Глава 2

Оголённый нерв

Леска впивается в глазное яблоко. Много лесок — целая сеть, сплетённая из лесок, тонких, незаметных, но врезающаяся в плоть болезненнее, чем остриё ножа. В этой сети не только лески: десятки тончайших шерстяных нитей жгут глаз, раздражают его, заставляют слезиться и тут же высушивают, впитывая в себя всю измученную влагу. Я сжимаю зубы крепче, чтобы не чувствовать, как горят, как истекают кровью и разрываются мои глаза, но это мне не помогает, и я не сдерживаю себя, я ору, во весь хриплый голос, он сначала басистый, как и должен быть, дрожащий, как буква «р», но сильный и оглушающий, но он, слишком часто работавший на износ сегодня, очень быстро охрипает, падает вниз и становится выше, высыпается во что-то истерическое и совершенно нездоровое, и в этой шизофренической метаморфозе весь я, мой мир, мои мучения и моё сознание; и я рву глотку, и из неё тоже течёт кровь, клейкая, металлическая, травящая меня изнутри и жгущая теперь мою кожу, вспухающую в иссохшие волдыри, шипящую паром, и мне кажется, что мясо забивается под ногти, а я всё равно вталкиваю пальцы в шею, раздирая горло на куски, и зубы мои облеплены кровью, облеплены болью, вопль мой проколот болью, дышит болью, живёт страданием, и я содрогаюсь, как в лихорадке, и кровь, и мясо, и обрывки сухожилий, всё душит меня, рвёт, тянет и зажёвывает во все стороны, в себя и вниз.

Я нахожу в себе силы закрыть глаза, и боль уходит внутрь. Веки смачивают слезами пересохшие глазные яблоки, я, трясясь от сбитого дыхания, снова сжимаю зубы, и они тоже трясутся, и руки, сдавленные в кулаки, трясутся, пока пересохшие глаза возвращаются к жизни, и кровь испаряется, превращается в пыль, легко слетающую с моей кожи, которая тоже уже остывает, и органы изнутри склеиваются обратно, и галлюцинаций больше нет. Есть только боль. Она меня. Убивает. Она заставляет меня. Страдать.

И я заставлю страдать других. Она меня заставляет. И она заставляет меня. Убивать.

Просто. Не забывай. Моргать.

Пошёл нахуй. Ты сказал не пить таблетки. Так и не смей теперь, ублюдок, говорить мне, что просто! Нихера не просто, слышишь!

Я хорошо тебя слышу и понимаю, но ведь всё хорошо. Боль отступила.

Я вернусь к делу, когда сам того захочу.

Будет поздно.

— Я сказал, пошёл нахуй!

Кажется, это я уже выкрикнул вслух, потому что эхо моего сорванного крика разносится слишком долго, дольше, чем звон опрокинутой столешницы, которую я в ярости толкнул в стену и которая брызнула в неё, в стену, всеми инструментами, и все они теперь кричат в тон мне, перекликаются и действуют мне на нервы. Почему. Нельзя. Вам всем. ЗАМОЛКНУТЬ, БЛЯДЬ.

Я ударил в стол и снова посмотрел на НЕЁ.

Не смотри на неё долго. Ты снова перестанешь моргать. Снова отойдёшь от плана.

Я его ненавижу. Я снова закричал, я бросился в него, валя на землю, упал сверху и стал вбивать его голову в пол, пока не заболела рука, и тогда я прижал его лицо в профиль и стал избивать кулаком, механично, удар за ударом, разбивая скулу, выбивая зубы. У меня мягкий и липкий кулак, потому что глаз Эрика заплыл, и мне мягко бить в него, в толстый мешочек из крови и глазного белка, легко и просто, и крови становится всё больше, и она смывает с моих костяшек уже застывшую, и мне уже не так липко и мерзко всовывать свои руки в это месиво красного клея, и…

— Джей…

Я слышу мокрый тонкий голос и падаю с Эрика на пол, я уже сижу на скользком кафеле, а Эрик встаёт, и его изуродованное мной лицо постепенно обретает прежние формы, гладкую кожу, сухую кожу, здоровую кожу, и вой негодования вырывается из моих зубов, вместе со скрипом, и сухой слюной, и кровью от прокусанных губ и языка, и боль врезается в нервы, из костей, и поднимается по костям, по лучевой к локтю, и выше, до черепа, и оттуда уже стекает в мозг, и он разбухает, врезается в череп, рвётся наружу, и я снова изнемогаю от этих пыток, и я снова реву от ненависти к НЕЙ. Она всё испортила, она позволила ему уйти.

— Джей, пожалуйста, не уродуй себя…

Она плачет, и я её ненавижу. Её тихие, жалкие всхлипы порождают во мне новую волну агрессии, и я гневно вскакиваю на ноги, в рывке к ней, и рычу, глухо и отчаянно, настолько, насколько могу выразить всю свою боль, всю свою ненависть, всю досаду, всё нежелание жить и желание не умирать.

— Я говорил тебе молчать, сука?

— Джей, пожалуйста…

Она плачет всё громче, но я уже близко, и я одним рывком впираюсь изуродованными руками в край стола, и в том же рывке толкаю его, вверх и вперёд, насколько хватит сил, она визжит, и стол со скрипом, скуля, как снежный барс, такой же белый и пятнистый, правда, не от покраски, а от бликов на отражающей поверхности… и стол переворачивается, давя под собой ЕЁ, и её крики заглушаются судорожными вздохами, хлюпанием крови, треском костей, скрежетом стали о кафель, и весь этот шум, весь этот хаос лишают меня удовольствия видеть, слышать и чувствовать, как её суставы трещат и крошатся один за другим, как мясо рвётся от давления, измученно и неохотно, насильно, и как с облегчением выливается из него жидкость, задыхавшаяся прежде во внутренних кровоподтёках.

Всё из-за тебя.

Я рычу и поворачиваюсь на Эрика.

Я тебя. Ненавижу. И всегда буду. Ненавидеть.

Ты всех ненавидишь.

Ненавижу! Но не так, как тебя.

Потому что я единственный, кто всегда рядом.

Да пошёл ты…

Нахуй, я помню.

Новый рёв растряхивает все органы внутри меня, поднимает вихрь пустоты и смуты внутри, и вакуум разрывает всё на части. Я кричу, потому что не могу словами передать то, как я устал от него, как я мечтаю однажды проснуться и знать, что он не вернётся, что я свободен и что до его безжалостного мозга всё же дошло, что я никогда не соглашусь делить свою жизнь с НИМ. Да и нет смысла говорить. Ему ничего не нужно говорить. Он всё знает.

И я поворачиваюсь к ней. Она задыхается, придавленная 110килограммовым столом к кафельному полу, она умирает, а я и теперь не испытываю наслаждения и спокойствия. У меня раскалывается голова, все эти шумы слишком сильно действуют на слух, но я боюсь, что если отвлекусь на то, чтобы попить воды, или умыть лицо, или ещё как-то привести себя в чувство, она сможет умереть и меня не будет рядом. Я устало подхожу к столу и пытаюсь его поднять, но он слишком тяжёлый, а я слишком вымотан, и мои руки разбиты, и голова болит, и я не ловлю равновесия, но я сумел повернуть стол на бок, и теперь я уже расстегнул ремни, и она вяло падает на пол, как кусок мяса. Она и есть кусок мяса. Я сделал из неё кусок мяса. Я кладу руки на её лицо, поворачиваю его к себе и злобно всматриваюсь в её окровавленные глаза, но из них уже снова текут слёзы и смывают красную плёнку, отчасти смывают, но она уже может видеть меня.

— Джей, я прошу…

— Заткнись.

Я сижу и смотрю на неё, потому что на большее я уже не способен. Я так устал. Я так устал жить. Я так устал страдать. Я так устал проигрывать и терять контроль во всём. Устал мечтать о другой жизни, рваться к другой жизни, выбиваться из сил, пачкаться в грязи, давить себя — всё ради того, чтобы новая жизнь вылезла из мечт в реальность, хоть отчасти. И каждый раз меня бьют грудь, меня бьют в голову, валят на землю, в пыль, и сквозь эту пыль утаскивают обратно, в гниение и пустоту, и напоминают, что я рождён страдать, и я снова изнываю от мук, от ненависти, от гнева и пустоты, и она уничтожает меня кусок за куском, как проказа, откалывающая от тела кусок за куском, пока оно не подохнет. Я уже жду, когда моя душа подохнет. Может быть, хоть тогда мне не будет больно. Я так устал, что не вырезаю глаза ЕЙ, а ведь тогда, когда мои глаза снова иссыхали, я подумал, что стоит испробовать на ней эту пытку. Но у меня уже ни на что нет сил. С какой-то досадой я немного даже благодарен Эрику, что он стоит сзади, молчит, не язвит и не командует. Хотя бы сейчас. Мне это очень важно.

— …выпей лекарство…

— Да когда ты уже сдохнешь.

Я снова злюсь. Но теперь это глухая злоба, беспомощная и жалкая, почти настолько же жалкая, как ОНА, лежащая так неестественно, сломано, криво, со своими перебитыми и вывихнутыми суставами, закрытыми и открытыми переломами, как конструктор, собранный не по схеме. Я только с отвращением выкидываю её лицо, и оно стукается о кафель и выбрасывает кружок крови. Такой ровный и правильный, что мне даже немного спокойно стало на душе.

— Вспомни…

Теперь она шепчет, и мне не приходится слышать этот тонкий шипящий пищащий жалобный голос, как блеяние овцы, такой же удручающий и тоскливый и также заставляющий думать о смерти и безысходности. Шёпот звучит лучше, мягче, не действует на мозг и не вынуждает жмуриться от боли в висках, пока в них медленно и кропотливо протискиваются тонкие лезвия, уже, чем у шпаги, острее, чем на гарроте, и трудолюбиво крутятся, извиваются, изрезают и искалывают мне всё изнутри.

— Никто… не приходил… когда ты пил таблетки.

— Тебя это не касается.

— Джей…

— Ты заебала.

Я схватил её за волосы, и она отчаянно вскрикнула, сквозь бульканье крови, и теперь я понял, увидел, почему она плакала: кисти моих рук превратились в месиво. Она плакала, потому что знала, что Эрик снова не пострадает, а я забью свои руки. Ей было страшно смотреть, как я избиваю и уродую сам себя, ведь бить Эрика — всё равно, что бить себя. Она думает, что, помоги она мне, я проявлю к ней сострадание.

Никогда.

Это ничто не остановит.

И уж тем более добродетель.

И уж тем более от такой твари, как она.

И уж тем более боль, даже собственная боль.

И поэтому я впиваюсь в её волосы сильнее, хоть они уже и лезут в мои раны, и дикая боль уже заставляет снова меня кричать, хотя я ещё ничего не сделал, но я вовремя вспоминаю о лезвиях в мозге и замолкаю, не даю им крутиться, не даю шуму вернуть страдания в мой мозг. Я держу ЕЁ и, напрягшись всем телом, начинаю лихорадочно избивать её лицо. С первым же ударом я не сдержался и вскрикнул, потому что оголённое мясо напарывается на кость, мне больно продолжать бить её, но я не останавливаюсь, я должен выбить ей челюсть, и тогда она уже заткнётся. Я побеждаю свою боль, и ко мне приходит хладнокровие, так же неожиданно, как и всегда, и с ним мне хватает уже всего одного удара, чтобы закончить дело. И я спокоен, я умиротворён. Я знаю, как я должен жить.

— Джей… — последнее, что ей удалось выдавить сквозь кровь, прежде чем челюсть отвисла и рот наполнился зубами и чёрной влагой. Это её «Джей» прозвучало очень нежно, очень трепетно, как журчание горной воды в лесу, когда жизнь ещё только просыпается и реки ещё нет, но есть тонкие струи, подкатывающиеся под камни, и они мягко шелестят, с приятным шипением и мокротой, как женский голос, борющийся с кровью.

— Меня зовут Эрик.

Я уже две недели не могу убраться в доме. И мне стыдно не за бардак. Мне стыдно, что я ругал за него Роберта. О, какие я устраивал истерики… дебил. Нужна была тебе чистота, взял бы и убрал всё сам.

Очень сильно болит голова. Настолько сильно, что я временами забываю про боль в руке. Мне кажется, она у меня разбита, но слишком опасно идти в больницу, когда Кетти мертва, а у меня нет алиби.

Я не хотел убивать её. Клянусь, не хотел. Эрик трахал её в тайне от меня, я это узнал сегодня, случайно. Но он ненавидел её. ОН натравливал меня против неё, ОН привёл меня к срыву и ко всему тому, что я устроил неделю назад.

Но я не убивал Кетти. Это сделал он. Я бы оставил её там, полудохлую, и её ещё могли бы спасти, и она бы осталась инвалидом до конца жизни, она бы никогда не смогла подняться с постели, гнила бы в своём дерьме, думая о том, какая она мразь, как она предала Роберта и нашу дружбу. Я не хотел её убивать. В конце концов, мы были друзьями.

Странно, что мы с Эриком решились мстить только сейчас.

Без Роберта я никто. Он бы стал большим учёным, он бы взял меня с собой. Помню, как мы, ещё на первом курсе договорились, что втроём — я, Роб и Кетти — создадим команду. Это было так прекрасно. Так прекрасно впервые в жизни обрести друзей и впервые в жизни чувствовать себя нормальным человеком. Но Эрику нужно было всё испортить.

Ты никто. Не без Роберта. Ты никто без меня.

Иди нахуй. Что ты сделал для меня за эти годы? Что? Хоть раз ты помогал мне? Хоть раз? Решал мои проблемы? Тебя никогда нет, когда я не могу справиться один. Ты только рушишь. Рушишь всё.

Дело не в этом. Ты не можешь смириться с тем, что Роб любил меня больше тебя.

Это не так.

Это так. Ты ведь не знаешь, о чём мы говорили без тебя.

Заткнись.

Мы о многом говорили. О Кетти. О будущем. О тебе.

ЗАТКНИСЬ!

Он жалел тебя, J. Всегда жалел. Он держал тебя рядом из жалости. И Кетти общалась с тобой только из жалости.

Это не так.

Это так, и ты это знаешь. Со мной им было весело. Со мной им было интересно. Ты прав, я редко приходил последние месяца два, и… и что? Были ли вы близки с Кетти? Была ли она тебе другом, когда рядом не было Роберта? Когда рядом не было меня?

Ты уже убил её. Чего ты ещё от меня хочешь?

Джей.

ЧЕГО ТЫ ХОЧЕШЬ ОТ МЕНЯ, БЛЯТЬ!

Джей. Я не убивал её.

ТЫ УБИЛ ЕЁ.

Нет. Её убил ты.

Я её не убивал.

Её убил ты.

Нет.

Перевернул стол.

Нет.

Раздавил её.

Нет. Она. Была. Жива.

Все трупы когда-то были живы.

Ты её убил. Я знаю это, и тебе не удастся…

Я только поимел её.

Ш… что?

Честно. Я не бил её, в отличие от тебя. Никогда не бил. Ни в университете, ни там. Никогда.

Что… ты с ней сделал?

То же, что и полгода назад. Только сейчас она кричала меньше.

Ты…

Я не убивал её. Она сдохла ещё до того, как я кончил.

Я слышу, как бьются в дверь: я орал так громко, что, вероятно, слышали даже на соседней улице.

Мне так тяжело. Так тяжело. Я чувствую себя таким тяжёлым, и мне ещё никогда так не хотелось умереть. Руки дрожат. Таблетки стучат о пол. Я дрожу. Жёсткий, холодный пол. Белые узоры плесени между плитками кафеля. Меня сейчас стошнит. Таблетки стучат, мне никак не поймать их ртом, они выскальзывают из моих губ и продолжают стучать по кафелю. Но я должен их поймать.

Когда я не успеваю их поймать, я устаю слишком сильно. Мне нельзя уставать слишком сильно. Когда я устаю, я могу неожиданно уснуть и потерять Эрика из вида. Каждый раз, когда я его теряю, он приносит мне проблемы.

Я никак не могу… не могу…

Когда я проснулся, Эрика не было, а я всё также лежал скрюченным на кафеле сверху таблеток, разбросанных по полу, как мерзкие прыщи но посеревшем от затхлого воздуха, плохого питания и обездвиженного образа жизни лице. Лицо неприятно чесалось, и болели глаза: видимо, я плакал. Видимо, я много плакал. Я плохо помню, как я оказался здесь, но я помню, как мне было плохо.

Транквилизаторы меня усыпили, и головная боль прошла. Только немного тошнит. Кружится голова. Я осторожно сел на полу и стал здоровой рукой собирать таблетки.

Вчера было 23. Сейчас их только 19. У меня нет сил нагнуться и посмотреть под холодильником: надеюсь, штуки три ещё там. Очень плохо, если я выжрал целых четыре. Слишком плохо.

Я под транквилизатором, и я больше не могу кричать и плакать.

Я убил Кетти Морган.

А что, если и Роберта убил я?

Но это невозможно. Эрик лжёт. Я точно помню, она была жива. Он не может быть таким мудаком, чтобы насиловать то мясо, которое я сделал из неё. Это слишком. Это слишком даже для него. Но он убил её. Я точно знаю, что убил. Просто не может быть по-другому. Я не мог убить Кетти. Ведь мы друзья.

Но она это заслужила. Она подставила Роберта. Она продала его, и я не удивлюсь, если она же и установила ту взрывчатку в его машине. Она заслуживала худшей смерти, чем та, которая ей досталась. Она не должна была умереть и избавиться от страданий так рано. Она должна была страдать вечность, закованная в своём беспомощном, разлагающемся теле.

Мне очень холодно сидеть на кафеле, но я слишком устал, чтобы куда-то идти. Я устал думать. Я устал кричать. Я устал плакать. Я устал жить.

Мысли о суициде всё чаще искушают меня. Но я боюсь, что без меня некому будет остановить Эрика.

Впрочем, можно подумать, сейчас его хоть что-то останавливает.

Нужно уезжать из Стэнфорда.

И я уехал в тот же день. Я специально не брал с собой вещей, чтобы Эрик не догадался, что я уехал. Чтобы он подумал, я где-то шляюсь. Или пропал. Чтобы искал меня в городе. Он, конечно, всё равно бы понял, что я сбежал, но я успел бы выиграть немного времени. На всякий случай я связался с банком и сменил пароль на своей кредитке: теперь Эрик не сможет тратить мои деньги и не сможет отследить, как и где их трачу я. Два зайца.

Я поехал сначала в Сан Хосе, что было логичнее всего. Не настолько очевидно, как Сан Франциско, однако, достаточно предсказуемо. Но там Эрик не стал бы искать меня, даже если бы до него дошла суть моего плана раньше, чем я рассчитывал. Слишком очевидно ехать в Сан Хосе, который так близко к Стэнфорду и в котором глупее всего прятаться. В котором искали бы в первую очередь. Хочешь спрятать вещь — положи её на самое видное место.

В Сан Хосе я задержался ненадолго, и уже через два дня поехал на северо-восток.

У меня с самого начала был план. Я не ехал в пустоту, у меня была конкретная цель. Я знал, как вернуть Роберта. Я знал, как вернуть себя.

Роберт рассказывал о ней не очень часто. Он рассказывал о ней только мне. О своей сестрёнке. Он избегал этой темы, он не хотел, чтобы кто-то знал о её проблемах. Чувствовалось, что ему больно об этом говорить и об этом думать, поэтому я никогда не расспрашивал его. Всё, что я знал, — это то, что у него была сестра, младшая на четыре года, которая лечилась в психиатрической клинике, из-за чего не смогла закончить школу. Я даже имени её не знал. Но я знал, что они с Робертом были безмерно привязаны друг к другу. Больше, чем просто брат и сестра.

Спасти её — спасти Роберта.

Всё, что я знал о ней — фамилия и город. Я даже не знал, где жил Роб до поступления в Стэнфорд, я даже не знал, в каком районе. Но я знал, что найду её. И я нашёл. Хоть и не так, как рассчитывал.

Роберт сам нас свёл. Огромный Роберт. Гигантский Роберт во весь дом. Я простоял, наверно, полчаса, рассматривая картину, пока не заболели колени. Тогда я стал оглядываться в поиске какой-нибудь скамейки, поребрика… чего-нибудь, на что можно сесть. И тогда я заметил их. Глаза Роберта. Которые смотрели на Роберта.

— Это ты рисовала?

Она кивает. Забавно, что она не говорит.

Я тоже не говорю. Не разговариваю. Только с ней.

У неё глаза Роберта. Но взгляд… это не его взгляд.

— Сама? — кивок. — Всё это нарисовала ты сама? Никто не помогал?

Кивок.

— Потрясающе.

Я смотрел на огромный портрет и чувствовал, как она оглянулась на меня и улыбнулась. Стало теплее, хотя я знал, что ничего весёлого не было в её улыбке. Но я этого не видел. Я не смотрел на неё, потому что я смотрел на картину и потому что я не лгу ей. Мне действительно очень нравится то, что она нарисовала. И мне кажется, что в этом портрете есть что-то такое, что понимаю только я. И ей тоже так казалось, я это понял позже, когда узнал, что она ни с кем не говорила с тех пор, как узнала про Роберта.

У меня ещё оставались какие-то деньги, но их бы хватило на месяц-два, не больше. Я не хотел на это рассчитывать. Я не хотел тратить свои запасы и оставаться у обрыва в конце, я никогда так не делаю. Я сначала не хотел говорить ей, что нашёл работу: ей везде отказывают вот уже полгода, а я всего два дня в городе и уже получил неплохую должность. Это не имеет никакого отношения к аэрокосмическому приборостроению, но на что я ещё мог рассчитывать, если так и не сдал выпускные экзамены. В офисе все прониклись пониманием к моей ситуации, оказалось, они уже знали про Роберта (понятия не имею, откуда) и были тронуты тем, что я с ним дружил, им было всё равно, что я так и не дождался экзаменов и уехал из города, им было всё равно, что у меня нет диплома, им было достаточно того, что я четыре года учился в Стэнфорде. У них ещё никогда не было никого из Стэнфорда. Об этом мне говорил дедушка: делай большее, чем от тебя требуют, требуй меньше, чем могут сделать для тебя. И тогда будет легко жить. И тогда не придётся разочаровываться. Можно закончить Стэнфорд и устроиться на простую работу, зарабатывать средне и жить спокойно, без стресса, без тяжёлых ожиданий, без амбиций. И всем будет легко и хорошо. Нет амбиций — нет проблем. А какие у меня могут быть амбиции без Роберта.

У неё не было высшего образования, и чем больше мы общались, тем больше я понимал, почему. Особенно теперь. Как я понял. Когда она потеряла Роберта, она как по инерции стала терять друзей. Одного за другим. А их всего-то было человек пять, не больше. Я удивлялся тому, что она позволяла мне общаться с ней. Хотя я не мог избавиться от ощущения, что она меня боялась.

— Тебе совсем не нужно ходить во все эти магазины и забегаловки.

Удивительно. Человек, который так отчаянно боится людей, так отчаянно пытался найти себе работу в самой их гуще.

— Куда же ещё меня могут взять.

— Не нужно тебе это. Тебе нужно рисовать.

— Это не так просто. Я даже художественную школу не заканчивала.

— Ван Гог тоже ничего не заканчивал.

Усталая улыбка.

— Не надо, я этого не люблю.

— Ладно. Давай договоримся. Ты перестанешь искать работу и только будешь рисовать. Я сделаю всё остальное.

— Мне нужно жить на что-то.

— Тогда продай что-нибудь мне.

— Нет.

— Почему нет? Я для своей выгоды говорю, не твоей. Я куплю у тебя за пятьдесят долларов и перепродам за сто.

Она так мне ничего и не продала, но послушалась и перестала искать работу. Я не верил, что у Роберта могут быть настолько жестокие родители, чтобы лишать денег их единственного ребёнка. Единственного, оставшегося в живых. Я с самого начала подозревал, что она просто… просто не хотела с ними жить. Она хотела зарабатывать, чтобы окончательно оградить себя от семьи и от людей. Но она не учитывала того, что нельзя выполнить оба условия сразу. Либо семья, либо люди. Нельзя не контактировать с людьми, когда работаешь. Нельзя не контактировать с семьёй, когда не работаешь. Нельзя не контактировать с врачами и оставаться на свободе, вне клиник и лечебниц, когда не контактируешь с людьми, чтобы позаботиться о себе, и не контактируешь с семьёй, чтобы заботились хотя бы они. Она это понимала каждый раз, когда приходила на собеседования и когда возвращалась домой, понимала, но не хотела признать. Как упрямый ребёнок.

Она и была ребёнком.

Я ей помог. Не выходя из гаража и посвящая себя только живописи, она избавлялась и от родителей, которые не выдерживали там больше пяти минут из-за запаха краски, и от людей, с которыми не приходилось общаться. Она бы никогда не взяла у меня денег, поэтому я покупал краски сам, когда заглядывал к ней, оправдывая это тем, что у неё нет времени ходить по магазинам, что случайно проходил мимо, что это подарок, что я не привык ходить в гости с пустыми руками… я всегда что-нибудь придумывал. Мы оба понимали, что я подло трачу деньги, только чтобы их не тратила она, потому что она не хотела брать родительские деньги на свои развлечения. Но она не могла не брать краски. Потом она придумала другую тактику: говорила, что я покупаю неправильные краски. Что она всё равно будет ими рисовать, раз уж я купил и вернуть нельзя (я никогда не хранил чеки), но это неправильные краски. Что она даже родителям не доверяет покупать краски. Но я своего добился: я выполнил её требование и больше ничего не покупал, а она выполнила моё и не искала работу.

Через пару недель мне удалось продать четыре её картины своим сотрудникам. Через полтора месяца мы открыли выставку. Точнее, саму выставку открыли не мы, но нам выделили целую стену под её работы. Целых восемь картин. Она ничего не заработала на этом, выставка была благотворительной, но это был первый шаг на том пути, по которому мне бы хотелось, чтобы она шла.

Дальше всё начало меняться. Сначала, ей предложили декорировать детскую площадку, которую она так красочно и солнечно расписала, что уже через два дня получила новый заказ. Через два месяца она участвовала в выставке, организованной Американским Обществом Современных Художников, которые проездом оказались в городе. Ещё через месяц она получила свой первый заказ на портрет. Её взлёт был таким стремительным, что она начала забывать о своей социофобии в ней появилось какое-то спокойствие, безмятежность; она перестала бояться людей, перестала впадать в панику и запираться в своей комнате во время параноических приступов. Уже почти не было приступов.

Я ждал, когда она достигнет своего пика. Я не смог бы ей помочь. Я сделал всё, что мог, внизу, на самых началах, когда моих сил ещё хватало. Дальше подниматься я не мог. Ведь и у меня есть серьёзные проблемы коммуникации.

Я ждал, когда она достигнет своего пика с нетерпением и страхом. Я боялся, что высота вскружит ей голову, что она упадёт, не удержится там, наверху. После любого взлёта идёт падение. Но она, казалось, нащупала свою тропинку вверх с достаточной осторожностью, она никогда не делала шаг без уверенности в том, что за ним её что-то ждёт. Она была осторожна. Но ей так и не удалось подняться на самый верх.

В этом была моя вина. Я был эгоистом в начале. Я хотел помочь ей, только чтобы снова обрести Роберта. Она стала моим Робертом. И она это понимала, она это понимала с первой минуты нашего общения, и, что меня особенно тронуло и удивило, она совершенно не возражала. Более того. Она, казалось, была рада прожить жизнь за них двоих, за себя и Роберта. Но я передал ей не только жизнь Роберта.

Я провёл в городе уже полгода, и больше всего меня ужаснуло то, что я не знал, как давно всё это началось. Как давно я потерял контроль. Как давно я жил в неведении и как много уже могло быть сделано. Я это осознал, онемев от ужаса, когда на моё приглашение пообедать вместе — мы не виделись почти неделю — она удивлённо ответила:

— Мы же с тобой обедали полчаса назад.