это на медноволосой горе, что тонет в синеве небес. И на пилястре, основание которого так часто ласкал руками, я увижу изображение Хатхор, девушки с миндалевидными глазами. Всего-то коровьего в ней, это только большие заостренные уши, а лицо её такое милое. Она улыбалась мне всегда, сколько помню. И в храме на горе, и в храме на равнине. Первым моим храмом был тот, что принадлежал владычице Дендер. Этот, в который я иду, принадлежит Мафкет, владычице Бирюзы…

Вот Иеховеда была строга. И улыбалась редко. Теперь я понимаю: она просто боялась всего того, что её окружало. Бедной моей матери (она была моей матерью, не знал я другой) чужды были и скалы вокруг, и суровость жрецов, и жизнь вдали от города. Храм Хат-Хор, владычицы Дендер, не нравился ей. Белоснежные стены Ахетатона были милее ей, хоть также не были родными. Но там она жила в окружении людей, которых уже узнала, пусть и ненадолго. Среди них были и египтяне¸ но были и её собственные соотечественники. То были люди мирской жизни. А жрецы — это жрецы. Мало того, что египтяне; так ещё последователи того, кто чужд Иеховеде, неведомого бога. Прошло немало лет, прежде чем научилась она призывать имя Его, а не того, кто был её богом с малолетства. Она призывала лунного бога. Я дал ей солнечного. Но не потому она сделала это, что поверила призывам жрецов. А потому, что мне поверила. Мне, сыну.

И Аарон верил мне не всегда. Всё же он был старше; следовало ему ещё понять, что превосходство моё над ним и впрямь существует.

Был же день, когда он в это поверил. Ещё бы мне его не помнить!

Мой наставник был достаточно строг с нами обоими. Он говорил нам об Атоне, о сущности Его, о величии, о безмерной доброте и ни с чем несравнимом гневе, коль заслужил этот гнев человек. Я помню, когда он говорил об этом, сердце моё уносилось вскачь, взлетало на невыносимую частоту ударов, я слышал биение крови в ушах, как слышал и слово учителя.

«Неисчислимо тобой сотворенное и сокрыто от глаза людского.

Земли ты единый создатель и всего, что её населяет,

Людей, скота и всех тварей, имеющих ноги и крылья.

Каждого, где бы он ни был, ты судьбой наделяешь.

Пусть языки людские различны и разного цвета кожа людская,

Всех одаряешь ты пищей, всем жизни предел назначаешь».[1]

Учитель пел эти слова, прежде чем приступить к уроку, каждый день. Они сражали меня наповал, Аарон же оставался невозмутим. Ему другое было мило. Он любил повести о сражениях и героях.

Бывало, мы устраивали с ним битвы. Он был неукротим: рвался вперёд, снося с дороги любое препятствие. Сил у него явно было больше, чем у меня. Несмотря на это, довольно часто оставался мой брат поверженным. Как-то так получалось, что соображал я быстрее.

Отлично помню наши сражения на мечах. Брат был сильнее, я — изворотливей. Мне кажется, я скорей бежал от Аарона, чем скрещивал с ним мою палку. Он наступал, я отступал, защищаясь, находил мгновение, чтоб упасть и вонзить в его незащищенное чрево свою кривульку. Он хотел одного: победы; мне интереснее было обвести его, обмануть его ярость.

Конечно, битвы наши случались чаще всего где-нибудь за пределами Храма, куда я приходил смиренным учеником, а он — словно в дополнение ко мне, сопровождая меня. Тогда я этого не знал и не понимал, мы были с ним одно, я и брат. Я не знал, что мы — разные, что судьба уготована мне другая. Откуда мне было знать? Мне казалось обычным делом, что Иеховеда и Амрам говорят с нами на одном языке. Что я и Аарон говорим ещё и на другом языке, на языке Чёрной земли. Нас учили ему в Храме. Ну откуда же мне было знать, ни с кем, кроме Аарона не знавшимся, что у других иначе? Мы жили в пределах Храма, оторванные от жизни других людей, и воспринимали жизнь иначе, чем сверстники. Время для того, чтоб задавать вопросы, для нас ещё не наступало.

Мы знали, что вокруг нас — Черная земля. Она населена египтянами. И есть те, что служат египтянам, называясь рабами. Выходят в поле, строят дома, пасут скот, моют, чистят, кланяются. Нас это не касалось. Мы жили вдали ото всех, Амрам уходил куда-то по утрам, на поля, где работали для жрецов люди, но мы знали, что он распоряжается и возвышается над всеми теми, кто работает. Иеховеда оставалась в доме. Мы жили, ещё не спрашивая ни у кого, почему мы — другие. «Хаабиру», да, но живущие в довольстве, собственным домом. Детей хаабиру принимали в Храме Владычицы, и их учили. Языку, например; откуда нам с Аароном было знать, что язык наш возвышен? Что говорим мы так, как говорят во дворцах, не беспомощным языком рабов, стремящихся понимать приказы хозяев…

Однажды, уже взведённые соперничеством в поле, где я нанёс Аарону удар, который он счёл подлым, неправильным, мы продолжили свой бой во дворе Храма. На свою беду, конечно.

Среди колонн и столпов, которых было так много, не доходя до святилища, колотили мы друг по другу палками, не заботясь ни о чём. Стояла удручающая жара, и если мне полагалось дойти до наставника в любую жару, то сам наставник и другие служители храма прятались от неё в своих покоях на глубине, где царил сумрак, где угнездилась приятная прохлада.

По опыту знаю, но это теперь, с высоты сегодняшнего дня: нет ничего, что не слышал бы в своем покое Верховный. Он держит в руках своих не только нити судеб всех нас, но слышит каждое биение сердца. Он знает, кто и когда пришел в Храм, что было сказано каждым из нас. Думаю, он присутствовал незримо на каждом уроке нашем, слушая, что может быть сказано наставником так или, может, не так, изучая меня. Мне тогда было где-то восемь, я был мал. Я не знаю точного времени своего рождения, и моя мать, по крайней мере, та, которую я знаю, тоже ничего не могла мне сказать об этом.

Но тогда, ободрённые отсутствием людей на дворе Храма, я и Аарон, ни о чём не подозревающие, заносили наши палки, как мечи, обрушивая удары. Помнится, Аарон кричал:

— На, на тебе, подлый, получай! Получи своё, негодяй!

Я прикрывал в основном своё лицо палкой, отбивая удары, и отступал в глубину двора. В какое-то мгновение я извернулся и скользнул за светильник, стоящий перед жертвенником. Бах! «Меч» Аарона опрокинул светильник, ворвался в «чрево» жертвенника. Огромная чаша опрокинулась со звоном на землю, рассыпалась на глиняные осколки, полетевшие как брызги воды во все стороны…

В оцепенении стояли мы с Аароном, в ужасе от случившегося. Не помню, как и откуда налетел на нас наставник.

Посох его, бывший, к счастью, деревянным, даже не медным, опустился на плечи Аарона и раз, и другой, и третий…

— Жалкий раб, отродье презренных, — кричал наставник, — что ты творишь! Тебя пустили сюда, где и ноге твоей не следовало бы быть, не для того, чтоб разбивал ты жертвенники! Проклятие на голову твою, ублюдок, выродок несчастный! Я поломаю на тебе мой посох!

Первые мгновения я не мог и слова сказать. До того дня никто никогда не бил людей в моем присутствии. Тем более Аарона, бывшего мне единственным другом. Я стоял, замерев, с ужасом глядя на то, как палочные удары обрушиваются на брата, оставляя на теле его ссадины и кровоподтеки. На то, как закрывает брат лицо руками…

Но потом некая сила швырнула меня вперед. Я прикрыл скорчившегося брата собой, и помню, кричал:

— Не бей его, не бей! Я виноват, это я спрятался за светильник. Бей меня, учитель!

К моему удивлению, ни один удар не последовал за моим криком, хотя я ждал, невольно втянув голову в плечи.

— Отойди, услышал я голос наставника, всё еще исполненный гнева. — Он — не ты. Не стану я бить свободного египтянина, да ещё тебя. Пусть этот презренный ответит за всё… Хотя и ты хорош! Как можешь ты, Джехутимесу, ты, в котором надежда наша, не знать разницы между собой… и этим!

Холодный, тихий и вкрадчивый голос за нашими с Аароном спинами, произнес вдруг зловеще, так, что волоски на руках приподнялись, обозначая мой ужас.

— Я бы сказал, дорогой Х, как можешь ты, слуга Атона, говорить так много и не к месту! я заставлю язык твой замолчать навеки, скормив его крокодилам утром. Жрец, лишённый языка, молчаливый жрец куда нужнее болтливого неудачного наставника. Иди-ка в святилище, и пока язык твой при тебе, моли Око Ра[2] о ниспослании тебе прощения. Я — не прощаю…

Так предстал предо мною впервые Мери-Ра, тот, кто решал. Он меня уже знал и видел, а я, себя осознающий теперь, не бессмысленный младенец, встретился с ним лицом к лицу впервые. И я испытал священный, необъяснимый ужас. Я был только ребёнком, и сегодня узнал, что не таков, какими были мои родители и брат. А они были презренным отродьем, рабами… Это тоже было мне в новинку.

Голова моя кружилась, во рту было сухо, меня тошнило. Но я помню, что подал руку брату, и поднял Аарона, прежде чем встретиться глазами с тем, кто решал.

Самые пронзительные, самые чёрные, самые бездонные на свете глаза. Я почувствовал себя раздетым донага, когда заглянул в них. Не то чтобы мой схенти упал вдруг с чресел, нет. Нужды не было. Просто он видел меня насквозь, всего. Такое возникало ощущение, и я ежился под его взглядом, переминался с ноги на ногу, чувствуя себя более чем неуютно. Видит Атон, вздохнул с облегчением, когда он перевёл свой взгляд на Аарона.

— Итак, тебе нравится сражаться, — не спросил, а как бы подтвердил он свои мысли, разглядывая теперь уж Аарона. Тот тоже, и без того уже измученный, явно страдал, находясь под прицелом глаз Мери-Ра. — Теперь ты знаешь, что с Джехутимесу нельзя. Если захочешь¸ можно сражаться за него.

— Он мой брат, — ответил Аарон. — Его зовут Мозе. И я без того за него буду сражаться, как он за меня.

Я гордился братом в ту минуту. Он не сломался, не плакал, размазывая по лицу слёзы. Он почти дерзил человеку с пронзительными глазами. И я посчитал нужным добавить:

— Аарон будет воином. Он будет хорошим воином, и сам побьёт кого угодно.

Жрец, однако, не рассердился. Кивнул головой, соглашаясь. И продолжал рассматривать моего брата.

— Это хорошо, отродье хаабиру, что ты храбр. Слишком мало храбрецов и воинов среди твоего народа… Кровь гиксосов, возможно; азиатская кровь… А может, ты храбр сам по себе. Или Джехутимесу учил тебя храбрости? Я не знаю. Важно, что ты не трус. Я подумаю о тебе. Если ты всегда будешь с тем, кого зовёшь Моше, ибо ты говоришь именно так, не иначе, произнося его имя. Если ты будешь с ним, я распоряжусь, чтоб тебя научили сражаться. Ты будешь сражаться так, что Синухе[3] покажется мальчиком рядом с тобой. А хаабиру будут воспевать тебя в веках. Ты будешь их лучшим воином, Аарон, кажется, так тебя зовут?

Аарон, совершенно заворожённый своим будущим, не заметил, что снова назвали его отродьем, и ответил только:

— Да.

И кровь бросилась ему в лицо.

— Ты, Джехутимесу, — сказал жрец мне, — теперь знаешь, что ты — египтянин.

Голос Мери-Ра был тих, я бы даже сказал, что говорил он со мной ласково. Совсем не так говорил он с Аароном. А мне всё равно было страшно его слушать. Я ощущал себя вовсе не тем храбрецом, который только что смело отвечал жрецу с пронзительными глазами. Я ощущал себя тем, кем был: беспомощным ребёнком, достаточно неглупым, чтоб понимать: этот человек решает всё, в частности, то, что будет с тобой. Это было очевидно, а ведь я не обладал тогда знанием того, кто есть Мери-Ра и что стоит за ним.

— Ты был мал для этого знания, но оно пришло к тебе, и теперь оно твоё. Но тебе не дано выбирать, дитя, как ни странно. Твой выбор предрешён. Ты будешь жрецом, одним из нас. По крайней мере, ты будешь готовиться к этому. Если ты этого хочешь, Аарон будет с тобой. Так долго, как ты захочешь.

Это был последний наш день у владычицы Дендер. Утром следующего дня нас забрали из бедного жилища, в котором каждый из нас по-своему был очень счастлив, по крайней мере, я с Аароном точно.

Я часто спрашивал себя потом: к чему Мери-Ра озаботился ещё и судьбой Аарона?

Я, по-видимому, был важен и нужен. В этом убедили меня годы учёбы в Иуну. Так не учат того, кто не нужен жречеству. И потом, когда я возвысился, и стал тем, кем стал, я стал понимать, что никто более меня не мог выполнить долг мой.

Но Аарон? Раб и сын раба, сын презренных хаабиру?

Пусть Аарон говорил, наученный Амрамом и Иеховедой, что среди хаабиру они — и сами велики происхождением своим. Что Амрам служил лунному богу, принадлежа к роду потомственных жрецов. Что потому выбор египтян упал на них, когда искали они семью мальчику-египтянину знатного рода, со странной судьбой. Пусть потом, когда мы с Аароном возмужали, и я стал своего рода наставником среди хаабиру, и впрямь видел я, каково отношение к нему его народа: уважительное, с долей заискивания. Но все это важно хаабиру, а не Египту в лице жрецов Атона в храме Хат-Хор.

Неужели уже тогда знал Мери-Ра, что будет? Неужели уже тогда задумал он уход из Египта?

Я увел народ хаабиру. Так получилось, что я увёл лишь горстку египтян и много, много рабов.

Я знаю, Мери-Ра рассчитывал увести множество своих. И рабов для этих своих. Тех, кто будет строить, работать на земле и пасти скот.

Быть может те, кто должен вывести людей Черной земли, ещё сделают это. Несмотря на то, что косит людей неведомая болезнь. Несмотря на то, что горы изрыгают пламя, и земля разверзается, и падают с небес горячие камни и пепел.

Но если нет, значит, такова судьба. Значит, имя Атона, единственного бога этого мира, будет воспеваться среди народа хаабиру, во веки веков.

Какая разница, какой народ воспоет ему хвалу? И не равны ли мы перед богом, как поется в гимне Атона?

Постичь замыслы Мери-Ра сложно. Но из общей канвы событий я всё чаще вычленяю то, что помогает обрести смысл. И, кажется, я близок к разгадке всех тайн.

Я иду к Бирюзовой владычице. Я поднимусь по бирюзовым ступеням, коснусь рукой основания пилястра, на котором высечена Хат-Хор, и попрошу у бога мужества. Мужества, которое больше того, что понадобилось мне для ухода из страны во главе народа хаабиру. Больше того мужества, что помогло не погибнуть, когда обезумевшая земля трещала по швам, расходилась; была не твердью, но могилой разверзающейся перед каждым.

Я буду говорить с Мери-Ра. Я спрошу у него, наконец, кто я.

Дважды я спрашивал. В первый раз у Иеховеды.

— Ты не моя мама, — сказал я ей вечером того дня, когда вернулся из храма после встречи с Мери-Ра. — Так сказал наставник, тот, что больше всех.

Позднее я научился владеть собой так, как многим и не снилось. Но что можно требовать от ребенка. Из глаз моих брызнули слёзы, к стыду моему, и я спрятал лицо в ладонях. Я понимал, что слабость моя постыдна. Амрам говорил: не следует мужчине плакать…

Спасибо единственной женщине, которую я считаю матерью своей. Сам того не понимая, я нанёс ей удар, и ей, верно, впору бы тоже заплакать. Но она не плакала. Она привлекла меня к себе, ласково, нежно, оторвала ладони от лица, вытерла тканью одежд своих моё лицо.

— Кто бы ни сказал тебе это, он соврал. Утаил часть правды, а это тоже ложь. Иеховеда не твоя мать, как она мать Аарону, это правда. Но она больше твоя мать, чем мать Аарону. Ты дитя души моей. Иеховеда любит тебя всем сердцем, Мозе, так, как никого не довелось ей любить. Остальных она любит, потому что должна любить, а тебя потому, что ей этого хочется…

Многого я не постигаю в женщинах. Та, которую любил сам, предпочла любить бледную мою тень. Сепфора утверждала, что любит меня, и наверно, любила, хотя я был к ней почти равнодушен. Дважды она носила дитя под сердцем от меня. А я едва помнил ласки её, и рвался в мир, в дела мои бесконечные и тайны, лишь бы только уйти скорей. Я возвратил её, по сути, отцу, когда вернулся в Черную землю; я не остался даже узнать, кого родит она мне во второй раз, мальчика или девочку…

Вот, Иеховеда, тоже женщина. Женщина, которая была матерью Аарону, любила меня больше, чем родного сына. Я поверил ей в тот день, когда она мне это сказала. И каждый день моей жизни, прожитой с ней рядом, убеждал меня в этом.

Иеховеда могла бы остаться в Ахетатоне, пожелай она этого. Она могла бы остаться у владычицы Дендер, где безбедно и беззаботно жила с мужем, обретшим гораздо лучшую долю, нежели тысячи их соотечественников. Но утром следующего дня за нами пришли.

— Отдай нам ребёнка, женщина, — сказал мой наставник, и довольно угрюмо сказал. Я смотрел на него из своего угла, почти заворожённо: считал, что языка у него уже не должно быть… — Тот, кто решает, сказал, что твои услуги не нужны более; мальчик вырос, и теперь будет учиться у жрецов. Ты можешь выбрать, где остаться, женщина; кормилица не нужна. Тебе дадут то, что ты хочешь, при условии, что ты не потребуешь лишнего и будешь держать язык за зубами…

— Он мой! — отвечала мать. — Он мой, и мать нужна ему дольше, чем кормилица, жрец!

Она метнулась к углу, где спали мы с Аароном, и закрыла меня телом.

— Не дам! — говорила, — не дам!

Вела себя как безумная.

Наставник только головой кивнул.

— Тот, кто решает, так и сказал. Он сказал, что ты ляжешь на пороге, и будешь требовать своего сына. Какой он твой? Он и сам не свой, женщина…

Ну, не знаю. Я держал полы её одежд, и не собирался выпускать их из рук при любых обстоятельствах. Амрам, ошеломлённый утренним посещением жрецов, только глаза таращил на нас, переводя от одного к другому.

— Что же, я понял, — ответствовал наставник. — Тот, кто решает, велел сказать, коли ты не отпустишь ребёнка, что ему нужен и второй. Твой Аарон нужен, женщина; что касается меня, я не взял бы его, когда бы и подарили: он не египтянин, но и раб он плохой, не из тех он, кто любит работу. Что же теперь, собирайтесь все. Дорога неблизкая…

[1] «Гимн Атону» — шедевр древнеегипетской поэзии, авторство которого приписывается самому фараону Эхнатону и в котором просматриваются несомненные параллели с более поздними библейскими псалмами. При этом, справедливости ради, следует отметить, что «Гимн Атону» сам по себе имеет и много общего с более ранним «Гимном Амону» или «Гимном Осирису», чем об этом принято упоминать.

[2] Уаджет (также око Ра или глаз Гора) — древнеегипетский символ, левый соколиный глаз бога Гора, который был выбит в его схватке с Сетом. Правый глаз Гора символизировал Солнце, а левый глаз — Луну, его повреждением объясняли фазы луны. Этот глаз, исцелённый богом Тотом, стал могущественным амулетом, который носили многие египтяне — и фараоны, и простой люд. Он олицетворял собой различные аспекты божественного миропорядка, от царской власти до плодородия.

[3] Сказание о Синухе (Странствия Синухета) — это древнеегипетский рассказ, действие которого происходит во время правления фараонов Аменемхета I и Сенусерта I из XII династии, одно из древнейших сохранившихся произведений художественной литературы. Возможно, рассказ основан на реальных событиях, но египтологи в этом не уверены.

Рассказ начинается со смерти Аменемхета I и описывает всю жизнь человека по имени Синухе (Синухет, «сын смоковницы»). Синухе становится известно, что замышляется убийство с целью предотвращения восхождения на трон Сенусерта I. Синухе возвращается с Сенусертом из военного похода в Ливию, но, из-за дворцовых интриг опасаясь за свою жизнь, бросает Сенусерта I и бежит из Египта. В Ретену (Сирии) он женится на дочери вождя южной страны. Вождь усыновляет и сына Синухе. Позднее Синухе становится преемником вождя и возвращается в Египет по приглашению Сенусерта с развязкой интриги: Сенусерт прощает Синухе и берёт его к себе на службу.

Некоторые эпизоды напоминают аналогичные библейские сюжеты, например бой Давида с Голиафом (единоборство Синухе с сирийским богатырём), историю Иосифа, попытки пророка Ионы сбежать от Бога (в случае Синухе — фараона) и притчу о блудном сыне.