Жизнь нулевая.

— «Здравствуй, дорогая Анна». Нет. Так не годится. Фамильярно. «Здравствуй, уважаемая Анна». Тоже не то. Слишком официозно. Где найти грань между лёгким кокетством и неприкрытым флиртом? Когда слов много, их начинают подменять чувства, и тогда слова пропадают вовсе. А когда не пропадают, то и чувствовать нечего — всё и так заполнено словами. Итак. Попробую ещё раз. «Здравствуй, Анна». Самое то. Если я вдруг сокрушусь в содеянном, я всегда могу послать письмо вдогонку, где сообщу, что предыдущее послание было адресовано, скажем, Анне Австрийской. Она подумает, что я нездоров психически, а с сумасшедших всегда спрос меньше. И сразу подумается, что и не было ничего. Чёрт. Пауза затянулась. Молчать неприлично. Молчать с близкой женщиной наедине — куда ни шло. Молчать в письме… Нет, не этому меня учили на уроках русского языка в школе. А ведь действительно, меня этому не учили. Буквы выводить красиво — пожалуйста. И красивыми буквами ретранслировать великих. На чём я там остановился? «Здравствуй, Анна». Кажется, у меня такой богатый опыт общения с людьми, что моё богатство с годами объявило мне дефолт. Обидно, понимаешь.

«Здравствуй, Анна. Я никогда не писал тебе прежде писем и едва ли буду писать впредь. О чём пишут обычно? О погоде, о новостях из деревни. А у меня деревни нет. Даже сомневаюсь, что у прадеда моего оная была. Мы не знали друг друга, и поэтому он мне не сообщал о своих делах. О чём ещё пишут? О всякой праздности, которая по логике переписки должна повторяться из письма в письмо. Но я не сторонник универсальных формул. Не знаю ни одного правила, и пишу грамотно. Не знаю ни одной формулы, и произвожу правильные расчёты. Мне проще: я подчиняюсь интуиции, и никогда не ошибаюсь. В интуиции нет законов, а стало быть, мне нечего нарушать. Стало быть, нечего бояться.

Ты можешь не читать моего послания, поскольку оно адресовано не столько тебе, сколько твоей душе, а в каких взаимоотношениях вы находитесь друг с другом, я, увы, не знаю. Но я буду рад, если ты дочитаешь.

Сейчас, когда я вывожу букву за буквой довольно неаккуратным почерком, смазанным от сумбура и сумятицы, творящейся в моей голове, я задаюсь вопросом: а для чего я пишу? Наверное, здесь нет потаённого смысла. Пишу, потому что пишу. Что может быть проще? Как живу, так и пишу: выворачиваю себя наизнанку, но храню в шкафу.

Я хочу рассказать о своей жизни. Вернее, о жизнях. Свою биографию я называю теорией новых явлений, потому как ощущение в себе присутствие реформистского начала, а изменения эти проводят мои внутренние министры, с которыми я не имею чести быть знакомым. Однако я становлюсь свежее, как программное обеспечение. Только то становится лучше и лучше с каждым разом, а я — просто другим, оставаясь непонятым для самого себя. Впрочем, найдётся биограф, который пожелает расшифровать иероглиф, оставленный мной после себя. Он будет толковать меня, толковать без конца. А я на деле ничего не буду значить. Я — простой одуванчик, разлетающийся после того, как севшая на меня бабочка улетает…»

Человек медленно встаёт с листом бумаги в руках, обходит комнату, вздыхает, кладёт лист и говорит:

Жизнь нулевая

— Дата моего рождения мне самому уже неизвестна. Я её вычеркнул давным-давно. Со злости. Во время одного из своих эмоциональных припадков, коими я страдаю с незапамятных лет. Ты не подумай, это не заразно и вреда окружающим не приносит. Если им рядом не находиться, конечно. Бывают дни, когда я подобен спящей змее. Иногда факир играет на дудочке, и я причудливо извиваюсь. А иногда я — шланг, которому дали напор. И ты всё сама понимаешь. Вот я был таким шлангом, который мог поливать прекрасные цветы, растущие на соседских лужайках, и шлангом, который брызгался холодной водой, заставляя после кашлять и чихать. Нет, это не раздвоение, а скорее разветвление. Раздвоение — это когда из одного человека появляется ещё что-то, зачастую неприличное и невообразимое. Разветвление — это когда человек становится больше, растёт в разные стороны, но продолжает иметь один лишь ствол. Понимаешь, Анна? Надеюсь, что понимаешь.

Вернёмся к моему рождению.

Самое первое своё рождение я не помню, потому что не имею к нему отношения, а значит и рождением как таковым оно считаться не может. И этот период жизни я условно называю «жизнь номер ноль». Расшифровка весьма тривиальна, но я поясню: ноль — потому что происходящее вокруг меня меньше всего зависело от меня, а я не достиг ещё той зрелости, когда мог влиять на события. Не считай меня эгоистом. Человек должен быть единицей, а не нолём. И жизнь рядового гражданина является переходом от ноля к единице. Но я пошёл дальше. Сдаю программу экстерном, если угодно.

Первое моё рождение контролировали родители, на которых, кстати, жизнь номер ноль и закончилась. Я был их любимцем, это им нравилось. Когда я не стал быть любимцем самого себя, я понял: взрослею. Ещё не умнею, но уже взрослею.

Они пестовали меня подарками, значения которых не знали сами. Их ориентиром были общепринятые стереотипы: куклы — девочкам, машинки — мальчикам, землю — крестьянам, заводы — рабочим. Меня не интересовало ничего из перечисленного выше, поэтому в детской социальной структуре, если таковая имелась когда-либо, я занимал положение маргинала.

Если анализировать свою жизнь, то отсутствие заинтересованности к конкретным вещам в раннем детстве повлияло на долгие поиски себя. Можно я назову это забавным словом «предтеча»? Предтеча. И правда смешное словцо. Спасибо, Анна.

Так вот.

Я одинаково плохо кушал каши и супы, но одинаково хорошо прятал игрушки и книжки, изводя спустя какое-то время родителей своим недовольством относительно их пропажи.

То бишь я изначально находился в центре, но в центре чего — тогда мне это было абсолютно неведомо. Не знаю и поныне. Могу догадываться. Это был не центр круга, а центр точки. Центр точки — точка. Я вокруг себя. Маленький эгоист, который жадно потреблял информацию и не желал её перерабатывать, ну или хотя бы просто делиться.

Родители хотели завести братика или сестричку, но я просил у них книги. Отец позже шутил: мол, неизвестно, на что бы ушло больше денег — на содержание второго ребёнка или на поддержание моего интеллектуального интереса различными энциклопедиями. То, что мой возможный брат или гипотетическая сестра могли требовать знаний больше, чем я, ему, однако, в голову не приходило.

Ты спросишь, Анна, какие отношения у меня были с родителями? Я скажу так: я отправлял экспедицию на Марс, но ответного сигнала не последовало. Что это значит? Тебе виднее.

Но вообще, у нас была любовь. Давай условимся называть отсутствие ненависти любовью? Если каждый будет так думать, то и жить станет легче.

Иногда мы ходили в парк и кормили голубей. Иногда возвращались, и кормили уже меня. Я не был привередлив в пище, но что-то внутри меня заставляло перед трапезой заглядывать в кастрюли для того, чтобы давать ответ на вопрос, буду ли я есть или не буду. Если на обед был грибной суп (впрочем, в таком случае поднимать крышку кастрюли мне не приходилось, поскольку кухню заполнялась соответствующим ароматом, который как бы возвещает: «Дамы и господа! Его Величество Суп грибной! Виват Супу грибному! Ура!»), то я с удовольствием давал согласие на приём пищи. Хотя бы потому, что мне как латентному патологоанатому нравилось вылавливать в бульоне кусочки грибов, определять, ножка это или шляпка, и, удовлетворив свой интерес, сначала съедать грибочек, а затем пить ложкой бульон, хранящий в себе этот запах. А вот если это был гороховый суп с копчёностями… Тогда я врал, что я обедал у кого-нибудь из своих друзей. Причём даже если я никуда не ходил. Родители не особо следили за моими перемещениями, потому как доверяли.

Когда я научился врать, всем стало понятно: меня пора отдавать в школе. Там моим умениям будет самое место.

Если бы я врать не умел и говорил, что моё домашнее задание съела собака, неизвестно, как бы сложилась моя школьная жизнь. Однако я сразу понял, что к чему: в банальные россказни про «дома забыл тетрадь» учителя поверят с трудом, зато экзотические причины типа «на письменный стол обрушилось цунами от соседей сверху, жертвами которого пали солдатики и домашнее задание по математике» если и не принимались, но выслушивались с большим интересом. Я неоднократно видел улыбку на уставших лицах своих безвкусно проживающих жизнь учителей, когда те слушали мои басни. И я, и они прекрасно понимали, что я вру, причём я никогда этого не скрывал, зато за оригинальность меня не наказывали. Впрочем, я старался этим не злоупотреблять, потому как всё хорошо в меру.

В школе у меня было много тех, кто со мной дружил, и мало тех, с кем дружил я. Интроверт — не мой диагноз. Общение с людьми мне доставляло удовольствие не меньшее, чем приобретение знаний из наблюдений за природой. Однако не всех людей я мог ставить с природой на одни весы, не боясь перевеса. Тогда я ещё не понимал этого, но я всегда был за равенство и предпочитал вести диалог с теми, кто не ставит себя выше других, но и с теми, кто не находится на уровне мирового океана.

Родители записали меня в кружок рисования. Они хотели, чтобы я отвык от дома, однако они сами не понимали, что делали: вся планета становилась мне домом, а я приобретал статус гражданина мира. Я изображал на тетрадном листе русскую избу с британским флагом. Будь это урок — двойки мне не избежать. «За подрыв патриотического духа в среде одноклассников» — такое замечание могло присутствовать в моём дневнике, однако педагоги не стремились к торжеству красного цвета, потому я сам его раскрашивал придуманными претензиями к моей персоне. «Взял череп у биологички, ходил с ним по классу и называл Йориком» — вот одно из них. Я старался придумывать формулировки, которыми я мог бы обескураживать читателей своего дневника. Однако родители перестали заглядывать в него классе третьем, поняв, что ничего, кроме хороших отметок, я им принести не смогу.

Было ли моё поведение бунтом? Нельзя дать однозначного ответа. С одной стороны, оно выбивалось из общепринятых норм. Желания шкодить во мне никогда не существовало, однако продемонстрировать, как скучно мы на самом деле живём и что с этим нужно бороться, хотелось. С другой, это не встречало особой реакции у учителей. Я не писал на двери директора нецензурных слов (а то, не дай бог, это бы ещё восприняли как петицию), я не ломал мебель и не приклеивал не очень-то симпатичные попы преподавательниц к стульям. Это мне казалось унылым. Очевидно, это входило в перечень хулиганств, утверждённых министерством образования, поэтому за них наказывали, а за мои чудачества — нет. Мне это было на руку. Я чувствовал себя даже относительно свободно. А если свободы не было, я создавал её вокруг себя. Так и жили.

Что даёт человеку школа? Знания заканчиваются после пятого класса. Остальное — катышки, без которых, однако, трудно представить дедушкино пальто. Друзья заканчиваются после одиннадцатого класса. Общение часто поддерживается по инерции, но… Ты, Анна, знакома с законами физики. Инерцию нельзя поддерживать долго. Слава богу, человечество не придумало вечный двигатель. Уверяю тебя: появится вечный двигатель — люди поставят себя на него. Трупы, катающиеся на несмолкаемом железе, — что может быть противнее?

Школа, как ни странно, расставляет человека по местам. Начнёшь списывать домашнее задание с одноклассников — жажда лёгкой наживы станет естественной потребностью. Будешь хамить учителям — все станут одинаковыми, все будут нипочём. А одинаковые люди — это очень страшно. Подходить к зеркалу и видеть в нём себя — плохо. Хорошо — видеть черновичок и дорабатывать, дорабатывать, дорабатывать.

Знаешь, Анна, порой мне кажется, что я себя никогда не перепишу на чистовик…

Нулевая жизнь медленно подходила к концу. До окончания школы было ещё далеко, но я чувствовал, что мне в ней тесно. Тесно в пределах формализма и каких-то рядовых тем, с которыми и так всё ясно.

Благодаря газете и всяческим объявлениям я нашёл себе нескольких собеседников, с которыми мы условились обмениваться бумажными письмами. Мне вдруг взгрустнулось оттого, что за эндцать лет своей жизни у меня не было ничего примечательного, о чём бы я мог с восторгом рассказать. Но страшно хотелось. Хотелось показать, что я живу полноценной жизнью, в которой есть бессонные ночи, путешествия, велосипедные прогулки и громкий смех. И я, невольный слушатель кружка рисования, украшал конверты эпизодами из якобы своей жизни: вот мой силуэт едет на мопеде в сторону водонапорной башни, а вот моя фигура идёт по Крещатику, а вот тут — мимо французских кафе, на лоджиях которых пьют кофе стильно одетые молодые и не очень люди.

То начиналась моя написанная жизнь, или

Жизнь первая.