07. Щель Зла

— И что ты об этом думаешь?

— Что зря поручил это тебе.

Я возмущенно уставилась на Дорнаха.

— Объясни. Я по-твоему что, слишком слабая? Глупая? Наивная?

— Стоп-стоп. Вот ты опять начинаешь с плохого. А если я хочу тебя защитить?

— Спохватился, — позволила себе ехидство я. — Опоздал на полгода.

Он нахмурился.

— А что, уже прошло полгода?

Оставалось только руками развести:

— Я понимаю, для тебя время течет иначе. Но ведь ты каждый месяц платишь мне за комнату. И если делал это уже шесть раз, то, наверное, прошло полгода с того дня, как ты тут поселился?

— Не хочу считать, — почему-то поморщился Дорнах. — Не люблю. Понимаешь, этот мир все же не мой, любые действия в нем для меня… не тяжелы, нет. Неудобны.

— А если ты станешь богом, то сможешь сделать этот мир своим? — высказала я догадку. — Неплохая идея…

— Неосуществимая, — перебил он. — Мой — это тот, который создал я сам, который мне принадлежит. Или хотя бы ваш, человеческий вариант — тот, которому я сам принадлежу. Но нет ни первого, ни второго.

— А что есть? — я поняла, что готова ему посочувствовать, но не знала, высказывать ли это, не обижу ли, высказав.

— Несколько возможностей. В основном — делиться тем, что у меня есть, с другими. Обычная, в сущности, функция бога. Немного получать взамен, но не через веру. Меня питают другие вещи. Беседы, споры, дружба и вражда. Все возможные связи.

— И хорошо питают?

Он пожал плечами:

— Хватает, как видишь.

Я снова хмыкнула:

— На твоем месте во мне развилась бы чудовищная жадность. Желание завести как можно больше друзей и врагов, как можно больше связей. Стать сильнее.

— Даже у бога есть предел. Даже у человека, — пожал плечами Дорнах.

— Первое «даже» я понять могу. А второе? Разве люди столь… могучи, что ты ставишь их на одну доску с богами и специально оговариваешь, что они могут не все, и как раз на это каждый из нас жалуется чаще всего?

— Так жаловаться жалуется, но все что нужно делает сам. А у богов иначе. Если он чего-то не может, то он этого не может. При абсолютной силе и бессилие тоже абсолютное.

Я понимала, что он способен так продолжать сколько угодно долго, что я никогда не пойму, шутит он или всерьез. Поэтому предпочла завершить разговор — укладку в сумку бутербродов, соли, воды и ставших привычными дорожных салфеток, закончила минуты три назад — и еще раз оглядев кухню, не забыла ли чего, потянуться к «чернилке».

— Что, вот так и уйдешь, ничего не ответив? — словно бы удивился Дорнах.

— А смысл? Тебе лучше знать, что может и чего не может бог. И твое право об этом поныть, так же свято, как и мое. Все, пока. — И написала на ладони первое же пришедшее в голову имя.

Хотелось просто отдохнуть ото всякой ответственности. Видимо, что-то решило меня порадовать, потому что наобум выбранное или придуманное имя мира привело меня на ярмарку. Очень кстати, потому что настроение после разговора с Полубогом покатилось вниз.

Оказавшись в ярком многоцветии площади или улицы, где стояли столики с товарами, маленькие платформы для представлений и большие указатели, где и что найти, со стрелками и рисунками-пиктограммами, я почти сразу забыла и о дурном настроении, и о разговоре. Первым в глаза бросился столик с цветными шелковыми шарфиками и платками. Я едва управилась за час, выбирая, примеривая, прикладывая к себе, прикидывая, что к чему подойдет, объясняясь сначала жестами, а когда прошла первая волна, и словами. Хозяйка товара сама носила один из своих шарфиков, золотисто-розовый, с тоненькими кисточками, и была яркой и веселой. Но негромкой… У нее было много покупателей и кроме меня — и они, и хозяйка шелков общались приглушенно, без охов-ахов и прочего. И вообще на этой ярмарке было на удивление тихо, словно кто-то запретил громкие голоса. Даже дети, раскрашивавшие мелками камни мостовой, молчали…

Потом я увидела фиалки, целых четыре стола… И пропала, потому что совершенно не в силах оказалась выбрать — тот сорт или этот? Розовый, который преследует меня всю жизнь, даже моя дорожная сумка когда-то была розовой, или бело-сиреневый? Махровый или простой? Проблема была не только в выборе: следовало удержаться от бурных восторгов, то есть вести себя как все, хотя платьем я отличалась от местных женщин, тут носили несколько юбок, одна другой короче, и шикарные кружевные воротники… Тишина, вернее, необходимость ее соблюдения, мешали думать. Набрав цветов в купленную тут же корзинку, я с час бродила по ярмарке, нося их в собой, то и дело ставя на землю, чтобы взять и рассмотреть с очередного лотка очередной товар. И только у сцены, на которой девушка танцевала с лентой, увешанной звучно щелкавшими деревянными шариками, вспомнила, что могу вернуться, оставить покупки дома, и опять прийти сюда.

Визит домой затянулся на час — я устроила цветы на окне, полюбовалась каждым, примерила перед зеркалом шарфики, поставила на полку статуэтки и только тогда снова написала на ладони имя ярмарочного мира.

И оказалась вместо яркости и приглушенного гама в тишине и почти пустоте. После ярмарки обычная улица с прохожими выглядела неправильной, ненормальной. Но это была та же самая улица. Камни под ногами я точно узнала, некоторые еще были цветными от мела, а кроме этого — никакого следа ярмарки. Разве что считать им человека, который что-то малевал на стене ближайшего дома.

Рожицу. И она была не первой… Нет, это явно был какой-то великовозрастный хулиган, а не припозднившийся ярмарочный гуляка. Странно, что никто из прохожих его не останавливал, правда прохожих мало, мимо меня прошла женщина, навстречу ей мужчина, и все. А чудак еще и писал что-то, на языке, которого я пока не понимала, потому что не успела поймать вторую волну. Но наверное, надписи из тех, которые я бы не захотела понимать.

— Эй, — окликнула я рисовальщика. — Ты что делаешь?

Никакого ответа. Словно и не слышал.

— Эй, — повторила я, — хватит хулиганить!

И опять ничего. Можно было просто уйти, закончив все, но это уже казалось трусостью. Я подошла и тронула художника за локоть.

Он обернулся так резко, словно я подкралась тихо-тихо или выпрыгнула из-за угла, и уставился на меня с удивлением.

— Ты кто?

— Не та, кто портит стены!

— Я ничего не порчу, — заметил он чуть растерянно, — потому что следов не оставляю. По крайней мере, другие их не видят. Но почему ты видишь?

Он рассматривал меня с ног до головы, я в долгу не осталась. Местный хулиган был не мальчишкой, лет тридцать или чуть больше, одет с каким-то небрежным щегольством, словно по уже исчезающей привычке.

— Так почему ты меня видишь? Откуда ты?

— Из другого мира, — честно признала я. — А что, я не должна тебя видеть?

— После ритуала? Нет, конечно.

— Какой такой ритуал? — теперь растерялась я.

— Сразу видно, что из другого мира, — хмыкнул он, — тут таких вопросов никто не задает.

— Ладно, — сердито ответила я. — Больше не пристаю. Раз остальные не против того, что ты портишь архитектуру…

— Сказал же, что после ритуала никто не видит того что я делаю. Я не оставляю следа.

— Колдовство такое? А чего не ищешь способ расколдоваться?

— Нет, от тебя так просто не отвяжешься, — вздохнул он. Пририсовал рожице на стене то ли пару рогов, то ли растрепанную прическу и кивнул в сторону улицы. — Пошли, прогуляется. Попробую объяснить.

Вопреки словам, рисовальщик не спешил ничего объяснять. Мы просто шли, медленно, как раз так, чтобы мне хватило времени еще полнее ощутить тишину и малолюдность. На ярмарке все же была толпа, сейчас город казался вымершим. И тихим… Если что и шумело, так не люди. Проезжали экипажи, их везли маленькие лошадки или они ехали сами, то ли на магии, то ли на пару. Но колеса по камню стучали приглушенно и редкие прохожие вроде бы старались не топать. И я не сразу поняла, что моего спутника и правда не замечают. Только когда ко мне, и потом снова по мне подошел сначала мальчишка, предложивший пачку листков, кажется, местный вариант газеты, а потом девочка с лотком пирожков — и при этом ни малейшего внимания на моего спутника.

Пирожка я купила два и один протянула спутнику. Он взял, кивнув, и попросил:

— Расскажи о своем мире.

Странно, рисовальщик на стенах стал первым, кто это спросил. И подумав, я поняла — рассказывать нечего. Мир обычный… обычный для меня. О чем говорить? Как долго длится у нас день или сезон, в каких богов верят, какие песни поют?

Кстати, а это идея.

— Пожалуй, для начала познакомлю тебя с нашим искусством, раз ты сразу начал знакомить меня с собственным… пусть твое стенное рисование не совсем искусство, — я пожала плечами. — Но ты же рисовал нарочно и осмысленно и чего-то хотел? Так вот. Почитаю тебе наши стихи.

Длинная речь, и он не перебил, терпеливо выслушал и ничего не сказал. Я решила, что приму это за одобрение, поискала в памяти и нашла нужное.

— «Баллада плащей»…

Проходивший мимо мужчина удивленно поглядел на меня. Не он первый — раз никто не видит моего спутника, то все думают, что я беседую сама с собой. Но какая разница? Стыдиться нечего, а в этом мире я ненадолго. И все же только пропустив очередную парочку прохожих, я начала читать:

— Если не знаешь, кто ты, если не видишь цели,

Встань на своем пороге и подожди — метели,

Первой звезды, рассвета, словом, любого сдвига

Времени и пространства. Плащ твой зовется «выбор».

Злит тишина и ранит? Скинь ее, сбрось со словом,

Выкричись наконец-то — станешь иным и новым.

Отдал другим так много, что-то же, да осталось?

Плащ, что с земли ты поднял. Имя ему «усталость».

Можешь служить кому-то, можешь себе лишь только.

Плечи твои укроет грубой холстиной долга.

И кружевам надежды места тут не найдется.

Но кто таким родился, пусть им и остается.

Молчание. Он ничего не говорил, а я сказала уже все. Пирожок и слова закончились, и ко мне больше никто не подходил, чтобы предложить еще.

— Хороший, должно быть, мир, — наконец заметил мой спутник. — Простой. Все ответы в нем на виду.

Я не поняла, о чем он, но переспрашивать не стала.

— А теперь ты что-нибудь расскажи или прочитай.

— Или нарисуй? — улыбнулся он. — Могу.

И тут же подошел к ближайшей стене. Кажется, мел у него закончился. Но художник поднял острую гальку и начал что-то выцарапывать.

Художником он не был, но чем-то другим — точно, потому что в пять рисунков ухитрился рассказать мне целую историю. Сначала — мир, большой, круглый, с деревьями, домами, реками и людьми. На следующем рисунке все то же, только люди разделились на группы и между ними возник еще один человек, а над его головой — черная щель, откуда во все стороны ползли щели поменьше. На третьем все отвернулись от этого человека и вокруг него и щели начало возникать нечто вроде кокона. На последней, двойной, словно две версии или два взгляда — люди, обходящие пустой кокон, и человек, окруженный пустотой без людей. Я могла бы не спрашивать, но предпочла уточнить:

— С тобой что-то не так, как с остальными… и потому тебя считают угрозой. В итоге — вывели за пределы общества. Так?

Пожалуй, слишком прямо.

— Не общества, а мира, — поправил он. — Я угроза для него. И то, что ты со мной общаешься, скорее всего, тоже угроза миру.

— На твоем месте я бы обиделась и мне было бы плевать на мир, — заметила я, не удержавшись.

— Я пока так не могу, — пожал плечами он.

— Что значит «пока»?

Он усмехнулся.

— Пока я верю в то, кем являюсь. Или наоборот, пока не поверил толком. Там беседка, давай уже приземлимся.

Беседка в стороне от дороги, сделанная из витых прутьев сиреневатого металла, показалась мне уютной, но тесной даже для двоих, хотя тут могли бы разместиться еще двое. Мы уселись на маленьких полукруглых скамьях, друг напротив друга.

— Так что ты такое?

Это не я спросила его, а он меня. Опередил.

— Просто путешественница. Друг-полубог дал мне такую возможность, чтобы я смогла найти для него ответ…

— А отчего сам не ищет? Это же надежнее, — перебил собеседник.

— И в самом деле… Спрошу, когда вернусь, — пообещала я. — А ты кто?

— Щель зла, — звучало ближе к шутке или театру, но кажется, он был вполне серьезен.

— Почему вдруг зла и отчего щель?

— Через меня придет зло, — он это так просто сказал, что я удивилась. Не переживает. Привык что ли? — Мир нестабилен, а я его делаю еще нестабильнее. До полного уничтожения.

— Зло приходит через каждого. Как и добро. Почему именно твое должно уничтожить мир?

— Потому что все так устроено. Мир лихорадит от того, что я в нем живу. Катастрофы, болезни, много людей погибает. Вернее, до этого не дошло, и уже не дойдет, потому что я теперь вне мира. Но были верные признаки…

— Настолько убедительные? — перебила я, мне не нравилось ни что он говорил, ни как это делал.

— Более чем, даже для меня. Или нет… иногда сомневаюсь, — рисовальщик пожал плечами. — Может быть, все, что происходило вокруг меня — случайности. Тогда я не зло. Тогда оно кто-то другой.

— Но почему обязательно кто-то должен быть злом или щелью зла?

Рисовальщик пожал плечами.

— Я говорил, мир так устроен. Все знают, что раз в три поколения, не больше, рождается кто-то, за кем следуют катастрофы. И я это знаю. Даже не могу злиться на то, что щелью зла оказался я сам. Это явление доказанное и изученное. Правда, пока изучили, мир чуть не опустел. Ты видишь и сама.

Я видела. Маленький очень уютный дворик, где располагалась беседка, в любом мире привлек бы множество людей. А мимо нас, пока мы сидели в беседке, не прошел ни один.

— Значит, ты веришь, что ты зло?

— Иногда. Толком понять не успел…

— Тогда люди совершили ошибку, — заметила я. — Вывели тебя за пределы мира и не дали говорить об этом с ними.

— А что, для понимания обязательно нужно с кем-то говорить?

— Конечно. Важен ответ… ответ того, кто не ты. Он покажет другую сторону проблемы или вопроса. Важно видеть отклик на твои слова или дела. Нужен… резонатор.

— Значит, ритуал был ошибкой, — как-то очень спокойно подытожил он.

Я уже начала привыкать к его спокойствию и мне тут же захотелось узнать, что это за ритуал; но наверняка что-то страшное или неприятное, и расспрашивать не стоит. Захочет — расскажет сам.

— А ты никуда не спешишь? Может, побудешь моим резонатором?

Как будто меня несли на руках и внезапно уронили… но ведь сама напросилась. Не хотела никакой ответственности, а советы давать стала, не удержалась.

— Не знаю. Я не спешу, но давай пока не будем говорить ни о чем таком, — ответила я осторожно — или слегка трусовато.

— Давай, — так же легко согласился он. — Для начала я покажу тебе хорошую гостиницу.

И показал.

* * *

Не то чтобы мне так уж сильно нужна была гостиница. Но опять же, сама напросилась побыть тут подольше. Так что комнату я все же сняла. И по дороге мы выяснили, что Ярмарка Года была три с половиной дня назад. Выходит, вернувшись в этот мир, я оказалась тремя днями позже, хоть в своем провела час.

Рисовальщик ушел, но сидеть в гостинице я не стала и прошлась по городу. Людей и правда совсем мало… Мой оставшийся безымянным собеседник говорил о катастрофах и болезнях. Может, с них началось малолюдство или вера в «щель зла», но может это все правда. А как-то находят очередную «щель»? Не выбирают же первого попавшегося на эту роль?

Наконец-то, сильно припозднившись, прошла вторая волна, дающая понимание письменности и я смогла бы заглянуть в библиотеку, почитать мифы, легенды и исторические документы. Но я тянула с этим до самых сумерек, а там решила, что конечно, библиотека уже закрыта. Да и не видела я ее. Только магазины и лавки с вывесками, чаще неяркими и очень конкретными, вроде «Портной и швея», «Лавка книг», площадь имени какого-то человека, чья статуя не показалась мне ни монументом военачальнику, ни памятником герою, и что-то вроде магистрата… К тишине успела привыкнуть, но дети, играющие в парке без криков и громких возгласов, все равно потрясали. Все казалось каким-то… неестественным. Именно это и заставило меня заговорить там же, в парке, с матерью очаровательных близняшек, игравших с кольцом, двумя веревочками и тряпичным мячом.

— Никогда не видела таких тихих детей.

Она посмотрела так, словно я сделала им комплимент.

— Мы сразу учим их тому, что не надо кричать. Только тот, кто хочет дурного, ведет себя громко. Или если ты приносишь зло миру. Крик и есть зло, — она пожала плечами, словно говорила очевидное.

Я вдруг как-то сразу догадалась.

— Именно так узнают «щели зла»? Когда они начинают кричать?

Она, наконец, посмотрела пристальнее.

— Вы нездешняя?

— Более чем. Там, откуда я, просто нет «щелей». И тишины, в общем-то, тоже.

Она промолчала, то ли я сказала что-то совсем уж неприемлемое, то ли вспомнила о важности тишины. Словом, разговор так и не продолжился.

Вечером я вернулась к гостинице. А утром снова потащилась гулять, и у дверей меня ждал рисовальщик, который «щель зла».

— С чего начнем? — спросил он, словно мы расстались час назад.

— С имен. Я Талан. А ты?

— Тийре. У тебя, наверное, есть опыт в разных вещах и ты можешь мне подсказать, как побыстрее понять то, что я должен понять…

— Нет опыта, — перебила я, удивляясь его спешке. — Но воображение подсказывает, что начать можно с того, то ты всегда хотел сделать.

— А это тут при чем? — удивился Тийре.

— При свободе. Давая себе наконец-то исполнять то, о чем мечтал, думал, что тебя привлекало и до сих пор вспоминается с тоской, даешь себе особенную свободу. Нет, не так. Во-первых, освобождаешься от груза несбывшегося. Во-вторых поднимаешься выше, опираясь на исполнившееся желание, как на ступеньку.

— Подниматься… — задумчиво повторил он. — Не ребенок же я, подниматься на Погодную башню, чтобы посмотреть на мир сверху. И костры жечь. Хотя… если большой, — он усмехнулся, — сжечь какой-нибудь небольшой лес…

— Хочешь, чтоб я поверила что ты и правда «щель зла»? — с нарочитой строгостью спросила я. — А зачем?

— Может, чтобы понять, что и правда являюсь «щелью». Так будет легче. Если я сожгу что-то и мне понравится…

— Но ты не сможешь сжечь, — заметила я, — если не оставляешь следов.

— Для людей этого мира. Но я увижу, и ты тоже.

Мне показалось, он сделал над собой усилие и улыбнулся:

— Ну, на самом деле незачем что-то сжигать. А посидеть у костра можно.

— Вечером, когда стемнеет, огонь красивее, — заметила я, ловя себя на том, что не хочу вообще никаких костров

— Да, вечером. А сейчас все же Погодная башня, хотя я и не ребенок. Пойдешь со мной?

Он спрашивал, а я чувствовала почему-то, что выбора уже нет. Так что и отвечать не стала.

Впрочем, пока мы шли, напряжение немного отпустило. Город все же был очень красивый, несмотря на тишину и малолюдность, а может, именно поэтому. Наверное, мы могли бы сесть в экипаж, потому что дорога к самой его окраине заняла несколько часов, и отняла у меня много сил.

Город кончался на удивление сразу, никакой городской стены или чего-то такого, просто тротуар сменился полем. В поле кое-где торчали башни, деревянные, решетчатые, расширявшиеся кверху.

— Вон та, — кивнул Тийре, — всегда хотелось на нее подняться.

— Почему именно на нее?

— Увидишь. Пошли.

Я увидела, и почти сразу поняла. Башня, к которой мы подошли, была старой — снизу поросла мхом, ступеньки выглядели ненадежными, некоторые покривились от старости и треснули, ржавчина от вбитых гвоздей расплывалась неровными рыжими пятнами. В сравнении с первой башней, мимо которой мы прошли — почти новой, еще пахнущей свежим деревом — просто развалина.

Тийре подошел, провел рукой по перилам лестницы и тут же начал подниматься, но остановился через десяток ступеней, заставив планки заскрипеть, повернулся ко мне.

— Ты идешь?

— Нет. Слишком ненадежно.

— Ну да, — почему-то улыбнулся он, хотя я ничего веселого не сказала. — Если я упаду, то, наверное, ничего со мной не будет. Пока не проверял. Говорят, многие из тех, кого изгнали ритуалом, так и заканчивают. Но они были одиноки, а у меня есть ты.

Мне стало страшновато от того, как быстро он меня присвоил. А Тийре повторил:

— Пойдем. Обещаю, с тобой ничего не случится.

Странно, но я ему верила. И все равно подниматься не хотела.

— Пойдем! — повторил он.

Я попробовала ногой первую ступеньку и начала подъем.

Подо мной старое дерево скрипело не так громко; Тийре шел выше и выше, заставляя меня догонять его. Мы встретились только на верхней площадке башни, и только там я поняла, что башня покачивается, едва заметно, но все же… То ли от ветра, то ли от старости, совершенно беззвучно, словно в этом тихом мире и башня стремилась соблюдать тишину.

— Не так хорошо, как я думал, — заметил он почему-то недовольно. Спросил, не глядя на меня: — Что ты видишь?

— Город. Поля, — я огляделась. — Немного гор. А для чего эта башня? Маги с нее погоду вызывают?

— У нас нет магов… Нет, ученые ведут наблюдении за погодой, для них почему-то чем выше, тем лучше. А мой мир стал меньше, гор я уже не вижу… Ладно. Там и раньше-то не на что было смотреть.

— Что? — спросила я с тревогой. Он вроде говорил просто и спокойно, но я слышала в голосе напряжение.

— Говорят, что мир для изгнанника постепенно сужается, пока, наконец, совсем не уходит в ничто. Но думаю, из-за тебя это прекратится или замедлится.

Меня начало трясти. Я не была способна сейчас кого-то утешать. Саму бы кто утешил, сказал, что все закончится хорошо… Так что просто начала спускаться, так быстро как смогла, пару раз споткнулась, но выправилась.

Уже на земле отошла подальше и села на траву. Ноги не держали.

— Извини, — сказал он, — не знал, что так будет.

— Ничего. Просто высоты боюсь, наверное… — Хотя на самом деле просто не хотела, чтобы Тийре ждал, что его жизнь изменится из-за меня. — А что следующее ты хочешь делать?

— Сегодня уже ничего. Я завтра приду, — ответил он и, не оборачиваясь, просто пошл куда-то, словно разом забыв обо мне.

Я испытала облегчение… И подождав, пока он скрылся за той самой новой башней отправилась обратно в город, благо он был почти перед глазами.

Конечно, до гостиницы я добралась вымотанной, хотя едва ступив на улицы, поймала экипаж, чтоб не топать обратно пешком целых три часа. Но несмотря на усталость, обычно убивающую все мысли, кроме мечтаний об отдыхе, мне думалось: а почему бы не отправится домой, прямо сейчас? Очень хотелось попросту сбежать. И если б я не обещала… Что ж, я пообещала себе впредь не давать обещаний. Но остаток дня постаралась не вспоминать Тийре и просто читать прихваченную с собой книгу приключений, радуясь тому, как легко все дается ее героям.

* * *

Кровать оказалась мягкой, а сны легкими. Утром я заплатила за еще один день в гостинице и стала ждать Тийре. Идти с ним никуда не хотелось, после вчерашнего ноги еще подгибались, а город из окна, спокойный тихий город, начал казаться опасным.

Книга была почти дочитана, а Тийре все еще не было. Пожалуй, стоило все же пойти в библиотеку, почитать местные сказки и легенды, и я почти решила сделать это, когда в комнату постучали. Я отворила, не спрашивая, уверенная, что это «щель зла», но за дверью стоял пожилой совершенно мне незнакомый господин, по виду — обычный горожанин… Но на второй взгляд вдруг показалось что его платье горожанина — официальная форма.

— Госпожа, можно с вами поговорить? — спросил он, подтвердив второе впечатление.

Если ко мне пришел представитель местного Закона, то говорить с ним придется, тем более, я сразу же нарушила тут закон, пусть и не зная того.

Я позволила ему войти, предложила сесть. Гость принял приглашение, но прежде чем опуститься в кресло, показал мне небольшую круглую пластинку с буквами и значками. Надпись гласила «Служба Покоя». Прочитав, я кивнула; гость сел, я устроилась во втором кресле, обдумывая, что и как говорить.

— Если речь о башне, то я больше никуда не полезу, обещаю… — можно начать с чего-то малого, а потом перейти к большому, если до него дойдет.

— Госпожа, вы разговариваете с изгоем?

Пришлось кивнуть, почему-то врать не хотелось или не моглось.

— Да, разговариваю. Вернее, я с ним говорила, потому что не знала, что нельзя.

— Понимаю. Но теперь знаете. Полагаю там, откуда вы родом, такого обычая нет, как и такой… проблемы. Но я прошу вас уважать наши законы — и проблемы тоже — пока вы здесь.

Похоже, для него, как и для Тийре, не было новостью, что люди могут путешествовать из мира в мир, или он нашел какое-то еще объяснение моему присутствию тут и незнанию местных законов.

— Если хотите, я поясню. Чем больше вы с ним разговариваете, тем более приоткрываете «щель зла». Вы, а не он. Ритуал для того, чтобы ничто не дразнило и не кормило «щель».

— Мне кажется, все наоборот, — перебила я, — если бы с ним поговорили…

— Уверю вас, пробовали и это. Пробовали все, — в свою очередь перебил он. — И он сам знает, кто он и что. Если сказал вам что-то иное… человеку хочется верить в хорошую судьбу и в выбор.

— Понимаю… или почти понимаю, — под пристальным взглядом его голубых, как небеса, глаз оказалось невозможно сказать даже полуправду.

— Нужно без «почти», госпожа. Время от времени у нас бывают иномирцы. Несколько поколений назад кто-то из них, как вы, встретил изгоя. Катастрофа случиться не успела, узнав обо всем, он пошел нам навстречу, так как был разумным человеком. Пожалуйста, будьте разумны и вы.

— Неужели это все правда? — попыталась увести разговор в сторону я. — Неужели один человек может быть злом для целого мира?

— Ученые считают, что это компенсация за общее благополучие мира, но есть и другие версии. До двадцати лет «щель зла» словно в спячке или в коконе, а потом кокон начинает трескаться. Тогда остается только ритуал. Повторю — будьте разумны, не общайтесь с ним.

— А если я не соглашусь? — честно говоря, просто так спросила, понимая, что выбора нет.

— Ничего страшного с вами не случится. Ничего опасного страшного, — поправился он. — Но всегда можно создать условия, при которых вам захочется уйти и не возвращаться. Причинять вам зло — значит работать на «щель зла». Но можно сделать многое и без этого.

Он встал, поклонился и вышел, притворив за собой дверь.

Первая мысль после его ухода была — как быстро меня вычислили! Вторая — ну вот, теперь у меня нет выхода, я обещала Тийре, но не могу исполнить общение, чтобы не погубить мир. Звучит как легенда, притом глупая, но для этого мира такое — реальность. Значит, можно с чистой совестью не общаться с «изгоем».

Разговор с представителем Службы Покоя вернул мне равновесие. К тому же Тийре все еще не было. Может он и не придет. А если придет, я ему скажу… Нет, нельзя говорить. Придумаю, как быть. Совершенно успокоенная, я снова взялась за книжку, а ближе к вечеру вышла в сад гостиницы. Было хорошо и тихо; в ветках деревьев пробовала голос птица, первая звезда мягко мерцала на темнеющем небе.

Тут Тийре и нашел меня. Заслонил свет вечернего фонаря, бросив тень на книжные листы.

— Я придумал, — сказал он, — знаю, что еще хочу сделать.

Я молча покачала головой.

— Еще не знаешь, а уже осуждаешь?

Я снова покачала головой.

— Так, — наконец понял он, — не хочешь разговаривать.

— Не могу, — шепнула я.

— Быстро работают, — усмехнулся он. — Но ладно. Даже если ты им обещала, хотя первому обещала мне, не стану ставить тебя в трудное положение. Не говори, только слушай. Можешь даже не смотреть на меня, словно не замечаешь. Просто слушай.

Он сел на землю.

— Как там в твоей песне про плащи? Выбора у меня нет. Для усталости еще рановато. Плащ служения и долга? Долга перед собой, да. А вообще не думаю, что у меня есть какие-то долги. Разве что долг понять. Ты сама подарила мне эту мысль.

Тийре помолчал и продолжил:

— Я придумал, что делать, — мне не очень понравилась интонация. Но постаралась себя успокоить тем, что ни на какую башню больше не полезу. — Написать свою жизнь. Не потому, что в конце концов или исчезну, или что там обычно случается с такими, как я… А никто не узнает, каким я был. Но писать долго. Поэтому я расскажу, расскажу тебе. Ты же будешь помнить?

Я кивнула, так же молча. Рассказ — это ничего. Можно просто слушать.

— Не буду говорить о детстве. Это скучно. Даже мне самому. Наверняка меня любили, хотя сейчас я этого уже не помню. Ну, родители от меня отступились так же легко, как остальные, — он пожал плечами. — Зато потом, когда я начал понимать, что я другой, это было… поучительно. Хотя почему не такой именно я, а не они? Только потому, что их, «таких», много?

Мне захотелось ответить, что не такие — все, каждый по-своему. Но он продолжал говорить.

— …ну и что, что говорю слишком громко? Зато остальные даже слишком тихие. Словно они боятся оставить хоть какой-то след, хоть звук или эхо. А я не боюсь. Никогда не боялся.

В его голосе слышалась гордость.

— Ну и хорошо, что я не такой. И что у меня есть время сделать что-нибудь.

…Нет, он не стал рассказывать мне свою жизнь. Вернее, было и это, перемешанное с планами — что бы он сделал, если мог, и что попытается сделать. Тийре говорил несколько часов, охрип, но продолжал, а я не могла встать и уйти, хотя слушать было все тяжелее. «Щель зла»? Он был сейчас щелью горечи, и я боялась, что будет еще хуже. Только надеялась, что не из-за меня. А когда он произнес последнюю фразу, надежда погасла.

— Ты права. Я должен их ненавидеть, чтобы остаться тут подольше и что-то изменить. Просто ничего не ощущая, ничего и не изменишь. Спасибо, что научила меня.

После этого встал и ушел, опять не попрощавшись. А я вернулась в свою комнату с гудящей головой и отчаянием.

* * *

Спала я долго и просыпалась тоже долго, как после «слепого сна», когда, пробудившись, лежишь с открытыми глазами, но ничего не видишь. Вставать не хотелось, как не хотелось совсем ничего. И снова посетила мысль что надо уйти, оставить это мир его судьбе, что без меня все закончится быстрее и чище. Но все же я обещала… А если Тийре снова найдет меня и начнет рассказывать о своем, я же не выдержу. Я сама готова стать «щелью зла».

А можно просто сменить гостиницу на другую, где он меня не отыщет. Правда, это тоже было бы просто побегом.

Не зная, как решить это, я позавтракала, и снова спустилась вниз оплатить еще один день в гостинице. Тут же краем глаза заметила сидящего в главном зале Тийре. Он не пытался ко мне подойти, просто улыбался и вид у него был успокоенный. Мне вдруг показалось, что все начало налаживаться. И я задержалась на первом этаже, хотя мне тут ничего больше не было нужно — делала вид, что смотрю в окно.

Тийре дождался, пока в зале никого не останется, подошел, достал из кармана широкое кольцо, протянул мне.

— Возьми. Подарок. Я больше не буду приставать в тебе с разговорами.

Я взяла. Кольцо оказалось дутым серебряным браслетом. Тийре подождал, пока я возьму вещь, поднялся и вышел. Сразу стало так легко, что закружилась голова. Я села в кресло, передыхая, словно бежала в гору и запыхалась. Надела браслет на руку, посмотрела, сколько осталось денег — пожалуй, хватит на удовольствие вроде сладкого, или на украшения. Хотя бы примерить что-нибудь. И платья местного покроя — для меня широковаты и мешковаты, да еще эти тройные юбки, но и такое носят. Пусть будет праздник, раз все так хорошо!

В итоге я отправилась искать ювелира и платяную лавку и провела день изумительно, примеряя и примериваясь, в радостных хлопотах совсем забыв о Тийре. Я больше не чувствовала себя виноватой перед людьми этого мира; верилось, что Тийре больше не вернется, что он что-то решил, нашел какой-то выход. Как я нашла его — забыть все неправильное и тревожащее, утопить его в удовольствиях.

Но от удовольствий тоже устаешь. В конце дня я оказалась с полными руками покупок. Вернувшись, сложила их в комнате, но они занимали слишком много места. Не задумываясь и с большим облегчением я использовала «чернилку» чтобы вернуться домой, где с наслаждением рассматривала, расставляла и развешивала свои покупки еще полдня. А потом собрала волю в кулак и вернулась, убедиться что в самом деле все в порядке.

Но в порядке ничего не было — вместо гостиницы я оказалась на руинах, в дымном чаду недавно закончившегося пожара. Глаза сразу заслезились, стать было горячо и я попыталась выбраться — тут же оступилась и упала, ударившись рукой, вернее, браслетом, до вмятины на дутом серебре. Кое-как выбралась из руин.

Остальные дома оказались целыми, только от гостиницы остался обгорелый остов, но дым был везде. И люди. Стояли неподвижно тут и там, и было их пугающе много. Кажется, все смотрели в одну сторону — в мою.

Торопливо, но стараясь быть осторожной, я выбралась из руин. Юбка испачкалась в саже, и руки тоже, хотя я ни к чему не прикасалась. Взгляды обжигали. А еще сильнее обжог голос, спросивший:

— Видите?

Я обернулась — рядом стоял тот человек из Службы Покоя.

— Вижу.

— А причину понимаете?

Я знала даже две — себя и Тийре.

— Как вы научили его взаимодействовать с миром? — спросил он.

— Не знаю. Я ничему не учила. Только исполнять свои желания…

— А если у «щели зла» в его стадии уже нет своих?

У меня тоже не было своего — ответа на его вопрос. Только общий с ним и с этим миром.

— А вы…— я запнулась, — вы не знаете что делать? Как это остановить?

— Ни я, и никто.

Он не казался растерянным, совсем нет. Наоборот — очень уверенный взгляд. Может, словами просто хотел подтолкнуть меня к действию.

— Есть одна сказка, — добавил он, — очень старая. О том, как однажды в мире родилось Великое Добро, иногда переводят как «Великая Сила»… Эти Добро или Сила были слишком большими для маленького мира и потому он начал трещать по швам. А Добро и Сила медленно, по капле, превращались зло и бессилие, потому что оказались не нужны и одиноки, ведь их время еще не пришло, и мир был к ним не готов…

Я дала себе еще время подумать и принять эту новую правду, новую версию, расходящуюся с его первой версией о компенсации, утешительной для… да пожалуй для всех, даже самой «щели». А потом вместе с этой правдой пошла по городу, задымленному и словно зачумленному, стараясь придумать, как позвать как найти Тийре. Крикнуть имя? Сделать что-то заметное, например, тоже что-то поджечь? Интересно, почему пострадала именно гостиница… Тийре хотел отомстить мне? За что? И если так, стоит ли вообще с ним встречаться, не будет ли это хуже, чем старая шатающаяся Погодная башня?

Я может и не стала бы ничего делать, если бы не взгляды. Они подталкивали, не давали остановится и заставляли думать. Нужно что-то простое и надежное, как стихи, которые я прочла Тийре. Даже если именно в них он нашел свой ответ и выход, свою свободу выбора.

Стихи. Баллада, которая была песней.

Может, спеть? Не важно, будет ли результат. Просто сделать хоть что-то и чтобы оно не повредило этому миру. Чтобы взгляды людей не жгли так сильно…

Я начала тихо, без голоса, которым никогда не обладала, про себя, но постепенно запела вслух. Слова… они находились все новые и новые, словно приходили ниоткуда. Меня охватило возбуждение и одновременно — безразличие. Плащей в балладе или жизни героя оказалось больше; наверное, мне самой было о чем сказать.

Тот, кто таким родился, пусть собой остается.

Пламени или крику, место всему найдется.

Есть же миры другие, ждущие перемены,

Есть и плащи такие, или такие цены,

Что заплатить сумеешь, что не захочешь бросить.

Кто-то же скажет имя и твоего не спросит.

Где-то добро без трещин или у зла нет щели,

Может, и ты наденешь плащ этой новой цели...

Только это я и запомнила, и это было не тем, что я хотела сказать Тийре, но по-другому не выходило. В воздухе делалось все меньше дыма и тишины.

А потом песня закончилась, и рядом со мной встал Тийре. Я едва узнала его. Нет, лицо не изменилось. Только я, кажется, начала видеть щель над его головой, сверкающе-белую, разветвленную как молния. Он был частью ее.

— Хорошо, что ты пришла, хотя мне больше никто не нужен, — сказал Тийре без улыбки. — У меня есть для тебя кое-что. Ответ для твоего полубога. Чтобы стать полным, надо превратить что-то в свою половину. Или просто сделать то, для чего предназначен.

— Это ты и делаешь? — зачем спросила? Не знаю. Наверное, проверить, слушается ли еще меня мой голос.

— Я не могу делать ничего другого. Не способен. А если только и умею, что разрушать мир, значит, должен делать именно это. Мир хочет быть разрушенным, иначе он не рождал бы снова и снова таких, как я.

— Ты уверен? — спросила я, разрешив себе помолчать совсем недолго.

— Конечно. В твоей балладе не было плаща веры. А зря.

Он сделал жест в сторону.

— Но ты можешь уйти. Это же не твой мир.

— И не твой.

Я не знаю, что меня заставило меня сказать это. И что именно я сказала на самом деле — что он тоже может уйти, или что не имеет права рушить то, что ему не принадлежит.

Он принял первый вариант:

— Предлагаешь отсюда уйти? Раньше, чем все тут сокрушу? Нет. Иначе через три поколения снова родится такой, как я.

Все вдруг сделалось очень тяжелым. Мои мысли. Мои руки. Серебряное кольцо браслета на запястье.

Я зачем-то подняла руку. При виде вмятины на браслете внезапно стало легче, а потом в голову вдруг пришла мысль.

— Смотри, — сказала я, касаясь браслета. — Круг. Совершенная форма. Но есть изъян.

— Хочешь сказать, что он есть и во мне? — усмехнулся Тийре. — Так для обитателей этого мира я сплошной изъян. Но они не мир.

— Я хочу сказать, что ты можешь ошибаться в том, кем себя считаешь. — Его глаза сузились от гнева и я поправилась: — И все ошиблись, считая тебя этим. И твое решение может быть ошибкой.

— Если я ошибаюсь и они ошибаются, кто тогда прав? Ты? Почему? — почти равнодушно спросил Тийре.

— Потому что никто не идеален. И я тоже могу быть неправа. Решение без капли сомнения — это всегда ошибка, попытка себя обмануть «идеальным». Ты уже сомневался, помнишь? Тогда ты был человеком.

— Был. И что в этом хорошего, быть таким человеком, как я? Или как ты или твой полубог который сам ничего сделать не может… Ты спасаешь миры? Хочешь спасти и этот?

— Разве я похожа на тех, кто спасает миры? — воскликнула я в отчаянии. — Я их даже не вижу толком. Но я вижу тебя.

— И каким же?

Я закрыла глаза. Проще было ответить на вопрос Дорнаха о том, как ему стать полным. Придумать философскую чушь, которая не будет враньем, но станет загадкой, которую он может разгадывать долгими вечерами своей вечности, если у него есть вечность.

— Ты хочешь, чтобы после мира и после тебя что-то осталось? — когда не знаешь ответа, тоже что-нибудь спроси. — Что-то, кроме разрушенного мира.

— Не знаю, — признался Тийре. — Слишком сложный вопрос, для одного раза. И для одного человека. Я хочу быть тем, кто я есть, как в твоей балладе.

Кажется, у меня ничего не получалось.

И я совершила еще попытку, слабую и бессильную уже потому что я не верила, что получится.

— Там есть не только это. Ты можешь уйти из этого мира в другой, где тебе найдется место…

— Не могу, — перебил он, — если только ты возьмешь с собой.

— Нее могу к сожалению. Это работает только для меня…

— Тогда зачем все остальные слова? — почему то вдруг разозлился Тийре. — Ты поселила во мне сомнения. Я не идеален даже как разрушитель мира. Может потому что все еще думаю о каких-то людях. Например, о тебе. А стоит ли оно того? Стоишь ли этого ты? Что ты можешь?

Я потянулась к чернилке. Не знаю, почему именно к ней, которая была у меня всегда.

— Я могу написать имя мира. Любого мира и оказаться там.

Получилось, что хвалюсь, так грубо и жестоко, и так по детски…

— Тогда иди. Уходи отсюда. Беги, — он уже не смотрел на меня, и я не могла на него смотреть — ослепительного, как щель над его головой. — А я останусь тут. Это мой мир и я буду делать с ним все что захочу, с сомнением или без. Потому что могу, а ты и твой бог не можете ничего.

Меня оттолкнуло сразу с двух сторон — и сверху, из темной щели, и со стороны Тийре, так сильно, что я не удержалась на ногах и начала падать назад, думая лишь о том как бы не потерять чернилку. Чернила выплеснулись на руку и падение длилось так долго, что я успела подумать — домой! Успела представить, как пишу имя своего мира разлившимися чернилами, а потом оказалась сидящей на полу.

Дорнах снова был тут, пил чай.

— Что с тобой случилось? — спросил он, не спеша помочь мне встать.

Это показалось таким обидным, что я не сдержалась.

— А с тобой? Почему ты отправляешь меня делать за тебя работу?

Полубог поставил чашку с недопитым чаем на стол.

— Ты сама хотела путешествовать по мирам. Вернее, ты в этом нуждалась.

— Откуда тебе знать? — Я готова была вспылить только от его спокойствия, но сдерживалась из-за него же. — Сидишь тут и ждешь, пока кто-то за тебя все сделает. Боги всегда так поступают?

— Иногда, — сказал он и снова взял чашку. — Талан, ты не права. Всегда можно отказаться или поменять выбор. Или почти всегда. Не обязательно заканчивать… Работу, особенно если считаешь ее чужой.

— Ну да, как же, выйдет у меня уже отказаться… путешествия это слишком… я поискала слово и кое-как нашла… — затягивает. Я уже не смогу без этого. А если попытаюсь, то буду страдать.

— Но выбор-то в чем? Страдать от того, что уже выбрала и не бросать это, чужое тебе, или бросить и страдать от пустоты без этого чужого? Так поступают все люди?

От этих слов я задохнулась словно Дорнах меня ударил. Ну правильно, а что ты думала, Талан, что тебе разрешат безнаказанно бить не нанося ударов в ответ?

— Так что ты выберешь? — спросил он, и кажется в самом деле ждал ответа как чего-то важного.

Но вопрос был слишком сложным для одного раза. И мне не хотелось давать ему ответ — из одного упрямства.

Поэтому я просто вытащила пишущий стержень из чернилки.

— Побег, — кивнул полубог, в его голосе не было разочарования, и это ударило больнее слов. — Всего лишь побег. Ты не станешь что-то менять из малодушия или лени и жалуешься на отсутствие выбора.

— Это ты научил меня…бегать, — не удержалась от того, чтобы уколоть. — Но жаловаться, как ты не стану.

Я быстро написала на ладони имя какого-то мира и дождалась перехода. Если все что я могу это сбежать, буду бегать, пока не научусь чему-то еще.