Зверяница и рябиновый цвет. Глава II / Зверяница и рябиновый цвет / Форост Максим
 

Зверяница и рябиновый цвет. Глава II

0.00
 
Зверяница и рябиновый цвет. Глава II

II

Однажды всадник над ней проскакал. Прямо по макушкам деревьев — высоко-высоко, а сам белый и на белом коне. Зверяница подняла голову, да опоздала — всадник скрылся. За ним и второй проскакал: сам красный, а конь под ним рыжий, прямо пламенный. Зверяница кричала ему, махала руками, но красный всадник с высоты даже не глянул. Третьему, чёрному как ночь всаднику, уже и кричать сил не было — изнемогла Зверяница.

«…Как ты говорил ей, приёмный батюшка? Земной лес кончится, и начнётся небесный, так? За её спиной остались три леса, три реки и три горы до небес! Она в прах истоптала обувь, истёрла в пыль дорожный посох, а заветный Лес всё не открывался! Не всякому он откроется, а лишь тому, кого Судьба примет…»

Дом ягой Бабы открылся внезапно. Оборвался ельник, распахнулась поляна. Зверяница упала наземь и отдышалась. Заветный дом был сложен из брёвен, у него были птичьи ноги, и на них он медленно поворачивался.

«…Да, поворачивался. Так медленно поворачивается мир, если смотреть на него с небосвода…»

Зверяница кое-как добралась до порога и приоткрыла дверь. В доме рожала ягая Хозяйка. Она раскинулась на лежанке посреди избы. Широкое чрево, тучные бёдра, тяжёлые груди — вечно беременная, она вечно рожала: кому добрую судьбу, а кому злую долю. Рождённый плод весело хихикал, взмахивал крылышками и улетал. А ягая Баба, не уставая рожать, плела из тысячи нитей кружево — пути и судьбы всего живого.

«…Судьба-Доля, Старуха-Земля, ягая Баба — всё это я. Ягода — это плод, ягодь — плодовитое пышное тело, ягая Баба — Мать всего мира. Могу быть ворчливой, могу и подобреть беспричинно. Зверяница всё же нашла меня. К этой полуднице я, кажется, отношусь по-особому. Зверяница-то и зовёт меня по-своему, не так, как все другие…»

— Мамочка, — несмело позвала Зверяница, прикрывая дверь, чтобы не сквозило.

Ягая Баба искоса зыркнула, но не оторвалась от кружева:

— Много вас у меня! Всех не упомнишь… Зверяница! — она вдруг вскочила. — Зорюшка моя, звёздочка вечерняя, — очередной новорожденный плод каркнул, мотнул горбиком и улетел.

«…Вот так ягая Матушка, да! Наградила кого-то горбатой судьбой! Так я же не со зла да и не по оплошности: ведь надо, чтобы и невзгоды кому-то достались. Они-то без вас, без людей, как сироты…»

Зверяница мельком глянула, выискивая в её кружеве знакомые нити-судьбы.

— Не чаяла, что отыщешь меня, — заохала Баба, засуетилась и собрала всё плетение в широкие ладони, с глаз долой. — «…Нечего ей чужие судьбы разглядывать…» — Солнце-то, твоя хозяйка, здорова ли? Ведь не зайдёт ко мне в избушку-то…

— Не суждено ей, наверное, — Зверяница кисло сморщилась. — У Солнца своя дорога. Простым Стихиям не чета.

«Ах, вот же они, судьбы Стихий! — она отыскала их нити даже под руками ягой Бабы. — Вот золотая нить Солнцева, серебряная Месяцева, а возле них моя, медная…» — ох, наплела Матушка, ох, запутала. Ещё какую-то нитку, чёрную как ночь, сбоку привила. А рядышком две ветки рябины вставила…

— А вот это-то зачем, что это?.. — начала Зверяница и осеклась. Даже язычок прикусила.

— Ну, спрашивай, раз начала! — ягая Баба нахмурилась, посуровела, даже глаза похолодели.

— А всадники День, Заря и Ночь — хорошо ли живут? — полудница выкрутилась. — Встретила их по дороге. Справляются ли без меня, да без Месяца и без Солнца?

— Что им сделается! — ягая Мать засмеялась: — А ты молодец, хитрее меня будешь, не про тайны спросила, а про то, что за двором видела. Ну, проси, проси, дочка! Вижу же, что с наболевшим к Матери пришла.

Зверяница собралась с духом, набрала побольше воздуху и выпалила:

— Мамочка, родненькая! Уступи мне своё место. Хоть на день или на два, но только уступи!

Ягая Баба хохотнула, привлекла её к себе, в макушку губами ей ткнулась:

— Людские судьбы вместо меня рожать будешь?

— Да где уж мне, — девчонка-полудница замялась. — Мне бы здесь встретить кое-кого. А ты, мамочка, той порой отыщи его, ну, того, ну, другого, — она смущённо затеребила поясок платья. — Помоги мне, направь его, куда следует. Ну, мамочка, родненькая, не отказывай!

— Да кого и куда направить, глупая? — ягая Мать отстранилась. — О ком ты?

— Так знаешь ведь, мам, — Зверяница закусила губу: — Зачем спрашиваешь?

«…Слышишь, сказитель. Или кто ты? Охотник с собакой, воин на коне — мне не важно. Это моя история, я соткала её в кружево судеб и не намереваюсь отчитываться, почему да зачем я так поступаю. Но… Видишь ли, это моя особая дочка, хоть я и часто забываю о ней, заботясь о тысячах других моих деток. Просто она заходит ко мне. А ещё она одна зовёт меня Мамочкой. Ясно тебе? Не задавай больше вопросов, почему это я послушала её да зачем пошла искать и приводить в чувство этого, как его, позабывшего весь белый свет Балду-Покатигорошка…»

Дородная, чреватая, пышнотелая Баба вздохнула и по-матерински поохала. Посмотрела, пораздумывала. Да и опять дочку-полудницу в лоб поцеловала.

***

«…Слезай с серого коня, воин. Тебе пора садиться на серого волка. Твой конь — это знак твоей власти над природой мира земледельцев, торговцев и воинов. Но здесь твой мир закончился. Здесь — Лес. Здесь моя власть, и тебе лучше обратиться серым волком, если хочешь идти дальше. Ты не оборотень?…»

Любому, кто пойдёт за Стихиями мира, не миновать в пути дома ягой Бабы. Князь-королевич про это слыхивал, но по легкомыслию не брал в голову. В тот памятный денёк главный советник, едва вылез из поганого болота, велел царевичу собираться в дорогу. А мать с отцом в первый раз в жизни его не остановили. Отец даже напутствовал:

— Отправляйся-ка ты, дружок, за урожайной богиней хоть на край света. Запомнил? И без Ненаглядной Живы домой не возвращайся.

Запас сухарей иссяк у царевича ещё до того, как знакомый лес растаял в тумане. На пути вдруг возник нелепый домишко с птичьими ногами. Ни дома с ногами, ни поляны вокруг него прежде в этом лесу не было. Здесь не свистели птицы, на ветках не шевелились листья. Тишина переплела собою деревья. Зазвенело в ушах. Царевич заохал, схватился рукой за рёбра и стал терять сознание, ноги подкосились и дальше не пошли.

«…Да, это так, царевич. Дом тебя впустит, повернётся дверью в заповедную сторону и выпустит. Вот только живому человеку этот путь заказан. Страна смертных людей здесь кончается. Впрочем, ты можешь попытаться позвать ягую Хозяйку и умолить её сжалиться — пропустить тебя живьём да не навсегда, а лишь на малое время…»

— Эй, — оробел царевич. — Хозяйка! — решился позвать и вдруг сообразил, как надобно кричать: — Ну-ка, встань, изба, по-старому, как ягая Мать тебя ставила: к входящему — входом, а выходящему стань выходом!

Лопнула вяжущая тишина. Загудел струной ветер. Весь мир затрясся и вздрогнул. Клубочками покатились облака в небе. Царевич не устоял, кубарем полетел через поляну и очутился на другой стороне — в ином мире. Он еле успел подняться, как дверь избы отворилась, и заветный дом вспыхнул изнутри ярким светом.

На пороге стояла ягая царевна и, томно вздыхая, вышивала заговорёнными нитями: стежок сделает — сады зацветут, другой сделает — в садах плоды завяжутся, третий — уже ветки от плодов гнуться, их собирать пора.

— Это… Это Золотое Царство? — царевич зажмурился от золотого света, что горел за спиной у ягой Девицы.

Девица фыркнула:

— Сразу тебе и Золотое. Как же! С тебя, дружок, и Медного хватит, — Зверяница оглядела его и сжалилась: — Заходи, витязь, заходи. Угостить тебя, в баньке попарить? Не стесняйся.

Царевич, робея, переступил порог. От прикосновения к миру Стихий дурманом кружило голову. Зверяница не сдержалась, хихикнула в ладошку:

— Конь-то твой где, витязь? Чаю, коня по дороге волки съели?

Царевич смолчал. Коня он и вправду потерял. Долго искал его и нашёл чьи-то кости, но своего коня или чужого, того не ведал.

— А ты удалой, храбрый, — царевна изволила шутить, но обидный смех умело прятала: — Сюда, на край мира заходят люди сильные, взрослые и к чадородию… гм, способные. А ты, стало быть, настоящий мужчина! Я — ягая царевна, а ты — ягой молодец. Ой, ты ягой еси, добрый молодец! Гм… Ну, да ладно, — девица отсмеялась. — Награда тебе будет. Ворон твою Несравненную недалеко унёс. Скоро её встретишь, Красную Девицу. Угощайся пока и спи вволю!

Согласный уже со всем царевич кивал и не сопротивлялся. Дозволил усадить себя за стол и до самой ночи потчевать разными яствами. Наконец, одурманенный, царевич свалился на лавку и заснул до беспамятства.

Далеко за полночь Зверяница вышла из избы ягой Бабы. Постояла посреди облачного леса, запрокинув голову и считая звёзды. Когда-то звёзды-полудницы были ей знакомы. Вон с этой бледной и маленькой звездой они были верные подруги, а с той, что теперь мерцает, они часто ссорились… «Надо поторопиться! — подогнала Зверяница. — Скоро завистливая Дневница — Утренняя Зорька выйдет на небо и всё испортит!» — полудница выхватила из рукава золотое яблочко и перебросила его с ладони на ладонь.

— Эй, вся лесная жить, — выкрикнула на весь лес, — эй, волки, совы, рыси и филины! Соберитесь ко мне! Это я, Зверяница — Волчья Звезда, начало ночи и звериного времени!

Заповедная тишина потонула в гомоне. К избе ягой Хозяйки с воем неслись волки и рыси, а поверх леса, ухая, летели совы и филины. Матёрый седовласый волк примчался первым и уже, выпрашивая ласку, тёрся боками о колени Зверяницы.

— Это ты сегодня за старшего волка? — она потрепала лютому зверю загривок. — Найди-ка мне, серый, Набольшего Волка. Где он?

Старший волк заурчал, а молодые волки порскнули в разные стороны. Завыл ветер да такой, что лесная жить замерла и вжалась в траву. Над макушками леса пронеслась туча, а тень от неё проскакала по земле серым волком. Заклубилась пыль, а туча рухнула наземь и обернулась огромным Волчищем.

— Звала, подруженька? — клацнули челюсти. Лесная жить ещё плотнее вжалась в землю.

«…Ты не забыл, зверолов, что вы, звери и люди, никогда не видите Стихий в истинном обличье. Лесному зверью дружок Зверяницы казался теперь серым волчарой…»

— Ветер-Волчище… — Зверяница ему обрадовалась, ей-то он явился молодцеватым парнем. Волк-Ветер ухмылялся и забавно скалил ей зубы. — Ах, Волченько-Ветер, миленький, здравствуй, — личико у Зверяницы посветлело. — Ты не забыл ли меня?

— Я друзей не забываю, — Волченько, усмехаясь, показал зубы и передёрнул плечами, красуясь перед лесной житью. — Ты меня знаешь! — а Зверяница цепко следила за ним, перебегая глазками со зрачка на зрачок:

— Ты наш проводник, Волченько, из земного мира в предоблачный. Верно? Ты наш и, вроде, ничей. Ни зверь, ни человек, ни светило с небес, — она к чему-то клонила. — Ты перевёртыш, оборотень, — Зверяница просила так нежно, так ласково, что будто бы гладила Волка словами.

— Кем тебе обернуться? — растаял Волк. — Златогривым конём или сразу Жар-птицей?

— Царь-Девицей! — выпалила девчонка.

Волк-Ветер опешил. Затоптался на месте. — «…А совам и филинам померещилось, что Серый Волчище растерянно переступал четырьмя лапами…»

— Которой же Царь-Девицей? — невинно обронил Волченько. Зверяница грустно сморщила носик:

— Не притворяйся! Будто не знаешь: одна у нас Несравненная. Ну, Волченько, милый, мне очень нужно! — стала упрашивать. — Это же не тебе, а мне за всё отвечать. Поможешь, дружочек?

Волк хмурился, не соглашался. Да разве откажешь подружке, когда тебя просят так ласково? Волк проворчал, передразнивая:

— «Волченько…», «милый…», «мне очень нужно…» А старшего волка в кого тогда обратить — в коня для Царь-Девицы?

Зверяница счастливо закивала.

На следующее утро счастливый царевич, так и не отошедший ещё от дурмана, увозил свою Невесту к отцу с матушкой. На сером, как волк, коне, он вёз Диву-Прею, вещую Красу Несравненную. А Ненаглядная Красота, полуобняв царевича, скалилась, обнажая зубы, и водила по сторонам ехидными шальными глазами. Ягая дева-полудница весело махала им вслед платочком.

«…Платочек в её руке оборачивался скатертью, а скатерть на дороге — непроглядным туманом, чтобы царевич к этому дому больше и следов не находил, как бы ни старался…

Теперь бы и самой Зверянице о дороге подумать. Где-то он теперь, Сокол её Ясный, Месяц её Светлый?…»

* * *

У стариковой лошади заплетались ноги. Левая задняя нога задевала о правую переднюю. Бедное животное обречённо косило на седока глазом, а привязанная к седлу палица царапала коняге бедро. Было больно. Не повезло лошади с седоком: на беду хорошо в седле держался, не скинуть. А вот ум в голове у него сидел, видать, плохо: Балда-Покатигорошек твердил сам себе беспрестанно:

— Где — ну, где найти Ненаглядную Красоту, семи мамок дочку, семи братьев сестру? Где — ну, где найти Ненаглядную Красоту…

Как-то раз проезжал по селу и чуть было детей не передавил, они врассыпную прямо из-под копыт разбежались. От последнего двора выскочила ему наперерез старуха, как померещилось, не местная, и, замахиваясь клюкой, закричала:

— Чего ты творишь-то, дурень!

— Сама-то, карга, откуда взялась! — Балда от неожиданности рявкнул на бабку.

— Идолище! — укорила вслед старуха. — Едешь туда, куда сам не знаешь, и ищешь то, чего сам не помнишь! — закричала вдогон, оставшись далеко позади. — Потерпи же, увидимся ещё, — вдруг пообещала, как пригрозила.

И точно: едва окончились сёла и деревни, а начались косогоры с кустарником и перелеском, как старуха опять выскочила навстречу. Точно прямо из леса появилась. Тот, кого звали Покатигорошком, насторожился и конька попридержал:

— Старая! А ведь я узнал тебя. Это ты меня только что дурнем обзывала. Я людей-то не различаю по лицам, почти всех путаю, а вот тебя-то признал, — он остановился. Мучительно вгляделся в старуху: — Ты… не из смертных людей, верно? — догадался вдруг и еле-еле выговорил: — Ты… из природных?

— Вот и ладно! — перебила Баба. — Хоть что-то вспомнил. Ну-ка, слезай с мужицкой клячи, — велела суровым тоном. — Не к лицу Громовнику на такой ездить! У тебя был другой конь. Не помнишь? Сотканный из ветра, грозы и бури.

Он только плечами пожал: не помню, мол. Но слез на землю, как велено. Старуха была на две головы ниже его ростом.

«…Ну, ниже так ниже! Больно уж ты наблюдателен, бродяга-гусельщик! Не в росте сила, а в сердечной мудрости. Месяц-то сердцем не мудр, вот память в нём и не держится. Память-то, она же не в голове, она в сердце, среди чувств хранится…»

— Как с неба летел и сквозь тучи падал — не помнишь? Как крошкой сам себе показался — не помнишь? Месяц — это ленивый Пастух и холодный любовник? Как же! — фыркнула Баба. — А кто в ночи мрак разгоняет? Месяц! А чёрные тучи с грозой — не те же ли ночь и мрак? Думай!!! — рявкнула Баба так, что и мёртвого разбудила бы. — В грозу кто полыхает и мрак убивает? Думай!!! Что Молния, что Месяц — не одно ли и то же?

«…С шумом и клёкотом по моему веленью пронеслась в небе Орёл-птица. Вам бы, смертным, она показалась грозовой тучей. Гроза-то мне сегодня и понадобится. Орёл закружил неподалёку над ближайшим холмом…»

— Я… — выговорил Месяц-Громовник.

— Молчи! — оборвала Баба. — На этот холм поднимись, — показала рукой на горку в клочках кустарника. — Это будет твоя Хрустальная гора. Опять не понял? Хрустальная гора — как небо. Встань на неё да кликни грозу на свою голову. Как трижды сгоришь — так сразу и очнёшься.

Месяц потрясённо помолчал несколько мгновений и медленно повернулся к той горке:

— Старуха… Ты в уме ли? — у Громовника осип голос. — Грозу на свою голову кликать? Да твоя горка совсем и не хрустальная, она не годится, — нашёл отговорку.

— Рассказывай, — оборвала Баба, — какой свою великую любовь помнишь! Да как любишь-то её? Ну же! — торопила.

— Я… — запнулся Месяц. — Сейчас, вот глаза закрою… Прекрасная она, неповторимая, сияет, точно солнцем светится… А вдруг открою, — он распахнул глаза, — и будто другая стоит: худенькая, бледная… Постой, я её вспомнил! — перебил сам себя: — Она — ослепительная! Другой такой солнце не видело! Разве что когда в земных морях отражается.

— Ну, вот и вспомнил, — протянула старуха разочарованно. — Но делать-то уже и нечего… — «…Месяц, он сердцем ленив. Я сказала уже? Солнце, досадуя на него, права по-своему. А в ленивом сердце многое и не сберегается…»

— Тётушка, а мне не жить без неё! — вдруг сообразил Месяц и встревожился: — Совсем не жить!

— Ой ли? — не поверила Баба. Скривила губы, глянула на холм искоса и, словно брезгливо, велела: — Давай, хозяйничай, Громовник. Приказывай своей грозе! — от взгляда ягой Бабы холм покрылся изморозью, кустарники с него осыпались, а склоны затянуло белой наледью.

«…Гроза стала собираться, странник, когда Месяц ещё только взбирался на Хрустальный купол. Туча зависла над его головой, но бить громом в самого Громовника пока не решалась…»

Месяц-Громовник растеряно смотрел с Ледяной и Хрустальной горы вниз на вещую старуху.

— У тебя же есть яблоко! — снизу замахала руками Баба. — Золотое! Подкинь его. Но меньше чем на три грома не соглашайся!

Ясный Месяц заспешил. Вытащил огненный клубочек — тот самый, о который ещё приёмная мать сожгла палец, подбросил его и сразу поймал голой ладонью.

Мир переменился. Травы, холмы, косогоры как-то померкли. Над головой и далеко вокруг простёрлось синее хрустальное небо с блуждающими звёздами. Под небом, застилая звёзды, неслись к Ледяной горе грозные птицы. Суровый Орёл-Туча затянул собой половину неба. Ниже Орла мчались Ветры-Собаки: вздымая хвостами пыль, за старшим Псом бежала вся его Свора и ураганная Охота.

Долетел гром, и ливень пролился на Ледяную гору. Сверкнула молния, и потоки дождя окрасились золотым пламенем.

«…Гляди же, гляди, странник-гусельщик! Коршун и Филин, Стервятник и Ястреб всё ближе! А это буря и тьма, град и гром! Что ни взгляд грозных птиц, то холодом до кости пробирает. Вот кипящий дождь, и тот стынет, каменея льдинами-градинами.

Где летят грозные птицы, там ненастье: взмахнут тёмными крылами — взовьётся ураган, отмахнутся — блеснут молнии, стальные их перья. Ох, береги голову, гусляр! Не попасть бы тебе на земле под такое перо!…»

— Эй, птицы! — Громовник раскинул руки. — Я узнал вас, я вспомнил! Вы — мои слуги, вы — Буря, Град и Гром. А я — ваш Светлый Месяц, ваш Ясный Сокол. Так покоритесь мне!

Как непокорные кони взвиваются на дыбы, так взвились перед ним Птицы. С клювов и когтей сорвалось пламя, а из пламени сплелась молния и трижды поразила Громовника. Один удар грома, другой, третий. Ледяной холм под Финистом Ясным Соколом содрогнулся.

«…Эта молния, Сокол, подожгла твои стопы и колени, и ноги засветились жарким золотом. Со вторым ударом, Финист, вспыхнули и засияли лунным серебром твои руки. В третий раз молния поразила тебя в голову…»

— Теперь слушайте меня, Ветры сильные! — Громовник словно проснулся, его крик прокатился по облакам, а хищные Птицы взъерошили перья. — Приведите мне Коня, сотканного из бури и гроз!

Псы-Ветры рванулись от Хрустальной горы на четыре стороны. Опять прокатился гром — теперь это гремели копыта Чудо-Коня. Блеснули молнии — это Конь выпустил из ноздрей пламя. Конь замер перед Финистом-Месяцем. Конь был чёрен как ночь и бел как день, а грива — красна как огонь, хвост — рыжий как пламя. Хищные Птицы-Ненастья вскрикнули, зароптали укатывающимся вдаль громом, но смирились.

— Теперь же, — велел Месяц-Финист, — пусть явится и послужит мне Моголь-Птица. Она знает, куда отнести меня!

Вот, из-за края неба поднялись необъятные крылья. Два крыла — каждое как половина ночи, что застилает небо. Птица-Ночь простёрла крылья, скакнул Чудо-Конь, в Ночи блеснул Месяц… и всё пропало. Унеслась Моголь-Птица.

А на холме лишь побитая ненастьем трава кое-как поднималась.

«…Вот и пробудила его, вот и направила. Как теперь не сетовать? Ой, глупая, ой, несчастная, девка Зверяница… А ну, отвернись, путник! Думал, я бесчувственная? Думал, у меня сердце не болит?…»

Ягая Хозяйка обернулась на одном месте и оказалась возле избы, где Зверяница вышивала в садах урожаи.

Девушка-заря полудница выскочила за порог дома:

— Месяц очнулся? Вспомнил меня!… Мамочка? — она почувствовала неладное. Ягая Мать с сожалением смотрела на неё. Зверяница замялась, забеспокоилась: — Что-то не так, Мамочка… Тебе трудно было?

— Тебе-то трудней придется, — ягая Баба вздохнула: — Ох, дура ты моя, дура. Он же вспомнил, да не тебя, а соперницу твою. За ней и помчался освобождать её от Ворона. Ну? А как же ты думала?

Зверяница сжала губы и отвернулась. Стиснула кулачки, но промолчала.

— А я так и думала, а я знала, что именно так и получится, — Зверяница захорохорилась: — Мы теперь с ней самой поборёмся!

— Поборетесь? Звёздочка с Солнцем да за любовь Месяца? — ягая Баба обняла полудницу. — Эх, что с тобой сделаешь. Ведь ниже земли тебя уже не скинешь? — ягая Мать попробовала пошутить с дочерью.

— А ты благослови меня, — Зверяница уткнулась в грудь ягой Матери. — Всё и получится!

— Чем благословить-то? — ягая Баба пожала плечами. — Разве что этим.

Над ухом часто-часто захлопали крылья. Зверяница вскинула голову. На руке у ягой Бабы сидели три птицы: белая голубка, бурая соколица и чёрная вороница. Вспорхнули — и улетели туда, куда лежала дорога Зверянице, Вечерней Звёздочке.

«…Беги, деточка, беги. Моголь-Птице одну ночь лететь и крыльев не утомить, а тебе, несчастной, целые дни бежать и ноги в кровь исколоть. Я помогу, я затяну кое-какие нитки в моём кружеве. Одному — пускай будет ночь, а другой — долгие дни. Но что быстрей пролетит, то я одна знаю. Здесь время-то своё, прихотливое, словами его не опишешь. «Долго ли, коротко ли» — не зря так говорится…»

  • «Я буду ждать тебя у фонаря», Фомальгаут Мария / "Сон-не-сон" - ЗАВЕРШЁННЫЙ ЛОНГМОБ / Штрамм Дора
  • Глава 9 / В унисон / Букова Акулина
  • Снег в траншеях / Пакетов Дмитрий
  • Ешь! / Post Scriptum / П. Фрагорийский (Птицелов)
  • Амнезия / Золотые стрелы Божьи / Птицелов Фрагорийский
  • ЗАКАТ / Пока еще не поздно мне с начала всё начать... / Divergent
  • СИМВОЛ ВЕРЫ / Малютин Виктор
  • Рыжая / Стихидром № 9 / Скалдин Юрий
  • Дорога Туда и обратно. Размышления Бильбо Бэггинса у камелька. / "Здесь водятся драконы" / Натафей
  • Рождество Клотильды Блюм - Лита Семицветова / «Новогодний Хоровод» / Лита
  • Колокольчик на ветру / Многоэтажка / П. Фрагорийский (Птицелов)

Вставка изображения


Для того, чтобы узнать как сделать фотосет-галлерею изображений перейдите по этой ссылке


Только зарегистрированные и авторизованные пользователи могут оставлять комментарии.
Если вы используете ВКонтакте, Facebook, Twitter, Google или Яндекс, то регистрация займет у вас несколько секунд, а никаких дополнительных логинов и паролей запоминать не потребуется.
 

Авторизация


Регистрация
Напомнить пароль