навеки отданы ей

Люди рядят ее в золото и парчу, рисуют яркий нимб над головой.

Надежда — светлый образ, солнце, запутавшееся в ветвях деревьев, решительный блеск в глазах юноши, молитва, произнесенная в ночи.

Надежда возрождает душу, вынимает ее из пепла сгоревших мечтаний, оборачивает в чистый, свежий шелк и выпускает из рук.

Ноги сбиты в кровь, запылены, обезображены; прекрасные светлые волосы срезаны решительным взмахом руки, истрепанная одежда похожа на лохмотья.

Надежда — дева с мечом в руке. Она приходит на пожарища, сотканные из людских страданий, под ногами ее — чужие кости и кровь. В глазах ее — пыль и ветер, гроза и пожар.

Надежда тянет за собой караван из людей, безвольных, поникших, вручает в руки меч и отправляет на войну. Заражает людей своим огнем, заставляет сгорать в ожидании лучшей участи, справедливого финала.

Ее тело сожгла лихорадка, и кости выпирают угловато-нелепо, пальцы изломаны, искусаны губы, тени лежат под горящими алым глазами. Сухая кожа в трещинах и царапинах, и слились шрамы в один единый рубец.

Надежда — болезнь. Она выдергивает из омута забытья, отправляет в огонь и лед, — тебе остается лишь закусывать губы до крови, так, чтобы темная дорожка бежала по подбородку до шеи, до выступающих ключиц; остается лишь идти вслед, глядя на потускневшее, сгнившее и давно изорванное знамя.

Надежда всегда умирает последней. Вокруг нее остается поле, усеянное телами, ее верные спутники — падальщики вороны, жадно клюющие живую и мертвую плоть. И когда последний боец падает замертво, и пальцы, стискивающие подол ее ветхого платья, разжимаются в бессилье, она падает на колени, судорожно хватая ртом воздух. Вороны слетаются к ней, еще живой, и хватают жесткими клювами за плечи, выклевывают глаза — расцветают раны невиданными цветами, расцветает улыбка на сухих губах.

Надежда — безумие.