Глава 6. Азазель.

Унылая, безжизненная пустыня. Бурые, желтые и черные горы, не горы — скалы, возвышающиеся над кучами песка и грудами сваленных в беспорядке мелких камней. С вершин некоторых скал стекают целые реки белого песка. Вечерами морщины гор окрашиваются заходящим солнцем в желтый, потом оранжево-розовый цвет. Когда свет уходит, горы становятся уныло-серыми. Ещё позже они сливаются с небом, всё вместе проваливается во мрак. А под конец на чёрном небе зажигаются яркие звёзды. Ни души, ни облачка, ничего движущегося на большом пространстве.

Кажется, здесь нет, и не может быть никого, кроме Него, Бога. Быть может, это единственное место на земле, где мог бы Он бродить в одиночестве, не опасаясь быть замеченным. Камни, бесконечный песок и огромные причудливые горы, среди которых скрыты долины, провалы. Сад Господень, где ничему живому нет места.

И, однако, вот где-то здесь, недалеко, стоит стан людской, затерявшийся в песках. Спят люди, охраняемые бдительными стражами. Верблюды улеглись на песках, волы. Где-то слышен тимпан и приглушенное пение, где-то храп, а ещё где-то проклятие и неласковое слово.

И, однако, всё чаще там, впереди, куда идёт народ хаабиру[1], на фоне чёрного неба возникают неясные вспышки света, очень яркие. И странно гудит земля, и слышится неясный шум.

В пустыне всё-таки многое идёт не так, как обычно.

Жёлтое око пустыни уже который день всматривается в странную пару людей, пересекающих её обычно безлюдное, ныне более заселенное пространство. Следят за ней горы из песчаника и скалы из камней, смешанные в пустыню.

Не скрываясь, идёт и едет народ, и очевидно, что единственное желание, охватившее всех без исключения людей, хаабиру, покидающих страну своего рабства, покинуть и пустыню как можно скорей. И это единственное желание самой пустыни: пусть уходят.

А вот эти двое хотят другого: быть вечно на краю людского стана, не сливаясь с ним. Пусть бы шли они, люди, и эти двое вослед им, вечно. Ненависть не остынет, и месть будет сладкой.

Один из этой пары, он взрослый, мужчина. Мальчик, которого он таскает на спине, тот лет пяти, не больше. И веса у него нет почти, и сил.

Отец почему-то не видит, как медленно угасает жизнь ребенка, которого таскает он с собой. Не видит бледности мальчика, не видит истощения. Впрочем, ребёнок закутан днём и ночью, ночью от холода, днём от солнца. Может, потому не различает отец грозных признаков стоящей на пороге смерти?

Он и сам похож на высохшую мумию. Он и сам почти не ест, не пьёт. Но ему это не важно. Он идёт по следу стана, он рыщет, как хищник, вдыхая жар пустыни…

Есть ещё двое гостей, которых узнает пустыня в лицо. Ночь за ночью лезут они на скалы, обследуя каждую впадину, каждую дыру в каменистой части, потом идут по песчанику, месят ногами песок и катают камни. Странно видеть эти поиски: зачем они? Что же, кроме песка и камня, можно найти в этих пределах?

С десяток воинов охраняют этих двоих, но воины меняются, а эти двое с факелами возглавляют маленький отряд каждую ночь.

Обычно затихает стан, успокаиваются люди, замолкают животные. К шатру, где обретается старший из двоих, подходит подчинённый, и зовёт тихонько:

— Мозе, я тут. Все готовы, идём.

Тот, которого зовут Мозе, выходит из шатра, вздыхая и потягиваясь.

— Сегодня мы найдём его, Аарон, — говорит он. — Сегодня обязательно найдём. Стоят ли воины вокруг стана? Настороже ли они? Ты предупредил ли их, что сон может стать причиной смерти и их самих, и их близких?

— Я предупредил. Только они и сами знают, Мозе, — вздыхает Аарон в ответ. — Они и сами хотят жить. Вот говорю я тебе: не человек это. Вот ты, ты же учён, и понимаешь в этом больше моего. Я-то простой воин, Мозе, а ты учён. Скажи, что знаешь ты о демонах пустыни? Какой выкуп надо отдать мне за народ мой, чтоб не погибали люди? Что пожертвовать мне, чтобы пустыня оставила нас своей злобой!

Странно слышать разговоры эти пустыне. Она не злобна вовсе, она не добра. Она просто живёт той жизнью, что судил ей Бог. Зачем ей, пустыне, демоны; довольно жары и жажды, довольно голода, нет иных демонов для всего живого в пустыне. Демоны придуманы людьми, а пустыня просто живёт своей жизнью. Пустыня рассмеялась бы Аарону в лицо, когда б могла. Но это не её удел. Она молчит.

Аарон, споткнувшись об острый камень, поранил себе ногу, и сквернословит, и морщится; ни в чём не повинный камень, который он пнул со злости, с силой бьёт по щиколотке другого воина. Так бьёт, что бедняга валится с ног и стонет…

Пустыня смеялась бы, когда бы умела, и вторила бы ей ночь, окутавшая мглой округу, смеялись бы звёзды, что вышли на небосвод для общего блага: посветить немножко…

Но они молчаливы и безгласны: и крик, и жалоба, и стон, и радость, — то не их удел. И демоны, и страсти, всё это для человека; для пустыни, звёзд и неба — молчание.

Сегодня ночью, и пустыня знает это, они и впрямь могут найти нечто иное, не песок и не камни из тех, что щедро рассыпала она на пути.

Тот, который отец ребёнка, сегодня вдруг почувствовал свою усталость. Много дней подряд проливал он кровь, и поначалу ему давалась радость мести. Ныне он пресытился. Не то чтобы раскаялся, но и убивать больше не хотел. Только не знал, а что же делать, если не убивать. Чем же боль, ту, что в груди, заглушить. Он не видел выхода. Вот если идти по пятам, преследовать, убивать, это понятно. Это какое-то занятие, а без него?

Когда человек устал, он допускает ошибки. Ошибкой было оставлять своё дитя в ближней к стану пещере. Но он оставил. И если тот, которого зовут Мозе, сегодня будет таким же, как всегда, упорным и дотошным, то он найдет.

Ночь. Тишина пустыни сегодня условна. Разве может затихнуть огромный стан совсем? Тут и там сполохи факелов. Костры горят. Отголоски короткого смеха, тут же заглушённого окриками тех, кто хотел бы поспать. Да и не находит причины для смеха народ, какой тут смех, когда смерть бродит где-то рядом…

Мозе, Аарон, с десяток воинов бредут, заглядывая в каждую расщелину между скалами. Где-то здесь, между вот той расщелиной и этой стеной, есть дыра в скале. В ней спит ребёнок. Он беззащитен и слаб. Если бы можно, пустыня прикрыла бы его, укутала так, чтоб не разглядеть этим, рыщущим. И без того ночь сегодня темна до невозможности. А скалы поднимаются в самое небо, чтобы прикрыть луну со звездами.

Но люди так настойчиво ищут, словно знают, что суждено найти.

— Тише! Замерли все! Не дышать! — это приказ Аарона.

Застыли воины, замер и рванувшийся к пещере Мозе.

Ничего не слышно. Всё относительно тихо и спокойно.

— Я что-то слышал, — отвечает Аарон брату, смотрящему на него вопросительно. — Ты знаешь, каков мой слух, Мозе. Я лучше собаки! Помолчите все.

Все и без того молчат, превратившись в изваяния.

Мозе знает, что Аарон необычный, поразительный воин. И то, как остёр его слух, он тоже знает. А в это мгновение в очередной раз успевает поразиться тому, каков Аарон как начальник. Вот даже он, Мозе, подчинён Аарону сейчас. Что уж говорить о воинах, они, кажется, умрут по первому слову брата. Нет, не зря он, Мозе, выбрал дорогу Аарону. Говорят о молодости Мозе, об отсутствии опыта. Но в людях Мозе не ошибается, а разве это не главное в его положении?

Явственно слышен шорох. Потом сонное бормотание: «Отец, отец!»…

На языке Кемет. Хаабиру говорят не так.

Улыбка озаряет лицо Мозе. И улыбкой отвечает ему Аарон. Счастливой улыбкой облегчения.

Дан знак одному из воинов. Тенью проскальзывает тот в пещеру. Несколькими мгновениями позже появляется в проёме, и показывает: можно, внутри безопасно.

Мозе с Аароном проходят внутрь. Лишь один факел горит, он в руках Аарона.

Мальчик спит на холодном камне, съёжившись от холода. Что-то бормочет, временами негромко вскрикивает. Но и свет факела не будит его, утомленного, по-видимому, донельзя. Он только переворачивается во сне, уклоняясь от ненужного света.

Аарон вновь смотрит вопросительно на брата.

Мозе в задумчивости. Придя к решению, присаживается невдалеке от мальчика. И жестом зовёт Аарона присоединиться.

Аарон понятлив. Также беззвучно присаживается на камень.

Воин, что предводительствовал отряду, ловит движение руки Аарона. Он понял, кивает головой. Очевидно, что он испытывает некие сомнения, это написано на его лице; но приказ есть приказ, и он вынужден подчиниться. Выйдя из пещеры, он уводит с собой воинов.

Гаснет факел в пещере. Аарон устраивается рядом с мальчиком, в руке его нож.

Всё. Томительное и трудное ожидание. Это последняя ночь из тех, которые ознаменовались пролитием крови и смертью. Убийцу ждут. Не прийти сюда он не может…

Томительно тянется время. Мозе, прислонившийся к стене, мерзнет. Бессмысленна попытка даже задремать, не то, что заснуть. А вот Аарон, тот провалился в сон, он умеет. Все равно при малейшем постороннем шорохе встрепенётся. И быстрее бодрствующего Мозе успеет выскочить из сна, рвануться, сдавить чьё-то горло руками или метнуть нож.

Это же воин Аарон. Это брат самого Мозе! Так говорят о нём люди.

Трудно ждать убийцу, зная, что он творит сейчас там, в стане. Пусть это последняя ночь смертей, но сердце не хочет мириться и с последней жертвой. Кто это может быть, кто падёт сегодня? Будто бы Мозе не знает их, воинов Аарона, или мало знаком со жрецами Атона, или не жаль ему своих хаабиру, которых вытащил он из западни. Все они его, Мозе, люди. Верно, преувеличением было бы сказать, что всех и каждого он любит. Зато он любит спасённые им жизни вообще, да и ту свободу, которую вырвал для них. Разве сам он заплатил малую цену? И неизвестно, сколько ещё придется платить…

Возможно, Мозе и проваливался в сон временами. Но просыпался быстро, с чувством тревоги, сердцебиением. И снова томительно считал мгновения.

На рассвете, когда солнце ещё и не вышло из-за скал, только света прибавило в мире, но не явило лика своего… На рассвете вдруг быстро и бесшумно присел Аарон, и рука его, ножом вооруженная, зависла над спящим мальчиком, в той области, где бьётся сердце. Насторожился, замер потревоженный Мозе. Он ничего не слышал, но он верил Аарону. Что-то же разбудило брата.

— Не надо, раб, не трогай его, — услышали они голос убийцы. — Я достаточно хорош для тебя, возьми меня. Не трогай ребёнка.

Аарон молчал.

— Войди к нам, — ответил Мозе, но не Аарон. — И не бойся, мы не тронем его, когда и ты будешь спокоен, не принесёшь нам зла.

Убийца вошел, остановился посреди пещеры. Солнце там, за её пределами, только что выкатилось на небосвод, а потому пронизало светом все дыры, щели, отверстия в скале. Все, кому выпала встреча в этот час, в этом странном месте, в сердце пустыни, получили возможность рассмотреть друг друга. Даже ребёнок, чью попытку вскочить с каменного ложа мгновенно пресёк Аарон. Теперь он держал мальчика, насмерть перепуганного, левой рукой у груди, правая же рука его прижимала нож к самому горлу ребёнка.

Возможно, отец слышал биение сердца своего дитяти, Мозе же точно слышал, мог бы поклясться… Пробуждение не из приятных, но, сколько уже народу проснулось в стане куда худшим образом? Под вой и причитания, под плач. Места жалости не было в сердце, вернее, не должно было быть, и Мозе изгнал усилием воли последние её остатки.

Он рассматривал египтянина долго.

Прямоугольной формы схенти[2] на бедрах, ткань передника была когда-то белой, ныне серая, кое-где и чёрная уже, и бахрома местами рваная свисает. Кожаный нагрудник. Значит, воин, раз нагрудник. Связка дешёвых бус, ускх, ожерельем на шее. Глаза не подведены, борода не выбрита, клочьями висит, во все стороны торчком. Голова не покрыта, но и не брита, как у жреца, опять же видно, что не стрижена давно. На ногах сандалии, а кожаные ремешки разной длины, рваные, короткий связан с длинным. Нож в руке.

Не ухожен, да просто грязен. Лицо напряжено, смотрит зло.

— Воин?

Вопрос прозвучал скорей утвердительно. И египтянин лишь кивнул головой в ответ.

— Скажешь, зачем? Не просто же так идёшь по пятам за нами? Не поверю, что из любви к Египту хочешь остановить рабов. Неужели нужны они так, что стране, что тебе; ныне не нужны и египтяне, по себе знаю.

Мозе взялся за собственную бороду, мял и теребил её нещадно, злость отступала как будто при этом. Отросла борода, и нет ни желания, ни возможности проститься с этиь украшением. Верно, и сам Мозе выглядит не лучше этого египтянина. Выяснять он бы не рискнул, пожалуй. Но сегодня всё другое, даже вся страна, разве это та Кемет, которую он знал и любил? Всё стало другим, Мозе не исключение.

Египтянин молчал.

— Мор кругом, и горы горят, и град каменный, какого не бывало. И там, откуда шли, да и по дороге так местами. Не ты — военачальники о нас забыли. Так зачем пил кровь моих людей, не из любви же к крови?

Египтянин молчал.

— Аарон, — позвал Мозе.

Аарон сделал движение, позволявшее судить о том, какую фигуру выпишет его нож в следующее мгновение.

— Нет!

Египтянин. Ребёнка он, по крайней мере, любит.

— Ваши шли по дороге. Я о них не вспоминал, они меня вспомнили. Мимо города прошли. А под городом домов много, от мора подальше и я жену увёз, с ребенком, да и тяжелая она была…

Он почти кричал.

— Мне всё рассказывать? Что из дома унесли, унесли. Что дом ломали и портили, тоже плохо, но не вся ещё беда.

Голос его срывался, боль душевная, рвущаяся наружу, была очевидна.

Он замолчал, молчали и Мозе с Аароном. Ясно же, что дальше. И слушать не хочется…

Хриплым голосом, почти неслышно, закончил египетский воин:

— Я, как удалось, из города ушел, отпустил меня сотник. А дома…Служанка на пороге, с головой разбитой. Всё, что в доме было, если не унесено, то разбито, разорвано, испорчено. Её нашёл на постели нашей. Каларизис[3] разорван. Покусана и избита, да и понятно, она египтянка, свободная женщина. Как ей с рабом? Она бы по своей воле никогда…позор ведь…

— А этот — твой сын?

Мозе спросил, чтоб спросить, когда наступило молчание. Путы тишины разорвать. Иногда она такая, тишина, что ушам больно.

— Мой. Только он и от меня прятался. Боялся меня. Он такое видел, что боялся и меня поначалу. Вспомнил потом… Крови сколько из неё вытекло, знаешь? Я тогда подумал, что из ваших тоже будет столько. Я старался. Я хорошо старался?

У Аарона вновь дрогнула рука.

— Нет!

Это уже не египтянин, это Мозе крикнул.

Потом сказал египтянину:

— Хаабиру хотят одного: уйти. Я не знаю, кто мог это сделать. Знаешь сам: из тысячи один бывает зверем. И то потому, что таким его сделал другой. Быть может, я, а может, ты. А может, кто-то третий из нас, египтян…

Но воин не согласился с ним. Качнул головой отрицательно.

— Каждый сам то, что он есть. Ты, египтянин, что идёшь с ними, ещё увидишь это. Ты ещё не раз воспылаешь гневом, когда увидишь, как выходит из них… вот это. Убить, предать, обмануть. Того, кто выше и лучше, унизить. Они же рабы. Раба не сделаешь свободным. Он раб!

Помолчали ещё. Потом встал Мозе, подошёл ближе к египтянину, вызвав неодобрение Аарона. Оно вылилось в возмущённый окрик:

— Мозе!

Но брат не обратил внимания.

Долго стояли друг против друга, глаза в глаза, зрачок в зрачок.

— Иди, — сказал Мозе. — И прости, если можешь. Я не этого хотел…Они будут другими, я вытравлю рабство из них. Но тебе помочь не сумею уже. Мне жаль.

Лязгнул нож, ударившись о камень. Это Аарон в сердцах швырнул его.

Мальчик приник к отцу, теребил отцовское схенти, дёргал, настаивая на уходе. Отец взял сына за руку и повернулся, чтобы уйти.

Каждый человек, живущий на Земле, привык считать земную твердь чем-то прочным и надежным. Когда же она начинает сотрясаться, взрываться, оседать, ускользать из-под ног, его охватывает ужас.

Земля вздрогнула. Её первая судорога длилась всего несколько мгновений. Но какие это были мгновения! Она колебалась, тряслась; слышен был вой вокруг, как будто бы от сильного ветра, и сама земля гудела. Змеёю поползла трещина в скале, начавшись снизу, добежала до свода. Треснула прямо под ногами земля по продолжению. Посыпались камни откуда-то сверху, заскрипели и затрещали стены…

— Мозе, опять, снова, — кричал Аарон, — наружу, наружу!

А снаружи ждало их зрелище невиданное. Впереди, там, где стан, куда лежал путь хаабиру и горсточки египтян, будто пылал пожар. Часть неба была охвачена буровато-оранжевым светом. Свет был неярок, дым застилал его, словно занавес лёг между светом и людьми. Изредка вспышки света слепили глаз, а потом вновь ложился дымный занавес…

— Отец, я не хочу умирать, — кричал ребёнок…

Сильных содроганий, когда взбесившаяся земля вздрагивала чудовищно, уходила из-под ног, было не менее трёх. Но и когда закончилось всё, не перестал пылать пожар на небесах, и долго ещё гудело под ногами.

Люди, в мгновения эти странным образом забывшие обо всём, что разъединяло их, расцепили руки, продолжавшие до сих пор поддерживать и помогать. Но как-то не смогли оторваться друг от друга совсем.

— Ты…вот что… — сказал Мозе. — Если не знаешь, что делать, делай то, что я скажу. Так будет лучше, для тебя, для него.

И он указал перстом на ребёнка.

— Моему столько же, — сказал Мозе задумчиво, ни к кому не обращаясь. Помолчали. Что тут скажешь? И снова заговорил Моше:

— Пойдёшь в Мен нефер Пепи[4], к Весам обеих Земель[5]. Найдёшь человека по имени Па-Риа-масэ-са[6], смотрителя Нильского входа. Вручишь послание, оно будет узлами на веревках, и безопасно для тебя: никто не прочтёт. Скоро найдёт тебя Аарон, и даст еды, чтоб мог ты…

Мозе прервал свою речь. Жест отрицания, вырвавшийся у воина, остановил его.

— Пришли другого, — сказал египтянин. Ненависть во взгляде его, брошенном на Аарона, читалась явственно.

— Он мой брат, — ответил Мозе. — Часть сердца моего…

Египтянин пожал плечами.

— Но не моего. Он беглый раб. Он держал в руках жизнь моего ребёнка. И он не отпустил бы меня.

Довольно было и одного взгляда на Аарона, чтобы понять: так и есть. Ответная ненависть очевидна.

Боль кольнула Мозе, ужалила в сердце. И удивление также было чувством, его посетившим. Что не так и почему существует между этими людьми, чего сам Мозе никогда не знал, не чувствовал? Когда тряслась и дыбилась под ними земля, Аарон поднял с земли плачущего ребёнка египтянина, и прижимал его к груди, и держал, и берёг…

— Хорошо, — коротко сказал Мозе. — Придёт другой, жрец из египтян. А ты сделаешь по слову моему. Па-Риа-масэ-са найдёт тебе место и дело. Оно не будет связано с хаабиру. Скажи мне, как звать тебя, воин Кемет, последний из тех, кто убил бывшего раба? Теперь они будут свободны, а ты прощён ими.

— Так и зовут: Бомани[7] …

— Жрец принесёт бирюзы, много, так, чтоб немало утен [8] вмещала, Бомани. Я прикажу. Жди.

Мозе развернулся к своему стану. Взглянул на Аарона, лицо которого выражало безмолвный упрёк. Но Аарон молчал, он знал, что тут Мозе решает.

— Пойдем, Аарон. Я устал, но буду говорить с народом. И с тобой тоже, ты поймёшь. Давай не сейчас, но вместе со всеми услышишь ты мой ответ. Я очень устал, брат мой…

И настал день, когда обратился Мозе к народу своему.

Ко всякому в частности, но через выборных от стана, которых просил прийти.

Остальные стояли или сидели где-то рядом, или где-то вдали, неприглашённые, но желающие слышать пророка. И кто-то, кто был проворней, успел пробраться к скале, где вещал пророк, и даже слышал, а кто-то просил передать дословно по цепи прямо сейчас, что говорит пророк, а кто-то ждал в неведении, с замиранием сердца: что-то расскажут потом люди, о гибели или спасении?

Он говорил с трудом, волнуясь, он часто «спотыкался» на отдельных звуках, с трудом поворачивался его язык, цепляясь за уродливое небо. Но сегодня отбрасывал народ замедленную, неповоротливую речь Мозе, как назойливую муху. Сегодня слушали пророка сердцем, а это совсем не то, что слышать ушами.

Мозе говорил:

«Есть один Бог, один, единственный, лицом Своим к тебе обращённый, народ мой.

Есть демоны, восставшие против воли Его.

Я знаю имена многих из них. И знаю имя твоего Бога. И святую волю Его.

И ты, народ мой, можешь видеть Его, и узнать Его волю.

Мы уходили из Черной земли, оставляя её обессиленной, обескровленной, в болезни, в неведомых доселе муках, когда тряслась земля, и град камней обрушивался на города и поля, и пепел, и дым не давали различить друг друга во мгле…

И не было фараона истинного, под чьей рукою могла бы цвести Кемет, и говорили люди: то наказание Богов. Ты знаешь, народ, Чьё это было наказание. Милостью Божией… наказав Египет, нам дал Он свободу, а впереди и процветание.

Там, впереди, куда лежит наш путь, народ мой, видишь ли ты сияние?

Я говорю тебе: то Его сияние. Огненным столпом идёт впереди стана нашего Он. Не бойтесь же идти вслед за Ним, люди. Гнев Его не нас обращён, пока мы не противимся воле Его, а послушанием своим, народ мой, и вовсе избегнем любого зла.

Все Боги другие — лишь демоны, восставшие против воли Его. И ведут они борьбу за вас. Сердца ваши — место битвы. Верьте же одному Богу, лишь одного Господа имейте в Вашей душе.

Я расскажу, как избавиться от демонов, вы ведь знаете, что злой дух пустыни Азазель [9]побеждён мной. Нет больше страшных смертей в нашем стане. И не будет. До того самого дня, пока не победит вас вновь лукавый демон какой-нибудь, и не подчинитесь вы ему. Хотя знайте, что лишь Господу обязаны волей своей, которую дал Он вам, для добровольного возврата Ему, и только Ему…

Грехи ваши перевешивают добро ваше, свершённое вами. Но есть то, что даст вам спасение: то Его милость…

Вот, возложу я ладони свои на козла, что стоит перед вами, и перенесу грехи ваши на него. Вам же отпущу эти грехи…

Не я — Господь отпускает. И уйдет козел в пустыню к Азазелю, и унесет грехи ваши, и погибнет в пустыне, жертва демона. Он сделает это за вас.

Вы же не погибнете. Вы понесете Его свет в сердце. И будете поступать так всегда отныне, дабы не погиб народ под тяжестью грехов своих, но освобождался от них.

Поглядите на небосвод. Сколько света! Дорога Ваша освещена Им. С такою помощью дойдете вы до страны обетования вашего. И не надо бояться. То, что трясёт Господь, трясёт в наказание стране, откуда вышли вы. То, что градом засыпает, пеплом, так это страну, которую покинули вы. Гнев Божий не над вами. Идите смело…».

И стоял Аарон, брат, слушая Мозе; сверкали глаза его, отражали пламень небесного костра.

Стояла Мери-та-Атон, сестра Мозе, прозванная хаабиру Мариам, и лучились её глаза светом собственной души её, души, которая верит.

И выборные от народа стояли и слушали Мозе. И верили тому, что сказал пророк. Верили в своё будущее, которое будет прекрасно. Первый раз говорил им пророк, вот так, всем вместе, народу целому, и внимали они с радостью и верой.

Всё еще было впереди, только раньше горе, много его, потом радость, и её меньше.

[1] Хабиру или хаабиру (хапиру, апиру) по-аккадски или pr.w по-древнеегипетски — название, упоминаемое в различных шумерских, древнеегипетских, аккадских, хеттских, митаннийских и угаритских источниках, приблизительно датируемых между 1800 и 1100 гг. до н. э., для группы племён, кочевавших по территории Плодородного Полумесяца от северо-востока Месопотамии и Ирана до границ Египетского царства в Ханаане. В зависимости от источника и эпохи, хабиру описывают как кочевников или полукочевников, повстанцев, разбойников, совершающих набеги, торговцев, лучников, слуг, рабов, мигрирующую рабочую силу и т. п.

Перевод документов амарнского архива заставил ряд учёных отождествить апиру (хабиру) с библейскими евреями (ивр. ‏עברים / עבריים‎, ʿIvrim, ʿIvriyyim). Помимо сходства в написании и произношении, описание нападения апиру на города Ханаана весьма сходно по деталям с библейским рассказом о завоевании Израиля еврейскими племенами во главе с Иисусом Навином.

[2] Передник — схенти — представляет собой кусок ткани, средняя часть которого, собранная в складки, прикладывалась спереди, остальная — оборачивалась вокруг тела, а свободный конец ткани пропускался под средней частью. Передник носили и фараоны и земледельцы. Размер схенти был различный. Форма прямоугольная или треугольная.

[3] Женская одежда калазирис — прямая рубашка на лямках — состояла из прямоугольного куска ткани обернутого вокруг фигуры и закрывавшего тело от груди до щиколоток (грудь открыта).

[4] Мен нефер Пепи, Инбу-хедж, Хут-ка-Птах, Мехат-та-уи, Анх-та-уи (егип. транслит. jnbw-HD, mn-nfr, Hwt-kA-ptH, mexAt-tA-wj, anx-tA-wj), Мемфи́с (др. — греч. Μέμφις, лат. Memphis), Ме́нфе, Ме́мбе и др. (копт.) — древнеегипетский город, располагавшийся на рубеже Верхнего и Нижнего Египта, на западном берегу Нила. Существовал с начала 3-го тысячелетия до н. э. и до второй половины 1-го тысячелетия н. э. После амарнского периода, короткое время Мемфис снова был официальной столицей Древнего Египта (одной из двух). Благодаря своему исключительному географическому положению, являлся важным опорным пунктом различных фараонов, а также был первым городом Древнего Египта, который имел характер большого космополитического центра, где проживало множество чужеземцев: сирийцев, финикийцев, греков и евреев

[5] Изначально Мемфис имел название Инбу Хедж, что означает «Белые Стены». Позже город имел названия Хет-Ка-Пта, в переводе «Дом души Пта», Мехаттауи — в переводе «Весы обеих земель», и Анх-тауи — в переводе «Жезл обеих земель».

[6] Рамсес I — фараон Древнего Египта, правивший приблизительно в 1292 — 1290 годах до н. э., основатель XIX династии. Сын «начальника лучников» Сети Рамсес, вероятно, тождественен временщику Хоремхеба, могущественному военачальнику и верховному сановнику Парамессу (Па-Риа-масэ-са). Он занимал должности «заведующего всеми конями Египта, коменданта крепостей, смотрителя Нильского входа, возничего Его Величества, посланника фараона ко всем иноземным странам, королевского писца, полководца, и общего жреца Богов Двух Земель».

[7] Бомани — воин.

[8] Утен — спираль из медной проволоки, служившая эталоном стоимости во времена Нового царства. Иероглифическим знаком, обозначающим утен, является спираль. Считается, что утен не использовался в качестве привычных нам денег при совершении сделок и служил скорее символом, а не материальным воплощением цены товара. При этом, цена товаров при совершении торговых сделок в большинстве случаев соизмерялась с этим понятием. Торговля в Египте того времени основывалась преимущественно на натуральном обмене. Вероятно, при совершении торговых сделок основой для согласования условий сделки служила цена товара, выраженная в понятии утен. Служитель Тутмос, изображенный в храме Тота, имеет податный список, в котором цена каждого предмета выражается с помощью этого символа.

[9] Азазе́ль (арам. רמשנאל, др. — евр. עזאזל‎, араб. عزازل‎‎ — Азазил‎) — название древнего обряда «Козла отпущения грехов» (X в. до н. э. — I в. н.), позже (не ранее III века до н. э.) по верованиям древних евреев — демон пустыни. В книге Исход (Исх. 29:10) и далее повсеместно в книге Левит есть требование Моисея приносить скот в жертву за грех (искупительная жертва) и во всесожжение (во славу Бога). Так, в зависимости от уровня богатства иудея, за грехи требуется приносить в жертву: тельца (кожа и мясо которого сжигаются вне поселения), козла, овна, козу, горлицу или голубя, муку и зерно.

Видимо именно отсюда возник популярный образ Дьявола в виде пылающего быка с туловищем кровавого цвета, будто с него сняли кожу. Близка образу и история о сжигании в огне Золотого тельца Моисеем (Исх. 32:19-20), незадолго до утверждения им данной традиции о сжигании жертвенного скота. Надо сказать, что последнее роднит образ Азазеля с образом ханаанского божества преисподни, Муту, так как в угаритских храмовых текстах Шеол (подземный мир) изображается в виде коровы[источник не указан 692 дня]. Также в Египте в честь победы Гора над Сетхом (персонажем, сходным с Азазелом по ряду черт) существовали жертвоприношения животных с рыжей шкурой.

Исследователи по-разному определяют значение слова Азазель. В Септуагинте оно переведено как «тот, кто должен быть отослан», что соответствует термину, которым пользуется Мишна: «отсылаемый козёл». Ряд комментаторов утверждает, что Азазель — это название скалы, с которой сбрасывали козла, отсылаемого в пустыню (Вавилонский Талмуд, Трактат Йома, лист 37).