Глава 7. Первая казнь.

Я иду в храм Бирюзовой Хат-Хор. Когда я поднимусь по Ступеням, я должен уже знать, чего хочу для себя и народа моего.

Первой историей о Черной земле из множества тех, что узнал я позже, стало сказание о Синухе[1]. Мой наставник читал нам его в Храме владычицы Дендер. Верно, не потому, что Синухе был самым великим героем Кемет. Меня, тогда уже, пусть я и был мал, возмущало бегство будущего героя при известии о заговоре, угрожавшем Солнцу Кеми. Вместо того, чтобы предупредить о заговоре, или, чего лучше, погибнуть ради спасения фараона, Синухе в страхе бежит из страны. Неужели это правильно? Успехи Синухе за пределами Кеми были впечатляющи, но на месте фараона я не прощал бы измены. Возвратившийся Синухе был бы наказан мной однозначно. Что я любил в этом сказании, так это восхваление Атону. Наставник говорил, что Атон жив на земле вечно, но народ Черной земли узнал его впервые во времена Синухе. И вот за это я полюбил сказание.

Аарон, помню, любил ту часть, где уже владетельный Синухе, полководец и герой, побеждает соперника втрое себя сильней. И перечисляет число стрел, отбитых им, и число ударов…Что в этом интересного? Как всегда, Аарон мечтает о битве. Для меня битва — тоже необходимое условие жизни, только ведь битва может исчисляться не числом стрел и ударов. Это как раз самое простое, такая битва; куда труднее сражаться не на жизнь, а на смерть, когда не стреляют открыто. Когда идет подспудная, тщательно скрываемая борьба.

Я думаю, что правильно судил Нуна. Не я — сама судьба отняла у него жену. Я не обещал, что дорога, по которой мы пойдем, будет легкой. Женщина могла погибнуть, когда тряслась земля, разверзаясь под ногами, или когда мы шли через селения, поражённые мором, она могла погибнуть в родах, наконец. Атон судил ей иначе, она умерла в пути, не выдержав его тягот. Её сын, лишённый груди, был обречён. У отца оставался ещё ребёнок, мальчик. И много, много свободных женщин в стане, которые могли бы с радостью разделить его ночи. Прятать лицо своё под его подмышкой, вдыхая запах мужского пота, прижиматься к чреслам его с радостью и удовольствием. Он мог бы иметь ещё сыновей, раз уж так они важны.

Он же, совсем как Синухе, решил уйти от решения. Сбежать, умереть — так просто, так легко. Это предательство по отношению ко мне, столь много в него вложившему надежд, это предательство по отношению к народу. А самое главное — предательство по отношению к тому, ради которого мы идём, чье имя хотим сохранить в мире. Имя нашего Бога.

Я не дал Нуну умереть, когда он хотел этого. Я заставил его умереть, когда это было нужно мне. Я судил его, и я его осудил.

Он пошёл против меня. Сегодня, когда мы идём по пустыне, и я стою во главе моего народа, идти против меня, — это преступление. Оно наказуемо.

Была ли горечь какая в сердце, когда я судил?

Была. Не хочу скрывать от самого себя.

Помнится, да, я любил восхваление Атона в сказании о Синухе. Но не понимал, а посему не любил всего остального.

Нуна заставил меня понять. Он отнял у меня самое сладкое чувство последних месяцев: чувство единения с теми, кого я возглавил. И в ту минуту, когда я смотрел с отвращением на дело если не рук своих, то разума и воли: на его голову, торчащую из песка, с высунутым языком, одутловатым и посиневшим лицом, в ту минуту я вдруг вспомнил. «Истинно, подобен я быку, забредшему в чужое стадо: нападает на него бык стада. Схватывается с ним длиннорогий бык. Нет человека толпы, который был бы любим, сделавшись начальником. И нет кочевника, который любил бы выходца из Дельты»…

Так жаловался Синухе когда-то на своё одиночество среди иного народа, которому служил. И видит Атон, я мог бы сказать, что слова эти относятся ко мне ничуть не меньше, чем к тому, кто это сказал. Я понимал эту горечь, эту желчь человека, сослужившего огромную службу чужим; и наказанного этими чужими их недоверием и нелюбовью…

Поначалу не было никаких оснований не доверять Нуну. Казалось, он смирился с потерей жены и сына. Я спрашивал Аарона: как служит?

— Без особого рвения, — отвечал брат. — Но всё, что надо, делает. Ночами в караул выходит, в дозоре не спит. Меч его отточен, из ножен выскакивает легко. Да ты и сам прошлой ночью имел возможность убедиться, не так?

Так. Возвращались с Аароном из блуждания ночного. В поисках Азазеля, демона пустыни. Того самого, что сеял смерти в стане. Выскочил Нуна незаметно, как из-под земли, с обнаженным клинком, с криком: «Кто идёт»; узнав нас, коротко кивнул головой, удалился, исчез в ночи. Несёт человек службу, как надо несёт. А мне неспокойно всё же. Просил Аарона удвоить внимание. Доносил брат:

— Слушаем. Ночами скрипит зубами. Иногда вскрикивает во сне, жену зовёт. С сыном о матери не вспоминает, не грозит отомстить. Иногда приласкает коротко, по голове рукой проведёт. И всё. Улыбаться стал; редко, правда, но стал.

Пал Азазель, и я сказал народу моему об этом, и народ обрадовался. Но, быть может, демоны поодиночке не ходят? Может, демоны в нас самих? Мы приводим их в жизнь. Мои рабы лишили Бомани жены и ребёнка, Бомани стал Азазелем, пустынным духом мести и гнева. Я лишил Нуна жены и ребёнка, и это я породил демона в Нуну. Я тоже не мог поступить иначе; но как зовут того демона, что во мне, я не знаю. Быть может, жажда власти. Но я поднял её на высоту почти невозможную; я не хочу власти самой по себе, я хочу её для блага тех, над кем властвую. Я лишил себя всего: дома и родины, женщины и уюта, который она могла бы дать, детей. Во имя Бога, которого чту. Но теперь, когда Нуна приходит ко мне во сне, приходит этой опухшей бессмысленной головою, я без конца задаю вопрос самому себе: Атона ли любил я, подчиняя воле своей Нуну, или стремление своё к победе надо всеми обстоятельствами… Я ли хотел возвыситься вопреки всему тому, что мешало мне в жизни, или Атона возвести туда, куда он и сам должен был бы прийти, когда на то его желание. И я не могу положить раздел между двумя моими стремлениями, я не люблю себя за это, и я мучаюсь.

Я взойду по ступеням в скалах Бирюзовой Владычицы и буду спрашивать у неё об этом. Я спрошу еще у Мери-Ра, того, кто решает. Я узнаю у него снова, кто я на самом деле, и каково моё право на то, что я делаю. Если я узнаю, что это моё право, я прощу себе Нуну. И забуду, как его зовут.

Мы шли не так уж долго с моим народом от Храма Хат-Хор, чтоб он начал стонать о голоде. Мне всегда было непонятно стремление удовлетворить свое брюхо ранее, чем насытится дух. У тела, как и у души, есть свои потребности, и следует быть справедливым в отношении к ним. Но относить свою жизнь единственно к желаниям брюха, это рабское.

Они пришли ко мне, возглавляемые Нуну, и стали требовать мяса, потому что устали жевать опресноки, и брюхо просило еды богаче. Нуна бросил мне:

— Вот, недоволен народ, и голоден. Что им скажешь, пророк?

Я встал, оторвался от скалы, с которой слился несколькими мгновениями назад, желая быть незамеченным, обрести покой хотя бы ненадолго. Усталость этих дней в пустыне, когда я отвечал за всех и за все, сказывалась. Я ведь забывал сам и поесть, и поспать, я не знал отдыха, когда они спали. Из-за них, которые были мне никем, я оставил родину, стал изгоем. В ушах моих стоял звон, руки тряслись, и язык отказывался повиноваться мне. И это хорошо. Иначе я сказал бы им всё, что думаю. И, кто знает, быть может, был бы растерзан ими за это, не завершив начатого труда. Этого я не мог себе позволить. Быть может, мне и хотелось закричать, плюнуть всем в лицо обвинением в следовании рабскому духу и букве. Быть может, я был бы прав. Но меня учили спрашивать себя: хочу ли я быть правым, или хочу, чтоб было сделано то, ради чего я живу. Я задал себе вопрос, я себе ответил.

— Еда будет завтра. Много еды, много мяса. Кто голоден, тот насытится.

Я постарался придать голосу уверенности, хотя и сам не совсем верил себе. Да, мы в расстоянии дневного перехода от места, где в это время года бывает нашествие птиц. Кто знает, откуда и зачем они летят, куда. Ведомо одному лишь Атону. В Иуну говорили, что перелёты эти связаны с похолоданием в странах, где не всегда свечение Атона так обильно, как в Кеми или в стране Мадиамской. Есть времена, когда отворачивается от этих стран Владыка, уходит на время. Наступают жестокие холода, которых не знает Черная земля. Птицы бегут от холодов. Быть может. Так или иначе, они иной раз усеивают огромные пространства своими телами; они такие уставшие, эти «зерна» жизни в пустыне, что дают подойти к себе близко, а значит — стать добычей. Их можно поймать. Только вот могу ли я быть уверен, что именно завтра это случится, не знаю. Могу лишь молиться владыке, чтоб было так.

— В этом пространстве песка и зноя, какого мяса можно ждать им? — продолжал издеваться Нуна. — Зачем ты увел их из страны, где могли они отведать и зерна, и зелени, и фруктов, и даже мяса несколько раз в неделю? Зачем увел ты их из страны благословений и изобилия?

Я мог бы напомнить, что лишь их стенания о том, что много работают, но вовсе не я, вывели их из страны изобилия. И что последние дни не благоденствовали они, а шарахались от града камней, от разверзающейся земли под ногами. От людей, чьи тела покрывались язвами, от которых не было спасения, и молитва не помогала. Я вновь промолчал об этом.

— Нуна, ты уже задавал мне похожий вопрос. Когда подавился горечью воды в источниках. Я научил вас, что нужно делать. Вы бросали в источник ветви… и вода становилась сладкой. Было ли так?

Он не отвечал, но из толпы, которую он привел за собой, раздались подтверждающие крики, и это радовало. Как и то, что стража Аарона была наготове всё это время. Пусть их горстка, но они люди подготовленные. В любую минуту брат закроет меня своей спиной, если из толпы метнут нож. Дальше будет вот что: этих, которые приходят ко мне с вопросами и требованиями, просто сомнут. Нуна, хоть и воин, но он не сумел повести за собой воинов, друзей своих. Только вот это стенающее от голода, как раньше от работы, отребье. Их не так много. Быть может, тысяча, может, две. Тех, кто идёт навстречу судьбе без жалоб и стенаний, больше. Но они не видны, они идут…

— Воду ты сделал сладкой, это верно. Но мясо не может прийти в пустыню как вода…

— Может, Нуна, может. И придёт, — отвечал я.

Они разошлись. И мы стали ждать другого дня. И я, и они.

Я искал знамения от Атона. Они — другого знамения, из которого можно было бы сотворить смерть для нескольких сотен людей. Людей, меня любящих и преданных мне. Я не обольщался. Тысяча и вторая недовольных могут превратиться во многие тысячи, если я невольно соврал!

О, что это было назавтра, когда стаи перепелов опустились в сотне шагов от нашего стана, из конца его в другой конец! Тысячи и тысячи черных птиц, от которых песок стал чёрным. А впрочем, через несколько мгновений стал и пестрым от одеяний людей, бросившихся на птиц, и от крови, и от перьев, полетевших во все стороны…

Я был рад тому, что часть стана осталась вне этой бойни. Прежде всего, это были мои люди, конечно; но были и рабы, те, что взирая на моё и моих людей добровольное послушание в пустыне, на наше стремление идти легко, не нагружаясь водой и пищей, последовали нашему примеру.

И все-таки я дал приказ остановиться, ждать. Пусть поедят. Есть люди, и есть другие люди. Все они предмет заботы Мозе…

Я не был готов к страшному, хотя подозревал кое-что. Много ли, мало ли мы шли, только не первый уж день, да не каждый день и раньше ели рабы мясо. Потом перешли на опресноки с водою, идя по пустыне, и ели их не так много. Напав на еду, плохо прожаренную на кострах от нетерпения и неумения, тяжёлую для чрева, которую запивали водой и, увы, всё еще имевшимся в наличии из погребов Храма вином, они отравили себя пищей.

Никто из них не знал, что можно отравить себя едою после длительного воздержания. Я знал, но не предвидел я меру их жадности. Не мог и представить себе, что люди могут не есть, а пожирать пищу. Не в том количестве, чтоб насытиться, а всю, что есть, пока не останется ничего. Совсем ничего снаружи, и всё, что удалось добыть, в ненасытной утробе…

Несколько дней подряд мы, здоровые люди, были окружены зловонием. Мы наблюдали, как выворачивало съеденным, рвало беспрестанно. Как крутило в утробе, как её содержимое выливалось наружу позади, и зловонная жижа была повсюду в стане, ведь у отравленных не было сил уйти. Были и смерти, потеряли в первую очередь детей, а также стариков и женщин. Молодых и здоровых мужчин среди погибших было меньше, но всё же были и здесь потери…

Говорили о том, что мясо перепелов было отравлено. Говорили также о том, что я своею волею призвал сюда стаи. Что сам Атон был со мною, когда помутился разум у людей, и нашло на них великое затмение. И что было это наказанием за грех неверия пророку.

В какой мере был я причастен к распространению этих слухов, умолчу. Если и так, то не в первый раз руководствовался я их же собственным благом, и в этом моё прощение от Владыки.

Когда всё закончилось, и мой стан, потрясённый бедою, вновь расставшийся с близкими, корчился от ужаса, душевной боли и чувства вины, я велел Аарону собрать жрецов и воинов. Всех тех, кто оставался воздержанным в стане. Они окружили нас плотным кольцом. На пустом пространстве внутри этого кольца очертил Аарон круг. Вырыли усилиями нескольких воинов яму. Довольно глубокую, в полный человеческий рост. И был это рост человека по имени Нуна…

— Ты виновен, — сказал я ему, когда бледного и растерянного, обнаженного и прикрывающего свой стыд руками, поставили его передо мной. — Ты виновен в неповиновении, в подстрекательстве к неповиновению. Ты повинен в смерти людей, в смерти позорной и мучительной. Ты виновен в том, что пошёл против меня, а значит, против Владыки нашего, чьим голосом, и только, я был всё это время. И буду для вас всегда. Тех, кто не понял, ждёт смерть. Вот и тебя тоже.

Он не отвечал мне. Он сказал одно только слово, и слово это было именем. Он сказал с тоской в голосе:

— Хошеа[2]…

Так он сказал, прежде чем опустили его в яму. Когда песок и камни сдавили его грудь, мешая дышать, он молчал.

Он был еще жив, когда я пришёл вечером взглянуть на него. Не из ненависти или сострадания. Я должен был увидеть дело рук своих. Когда казнишь человека, не бойся видеть, что с ним сталось. Бойся видеть собственную слабость, она источник бед…

Он был головой, просто головой. Отёчное, с губами синими лицо, страшное, потемневшее.

Кольцо людей, охранявших то, что еще утром было Нуну, сохранялось. Они ждали смерти. Аарон подходил временами к голове, ловя дыхание.

Когда я уходил, дав знак Аарону воспользоваться мечом, споткнулся в полутьме, вне света костров, обо что-то мягкое. Я вернулся за факелом. Посветив, увидел мальчика лет двенадцати, скорчившегося на песке, с зажатой в губах деревяшкой. Он грыз её, верно, чтоб не кричать и не быть услышанным. Предвидя ответ, я спросил у него:

— Как зовут тебя?

Ради ответа он вынул изо рта деревяшку, покрытую розовато-красной слюной (от крови, скопившейся во рту, или от света факела, не знаю)…

Он ответил мне едва слышно, почти прошипел сквозь сдавленное горло:

— Хошеа, сын Нуна…

— Забудь, — так же тихо, но без всякого чувства ненависти, отвечал я ему. — У тебя будет другое имя… Мой народ будет звать тебя Йехошуа.

Я иду к Храму Владычицы Бирюзы (Обитель Атона, гора Хорив). Я спрошу у неё, был ли я прав. За тех, кого перебили воины Аарона среди непокорных, мечтающих о моей смерти, пусть ответит Аарон. Брат сказал, что они не подчинились, и не отдавали ему Нуна.

А вообще, быть может, я даже не спрошу. Нет моей неправоты в том, что сделано. «Но разве согласится пришелец показать спину драчливому быку — из страха, как бы драчливый с ним не сравнялся?». Так ведь сказал себе Синухе, и Синухе победил. Я здесь и с этими людьми для того, чтоб одержать победу. Другого способа одержать её ради Владыки я не знаю…

[1] Сказание о Синухе (Странствия Синухета) — это древнеегипетский рассказ, действие которого происходит во время правления фараонов Аменемхета I и Сенусерта I из XII династии, одно из древнейших сохранившихся произведений художественной литературы. Возможно, рассказ основан на реальных событиях, но египтологи в этом не уверены.

Рассказ начинается со смерти Аменемхета I и описывает всю жизнь человека по имени Синухе (Синухет, «сын смоковницы»). Синухе становится известно, что замышляется убийство с целью предотвращения восхождения на трон Сенусерта I. Синухе возвращается с Сенусертом из военного похода в Ливию, но, из-за дворцовых интриг опасаясь за свою жизнь, бросает Сенусерта I и бежит из Египта. В Ретену (Сирии) он женится на дочери вождя южной страны. Вождь усыновляет и сына Синухе. Позднее Синухе становится преемником вождя и возвращается в Египет по приглашению Сенусерта с развязкой интриги: Сенусерт прощает Синухе и берёт его к себе на службу.

Некоторые эпизоды напоминают аналогичные библейские сюжеты, например бой Давида с Голиафом (единоборство Синухе с сирийским богатырём), историю Иосифа, попытки пророка Ионы сбежать от Бога (в случае Синухе — фараона) и притчу о блудном сыне.

[2] Иисус Навин (Иехошуа бин Нун, Йуша бин Нун, период между 1330 и 1250 гг. до н. э.) — еврейский полководец времён завоевания Ханаана, сподвижник и приемник Моисея. Иисус Навин, первоначально носивший имя Осия (Хошеа) был сыном Нуна. Именем Иисус (Йехошуа) его прозвал Моисей.