Жизнь первая.

Сейчас, когда жизнь первая далеко позади, я задаю себе вопрос: был ли я безжалостным вруном? Решительно не нравится мне это слово. Даже «выдумщик» звучит изящнее. В изяществе сим по отношению ко мне есть определённая правда. Ведь люди врут для того, чтобы получить какую-то выгоду. Я врал для удовольствия и для собственного ублажения. Мне нравилось думать о том, что всё описываемое действительно со мной происходило. Это внушало надежду на то, что жизнь моя не так скучна.

Я отлично помню своё первое сознательное рождение.

Роды длились часа три — именно столько я писал первое письмо одному мальчику, жившему в городе на другом конце страны. В нём я представал заядлым путешественником, который со своей компанией побывал в двадцати трёх странах мира — и это в столь юном возрасте! Среди них — Португалия, Чехия, Мексика, Непал, Куба… Приобретённые в условной нулевой жизни знания помогали переписывать жизнь заново. Так, как я хотел.

Анализируя первую жизнь уже несколько отстранённо, я понимаю, что вины моей решительно нет и что каждый волен придумывать себе ту жизнь, какую пожелает. Скоро человечество дойдёт до возможности восприятия сторонних запахов в пределах своего дома, и тогда такие же мечтатели, как я, смогут экономить на дорогущих билетах на самолёты и поезда. Но тогда у меня просто хорошо работало воображение, и я представлял, что среди толпы веселящихся на бразильском карнавале есть и моя фигура, такая же довольная и счастливая.

Судьба потом устроила мне интересный вояж, однако то будет значительно позже.

С каждым новым письмом я обрастал новыми и новыми деталями. Например, в перерывах между путешествиями я, помимо обучения, разумеется, играл в местном театре. Нет, можно было сказать, что я пою в «Ла-скала», но от этой лжи удовольствия получить невозможно, так как совершенно очевидно, что оперный баритон из «Ла-скала» не будет заниматься ерундой типа написания писем незнакомым мальчикам — у них и знакомых достаточно. Моё желание достижения ощущения правдивости шло впереди меня, чему я очень благодарен. И я играл второстепенные роли в здешнем театре, который хоть и не крупен, но имеет определённые вес и популярность. В своих кругах, разумеется. И в актёрской труппе есть пара имён, за которые можно зацепиться, — не народные артисты, но те, кто находится на слуху и чем-то известен. Плохим, хорошим — этот вопрос в популярности имеет второстепенное значение. Ты согласишься со мною, Анна?

Я рассказывал, как на репетициях актёры любят «раскалывать» друг друга. Да и вообще в период подготовки спектакля творился весёлый творческий беспорядок, было много смеха, что не особо жаловал режиссёр. Он считал, что хаос и неспособность сосредотачиваться негативно сказывается на конечном результате. Но мы все, даже актёры в возрасте, считали его редкостным занудой. Кто-то пытался вступить с ним в полемику и доказать, что так артисты пытаются вжиться в атмосферу спектакля, отсмеять всё на репетициях для того, чтобы не допустить лишних эмоций в день премьеры. Обе стороны были неуклонны. А я, не желая отрываться от коллектива, добавлял что-то от себя и имел успех. Встревал я редко, но метко.

В общей сложности я был занят в трёх спектаклях на второстепенных ролях. На главных я не настаивал, потому как их подготовка требовала больше времени, чего я не мог себе позволить в связи с обучением. А роли второго плана давались мне легко: я умел концентрировать внимание и разряжать своим появлением напряжённую обстановку. Добавлял комичности, что ли. Такова была моя скрытая функция в труппе.

За один из спектаклей режиссёр удостоился крупной награды. Критики говорили, что он поставил современное трагикомическое полотно, в котором было всё почти как в жизни. Это «всё почти как в жизни» означало, что спектакль их задел за живое, однако они не желали признаваться. Их право. А мне льстило то, что комическим в слове «трагикомическое» был я, ваш покорный слуга.

Эти две составляющие — путешествия и театр — являли собой мою новую на тот момент жизнь — жизнь номер один. Я ощущал себя в этой среде очень комфортно и верил в то, что писал. Каждое послание напоминало листок дневника. Но не личного, а скорее рабочего. И скоро моих собеседников стало это раздражать. Впрочем, доподлинно сие мне неизвестно. Однако письма оставались без ответа. Сначала один диалог прервался, потом другой. Всего их было четыре, кажется. Все закончились.

Можно было, безусловно, найти новых, придумать ещё много интересного, но я ощущал, что происходящее со мной — закономерность. Выдуманная жизнь — это всего лишь переход между событиями, происходящими в реальности.

Наступил кризис. Я бесцельно болтался из стороны в сторону, не зная, чем себя занять. Когда появляется пустота, думаешь, чем бы эту пустоту заполнить, и тогда становится ещё хуже. Лучше не думать ни о чём, и всё пройдёт само собой.

Знаешь, Анна, счастливы дураки. Счастливы те, чья главная проблема — выбор консервов в магазине. Перед ними не встают вопросы о сущности бытия. А может, это я дурак, что меня так много волнует? Не проще ли радоваться найденной на полу монетке? Не проще ли ублажать своё чрево и ставить перед собой три философских вопроса: что готовить на завтрак? что готовить на обед? что готовить на ужин? Не проще ли проводить жизнь за просмотром телевизора и постигать мир посредством мелодраматических сериалов? И чувствовать то, что чувствуют герои. И плакать. И ничего при этом не испытывать самим. Наверное, проще. Выходит, это я дурак. Не могу спорить.

Однако я долго переживал, бесцельно слоняясь и вызывая редкие вопросы людей из своего окружения, которые я, впрочем, считал дежурными. Один период моей жизни прошёл, но он не сменился вторым. Движение остановилось. Кирпичная стена впереди меня. Я же не обладаю достаточной физической подготовкой, чтобы лазить по стенам.

Вот этот период затишья — он самый страшный. Возникает много скверных мыслей. Так много хочется, но ничего не можется. От этого ещё больше переживаний.

Кризис разрешился случайно и неожиданно для меня самого.

Что мне не нравилось в школе — это добровольно-принудительные концерты, куда зазывали против своего желания. Нет, конечно, можно было отказаться. Но за этим последовали бы плохие оценки и публичное гнобление. Стоило зацепиться за малейший огрех, как из него раздували скандал, в котором трудно было сохранять самообладание. Мне приходилось быть свидетелем одной из казни оскорблениями. И расстраивать нервы не хотелось совершенно.

На одну из репетиций я пришёл первым. В актовом зале никого не было, и я меланхолично проследовал к окну. Там стояла парта. На торжественных мероприятиях на ней лежали цветы — подношения директору. Но тогда она была пуста, и я бездумно стал отстукивать на ней ритм песни, которую я ровным счётом и не помнил, но эхо которой доходило до моей головы. И я стучал, стучал, довольно интенсивно стучал, войдя во вкус. Моё шаманство прервала реплика одного из моих второстепенных одноклассников. Второстепенных в том смысле, что мы контактировали большей частью по необходимости — уточняли, какой сейчас урок, или спрашивали домашнее задание. Как сейчас помню его фразу, которая должна была быть, по его мнению, отличной шуткой: «На кого стучишь?». Я ответил, что со скуки отбиваю ритм песни, что я слышал давным-давно, но которую не могу вспомнить сейчас. Одноклассник из-за понурой занавески, призванной служить кулисой, достал гитару, такую же убитую школой, как и мы, и стал перебирать струны под мой стук. И я узнал мелодию. «Славно у нас получается», — сказал он. Я согласился.

Это стало предтечей (снова это забавное слово — "предтечей&quot того, что называется

Жизнь вторая.