1. Первый день

ЧАСТЬ II. ТАЯНГИЙ

Старые истёртые ступени широкой лестницы ложатся под ноги, и я медленно поднимаюсь на второй этаж.

Пару часов назад поезд наконец-то прибыл в Мэйштадт, и мы с Фэнгом тут же отправились искать Мгум. Хорошо, что мне с ним оказалось в одну сторону, а то бы я заблудилась. После маленького тихого провинциального городка попасть в гигантскую оживлённую столицу — это то ещё приключение. Домищи здоровущие, высоченные, всякими кандибоберностями украшенные, дороги — широченные, а экипажей на них раз-два и обчёлся, сплошь одни мобили всевозможных форм и расцветок. И люди суетливые, всё бегом-бегом. К таким запросто не подойдёшь да не спросишь дорогу. Фэнг же в этом шумном аду умудрялся ориентироваться и, ловко петляя меж людей, вывел нас к остановке. Выхватив свободный мобиль и погрузив сумки, мы целый час добирались до магического университета. Час! В пределах одного города! Но, судя по Фэнгу, это норма. В общем, после часа любования из окна мобиля на яркие фасады зданий, мы добрались до Мгума. И тут я поняла, что моя, в общем, небедная фантазия как-то не так рисовала этот Мгум.

Ну университет. Ну корпуса. Я знала, что их несколько, но и представить не могла, что они составляют обособленный мини-городок. Кирпичные здания корпусов соединялись между собой переходами и занимали целый квартал, напоминая гигантского змея, что разлёгся среди сбрасывающих последнюю листву деревьев. Шизея от масштабов, я вслед за Фэнгом сунулась в главный корпус, самый большой и самый пафосный. Там нас направили по своим корпусам, и мы разошлись.

Так я и оказалась здесь — в этом небольшом, стареньком, но вполне чистом здании. Вся невеликая администрация института секачей поместилась на первом этаже, и встретил меня сам директор — немолодой полноватый мужчина с импозантными усиками и добрым взглядом. Господин Разинский сам выхватил у меня сумку и отправил её с подручным в общежитие, а меня усадил за стол подписывать пару документов. Бумаг на самом деле оказалось больше, но управилась я с ними довольно быстро. Всё то время, когда я бегло просматривала документы и ставила подписи, господин Разинский рассказывал о непростой ситуации, в которой оказался институт из-за внезапного пожара, но уверял, что эти неудобства временные, что уже идёт строительство нового здания, современного, безопасного, в общем, самого-самого. А потом директор объявил, что скоро начнётся вторая пара и я могу присоединиться к своей группе.

Вот прямо так сразу — взять и присоединиться. С корабля и прямиком на бал. Вернее, на учёбу. Хотя семестр уже в полном разгаре, так что всё понятно и логично — иди учись. Куда ещё откладывать? Но я бы согласилась ещё потянуть. Добираясь сюда четверо суток, я смирилась с тем, что придётся учиться здесь, настроилась, но, видимо, какие-то остатки сопротивления всё же остались. Сопротивления и страха.

Да, я боюсь. И отчётливо это осознаю. Боюсь начинать эту новую, незнакомую, совершенно не мою жизнь. Боюсь. Поэтому и поднимаюсь по ступенькам медленно, едва переставляя ноги, буквально тащусь. И я даже благодарна господину Разинскому, что он не пошёл вместе со мной. Он хотел проводить, показать аудиторию, представить группе, но прибежал секретарь и сообщил, что сигналят из министерства. Директор извинился, предложил провожатого, но я заявила, сказала, что и сама дойду.

Мне так проще. Не нужно бежать за кем-то, ловить всё налету, подстраиваться под чужой ритм. Нет. Уж лучше я сама осмотрюсь, разберусь во всём и вообще всё сама сделаю. Вот хочу плестись со скоростью черепахи и плетусь.

Но как бы медленно я не поднималась, лестница не бесконечна. И вот я на втором этаже. Именно здесь находятся все учебные аудитории, и моя группа тоже где-то здесь.

Тихо иду по пустому коридору освещённого редкими огоньками, осматриваю таблички на дверях. За одной из них слышу голоса. Так дохожу до конца коридора, до приоткрытой двери. Именно она-то мне и нужна.

Шумно выдыхаю и, решительно взявшись за ручку, распахиваю дверь.

Просторная аудитория, залитая золотистым солнечным светом, кажется ещё просторнее за счёт того, что в ней полностью убраны парты. У дальней стены стоят только несколько стульев, лишь два из которых заняты. На одном сидит темноволосый кучерявый парень, по виду фрайландец, на втором — мужчина лет сорока, высокий, светловолосый, голубоглазый, в общем, белоземец. У раскрытого окна курит старушка — маленькая, кругленькая таянгийка.

Так. Старушка — это препод. Наверное. Ну не студент же в самом деле. Эти двое — студенты, а… А где ещё люди?

Оглядываюсь в поисках кого-нибудь ещё. Но не нахожу.

В это время мужчина замечает меня и, радушно улыбаясь, говорит:

— О! А вот, кажется, и пополнение. Добрый день. Меня зовут Пётр Широв. Можно просто Пётр. Проходите, присаживайтесь.

Я здороваюсь и, представившись, прохожу в аудиторию, опускаюсь на стул рядом.

— Ни-ни-ни-ни-ник, — заикаясь, представляется парень, а затем чисто выговаривает: — Николас Волд.

Я улыбаюсь и киваю. У меня до девятого класса был в школе знакомый пацан, тоже заикался. Мы с ним довольно много общались, разговаривали про книги. Так что я привыкла к такой речи.

— А это Хонг Ше, — указывает Пётр на старушку. — Но она, пока не докурит, с места не сдвинется.

Старушка, не поворачиваясь, кивает, и тут я понимаю, что она не преподаватель. Она — студентка. То есть даже, если ты старик, но неожиданно прошёл инициацию, то тебя, несмотря на возраст и здоровье, заставят учиться на секача.

Вот оно как.

Я ещё раз оглядываю класс, а Пётр понимающе усмехается.

— Нет, Эрика, не ищите. Здесь никто не прячется. Это — вся наша группа. С вами четыре человека.

— В т… том году было шесть, — грустно вздыхает Ник. — Но Камилла, Лиз и Мей погибли в пожаре.

Я ошарашено киваю. Не знаю, что ответить. У меня в голове с трудом такое укладывается.

Четыре человека. Четыре! На весь курс. А ведь Ипс — единственное учреждение, которое готовит секачей. То есть в год выпускается четыре секача. Ну, может, шесть или восемь. Не важно. Это не делает погоды совершенно. И это катастрофа.

Только сейчас, сидя в этой аудитории, глядя на троих инициированных: парня-заику, мужчину и старушку, — я внезапно осознаю, какая же это катастрофа. А вдруг в один ужасный момент инициации вообще прекратятся? Ведь инициация — это не что-то системное. Это случайность. Роковая случайность, которую не подстроишь, не проконтролируешь, которая вообще неизвестно от чего зависит. И вот вдруг эта случайность перестанет случаться? Что тогда? Что будет с миром? Со всеми людьми? Что?

Ловлю на себе внимательные взгляды Ника и Петра. Мужчина понимающе кивает. Он явно догадывается, о чём я думаю.

— Да, нас очень мало, — говорит он. — Капля в море. Но вы не волнуйтесь. Так почти всегда было. Эти цифры никто официально не озвучивает, но я, как бывший историк и теперешний секач, знаю, что один секач на миллион человек — это норма. В том, что в нашей группе осталось три человека, виновата трагическая случайность. Но наша группа, по сравнению с остальными курсами, всегда была маленькой. Например, первогодок на сборе было двенадцать человек, но из-за той же трагической случайности их осталось пять. На третьем курсе пятнадцать человек. Их трагедия не коснулась, потому что они были вне стен института, разъехались на практику. И до этого в том году выпустилось четырнадцать секачей. Так что не переживайте сильно. Секачей всегда было мало. Но, чтобы не наводить панику, власти скрывают, насколько нас мало. И вам теперь тоже придётся хранить это в секрете.

Я киваю.

Да, что-то такое я подписывала. Какую-то бумаженцию о неразглашении. Ещё удивлялась: чего, мол, я тут должна не разглашать. А оказывается, вот что.

Да. Для того, чтобы люди спали спокойно, им лучше не знать, сколько нас на самом деле. Иначе начнутся паника и постоянная тревога, которые погрузят мир в состояние депрессии и непроходящего ощущения жизни на волоске.

И тут сразу становится понятно, что в студентах делает бабушка. При таких соотношениях секачей ко всем остальным людям, как говорится, не до жиру. Кто прошёл инициацию, тому и быть секачом. Выбирать не приходится. Просто-напросто нет этого выбора. Ни у нас, инициированных, ни у людей, что вынуждены доверять нам жизни. Нам — совершенно случайным, неподготовленным для спасения жизней людям.

Я нервно сглатываю.

— Хотя после того, как институт обосновался здесь, вся эта секретность — сплошной фарс, — усмехается Пётр.

— Почему? — спрашиваю я.

— Потому что, хоть у нас и отдельный корпус и он даже чем-то там защищён, но столовая у всех одна и общежитие тоже. Мы у всех на виду. Нигде не расслабишься.

— Секачи не имеют права расслабляться. Мы обязаны смотреть в оба, — колючим, надтреснутым голосом произносят за спиной.

Я резко оборачиваюсь и вижу старика. Древнего-древнего старика. Я не знаю, сколько ему лет, но отчётливо чувствую — много. Время полностью выбелило этого таянгийца. Некогда тёмные волосы стали белы, как лунь, побледнела и высохла кожа, только глаза остались чёрными, внимательными и такими острыми, что насквозь протыкают.

— В оба смотреть нужно, говорю! А вы расслабились.

— Доброго здравия, мастер Кохэку, — подскакивает Пётр, а вместе с ним и Ник, и даже бабушка Хонг оборачивается. — Мы смотрим. Бдим. Но сейчас тут все свои…

— Свои не свои, — кряхтит мастер Кохэку, опираясь на здоровую косу, — а тварь вас и здесь достанет. В любое время, в любом месте. Потому и говорю: не терять бдительности!

В его голосе столько жёсткости, что одно это заставляет вытянуться и подобраться. Но его слова о тварях… Как они могут достать кого-то здесь? Ведь университет должно быть окружён тройным кольцом защитных контуров! Я не сдерживаюсь, спрашиваю об этом. И тут же понимаю, что язык мне враг. Мастер выцепляет меня взглядом и несколько долгих секунд изучает. Взгляд у него острый, как бритва, или коса, и странный. Не могу понять, в чём странность, это просто бесплотные ощущения, но, чем дольше смотрю, тем сильнее становится это чувство диссонанса. И мерещится, что правый глаз подвижный, пульсирующий, а левый — застыл стеклом.

Может, и правда застыл?

— Новенькая, — наконец нарушает тишину мастер. — Как зовут?

— Эрика Шторм, — выпаливаю я.

— Почему на втором курсе, а не на первом?

— Это была идея Хелмы Флечер.

— Почему? — повторяет вопрос мастер.

— Госпожа Флечер решила, что раз я умею входить и выходить из атиса, то мне лучше сразу поступить на второй курс.

— Флечер решила… — ворчит господин Кохэку. — И когда же вы научились входить в атис?

Честно пожимаю плечами, а потом говорю:

— Наверное, когда пять месяцев лежала в коме… то есть в итисе. Я не очень хорошо помню это время.

Кто-то присвистывает, кажется, Пётр, а мастер Кохэку, сузив глаза в щёлочки, ещё сильнее вцепляется в меня взглядом.

— Месяцев? — переспрашивает он.

Я киваю.

— Продемонстрируйте своё умение.

Стискиваю зубы, медленно выдыхаю и концентрируюсь на внутренних ощущениях, вновь воскрешаю в памяти огненный тоннель.

За последнюю неделю я уже дважды проделывала это. Проделывала сама, не спонтанно, а целенаправленно. Должно получиться и сейчас. Должно. Ну же!

Рухнув в глубины себя, я расправляю плечи, раздвигаюсь и смотрю на мастера. Смотрю на маленькую фигурку и ощущаю гиганта. От разногласия между зрением и ощущениями немного едет крыша. Или она у меня от пребывания в атисе едет? Вопрос без ответа.

— Широв, Волд, принесите, пожалуйста, оружие, — просит мастер.

Они идут к ближайшей двери и возвращаются с косами. Одну из них Ник протягивает мне.

— Д-де-де… держи, — говорит он, преодолевая себя, перебарывая непослушный язык. — В том году Мей с ней тр-рен-н-нировалась. Тебе подойдёт.

Шепчу: «Спасибо» и принимаю косу. Довольно лёгкая старая и потрёпанная, с вытертой многочисленными руками деревянной рукояткой, но заточка что надо — настоящее оружие. Только что мне с ним делать? Нет, в теории я понимаю — что. Но… Может, мне кто-нибудь хоть что-нибудь объяснит?

— Вообще-то я не разжёвываю элементарные вещи, которые студенты усваивают на первом курсе, — как бы в ответ на мои мысли произносит мастер Кохэку. — Но сейчас, так и быть, поясню. Скажите, Шторм, чем отличается защитный контур от сигнального знака?

Медленно выдыхаю и считаю до трёх.

В смысле, чем отличается? Одно защищает от тварей, а второе только сигналит. Я так и говорю Кохэку и тут же понимаю, что сморозила ерунду. По взгляду его понимаю, по улыбке снисходительной.

— Все так думают, Шторм, — выговаривает господин Кохэку. — Когда-то и я тоже так считал. Но правда заключается в том, что по своей сути они ничем не отличаются. Защитный контур — это те же сигнальные знаки, только выстроенные в цепочку и многократно повторенные, за счёт чего создаётся эффект усиления. В сигнальный знак мы вливаем вигор, свою силу, часть себя. Поэтому, когда вблизи знака появляется тварь, мы ощущаем это. Сейчас секачи вовсю пользуются щитами, на которых наглядно видно, где образовалась тварь, но раньше их не было. Секачей вело чутьё. Каждый сигнальный знак имеет радиус действия, так называемое поле. Если тварь попадает в зону действия поля, то знак реагирует, подаёт сигнал. Длинна радиуса этого поля напрямую зависит от силы секача. Я могу поставить знак вот здесь, в центре этой комнаты.

Мастер стучит древком косы об пол.

— Могу влить в него столько вигора, чтобы охватить всю территорию университета. Да, я могу. Но. Несмотря на это тварь может образоваться в любой точке университета. Вообще в любой точке. Знак ей не помеха. Он может задержать, отпугнуть, как это делают контуры, но не сможет остановить, если тварь решила прорваться. Остановить тварь можно только одним способом — убив её. А убить её может только секач и больше ничто. Понимаете это, Шторм?

Я понимаю. Понимаю, насколько чудовищно заблуждалась. Я всегда представляла контур чем-то вроде каменной стены, которую твари не могут преодолеть, а на поверку он оказывается соломенным плетнём с пугалками, просто полосой сигнализации, которую тварь при желании легко может перешагнуть. А единственное средство от них — это коса в руках секача. Но секачей мало. Их всегда было мало. Так почему же до сих пор не произошло обвала всей этой гнилой системы защиты? Почему полчища тварей не пересекают черту? Почему не появляются прямо в городах, а всегда идут с окраин? Я не понимаю этого и спрашиваю мастера. А тот хмыкает, дёргая правым уголком рта.

— Вы говорите про тварей, как про разумных существ, но у тварей нет разума. Они больше похожи на стихию, которой пытаются уподобиться, чем на животных. Они не могут скоординироваться и массово двинуться ломать контуры. Поэтому прорывы, которые сейчас происходят и которые пытаются выдать за стихийные действия, это дело рук людей. Исключительно людей. Что касается вопроса, почему они не возникают прямо в городах… Во-первых, города напичканы сигнальными знаками, которые как-никак, а всё же отпугивают тварей. Ну а во-вторых, они появляются и в городах, но, хвала древним, зародыш твари, первая форма, в которой они появляются в нашем мире, неактивна и неопасна для человека. И в этой форме они существуют примерно две-три недели. Этого достаточно, чтобы обнаружить их и обезвредить.

Да. Верно. Я ведь и сама видела такую. Тварь первого типа, незаметная и неопасная.

— А откуда они вообще берутся, эти твари? — задаю я очевидный и напрашивающийся вопрос.

Не могу припомнить, чтобы хоть когда-то слышала на него ответ.

— А вот это, Шторм, вы узнаете сами, из книг, — резко обрывает лекцию мастер и поворачивается ко всем остальным: — А сейчас, наконец, начнём занятия. И первым делом повторим то, что отрабатывали вчера, — знаки.

Затем он снова оборачивается ко мне.

— Так. Вы же даже конфигурацию знаков не знаете, — говорит он и тяжело вздыхает. — Ох уж эта Флечер… Ладно, идёмте к доске, я нарисую их вам. Значение и всё остальное узнаете потом из учебников. Сейчас ваша задача запомнить и попытаться начертить косой. Всем остальным — отрабатывать!

Рявкнув это, старый мастер разворачивается и, чуть прихрамывая, идёт к длинной доске, берёт мел и чертит знаки. Их всего пятнадцать, и они не особо сложные, как алфавит. Только названия у них странные и несуразные: «капля», «стекло», «шаг», «дверь». Как будто бы взяли пригоршню случайных, ничем не связанных слов, да и оставили так. Хотя возможно, во всём этом есть скрытый сакральный смысл, это просто я его не вижу, как не вижу связи названий с самими знаками, с этими чёрточками и перекрестиями.

Ладно, моя задача сейчас не до сути докапываться — про суть я потом почитаю, если она есть вообще, — а запоминать и отрабатывать.

И последнее, как оказалось, не так-то просто.

Коса — здоровенная, неудобная дурина! И как ей эту каллиграфию выписывать? Какой вообще дурак придумал, что у секача должно быть такое идиотское оружие? Косами траву косят, а не тварей!

Мои мучения длятся почти час, и когда мастер объявляет конец занятиям, я с радостью сдаю орудие и почти бегом выхожу из кабинета.

— Эрика, у нас сейчас обед, пойдёмте с нами, — догоняет меня Пётр и Ник.

Следом идёт молчаливая бабушка Хонг Ше и благостно улыбается мне. На занятиях, кстати, она очень бодро орудовала косой. А для старушки так и вовсе отлично. А вот я… Кхе.

— Как вам наш Дракон? — спрашивает Пётр.

— Дракон? — не понимаю я.

— Рю Кохэку, — поясняет Пётр. — У него прозвище — Дракон. Надо признаться, я удивлён. Дракон никогда никому ничего не объясняет. Если на его занятиях кто-то чего-то не знает, он велит наблюдать за остальными или идти в библиотеку читать учебники. Кстати, многие из них он сам писал. А тут целую лекцию устроил!

— И з-з-знаки на доске ч-чертил! — подключается Ник.

— Небывалое дело.

— Эм… — мычу я.

Мне-то самой казалось, что на меня, как на малолетнюю дурочку смотрели. А оно вон, оказывается, что.

— Книги, говорите, писал? — спрашиваю я. — Когда он успел? У секачей же времени нет.

— Он уже лет шестьдесят как не выезжает на оперативные задания, преподаёт в институте, — отвечает Пётр.

— Шестьдесят? — вырывается у меня. — Сколько же ему лет?

Пётр пожимает плечами.

— Никто не знает, но говорят, что он был учеником самого Стефана Эрстера.

Я непроизвольно присвистываю.

— То есть ему никак не меньше сотни, а то и ста двадцати? А держится бодрячком.

— Репродуктат, — кидает Пётр и, видя моё непонимание, поясняет: — Специальный препарат, который выдают всем секачам. Тебе тоже выдадут. Он укрепляет тело, повышает выносливость и силу и замедляет старение. Так как нас мало, то правительство всеми силами старается продлить жизнь каждого из нас. Дракона вот, например, буквально с того света вытащили. Шестьдесят лет назад, когда он сражался один против трёх мимикримов класса Б, то эти твари ему половину тела оттяпали. Заметила ведь, что он хромает? Вместо левой ноги и руки у него протезы. И глаз тоже искусственный. Такие дела.

Я сглатываю. Ничего не могу сказать. Просто ничего. Чем дальше я погружаюсь в мир секачей, тем отчаяннее вырисовывается картина. Выть хочется от этого всего. Выть в голос. А ведь это только начало. Что ж дальше-то будет? Что я ещё узнаю?

— А-а-а ты п-правда пять месяцев в итисе была? — переводит разговор Ник.

Я киваю и рассказываю о своих приключениях. А потом мы доходим до столовой и там встречаем группу первого курса. Их действительно пять человек и молодёжи среди них нет вообще: две женщины в возрасте сорока лет и три мужчины от тридцати до пятидесяти. Наша компания весьма странно смотрится среди толпы магов-студентов. Это подчёркивается ещё и тем, что на нас почему-то стараются в открытую не смотреть, но зато косятся украдкой. От такого неуютно и даже неприятно. Быстрые взгляды провожают нас из столовой и преследуют на протяжении всего пути до спортзала, а там… Там я забываю вообще обо всём, потому что нас начинают гонять так, что к концу третьего часа я хочу только одного — лечь и умереть.

Но умереть не дают. Бабушка Хонг, которая каким-то чудом переживает тренировку, молча протягивает мне бутылку с тёмной жидкостью, я делаю глоток и чувствую, как раскалённая магма, в которой плавают металлические ежи, прожигает мне горло и падает в желудок, распарывая и оплавляя нутро. Когда способность дышать возвращается, то я понимаю, что жива, цела и даже не особо устала.

— Репродуктат, — отвечает Пётр на немой вопрос. — Дрянь редкостная, но в конце концов привыкаешь. Человек вообще ко всему привыкает.

Ну нет. Ну вас нафиг. К такому привыкнуть невозможно.

Меня приободряюще хлопают по плечу, и мы возвращаемся в наш корпус, в лапы Дракона, где ещё три часа машем косами. По окончании этих мытарств я вспоминаю, что мне ещё нужно получить книги, поэтому, распрощавшись с одногруппниками, которые пошли на ужин, я ползу на третий этаж в библиотеку. Там я торчу ещё полчаса и только к восьми, нагруженная учебниками, дохожу до столовой.

Огоньки ажурным полотном парят пол потолком, освещая помещение ровным золотистым светом, на стойках дымятся кастрюли и лотки с едой, маня ароматом. Секачей разумеется уже нет, зато группки магов ещё ужинают. И все эти маги сверлят меня взглядами пока я сгружаю учебники на свободное место, набираю еду, возвращаюсь с подносом к столу.

Достали.

У меня что, два носа? Или, может, рука из затылка торчит? Чего пялитесь-то? Я тоже могу на вас попялиться.

Усаживаюсь, оборачиваюсь к группе девчонок за соседним столиком и начинаю откровенно их разглядывать. Они моментально отворачиваются, шепчутся и быстро уходят.

Тьфу!

Сердито жую салат и только сейчас замечаю на столе оставленную кем-то газету. Подтягиваю к себе, просматриваю. На первой странице красуется статья о давешнем инциденте на Тракте Эрстера. На второй странице — о пожаре в Вирме. На третьей странице после экономических вестей снова статейка о секачах и одном «уважаемом жителе Мейштадта», которого секачи послали тройным загибом, когда «уважаемый житель» потребовал возвести вокруг его дома двойную линию контура вместо одинарной. И он теперь жалуется и хочет судиться.

Совсем псих, что ли? Секачам вот вообще делать больше нечего, как двойные контуры вокруг его трущоб чертить?

С раздражением перелистываю страницу, просматриваю новости дальше, пью чай и на пятой странице поперхиваюсь, чуть не захлебнувшись.

На странице красуется картиночка, на которой художественно нарисован скелет в чёрном балахоне и с косой в костлявых лапах. А дальше под заголовком: «Секачи. Вся правда о них!» идёт огромная статья, в которой автор с какого-то перепуга делит магию по цветам. Белыми магами он называет всех магов, и говорит, что эта магия светлая, правильная, «богом данная». Чёрными же магами он называет секачей. И обвиняет их — то есть нас — в сговоре с потусторонними силами — то есть с тварями, — которых мы, дескать, вызываем из иного потустороннего мира для того, чтобы внушать страх и ужас обычным людям и магам, а ещё для того, чтобы власть захватывать. Полтора столетия назад «Белое братство» раскрыло этот заговор против человечества и почти уничтожило «чёрных магов», но допустило фатальный промах, и «чёрные» возродились. И теперь этот автор статеечки — М. Роук — призывает содрать лживую маску с «чёрных» и для начала лишить их всех прав и привилегий.

Я смотрю на вбитые в желтоватый лист чёрные буквы и чувствую, как внутри начинает что-то клокотать. Что-то большое, прямо-таки громадное и горячее подступает к самому горлу.

Это что за бред тут написан? Какого рожна эта несуразная клевета вообще появилась в газете и занимает всю, мать вашу, страницу?! Какого фига тут происходит?!

Оббегаю взглядом задержавшихся магов, которые быстро отводят глаза, и понимаю, что все они это читали.

Неужели они верят? Верят этой бредятине? Этому шизофреническому гону? Ну не может нормальный здравомыслящий человек верить в это!

Но… полтора столетия назад ведь нашлись идиоты, которые порешили всех секачей и чуть не угробили человечество. А сейчас эти взгляды, эти быстрые, колючие взглядики…

Тошно. Тошно от этого. Не могу оставаться здесь ни секунды.

Сгребаю книги и выхожу из обеденного зала на улицу. Холодный, влажный ветер освежает лицо, треплет волосы, забирается под куртку, выдувает остатки тепла. Смотрю на подсвеченные огоньками корпуса универа, на ровные дорожки, обрамлённые оголёнными кустами, на разгорающиеся фонари и с отчаянием понимаю, что хочу домой. Просто вернуться домой. Назад. Хочу прижаться к маме, обнять Катрин, уткнуться в папино плечо, пособачиться с Сабринкой, а потом тоже обнять и эту дурочку. Я не хочу этого настоящего. Я маленькая. Я не готова к нему. Не готова сражаться с тварями. И с идиотами сражаться я тоже не готова.

Я вообще не хочу сражаться!

Из-за угла на площадку перед столовой выруливает группка студенток, и среди них я узнаю Астрид! Невысокая, пышногрудая, с фамильной каштановой гривой. Она всегда была красавицей и умницей, маминой гордостью. И вот сейчас она вышагивает первой.

Ну наконец-то! Хоть одно родное лицо в этом чужом месте.

Я приветливо машу ей рукой, вижу, что она меня замечает, но почему-то не останавливается, не поворачивается ко мне, а продолжает идти. Уходить.

И уходит.

Это что было? Что-то я не поняла. Она меня не узнала?

— Эрика! — звучит резкий окрик из-за спины, я вздрагиваю и чуть не роняю книги.

Оборачиваюсь и вижу Верену.

Эту тощую жердь ни с кем не перепутаешь. Кажется, за время учёбы она стала ещё костлявее, длиннее и бледнее. Или мне это кажется из-за того, что она волосы в чёрный покрасила?

— Рена, ты покрасилась! — расплываюсь я в улыбке.

— А ты, я вижу, подстриглась, — хмыкает она, подходя ближе, и затягивается сигаретой.

— Ты ещё и куришь? — удивляюсь я.

— Только не нужно мне читать нотации на тему того, что я будущий врач, а гроблю своё здоровье.

— Да нафиг надо! — машу рукой.

Всё-таки до чего приятно видеть родное лицо в этом совершенно незнакомом месте. Разница между нами всего-то два года, и было время, когда мы постоянно пропадали где-то вдвоём. Хотя последние годы вбили клин в наши отношения, особенно, когда Верена уехала на учёбу.

— Ну и как тебе наша шарашка? — докурив, Верена метким броском отправляет окурок в ближайшую урну.

— Ничего так, впечатляет. Я тут ещё не успела во всём разобраться. Меня сразу в учёбу кинули, а расписание и преподы такие, что твари и те лучше.

Верена дёргает щекой, потом смотрит на меня неподвижно несколько долгих секунд, а затем резко обнимает и прижимает к себе.

— Эрика, балда стоеросовая, как же мы за тебя переживали… — шепчет она мне в ухо. — Мама за эти пять месяцев в тень превратилась, у Катрин всё время глаза на мокром месте были, папа нервничал, даже Сабрина. Пять месяцев. С ума сойти, пять месяцев! И магией лечить запрещали, уроды. Но доктор Мауэр врач, каких мало. Не смотри, что он в нашем захолустье работает. Руки у него золотые. Смог же ведь ногу твою собрать… Как же ты нас всех напугала, балда…

Эти объятия, эти слова, этот дрожащий голос… Они тёплыми каплями проникают в меня и растекаются, размягчая. Чувствую, что ещё немного — и я разревусь. Вот просто глупо разревусь посреди улицы. Цепляюсь руками за костлявые плечи и не выдерживаю, утыкаюсь носом в шею Верены. А потом мы стоим молча вот так вот обнявшись. Долго стоим. И годы расстояния между нами стираются, будто бы и не было их, будто бы мы ещё девчонки, и нам плевать на весь этот огромный мир.

Наконец Верена выпрямляется, не выпуская из рук, смотрит влажно поблёскивающими глазами, усмехается.

— Ты секач. Ну надо же! — качает она головой. — А мама тебя всю жизнь долбила пробивать канал, а ты не маг, ты — секач! С ума сойти. У нас в семье живой секач! Только не вздумай ещё раз помирать и мать до слёз доводить, а то своими руками придушу.

Слушаю эти смешные угрозы и улыбаюсь. Хотя такие угрозы от студента-медика, у которого выраженные способности в области регенерации, в частности, в обратной регенерации, не такие уж и смешные.

— Ты куда шагала? В общагу? — спрашивает Верена. — Я тоже туда, так что давай покажу. Заплутать можешь с непривычки. И что это у тебя? — смотрит она на книги.

— Учебники, — поясняю я. — Меня же сразу на второй курс отправили, а на втором никакой теории, одна сплошная практика. Так что вот, ночами теперь читать буду.

— Веселуха, однако, — присвистывает Верена. — И угораздило же тебя. Всё ни как у людей. Ладно, давай свои книги. Помогу и их дотащить.

И Верена, подхватив мой пакетище с книгами, бодро направляется в сторону правой аллейки и я, чувствуя прилив сил, спешу за ней.