Синий, белый красный

Шелки

Утлое суденышко неспешно скользило по морской глади. Ночь застилала небо темным с сапфировой россыпью звезд покрывалом. Ни ветра — тихо, как перед бурей. Лишь мерные гребки весел колебали застывшую безмятежность. Океан-отец гостеприимно открывался перед своим блудным чадом. Наверное, понимал, что это в последний раз.

На крохотном островке сидел тюлень и протяжно смотрел вдаль, будто чего-то ждал. Увидев суденышко, он заволновался, закачался из стороны в сторону, хрипло лая, а потом стремглав кинулся в воду. Через мгновение вынырнул вместе с шестеркой сородичей и повел их хороводом вокруг суденышка.

Тюлени пели. Грустно и нежно, словно прощаясь. Лодочник протягивал к ним руки и гладил по мокрым головам. Из глаз его текли безудержные слезы.

«Прощайте, родные. Прощай и ты, океан-отец. Невиданными красотами манят твои просторы, мириады сокровищ таятся в твоих глубинах. Безгранично счастливы твои дети, резвящиеся и танцующие в морской пене. Пусть говорят, что истинная свобода в небе, где в недосягаемой вышине парят гордые птицы, но мы, морские обитатели знаем, что именно нам открыто неисчислимое множество путей: в бездну донных впадин, вдоль русла полноводных рек и дальше в необозримые пространства.

Но здесь мы все обречены на вечное бесчувствие. Нет места для любви в твоих водах, а сердце так жаждет томления, слез радости и жжения горечи. Поэтому прости и прощай, я покидаю тебя, приняв земную судьбу, долю человеческую. Не носить мне больше тюленей шкуры, не нырять в волнах вместе с братьями, не скитаться по неизведанным тропам. Суша отныне мой путь».

Лодочник умолк и бросил в воду серую в крапинку шкуру. Тюлени подхватили ее и унесли на дно. Поднимался ветер, предвещая близкую бурю. Нужно было спешить.

Юки-онна

Ночь была ненастной. Сплошной пеленой шел снег. Грозно завывала вьюга. На пороге покосившейся хижины устроилась древняя старуха с длинными седыми волосами. Белое кимоно, будто саваном, укрывало ее уродливое морщинистое тело. Тусклые глаза смотрели прямо в раскинувшуюся за порогом бездну.

Там внизу в плодородной долине жили люди, чьи предки некогда поклонялись ей, даже боялись. Но теперь про старуху забыли. И правильно, прежде она была молода. Ее походка была настолько грациозно мягкой, что на снегу даже следов не оставалось. Ее пение настолько чарующим, что, слшая его, замирал даже ветер. Ее красота сводила с ума незадачливых путников, заставляя их умирать от холода.

Куда все делось? Ушло, сгинуло… и поделом. Только горечь о том, кто остался там внизу, покинутый ею из гордыни, а скорее из сострадания. Ведь чем кроме боли может обернуться любовь к метели — у нее и сердца-то нет. Только почему-то в груди болит и сейчас, когда из памяти истерся даже его лик.

Старуха задумалась и выставила вперед раскрытую ладонь. Снежинки опускались на нее, но не таяли, никогда не таяли. Люди теплые, они коченеют только после смерти, а она и при жизни всегда была холодная, так придет ли к ней, наконец, долгожданное умирание? Сколько еще придется влачить жалкое существование в полном одиночестве, пожираемой горечью сожалений и тоски по тому, что ушло безвозвратно. Когда ты долгоживущий, то смерть видится тебе как избавленье, а что уж говорить о бессмертных, но старуха, хвала богам, не такая. И смерть уже в дороге.

Старуха опускает ладонь и поднимает голову. Небо проясняется. Скоро, совсем скоро. Старуха опирается спиной о косяк, склоняет голову на грудь и засыпает… навсегда.

Ифрит

Ночь была темной, безлунной, да только зарево от полыхавшего города освещала ее намного ярче луны и звезд. Пожар лавиной обрушивался на дома и заглатывал их целиком, оставляя за собой лишь пепелища. Кроваво-рыжая тень созерцала стихию с крыши упиравшейся в небо башни, похожей на оплывшую воском свечу. Только свеча та сплошь каменная — никакой огонь не возьмет, пусть даже пламя заполонит собой весь мир.

Тень оставалась недвижной. Силуэт ее напоминал человеческий, если бы в человеке было три метра ростам, а за спиной колыхались гигантские крылья, такие же кроваво-рыжие. Наевшись до отвала, пламя начало медленно угасать, оставляя от некогда цветущего оазиса выжженную пустыню с разбросанными по краям верхушками свечных башен, как та, на которой притаилась тень. И вот когда стихия унялась, тень взмыла в наполненный гарью воздух и зависла над омертвевшим городом. Теперь над ним застыла зловещая тишина, которую даже ветер боялся нарушить.

Тень знала, что спокойно будет еще некоторое время, пока на этом месте снова не появится благодатный оазис, который снова проглотит вечно голодное пламя. Сколько лет он наблюдает эту картину? Тысячу, две? Как же тяжело до бесконечности смотреть одну и ту же сцену — как гибнет его могучее древнее племя и он ничего, ничегошеньки не может сделать. Лишь тосковать и мучаться от бессилия и… надеяться, что завтра солнце встанет с другой стороны, земля сойдет со своей оси и все, наконец, изменится. Он выскользнет из замкнутого круга и полетит к горизонту искать новые земли и племена, чтобы скинуть с плеч непосильную ношу одиночества.