горький мед

Аскольд пил, пытаясь забыться. В голове уже противно шумело, а мир плыл перед глазами, но он продолжал раз за разом опрокидывать стакан за стаканом. Движения отработаны до автоматизма, четко, выверено: налить, выпить, заполнить янтарной жидкостью вновь. Коньяк горчил, жег горло, огнем стекал куда-то внутрь и гас. Внутри мужчины плавало что-то холодное, пустое, словно маленький космос, засосавший все теплое и живое, и алкоголь растворялся в этой беззвездной пустоте.

В семье продолжали греметь скандалы. Вроде бы только выбрались из долгов, выкупили все то, что потеряли за долгие годы нищеты, пора был помириться и жить спокойно. Но нет. Еще один стакан, жар, струящийся по пищеводу. Старший брат разругался с матерью, сестры ушли из дома, и все рухнуло на него: все их обиды, жалобы, разговоры. Мать скучала одна и досаждала звонками. Вопросами.

В какой-то момент Аскольд просто выключил телефон, вышел из своей квартиры — проклятье, он хоть запер ее? — добрел до ближайшего бара, махнул бармену рукой: наливай! — и попытался утонуть в алкоголе. Но от каждого глотка становилось только хуже, мысли противно скреблись в голову, а в животе переливалась пустота.

— Свободно?

Аскольд поднял взгляд и сощурился. Перед его лицом плавала стройная ножка: сквозь тонкую сетку колготок проглядывала белоснежная кожа. Он посмотрел выше, скользя глазами по черному шелку короткого платья, по скрещенным рукам, до алых губ и змеино-золотых глаз.

— Мне не нужна компания, — обронил он хрипло.

— Значит, свободно, — девушка опустилась на стул рядом, беззастенчиво касаясь его плеча своим плечом, затянутым в кожу легкой курточки.

— Можно? — рука с тонкими длинными пальцами легла на стакан, девушка ногтями — черными, аккуратными — отбила дробь по стеклу. Аскольд отрицательно качнул головой, она, улыбаясь по-кошачьи, потянула стакан на себя, взболтала, легко и непринужденно отпила. — Значит, можно.

На краю стакана остался след помады, и, возможно, вкус чужих губ, по крайней мере, когда Аскольд сделал очередной глоток, внутрь проскользнуло что-то яркое, золотое — звезда, быть может?

***

Первого поцелуя он не помнил. Вот они пьют из одного стакана, а вот они стоят возле какого-то дома, и Аскольд вжимает в кирпичную стену худое тело, жадно, как коньяк, выпивая горечь чужих губ. Никакой свободы рукам, лишь долгие, томные взгляды и острые, колющие поцелуи. Аскольду не нравились девушки, и он знал, что наутро пожалеет о пьяной выходке. Но сейчас поцелуи были, и взгляды были, золотые глаза казались ярче всех звезд, густой мед под чернотой ресниц.

— Я не сплю с пьяными, — ласковый шепот обжигает щеку, у нее дыхание совсем горячее, жаркое и почему-то привычное. Девушка тепло и правильно трется носом о шею, и в ее словах скользит сожаление.

Аскольду не хочется отпускать, ведь с девушкой пустота внутри успокаивается, перестает грызть, с ней хорошо и тепло, и пальцами так удобно зарыться в мягкие кудри темных, вьющихся до плеч волос.

— А с трезвыми? — он не узнает свой голос, полный надежды.

— Не стоит, — отстраняется, — я разочарование.

— Я тоже, — Аскольд смеется, — я всего лишь скажу адрес, а ты попытаешься прийти.

— Попытаюсь.

***

Утро пришло вместе с разбитой вдребезги головой, слишком ярким солнцем, бьющимся в открытые окна. Аскольд отвернулся от назойливого светила, закрыл глаза, и сознание затопило горьким медом: вкус губ и цвет глаз. Выныривать пришлось резко, и пустота насмешливо колыхнулась где-то в груди: ну что, дождался? Ленивой черной кошкой она перебралась поближе к сердцу, выпустила коготки, скалясь почти беззлобно.

Он ждал ее день, ждал два, ждал неделю. Ожидание дверного звонка превратило его в натянутую струну, Аскольд даже на звонки родных и друзей отвечал отрывисто, поглядывая в сторону пустой прихожей.

Попытаюсь, а не приду, ну конечно же.

Вторая неделя прошла так же незаметно, и когда наступила третья, вздохнул и расправил плечи: что ж, значит, судьбе так захотелось. Образ незнакомки поблек, и днем Аскольд не вспоминал ее, но едва ночь распахивала объятия, на губах расцветала горькая полынь. Он просыпался, бежал в ванную, и долго умывал лицо ледяной водой. Потом глядел в зеркало: воспалившиеся, усталые глаза смотрели в ответ тускло и безнадежно.

Она не придет. Аскольд осознавал это краешком сознания, но все равно пришел в тот тесный, маленький бар, где ее, конечно же, никто не видел. Он почти смирился с этим, ведь все равно не смог бы любить ее правильно, как следует, потому что любить девушек не умел. И все равно просыпался по ночам, и с каждым днем походил все больше на мертвеца, чем на живого.

***

Кажется, прошел почти месяц с того ужасного дня (или ночи, если быть точным?), когда из зыбкого забытья, которое сложно было назвать сном, его вырвала настойчивая трель.

Динь-дон.

Аскольд бросился к двери слишком быстро, слишком явно, в том же, в чем и спал: мятая футболка и серые штаны, — распахнул ее и замер, взглядом впиваясь в копну черных густых волос — в них он зарывался пальцами? — и тонкие ключицы, видневшиеся в вырезе черного свитера. Нежданный гость поднял глаза, похожие на озера расплавленного золота и мерно, хрипло произнес:

— Я попытался.

Показалось на мгновение, что пьян. Аскольд прижался щекой к дверному косяку, глядя на юношу сверху вниз. Пустота жадно прыгала внутри, бесновалась и пыталась избавиться от рассыпавшихся в ней звезд.

— Значит, разочарование?

Уголки змеиных глаз дрогнули, почти незаметно.

— Меня еще Шераном называют. Достаточно трезвый, значит?

— Ага, — Аскольд кивнул и зажмурился. — Шеран, знаешь что? Ты восхитительный.