Начало

— Как её зовут?

— Какая нахер разница.

В самом деле, какая разница. Мне она не понравилась сразу, потому что таких, как она, я видела тут сотни раз. Приходят такие, все из себя неподражаемо крутые, не разговаривают, косят под психов или избранных. До последнего верят, что это с ними не произошло. Я это сразу распознаю.

— Эта тварь здесь долго не протянет.

Я знаю, почему Кассандра так говорит. Мы все знали, поэтому молча жевали и неловко смотрели в свои тарелки.

— Можно многое простить. Но не убийство ребёнка.

Мы назвали Марион Кассандрой, потому что она всегда знала наперёд, кого изобьют, кого убьют, кого освободят досрочно, кого нет. Она очень хорошо чувствовала людей. Ей дали пожизненный срок за тройное убийство. Те мудаки пришли в её дом — она была не из бедных — и похитили её детей. Когда пришло время получить детей в обмен на деньги, Кассандра получила только двухдневные трупы своих малышей. Полиция не смогла найти ублюдков, а Кассандра смогла. Среди них был её бывший муж. Говорят, это вышло случайно, но Кассандра была уверена, что они убили её детей намеренно, потому что дети могли опознать своего бывшего отчима. Самое пугающее в этой истории то, что их причастность к похищению не доказана, и вполне возможно, что Касс убила невинных. Но её уверенность заставляет и нас верить ей. Когда же она узнала, что новенькая зарезала целую семью, включая девятилетнего ребёнка, она… глаза её надо было видеть. У неё двое детей было, мальчик двенадцати лет и дочка восьми. С детства она мечтала о дочке. Она плачет каждый раз, когда кто-то звонит своим детям.

В общем, мы тоже поняли, что новенькая долго не протянет. Касс всегда всё знает наперёд, а теперь она ещё и собиралась сама в этом участвовать.

— Она, вроде, больна.

Мы увидели её. Она безмятежно шла вместе с другими за едой, и мы чувствовали, что на неё наедут уже сейчас. Большинство из нас совершали в жизни гадкие вещи, и всё же некий принцип справедливости… он есть. Справедливо убить насильника. Справедливо убить копа. Справедливо убить босса. Ничего, если так вышло при ограблении и так далее, всё можно понять. Но такие вещи, как убийства детей, обычно вынуждают ставить чёрные штампы. Так и случилось. Она успела сесть за свободный столик, но к ней уже подсели Дом и Крис, а они своё дело знают. Звон подноса. Новенькая встаёт и уходит. Ей вслед орут низости и оскорбления, охрана уже внутри, но новенькая просто отходит к стене и садится под неё. Кажется, её совсем не беспокоит, что следующая возможность пожрать будет через целых шесть часов.

— Она симулирует, — сказала Касс. — Её бы не загнали сюда, если бы не симулировала.

Я тоже думаю, что симулирует. Когда ты такая тварь, полезнее всего создать образ психа, чтобы боялись трогать. Но… я думала, она воткнёт ложку в горло Дом, а она только ушла к стене. Опасные психи не выглядят так беспомощно. Надменные сучки тоже.

Слухи разносятся быстро, и мы уже знали, что она не разговаривает, но это не мешало докапываться до неё. Похоже на лондонский аттракцион докопайся-до-караульного.

У неё была одиночная камера, и охрана по-прежнему относилась к ней, как к особо опасной, хотя она выглядела безопаснее даже старушки Мэдисон, которая здесь с начала времён, наверно. Она всегда сидела где-то в сторонке и читала библиотечные книги; когда к ней приставали — вставала и уходила. Она так нервно дёргалась всякий раз, когда к ней прикасались. Она не реагировала ни на какие оскорбления, но стоило даже слабо толкнуть её в плечо, как она сразу шарахалась в сторону, как забитый щенок, испугано и тоскливо. Она начинала слабо трястись, даже если кто-то стоял всего лишь слишком близко к ней.

Но через пару дней её впервые избили. Она снова шарахнулась в сторону, когда Джилл на неё наехала, но уже была в кольце, и что-то делать было поздно. Она даже не сопротивлялась, что странно, только пыталась закрыться руками и уползти.

А потом, лёжа на земле, побитая, она начала петь. Это было крайне неожиданно, и мы не сразу даже поняли это. Она лежала на земле, и её губы, при некоторых звуках, касались земли, и эти самые звуки немного портились кровью, но всё равно она пела… великолепно. Постепенно все оглядывались на неё и прислушивались к тихому спокойному голосу. Это была какая-то оперная ария, я не разбираюсь, да и никогда я не любила оперу, но её пение меня поразило. У неё, оказывается, был такой трогательный и красивый голос. Он постепенно становился громче, и в нём не было хрипоты, не было отдышки, и вообще никогда не скажешь, что поёт избитый человек, всё это звучало слишком гладко. И тогда Джилл сказала: «Заткнись, сука», — и с ноги вдарила ей в зубы. Она перекатилась на другой бок, и теперь мы видели только её сгорбленную спину и как она закрыла лицо руками, но не прошло и минуты, как она уже снова пела. Джилл и остальные снова начали её бить, но она продолжала петь до тех пор, пока её особо сильно не ударили по голове и не вырубили. И с тех пор мы стали называть её Сирена.

Я, в общем-то, знала, что там и как произошло. Она в одиночку зарезала четырёх мужиков, женщину и ребёнка. Ладно с женщиной и ребёнком. Но мужики. Я часто смотрю на неё, когда она сидит где-нибудь, покачивается и смотрит в пустоту, и не понимаю, как это возможно. У неё рост немногим больше полутора метров, мелкие кости, худощавость. Плечи немного широковаты, но, возможно, у неё просто широкая грудная клетка, раз она поёт. Не от мышц это. Она достаточно симпатичная для уголовницы, наши лесбиянки её заметили сразу: неумение дать отпор, милое личико, длинные здоровые волосы, хорошая кожа (что ненадолго), компактная фигура, тонкие пальцы пианистки. Её репутация психа-с-которым-не-связываются разрушилась в первые же дни. Смешно. Я даже немного разочаровалась, честно говоря. Она была такая загадочная и опасная, я всё ждала, когда же она воткнёт кому-нибудь проволоку в глаз, к примеру, а она всё держалась в стороне и жалко глотала всё, что на неё взваливалось. Мы замечали её только тогда, когда её били, и когда шумиха заканчивалась, снова забывали о её существовании. Вероятно, она рассчитывает таким образом добиться апелляции, где её беспомощность и психические проблемы докажут уже и из показаний тюремной охраны. А может, и наших.

Именно поэтому, когда однажды Робин сказала, что от Сирены стоит держаться подальше, все прыснули.

— Вы, должно быть, забыли, за что её посадили.

— А ты, должно быть, забыла, как легко её вздрючить.

— Забудь об этом и вспомни ещё раз, за что её посадили.

— А меня за что посадили, ты знаешь?

— Джилл.

— Да пошла ты, Робин.

— Вы совсем тупые, я не понимаю? Вас совсем не удивляет, что она смогла убить пятерых взрослых людей, крупнее и сильнее себя? Совсем? Неужели вы не понимаете, почему и как это произошло?

— А не насрать ли?

— Насрать мне, потому что я её не трогаю. Насрать Касс, которая травит вас на неё, а сама, заметьте, не трогает. Но уж точно не насрать вам.

— Я…

— Заткнись, Джилл. Ро, продолжай.

— Да что здесь продолжать? Разве не очевидно, что она псих? И если…

— …и если она была бы психом, её бы не засунули сюда.

— Сюда редко сажают тех, кто сюда попасть не должен был? Тебе напомнить про Сэм? Даже охрана понимала, что она невиновна. Никто из вас не знает, что происходило на суде, кто был её адвокат, кто платил её врачам… вы не знаете причины, по которым она здесь. Но вы, блять, знаете, видите, что она больна. И это объясняет не только то, что произошло с ней до тюрьмы, но и то, что произойдёт с вами, если вы не оставите её в покое.

— Ничего это не объясняет. Я могу допустить, что те парни трахали её, раз она их кастрировала. Могу допустить, что родители тиранили её. Но что мог сделать ей ребёнок?

— Вы снова ничего не понимаете. Вы неправильно ставите вопрос. Вопрос не в том, что они сделали ей. Они могли не делать вообще ничего. Всё могло произойти в её больном сознании.

— И в чём тогда вопрос?

— В том, могли ли они когда-нибудь заподозрить в ней убийцу.

Признаюсь, я об этом сразу не подумала. Что крайне глупо с моей стороны: ведь примерно то же произошло и со мной. И ведь действительно. Есть только один способ победить силу, превосходящую твою: застать её врасплох. Кому, как не мне, знать об этом. Она жила с ними много лет. Многие годы она, как сейчас здесь, наверно, ныкалась по углам и проявляла наивысшую беспомощность и безобидность. Возможно, они действительно избивали её, как сейчас это делают девочки, а она не была в состоянии даже слабо толкнуть в ответ. Они привыкли к тому, что она и мухи не обидит, не в силах даже себя защитить. Они привыкли к этому настолько, что она спокойно могла подойти к ним, лицом к лицу, поднять руку с ножом, и они бы подумали, что она предлагает поточить лезвие, порезать ей яблоко… да о чём угодно бы подумали, но только не о том, что это их последняя возможность… о чём-либо думать.

Всё осложняло то, что она не разговаривала. Мы не могли узнать её версию событий. Мы не могли узнать наверняка, как прошли слушания её дела. Ничего не могли.

И всё же были те, кто по-прежнему считал её симулянткой. Это я. Касс. Джилл. Много кто. Мы ей не верили, но мы с Касс, в отличие от Джилл, осознавали, что она далеко не так безобидна, как кажется. У неё определённо был план, в этом не было сомнений. Но сомнения были у Джилл. Робин не переубедила её, Джилл хоть и признавала, что совершенно безопасные люди не оказываются в тюрьме, категорически отказывалась признавать возможность возмездия, которое обрушилось бы на неё саму. Самоувереннее Джилл могла быть разве что моя школьная учительница английской литературы.

Были и те, кто её жалел. Кастрация с самого начала наводила на мысли о предшествующем насилии. Это аксиома: мужик тебя поимел и ты достаточно психопатка — пойди и вырви его яйца. Вероятно, мамаша с папашей тоже не были невинными овечками. Её беспомощность вынуждала некоторых видеть жертву в ней самой. Некоторые жалели её, и иногда даже пытались защитить, когда девочки до неё докапывались. Некоторые думали, что она либо невиновна совсем, либо убила, отомстив за жестокое обращение.

Но была Касс и был убитый малыш. Это рушило теорию мести. Может быть, конечно, девочку она убила тоже из чувства мести, мол, смотрите, сучки, что я сделала с вашим чадом. Или, может, девочка была избалованной капризной тварью. Слухов много, во что можно верить — неизвестно. Но я её не жалею. Особенно после событий, которые произошли чуть позже и многим открыли глаза на многое. В любом случае, я с самого начала чувствовала, что Сирена из тех, о ком соседи говорят «ну что вы, это агнец божий, не способный даже муравья придавить» и который потом придавливает человек двадцать, прежде чем полицейские его находят и прерывают серию убийств.

Была и третья группа, группа тех, кого вдохновили речи Ро и кто изначально косо посматривал на Сирену. Есть такие люди, которые боятся сумасшедших. Даже самых безобидных сумасшедших. А если сумасшедший вдобавок ко всему осуждён за жестокое убийство шести человек… в шесть раз больше причин бояться.

Однажды я проснулась от шума в её камере: моя была относительно близко к ней. Первое, что я заметила — это испуганное лицо Мими, которая держалась за прутья и старательно выглядывала в проход, вниз, туда, где была Сирена и откуда доносились странные звуки. Потом она увидела меня и громким шёпотом спросила:

— Ты это слышишь?

Я кивнула, подошла к двери и, как и она, прижалась к прутьям, стараясь выглянуть вниз. Почти все спали, но вскоре я заметила возню у Мишель и Кас.

Снизу доносилось рычание. Настоящее рычание. Как будто в камере Сирены был волк или ещё какой-то зверь. Я бы даже не подумала, что этот рык от неё, я бы подумала, что кто-то из девочек. Но Мими была права: это доносилось от Сирены.

От этого было не по себе, вдвойне от того, что мы не были уверены, что это Сирена рычит. Было чёткое ощущение, будто в её камере волк, или рысь, или тигр, на какой-то момент я даже заволновалась за неё: она ведь даже не может позвать на помощь, она ведь даже не говорит. Её басистое рычание постепенно будило всё больше и больше людей, и скоро они уже сами стали поднимать шум, пока ни появилась охрана. Это были Мэрэдит и Дэвид, они целеустремлённо шли в сторону камеры Си, и по их воинственной походке было понятно, что кто-то сейчас огребёт. Я только услышала резкий звон от рывком выдвинутой решётки, и в ту же секунду рычание оборвалось.

— До тебя в прошлый раз не дошло, сука?

Не знаю, о каком прошлом разе говорила Мэрэдит: никогда раньше ничего подобного Сирена не делала. Но сейчас она сделала то, чего делать не стоило: она проскочила мимо Мэрэдит и выбежала из своей камеры. Её одежда была порвана, как будто на неё действительно напал зверь, волосы взъерошены, и потом она в отчаянии взметнула взгляд вверх и… я его поймала. Это длилось не дольше секунды, потом она снова отвернулась, пытаясь сбежать от Дэвида и Мэрэдит, которые явно не ожидали от неё нарушения былой покорности и теперь, разъярённые, грозили ей так, что мне самой стало неловко.

Но этот взгляд…

Она была напугана до смерти. Готова поклясться, она лихорадочно тряслась. Я, со своего третьего уровня, едва ли могла рассмотреть в полумраке её лицо, но даже в темноте, даже на таком расстоянии я отчётливо видела вселенский ужас, пустоту, немой крик о помощи человека, умирающего от страха. Она как будто выстрелила в меня своим страхом, и я резко отпрянула от решётки, отшагнула назад и устало села на свою полку. Как будто меня в самом деле ранили и я истекала кровью.

Мне было нехорошо. Я почувствовала себя маленьким ребёнком, мне живо вспомнились все мои детские кошмары, когда я дрожала под одеялом и боялась кому-нибудь рассказать о том, как мне страшно. Меня бы никто не услышал. Я вспомнила себя шесть лет назад, когда ночью шарахалась от каждой тени, когда вскрикивала, чувствуя вибрацию ветра на своей коже, и резко оборачивалась, отмахивалась, отбивалась, думая, что кто-то меня коснулся… вспомнила, как за мной гнались, вспомнила ту безнадёжность, то беспомощное чувство затравленного зверя, когда знаешь, что тебя сейчас убьют, но всё равно пытаешься бежать, хоть и понимаешь, что тебе это не удастся. Я вспоминала все те случаи моей жизни, когда животный, неконтролируемый страх был больше, важнее и значимее любой логики, любого рационализма. Я сидела и думала об этом, не различая, что там кричат Мэрэдит и Дэйв, и даже не сразу осознав, что девочки молчат. Все молчат.

Позже, борясь с собой, я встала и подошла к решётке. Там, внизу, буйствовали Дэвид и Мэрэдит, я слышала их ругань и звук ударов. Возможно, они бы не стали так избивать бедную Си, если бы она не проскочила мимо них наружу и не выставила их дебилами в глазах всех нас. Мне стало так невыносимо жаль её. Я представляла, как она там забилась в угол, трясясь и закрывая лицо руками, пока её избивают те, кто должен был бы её защищать. Потом шума стало меньше, я увидела, как вышла Мэрэдит, и вернулась на свою койку. Я не могла уснуть, мне всё ещё было очень страшно.

— Мими, — тихо произнесла я, надеясь и опасаясь, что она тоже не спит. Она молчала. Я открыла глаза и покосилась на неё, в её сторону: она лежала на спине и смотрела в потолок, и я могла видеть слабый блеск у её висков. Я не выдержала, отвернулась к стене и беззвучно заплакала, впервые за пять лет тюрьмы, я плакала, от беспомощности, от несправедливости, от жестокости, от страха перед чем-то пустым, непонятным, от страха, который преследовал меня с детских лет бессонниц и ночных кошмаров, страха, который ни я, ни мои психотерапевты никогда не могли и не смогут ни понять, ни объяснить.

Не знаю, сколько времени прошло, мне кажется, где-то час, когда я дёрнулась от резкого звона внизу. Задвигалась дверь камеры. Я так и не уснула: так, задремала в своих слезах и унизительной жалости к самой себе, и сейчас я разом всё забыла. Я встала и тихо подошла к решётке, чтобы посмотреть, что там ещё происходит.

Дэвид уходил от Си. Чёрт возьми! Я и не обратила внимания на то, что Мэрэдит вышла одна. Этот ублюдок остался у неё. Сколько прошло времени? Минут двадцать? Полчаса? Час? Два часа? Я очень сильно разозлилась, ведь Сирена никогда, никогда и никому не расскажет о том, что эта падаль делала с ней.

Я уже так и не уснула, решив поспать на прогулке, если не будет драк и шума. Сидела на койке и думала… понятия не имею, о чём. Минут через десять после того, как Дэвид ушёл, Сирена запела.

— Это Моцарт.

— Что? — что? неужели Мими соизволила пообщаться со мной.

— Моцарт. Лакримоза. Из Реквиема, — и она начала плакать. — Хор пел её на похоронах мамы.

Её нежный, женственный голос напоминал море, поднимаясь и опускаясь в волнах, и очень скоро он разбудил почти всех. Море. Тогда я поняла. Си была как море, не зря мы назвали её Сиреной, она была такой же волнистой, такой же глубокой и таинственной, а мы всё ждали от неё цунами. Я думала, Мими сейчас закричит, заорёт, чтобы Си заткнулась, но что меня особенно удивило, что этого не сделал никто. Не только Мими. Никто. На этот раз Си позволили допеть в тишине и вылить в неё всю боль, которую она впитывала себя всю эту ночь.

Ничего не изменилось. На следующий день никто не трогал Си, но прошёл ещё день, ещё… всё стало, как прежде. Даже на следующее утро я уже не испытывала к ней никакой жалости и мне снова было на неё наплевать. Ночью мне бывало безумно совестно за это, особенно, когда я просыпалась от кошмаров и думала о том, что на три уровня ниже, возможно, есть ещё одна запуганная душа, точно также сжимающая в сведённый пальцах вонючее одеяло, тяжело дышащая и отчаянно смотрящая в потолок. Тогда мне было очень её жаль. Тогда я презирала себя за дневное безразличие. А потом снова наступало утро, ночные страхи забывались, а вместе с ними — сентиментальность и сострадание. Я снова начинала понимать, что Сирена — хитрее и умнее, чем нам кажется. Она не просто так выбежала ночью из камеры: ведь она никогда не сбегала и не сопротивлялась. Но она не могла быть жертвой в своей изолированной камере, где никто бы не узнал, что с ней происходило. Ей нужно было показать нам ужас, показать нам, что она невинная, загнанная душа. И Лакримоза, которую она так чувственно пела позже, была одой её торжества, торжества над нами, и она, не услышав ни единого возражения, ни единого звука, комментария, осознавала, что эта маленькая сцена произвела на нас всех глубочайшее впечатление. Именно это и было ей нужно.

Разумеется, я не это имела в виду, говоря о неких таинственных событиях, утвердивших мой скептицизм. События произошли значительно позже. А до них Си обрела новых врагов.

Те ночные издевательства охраны открыли новую дверь в мире насилия Си.

Я уже замечала, что у неё хорошая фигура. Позже я осознала это особенно, во время работ. Я заметила, что у неё достаточно чётко выражена талия, красивые ноги, красивый живот, красивый изгиб плеч и немаленькая грудь, при её худобе. Наверно, до тюрьмы она была красавицей.

Мы уже месяца два-три облагораживали старое помещение столовой, нужно было отмыть его, убрать мусор и всякий хлам, покрасить стены, обновить пол, правда, я так и не поняла, что там собираются делать. Я там часто тусовалась, мне нравилось красить стены, это успокаивало, запах краски успокаивал, головокружение и возможность хоть на какое-то время не думать ни о чём. Однажды меня заметила охрана: я там была одна. Я рисовала силуэт бегущей женщины, рисовала во всю стену, одной только белой краской, она бежала и оглядывалась назад. Всё равно потом закрасить всё, а так… я так давно не рисовала. Периодически выстругиваю на дощечках мелкие рисунки, делаю всякие милые картиночки и карточки для Мими, для её детей, они часто её навещают. Но что-то масштабное…

Прежде чем городские власти решили покрасить заборы и стены домов, закрасить все граффити и надписи, два года в нашем микрорайоне можно было видеть огромный портрет моего брата. На все деньги, которые я накопила после больницы, я купила краски и всего за один месяц, в одиночку, покрасила стену дома, где мы росли, нарисовав его портрет. Дом небольшой, там всего четыре этажа, но это всё равно была колоссальная работа, ведь я всё делала одна. Помню, как долго мучилась над эскизом, ночами лежала на полу и изрисовывала рулон бумаги, который остался у меня с детских лет. Кажется, я испробовала вариантов пятнадцать, по меньшей мере, прежде чем чётко осознала, как должен выглядеть мой брат. Потом я по сантиметрам рассчитывала планировку, разбила рисунок на секторы, потом мелом наметила секторы на стене… я считала дни до его возвращения из Стэнфорда. Он был нашей гордостью. Он был гордостью всего микрорайона. Когда у меня закончились краски, я попросилась у Чарли поработать немного в его магазине, накопить денег… он мне отказал. А на следующий день у нашего дома стояло двенадцать банок с красками, которые соседи купили для меня.

Этот рисунок очень многое для меня значил. Когда стало ясно, что брат никогда уже не вернётся, я часто сидела там, смотрела на его портрет, который он так никогда и не увидел, и рассказывала ему, что происходит в моей жизни. Я вложила в него столько души и стараний, что портрет казался живым, и только когда власти закрасили его вместе со всеми остальными граффити, я впервые в полной мере осознала, что Роберта уже нет.

Я не думала о нём, когда рисовала ту женщину. Я вообще ни о чём не думала. И нет смысла даже пытаться объяснить, что происходило в моей голове. Я только чувствовала лёгкое головокружение, я надышалась краской.

Это был первый раз за девять лет, когда я рисовала.

Я чуть со стремянки не упала, когда осознала, что охрана в помещении. Это было слишком личное, чтобы делить с кем-либо ещё. И уж тем более с охраной. Я бы закрыла собой всю стену, если бы могла, как будто на ней была моя порнография.

— Может, так и оставим?

— Нет. Стена должна быть белой целиком.

— И не могла ты нарисовать это поверх покрашенной стены? Как можно теперь замазать такую красоту.

Они покачали головой, и дальше я не слышала, о чём они говорили. Я по-прежнему не могла отойти от стены, и я так и не смогла ничего сказать себе в оправдание. Как будто мне нужно было оправдываться. Как будто мне нужно было говорить.

Это дало мне привилегии. Мы договорились, что после покраски я разрисую стены на свой вкус. Я была так счастлива, как будто лето, которое я планировала рисовать, расцветало внутри меня.

Поэтому я часто приходила туда, несмотря на то, что работы ещё не были окончены. Я ходила в центре зала, смотрела на стены и придумывала их образ. Мне крайне не хватало моего детского рулона, я не привыкла хранить образы в голове и менять их без визуализации. Пришлось учиться.

В тот день я нашла там Си. Я бы не заметила её, если бы не стала отодвигать стеллажи с инструментами, чтобы оценить пространство. И тогда, в груде арматуры и листов фанеры, я увидела её, и она, как червь, стала уползать глубже.

На ней не было одежды, но я могла видеть её тело ровно настолько, насколько она, свёрнутая в позу эмбриона, позволяла это сделать. Я видела её спину и выступающие позвонки, как у анорексика. За месяц в тюрьме она похудела килограмм на десять, наверно.

Я присела рядом с ней на колени и осторожно коснулась её спины, но Си так дёрнулась, что я сама испугалась.

Её спина была изуродована донельзя. Кажется, у неё было сломано пару рёбер, судя по характеру опухоли. Я чётко видела синяки, напоминающие контуры пальцев рук. Они были на боках, на шее и на бёдрах. Некоторые из них я даже не заметила сразу: слабо различимые коричневатые пятна, скорее всего, им уже не один месяц. Или ровно месяц: она здесь пять недель.

Я рассматривала рисунок её травм, но без чувства жалости или… чего-то в этом духе. Она чувствовала это, пытаясь спрятать голову за тонкими руками глубже, глубже, и нервно трясясь. Позже я заметила, что её бёдра — в засохшей крови. И руки тоже. Пальцы. Я взяла её за руку, чуть ниже локтя, она забилась, как кролик, заскулила, но я была сильнее. И тогда я увидела её изуродованное лицо.

Я сразу выпустила её руку и упала, села на пол, и она воспользовалась этим, мгновенно свернувшись обратно и пытаясь уползти в темноту. Но темноты уже не было. Она, как червь, пыталась уйти в тень, в тесноту, в землю, как будто воздух сушил её кожу, а свет, как солнце, разъедал её плоть. У меня перед глазами стояло то, что я видела; её заплывший глаз, окровавленный рот и…

…когда он поймал меня в первый раз, он сразу задал атмосферу всего, что преследовало бы меня дальше. Когда я уже не могла серьёзно сопротивляться и не понимала, что происходит, где я и почему так болит сердце, почему так кружится голова, почему я ничего не вижу, почему животный страх, он…

Я никогда и никому не рассказывала, что со мной произошло тогда. Просто потому что не помнила. Когда я пришла в себя, я с трудом могла двигаться, мне казалось, у меня переломаны все кости. Мне было очень тяжело дышать, и я, в панике, думала, что ослепла и онемела: я ничего не видела и не могла говорить, язык превратился в шар, он не помещался в моём рте, или его просто не было. Это было жутко. Потом я поняла, что мои глаза залеплены кровью, а челюсть вывихнута, всего-то. Намного лучше, чем потерять глаза и язык навсегда.

К вечеру я доползла до трассы, там меня подобрали, отвезли в больницу. Через пару месяцев я уже могла говорить, но говорить мне было нечего. До сих пор моя память иногда проектирует картины прошлого, и до сих пор они ещё не завершили панораму того дня.

Когда я увидела её окровавленный рот, его разорванный край, который подарит ей такой же шрам, который есть у меня на левой щеке, тактильные воспоминания сожгли мою голову. Я вспомнила, откуда это у меня, почему я очнулась в крови и рвоте, почему у меня был порван рот, повреждены зубы, десны, нёбо, язык и вывихнута челюсть, и я сразу поняла, что делали с Си. Ей вставили в рот кусок арматуры, чтобы она не могла откусить то, что вставили позже.

Её не положили в лазарет. Уже вечером она спала в своей камере. Через несколько дней ей сняли швы. Искорёженные зубы лечить не стали, челюсть ей вправили мы.

Мы были уверены, что это сделал Дэвид. Он неплохо выглядел, и девочки часто на него вешались. Ему было, из чего выбирать. И тем не менее, он выбирал обычно тех, кого не интересовал. Подкупить было несложно, просто однажды она получала работу на кухне, у неё появлялся шоколад, дополнительное свидание, дополнительное время на звонок… не так уж сложно сделать подарок тому, у кого ничего нет. Если же подкупы не ломили стену неприступности, начиналась травля, причём Дэвиду совсем необязательно было в ней участвовать. Меня бы тоже могли затравить, когда я только-только здесь появилась, в отместку за то, что я пока ещё была красивее и он выбрал меня. Меня могли бы задушить проволокой, как Кару четыре года назад, если бы Касс не забрала меня к себе под крыло. С девочками Касс никто не ссорился. Касс заставила меня спать с Дэвидом, потому что остановить заключённых было возможно, остановить охрану — нет. Было бы мудрее согласиться с самого начала, тогда и мне мог бы достаться шоколад, но я слишком сильно боялась физической близости и была слишком глупа. В итоге мне всё равно пришлось ему отдаться, только при этом я была под транквилизатором и ничего не получила взамен, ни шоколад, ни лёгкую работу, ни новый матрас — ничего. Дэвиду я быстро надоела, потому что появилась Кара, красавица, её привезли к нам на месяц позже, чем меня. Она спасла меня от его похоти, и меня до сих пор мучает совесть за то, что мы не смогли защитить её.

Но Дэвид никогда никого не насиловал. Он доводил до того, чтобы мы не сопротивлялись. Я бы, возможно, засомневалась, что это сделал он, если бы не видела, что он той ночью оставался у неё после того, как вместе с Мэрэдит они её избили.