Зверяница и рябиновый цвет. Глава III

III

Тишина и усталость властвуют в чертогах Ворона. Дива-Солнце тоскливо изучала стены холодной гостиной. Здесь нет ни тёплого золота на сводах, ни звонкого хрусталя в полу, к чему так привыкла в батюшкином дворце. Здесь только гладкий белый камень, прохладный и чуточку шершавый, если решиться его погладить.

Верное существо, пёс с клыкастой тупорылой мордой, на задних лапах служит Солнцу и Ворону у стола и из каменного кувшина подливает вина в их кубки.

— Знаю, о чём ты думаешь, — Ворон разомкнул бледные губы. — Я действительно мог бы взять тебя силой. И моё преступление не повлекло бы ни кары, ни мести, особенно теперь, когда ты проклята отцом.

— Отцом? — Прея скривила губы. — Вихрь, да ты и кончика его усов не стоишь.

«…Что ты знаешь о её отце, Вихрь? Пламя, огонь и страсть — Всевед горяч на руку и скор на расправу. Мне ли не знать его несносного нрава. Может быть, Ворон, я оттого и сплела ваши судьбы, чтобы Всевед ощутил себя виноватым если не за былое, то хотя бы за настоящее. Э-э, Ворон, да ты не слушаешь меня, уж больно ты занят своими мыслями. Так буду ли я вспоминать тут свою молодость?…»

— Твой отец, Дива, когда-то прочил тебя мне в жёны, — Ворон-Вихрь не замечал её досады. — Поздним вечером, на закате, — он меланхолично растягивал слова, — дева по имени Солнце сходила бы с небес и погружалась бы, — он выдержал паузу, — в объятия мрака. Это так естественно. Ты не находишь?

— Я должна тобой восхититься? Пожалуйста! — Солнце в раздражении фыркнула. — Ах, как он сидит напротив меня, ах, как ровно держит спину и цедит сквозь тонкие губы вино, ледяное и прозрачное как слёзы! В твоей гостиной, Вихрь, даже белый огонь в камине блестит так холодно, что у меня, у Солнца, стынут пальцы! Мне хочется согреть их в тени, куда свет твоего огня не дотягивается.

Дива-Прея дёрнула плечами и пролила ледяное вино. Клыкастый тупорылый пёс подбежал и полотенцем собрал его со стола. Полотенце бросил в огонь, а оно синевато вспыхнуло и рассыпалось снегом и инеем.

«…Глубоко в подвалах у Ворона, Солнышко, заперт и настоящий Огонь. Подлинный — не белый и холодный, а жаркий и ненасытный. Когда-то в детстве ты, девочка Солнце, хотела его погладить, но Огонь взвился на дыбы, заржал и чуть не убил тебя своими копытами.

Помню, на земле людям показалось, что гибнет весь мир. В тот час их крики добавили мне седых волос. Твой отец Всевед грозился и бушевал, Огня заперли в темницу, а молодой Вихрь-Ворон холодно и чуть удивлённо разглядывал тебя, плачущую девчонку. Солнце, почему ты до сих пор не забыла этот его долгий и удивлённый взгляд? Как ты думаешь, Солнце?…»

— Твой ответ — опрокинутый кубок? — терпеливо спросил Ворон, терпеливо и с холодком.

Дива-Прея собралась вспыхнуть в ответ, но сдержала себя. Дождалась, когда клыкастый пёс отойдёт:

— Я выбрала Сокола, — сказала она, сдерживаясь. — А если выбрала, Ворон, то выбрала раз и навсегда. Я имела случай убедиться: небосвод больно хрупок, чтобы испытывать его резкими переменами!

— Но на земле и в болотах ты не вспоминала о твоём Соколе, — разочарованно протянул Ворон.

«…Ты знаешь, Солнце, Стихии меж собой спорят, кто, по их мнению, подлинный хозяин ночи и холода — твой слабовольный Месяц, гуляющий по небу со звёздами, или же Ворон-Вихрь, сковывающий мир тишиною и мраком.

Поверь старой Бабе, Солнце, что после летних страстей, любовно жарких ливней и плодородящей натуги хочется сна, покоя и отдохновения. А зима без страстей и тревог, которую дарит хладнокровный Ворон, так похожа на сон, сладкий и бесконечный…»

— Круглый год ты была бы Царицей моего снега! — Ворон, не мигая, глядел на Солнце. — Единожды в лето я бы отпускал тебя к твоему отцу в гости. Поверь! Обитатели земли будут этому рады, они установят в тот день весёлый праздник!

— Мне с тобой… — Солнце перебила Ворона и вдруг осеклась: — «Ах, как он топорщит перья на своих крыльях, ах, как он теребит пальцами каменный кубок!» Она вдруг разглядела, что глаза у Ворона в красноватых прожилках, а нос заострился, и серые тени лежат на скулах и нижних веках. — Мне с тобой скучно! — договорила она, вредничая.

— Конечно! — досадуя, Ворон расхохотался. — С Ясным Месяцем веселее. Воображаю, как он изменял тебе, тучный и ленивый Пастух! Кто же из вас рогат — Месяц или само Солнце?

Он долго смеялся, а Солнышко обнажила зубки. Кажется, она сумела вывести из себя невозмутимого Ворона. Дива-Прея этим удовлетворилась.

— Ты не плохо осведомлён! — заметила.

А Ворон, смеясь, охрип, помрачнел и выговорил:

— Сокол тебе не ровня, Дива! Он ровня твоей служанке-полуднице.

— Мне скучно, и я хочу спать, Зимняя Ночь! — вспыхнула Солнце.

Ворон поморщился:

— Зимняя Ночь? Только смертные смеют называть Стихий длинными именами. Ты слишком долго пробыла на земле с её обитателями… Ненаглядная Красота! Отдохни, раз устала. Если хочешь спать — спи!

Из инистого камина вылетел сизоватый дымок и заструился у лица Преи. Дива вдохнула его и покачнулась. Ворон успел поддержать её. Принял себе на плечо её поникшую голову. Поднял Солнце на руки и вынес из зала. Винтовая лестница побежала навстречу. Ворон спустился в нижние покои — там Диве станет теплее от заключённого в подвалах Огня. Он уложил Прею на кровать и задёрнул полог.

— Спи! — приказал. — Проснёшься не сама, а когда я тебе повелю. Либо тогда, когда меня, Ворона, во сне своим мужем увидишь! — договорил, и стрельчатые окна в покоях сами собой хлопнули, открываясь и выпуская его.

«…Вихрь, ты взметнул плащ и вылетел в окно птицей-вороном. А может иначе, ты, Ворон Воронович, взвился пылевым вихрем и унёсся в окно. Ты разгоняешь твою тоску, Ворон! Выпущенный из подвала Конь, крылатый Огонь, весь в дыму и искрах, несёт тебя, а под тобой горят земля и небо, плавятся хрустальные дворцы облачных дев и пылают деревья…»

— Слышишь, Огонь! Хочу, чтобы пожар согрел меня, — выкрикивал Ворон, а Конь косил на него раскалёнными глазами. — Нет, не пожар! Лучше — ты, Огненный Конь, отогрей мне стылую душу. Ты — если не Солнце…

«…Полудницы бегут от тебя прочь, людям кажется, что это рвутся ветры, пылают на заре облака, а осень берёт приступом сады и лес. Томясь сердцем, Вихрь, ты жжёшь заодно людские города, и тогда по улицам гуляют моровые поветрия. Люди, несмотря ни на что, выживают, но клянут тебя, говоря, будто ворон накликал беду своим карканьем.

Долго ли, коротко ли кружил ты по миру, неведомо, у Стихий даже время течёт прихотливое. Но в твои, Ворон, владения забрела чужеземка, девушка-полудница. Все преграды ей пройдены, на переправе суровый лодочник подкуплен, на пути трёхголовый страж накормлен, придорожный колодец вычищен, у старой яблони ветки подвязаны…»

Решительная путница остановилась у ворот Зимних Чертогов. Напоила маслицем каждый замочек, каждую дверную петельку — ворота перед нею раскрылись. Вот Зверяница по гремучим ступенькам вверх пробежала, ласково уговаривая их, чтобы не скрипели, шума не поднимали и сторожей не звали:

— Где железные башмаки, лестница? Истоптала я их. Где железный посох, ступеньки? Изломала его по дороге. Где железные лепёшки, милый порожек? Я не голодна. Это не я томлюсь голодом, это сердце моё стонет: «Где мой Ясный Сокол, где мой Светлый Месяц?» Любовь моя — рябиновый цвет, она светла, легка, меня в дороге вела, в пути согревала.

«…Доченька моя, одна из тысячи! Дай я поглажу шершавой ладошкой рябиновую ветку — твою, дочка, первую влюблённость. В этом узелке пути ты вольна в своих судьбах. Как-то ты справишься, сама да своей волей…»

Двери нижних покоев впустили полудницу. Клыкастый пёс, верный служака, куда-то в этот час ускакал — должно быть, в гостиные залы, где кости после ужина не убраны.

— Барышня, — робея, позвала Зверяница. Жива-Солнце спокойно спала под облачным пологом. Заря-полудница развела облачко руками: — Сестрёнка! — позвала чуть смелей. Дива-Прея не откликнулась, округлое её лицо даже во сне было самоуверенно. — Хозя-яйка, — с укоризной протянула полудница, Солнцева служанка. — Не барышня ты, не сестрица — хозяйка! Соперница… Тебе бы не любить, Солнце Красное, тебе бы владеть кем-нибудь нераздельно! Ну, скажи, зачем тебе влюбляться в кого-то? Тебе, золотой Царевне, и так все покорны.

Затаив дыхание, Зверяница оглядела свою госпожу, дочь Морского Царя, Всеведову наследницу. На светлом челе ни тени, на гладкой коже ни пятнышка. Несравненная Краса вздохнула во сне и замерла. Только высокая грудь ровно поднималась. Зверяница вцепилась в простыни и потянула за них, поволокла, стаскивая Царевну с кровати.

— Пойдем же, барышня, пойдем! — тело мягко стукнулось об пол. Зверяница еле удержала царевнину голову. — Ворона во сне ты долго не увидишь. Стало быть, и спать долго будешь!

Полудница поволокла её по полу к двери кладовой клети.

— Уж я-то знаю. Ты моего Месяца любишь. Он-то один тебе и снится, — она осторожненько перетаскивала царевну через порожек.

Прея-Солнце во сне чуть вскрикнула и застонала. Зверяница испуганно перевела дух:

— Вот-вот: и я о том же. Мне ли не знать, Солнце, как это бывает, когда Ясный Месяц во сне снится… Крепко спи, барышня! — Зверяница захлопнула дверь клетушки.

Зверяница вернулась к кровати с облачным пологом, успокоилась, сдержала биение сердца. Золотое огненное яблочко откуда ни возьмись вынырнуло на её ладонь. Полудница крепко сжала его и оглянулась. Вот, три птицы, самочки ворона, сокола и голубя притаились над пологом кровати. Девушка-заря подкинула яблочко. Оно прожгло полог, перекрытия, потолки и крышу, унеслось выше замковых башен и вернулось. Потолок и перекрытия тотчас затянулись ледком и инеем. Получилось! Зверяница с трепетом осматривала себя и ощупывала новое лицо. Точь-в-точь! Лицо и тело стали точь-в-точь такими, как у Несравненной. Она быстро взглянула в ледяное зеркало.

«…Доченька-полудница, ой… Дух захватывает — какая ты теперь статная, осанистая, горделивая. Вон, даже взгляд стал как у Царевны — самовластный, державный. И-и-и, что это ещё? Личико Солнца в зеркале скривилось — это ты, Заря-Зверяница, до слёзок позавидовала Царевне и её красоте? Эх… Ледяное зеркало затуманилось от Зверяницыного вздоха, потекло от обиды, заплакало… Всё! Всё, дочка, не ты плачешь, а зеркало. Вот так-то лучше. Молодец, справилась с собой…»

Зверяница-Солнце улеглась на кровать и прикрыла глаза — якобы спит.

За окнами в сумеречном небе заиграли сполохи северного сияния. Это грива Огненного Коня развевалась. Ворон-Мрак вернулся со слугами. Сумерки и Потёмки, Бураны и Вьюги, Затмения и Студенцы-Морозы — многих из них Зверяница знала — встречали его и принимали коня.

Ворон Воронович поднимался в её покои. Зверяница застыла и прикинулась спящей.

«Вспомнить бы, как дышала во сне Солнце, — засуетились её мысли. — Медленно и глубоко или же скоро и часто, как будто ей что-то снится?»

— Ты всё спишь, Солнце, не пробудилась? — такой сочный, такой… мягкий и шершавый голос у Ворона Вороновича. — Жаль. В глубине замёрзшей души я на что-то надеялся. — У полудницы почему-то мурашки по телу побежали. — Просыпайся!

Она вздрогнула и распахнула глаза, села.

— Ах, — судорожно вздохнула. — Это — ты, Ворон…

Как трудно быть не собой. Но она старалась. Своего похитителя Прея знала едва ли ни с детства — так говорили меж собой звёзды.

— Ты прилетел? — спросила поуверенней, как старого знакомого.

— А ты ждала другого? — Вихрь бросил эти слова резко, очень резко.

«А ведь он ревнует, — догадалась Лжесолнышко. — Вот, даже двигается размашисто, дёргано, и рукою при этом машет — будто сучья рубит. А ещё…» — полудница переполошилась: ещё Ворон, не отрываясь, глядел на запертую дверь кладовой.

«Что? Что с дверью не так? Пыль с порога смахнула, половицу не так подвернула?» — её сердце заколотилось:

— Мне что-то снилось, Ворон! — выпалила второпях. Ворон медленно перевёл глаза с кладовой на Зорьку-Лжедиву. Надо срочно увести Вихря из комнаты! — Ах, да! — она якобы вспомнила свой сон и старательно покраснела, украдкой взглядывая на Ворона, но тот уже отвернулся. — Ты с дороги всегда такой… воинственный?

Ворон застыл. По прямой спине видно, что поражён и слушает каждый её шорох. Она поднялась, нарочно долго шурша платьем. Этот пыльный дорожный плащ Ворона… «Вихрь, несомненно, теперь думает, — соображала Зверяница, — что женщины любят таких вот мрачных, утомлённых, но уверенных в себе мужчин», — когда они поднимались в верхние залы, Ворон даже предложил Зверянице-Лжесолнцу опереться на его руку.

Они пили вино. Свет ледяного камина поблёскивал в его золотистой влаге. Лжесолнце тихонько поигрывала кубком. Так делают женщины, когда хотят придать себе вид загадочности. Движения Ворона сделались плавными и неторопливыми. Он не сводил с собеседницы глаз — настороженных, внимательных и явно недоверчивых.

Клыкастый пёс с тупорылой мордой прислуживал за столом, а когда остановился слева от Лжесолнца, вдруг хрипло зарычал и утробно рявкнул. Ворон поспешно на него глянул:

— Осторожнее с ним, Дива, — сумрачно посоветовал. — Мой добрый Хорт чует малейшую фальшь.

— Может быть, это ты сегодня фальшивишь? — Лжедива вернула упрёк. — Скажи, ты всегда так взнуздываешь лошадь?

— Что? — поразился Вихрь.

«Он растерялся! Это хорошо».

— Твои руки, Ворон. Запястья. На них рубцы, как будто ты узлом закручивал на них повод.

— Ты так пристально рассматриваешь мои запястья? — Ворон удивлённо заломил одну бровь.

Лжедива усмехнулась одной половинкой губ. Не только его руки, но и голову она изучала с интересом: — «Ему, кстати, идёт эта мелкая седина и сухие морщины на лбу. Как он удивился, когда сказала ему про запястья! Когда с сильных мужчин сваливается несокрушимая броня, они теряются. Иногда это бывает им к лицу. Жаль, с Месяцем всё не так. Месяца надо в броню облачать!» — Лжесолнце встряхнулась, опомнилась. Кажется, она стала забываться. Странно, почему Хорт, чующий всякую фальшь, перестал утробно взрыкивать.

***

«…Здравствуй, человек, не знаю кто ты… У меня душа не на месте. Это всё дочка моя. Дело затеяла или не дело, никак не пойму — к добру или к худу… Ты сам собери себе поесть, путник. Дочь меня не слышит, занялась своими мыслями. А я не переживаю? Ты, путник, думал: раз ягая Хозяйка плетёт судьбы, значит, лишена она сострадания? Ох, лучше бы я не бралась за это кружево…»

Уже белая голубица, благословение ягой Матушки, скользила по поднебесью. Ей, бедняжке, было тяжелее всех оставаться в стране Зимы-Ворона. Вот — далеко впереди раскинула крылья от края до края неба Ночь Моголь-Птица. Белая голубка закружилась живым комочком. С крыльев Моголь-Птицы соскользнул всадник — Ясный Месяц-Громовник. Там, где копыта Чудо-Коня коснулись земли, забили четыре ключа-родника.

— Вестница? Голубка? — Финист-Месяц протянул белой голубице руку, птица на неё опустилась. — Что ты принесла? Белокрылая?

Голубица раскинула крылышки, из пёрышек по небу развернулась радуга, а в ней на малый час явилась сама Дива, желанное Солнышко:

— Соколик мой, Финист Ясный Месяц, я всё жду тебя, мой милый, любимый. Мне одной тяжко, я без тебя тоскую, — молила вестница так жарко и ласково, как Дива-Солнце в жизни не говорила с Месяцем: — У Вихря Вихревича я, а ты спасёшь меня, я знаю! Я тебе помогу, родной, подскажу, как с ним справиться. Только другой весточки дождись от меня. Жди, родимый, крепко жди…

Давно уже и радуга свернулась, и голубица к ягой Бабе упорхнула, а Сокол-Месяц всё стоял потрясённый, пока сам Чудо-Конь под ним не принялся бить копытом.

— Скорей же, Чудо-Конь! Лети скорее! — рванулся Финист. — Она ждёт, она ждёт меня! Дива мне так и сказала.

Чудо-Конь взвился в облака и снова, пав оттуда на землю, выбил родники копытами. Но только новые ключи-родники полились уже за сотню вёрст от первых.

***

Много дней жила Зверяница в стране Ворона. В ледяной зале Зимних Чертогов вились по углам тёплые тени — теплее, чем леденящий огонь в камине. Тихая музыка пела сама собой — то ли гусли, то ли грустный рожок. Слуга-невидимка перебирал по ним прозрачными пальцами. Вихрь Ворон Воронович и Звёздочка-Лжесолнце танцевали. Чующий фальшь клыкастый пёс Хорт прижал уши и не подавал голоса. Кот Баюн, свернувшись в углу, баял какую-то байку.

— Во-орон, — Лжесолнышко ласково повела голосом. — Даже не знаю, в чём твоя сила… Любую женщину влечёт к тебе. Ты же воин, ты — непобедимый. А почему непобедимый, в чём твоя мощь?

Танцуя, она осторожно коснулась рукой его шеи и отпрянула. Ворон не отвечал, медленно кружа с нею по залу.

— В твоих крыльях? — не отставала Зорька-Лжедива. — Я догадалась: твоя несокрушимая сила в твоих крыльях! — она заигралась рукой в складках его плаща, что превращался в крылья, но ахнула: — Если твои крылья намочит дождь, ты упадёшь? — она засмеялась почему-то легко и беззаботно. Странно, что Хорт до сих пор не рычит… Она закружилась, отвлекая то ли Хорта, то ли Ворона, то ли саму себя. — В этом и есть твоя тайна? Да, Ворон?

Ворон расслабился, а ей стало нравиться, когда он расслабляется. Ворон усмехнулся, поддерживая игру:

— В рогах! Моя тайна и сила — в рогах моего шлема!

— Правда? — ладонью она погладила его жёсткие волосы. На каминной полке лежал рогатый шлем Ворона. Танцуя, Лжесолнце приблизилась к шлему так близко, что ветер из камина развевал её розовое платье.

— Ты больше не скучаешь? — поймал её Ворон. Полудница мигом подобралась.

«О чём это он?» — заволновалась. Простые слова с потаённым смыслом, сокрытым не сегодня, а в день, когда Солнцем была здесь другая.

Она неопределённо повела плечиком, якобы ответила. Жаль, если Ворон сейчас замкнётся и прекратит танцевать с ней. Солнечными пальчиками Лжедива коснулась шлема Ворона и озолотила грозные рога солнечным светом.

— Так лучше? — ей положительно нравилось оставаться Солнцем.

Вихрь засмеялся и закружил её быстрее. Только тут она поняла, что не только ветер, но и свет льётся из камина, а её розовое платье — так тонко и прозрачно.

— Тогда в чём, Ворон? Ну, признайся же! — весёлая игра в не саму себя захватывала дух.

— В рубашке! — крикнул Ворон, танцуя. — Не только люди, но и Стихии мира рождаются в рубашке!

Лжесолнышко широко распахнула глаза:

— Вот в этой? — она откинула ему ворот и подхватила пальчиками край сорочки. — В этой, правда? Ах, — она испугалась. — Она же порвана, — она выбилась из танца и засуетилась: — Дай я зашью её. Верно же, давай, — ей почему-то хотелось немедленно починить Ворону сорочку. — Что же ты стоишь? Разве твоя сила боится простой иглы?

Ворон с неожиданной яростью оторвал надорванный ворот рубашки и выбросил в камин, в серебрящееся льдом пламя. Лоскут охватило огнём, и он рассыпался инеем.

— Ворон… — напряжённо позвала Зверяница. Поздно. Вихрь запахнулся в несокрушимую броню. — Так что же ты, глупый? — она потянулась к нему. — Что же ты? — Ей захотелось продлить эту игру, а ещё… ещё какая-то слабость мягко ласкала её где-то внизу живота, так сладостно, так настойчиво. — Ворон… Не усыпляй меня больше, я усну сама. Мне что-то снится про нас!

Затрещал и захрустел в камине ледяной огонь. Ворон резко привлек её. Нежность его оказалась чуть грубой, а руки жёсткими, но у Зверяницы-Лжедивы от них сладко защемило внутри. Ворон унёс Солнце к себе, в свои покои. Потом льдисто-серебряный свет приугас, и свет розовый, солнечный засиял от Лжесолнышка, когда упало тонкое платье.

В эту ночь Звёздочка-Лжесолнце отдалась Вихрю-Ворону…

На следующее утро по всей земле выпали алые росы…

— Твой муж даже не знал тебя! — не выдержал Ворон…

Соколица забила крыльями и вырвалась из Чертогов. Далеко внизу пронеслись жёлтые корабли облачных дев. Под ними лежали пустыни и горы. Радуясь воле, рыжая птица скользила крыльями по мокрому небу. «Бедная вороница! — она пожалела. — Устроила в тайном уголке гнездо и согревает яйцо с воронёнком. Её никак нельзя было выпустить вместо меня».

Соколица сложила крылья. Ей слышался шорох как от дождя: журчали родники, выбитые Чудо-Конём из камня. Всадник Громовник с каждым скоком Коня становился всё ближе к Вороновым владениям.

— Месяц, Месяц! — заклекотала соколица. — Сокол-Финист! — она закружила, теряя высоту, и опустилась всаднику на предплечье.

— Ну? Где моя весточка? — Финист возмужал, переменился, стал резок и решителен. — Поторопись, тёзка, вещая птица! — на его груди теперь стальная броня, на челе — шлем со стрелой-переносьем. Вот только руки пусты: ни меча, ни пики у воина. Одна булава, детская игрушка, и та давно позабыта — у седла Чудо-Коню бока щекочет.

Рыжая птица затрепетала крыльями, спрятанная радуга вырвалась и заволокла часть неба. Как живая встала Дива-Солнце и заговорила так, будто сама здесь стоит и усталой душой томится:

— Финист мой, никак не дождусь тебя. Ясный мой Сокол! Сердцем чую, ты рядом. Поспеши, одолей Ворона. Я скажу, где его тайна лежит, которой ты победишь его...

У Месяца заныла душа от ревности: ведь не даром и не спроста открыл ей Ворон свою тайну. Она говорила и говорила, такая нежная, трепетная — Дива, светлая Прея, Солнце. Она выведала у Ворона и про дуб, и про ларец на дубу, про птицу в нём, птичье яйцо и иголку. Месяц томился и слушал. Вот, унеслась соколица, растаяла в облаках вестница. А Сокол-Финист до боли стиснул зубы да так пришпорил Коня, что из его боков ручьями кровь брызнула.

«…Где пролилась та кровь, кровь ревности и боли, там вырос частый рябинник. В этот час под моими руками засохла одна из рябиновых веток. Та самая — с белыми цветочками, скромными и непорочно чистыми. Я роняю слезу на кружево, но сдерживаюсь. Вот, я снимаю пелену с чьих-то влюблённых глаз. Любовь это то, что останется, когда пройдёт влюблённость.

В кружеве судеб осталась ветка ягодная, алая, рябиново-цветная. «Рябиновый цвет — любовь Зверяницы», — так она говорила… Кажется, я роняю слезу за слезой. Отвернулся бы ты, странник, и шёл бы своей дорогой!…»

— Глупенькая, — говорил Лжедиве-Зверянице Вихрь-Ворон. — Кто победит меня? Да тот же, кто и всё побеждает, — Ворон лежал, раскинувшись, а сероватый свет мерцал над ним. — На каждую силу — своя смерть, на каждую смерть — своя сила. Всему свой черёд, Преюшка, но до срока и зрелый плод не падает. Хочешь иносказание, Солнышко? Разгадай загадку. Любишь? Любишь загадки, Дива? — (Зверяница-Лжесолнышко быстро кивнула). — Где-то стоит вековой дуб, а на дубу — ларец с птицей…

Чудо-Конь разметал красную гриву, поэтому у края неба заиграло сочное зарево. — «Ну, это я понимаю, — рассуждал сам с собой Месяц. — Яйцо — это сводчатый купол неба и целый мир под небом. Если смерть Ворона — в яйце, значит она — где-то в мире. А смерть на конце иглы… Что же это? Игла пронзит Ворона, игла пронзит Зимнюю Ночь… Не понимаю!»

Искры сыплются из очей Чудо-Коня, пышущее пламя рвётся из ноздрей. Где пролетает он, там по земле бушуют грозы. — «Я догадался! — воспрянул Месяц. — Это же гроза, весенняя гроза побеждает зиму! Что такое игла — это молния? Есть молния-плеть, молния-стрела, молния-копьё. Я сам был крошкой-молнией. Разве я — гибель Ворона? О, если бы было так просто! Есть молния-молот, молния-палица… молния-меч?!»

До дрожи в коленках вспомнился ему рассвирепевший тесть Всевед с его грозным мечом Молнией. Вот она, разгадка иносказания. Грозовой меч царя Стихий, молния Повелителя туч, что одним блеском прогоняет холод и мрак и устанавливает власть летнего зноя.

— Стой! — Громовник рванул железный повод, Чудо-Конь всхрапнул громовым раскатом и замер между землей и небом.

Крохотные люди снизу таращились на богатыря, зависшего наверху, в небе, как грозовая туча. На огромной ладони богатыря полыхало золотое яблоко. Богатырь легонько подбросил его, яблоко с воем унеслось ещё выше, к небосводу, чуть не разбилось о купол и, отскочив, вернулось в ту же подставленную ладонь.

— Явись, мир-вселенная! — прогремел богатырь. — Всё скрытое и тайное, откройся мне на мгновение! Явись мир не таким, каким тебя знают земные люди, а неведомым, каким тебя и Стихии не видели. Возьму лишь то, что мне велено, а на большее не посягну, не посмею.

Вся Синяя Вселенная — с лазоревым небом, голубыми реками, морскими глубинами — в глазах богатыря переменилась за одно биение сердца. Везде, насколько хватало очей, произрастало вековечное Дерево. Его корни уходили в неведомые бездны, а ветви простирались в незнаемые дали. Взору Финиста открылось, что это не тучи клубятся в высоте под небом, и не буруны пенятся внизу в море — это трепещет листва вечного Дерева. Дожди, что орошают поля, и реки, что питают луга, — всё это брызжущий сок плодовой лозы, прильнувшей к Дереву. Финист вырастал, а Вселенная всё больше открывалась ему тайными сторонами.

Открылось, что большую часть кроны — тысячи и тысячи ветвей Дерева — охватывал Ларец и что ветви росли через его кованые стены насквозь. Ларец был полон сокровищ — как величайшая драгоценность в нём обитали Стихии и люди. Под крышей Ларца парила в высоте необъятная глазом Мать-Птица. Её крылья в частую искорку были звёздным небом мира Стихий. Под крыльями Матери порхало Дитя Жар-Птица, светлое солнышко мира Стихий, что час за часом съедает золотые яблочки — отпущенные Судьбой силы и время.

Возросший Финист плечами коснулся пределов Ларца. Под крыльями Великих Птиц покоилось далеко внизу Яйцо из чистого хрусталя и золота. Чьё оно — Жар-Птицы или самой Птицы-Матери, — того не ведают и сами Стихии мира. Яйцо — это мир с голубым небом и зелёной землей, обиталище людей. Когда оно разобьётся, случится светопреставление, и горько восплачут неведомый Дед и неведомая Баба.

«…Неведомая Баба — это я, Судьба-Доля. А неведомый Дед — это Садовник, насадивший Дерево. Всё, довольно с тебя, Финист Светлый Месяц! Большего я тебе не скажу и не поведаю. Не то тебя ни земля, ни небо не вынесут. Возвращайся!…»

Громовник едва не перерос стены Ларца. Теперь, становясь меньше, он возвращался в хрустальный мир. Маленькие облачка бежали по хрупкому небу, крохотные звёздочки суетились, водя хороводы. Одно свободное местечко оставалось и для него, Месяца-Финиста. Когда-то он Соколом парил по родному миру.

А теперь стальная ось этого мира сияла перед ним как калёная Игла, как золочёная Всеведова Молния. Молодой Громовник протянул руку, схватил Иглу-Молнию… и мир тут же переменился. Иссякло отпущенное Финисту мгновение. Синяя Вселенная стала такой, какой её видят тысячи людских глаз.

Бурей и смерчем летел Громовник по поднебесью. Копыта Чудо-Коня выбивали из облаков ливни. Булава, забытая игрушка, неведомо когда отцепилась и унеслась, пала в горы и высекла из них водопад. Как похищенный огонь, в правой руке Громовника горел Молния-меч.

Холодное небо из ярко-синего стало тёмно-серым в разводах. Небесный купол стал ниже, Чудо-Конь сбежал с облаков на землю и летел по каменистым пустыням мимо руин городов, разорённых Вихрем-Вороном. Когда Конь перепрыгивал мёртвые реки, тогда Месяц видел, как впереди за камнями появлялись и льды — средоточие Воронова царства.

Скоро среди льда замерцал свет — это Молния-меч отразился от Зимних Чертогов. Чудо-Конь перескочил дворцовые ворота и, чуть задев их копытом, сотряс стену. От грохота попадала оглушённая стража. Потёмок и Затмение, слуги Ворона, пытались схватить Чудо-Коня под уздцы, но кубарем покатились от него в разные стороны.

В руке Финиста-Месяца горел Молния-меч. Меч своим жаром плавил замковые стены.

— Солнце! Солнце! — кричал и звал Месяц. Студенцы-Морозы и Тучи-Мраки в страхе разбегались и прятались. Чудо-Конь сыпал из глаз искрами и всхрапывал дымом и пламенем.

Зазвенела и рассыпалась дверь изо льда, на порог выскочила Прея — Ненаглядное Солнышко. Месяц осадил коня, но Чудо-Конь заупрямился, не признавая Диву или вообще не замечая её.

— Не выдавай! — пискнула ему Царевна и бросилась к Финисту-Месяцу: — Сокол мой, Светлый мой, Ясный мой! — заторопилась. Сокол одной рукой подхватил её к себе на седло, Чудо-Конь растерянно заплясал под ними, Финист взнуздал его и погнал вскачь через стену.

— Всё-таки я нашёл тебя, Прея! Семи мамок дочка, семи братьев сестра… — Сокол прижал к груди свою Ненаглядную, и Чудо-Конь перед прыжком застриг ушами. — Солнце-Царевна, Краса моя Несравненная! — не выдержал и закричал Месяц.

Чудо-Конь в прыжке зацепил маковку на башне-стрельнице. Заревели невидимые струны, будто бы хором заголосили и гром, и бесчисленные реки-водопады.

— Эй, что же ты делаешь? — всполошился Сокол. — Конь-Ветер, а спотыкаешься! Будто какую-то неправду чуешь?

— Я люблю тебя, — торопливо поклялась Солнце. — Слышишь, Чудо-Конь, я люблю его!

Конь услышал и успокоился. Смирился. Конь снова летел над пустынями, потом над реками и над студёными озёрами. Верхушки деревьев порою щекотали Чудо-Коню брюхо.

— Спасай меня, Месяц мой, спасай от самой себя! — такой странный сегодня голос у Дивы-Солнца. Прея уткнулась в плечо Месяцу и зачастила: — Сокол мой, я так ждала, так ждала тебя. Сердце кровью обливалось, алело, горело. Как рябинник рябиновой ягодой. Ох, что я наделала! Лишь бы тебя, Финист, дождаться.

Месяц отвел от её лица волосы. Она была близкая и осязаемая — его Краса Несравненная, его мечта, его бред, умопомрачение Балды-Покатигорошка. Вот же она — из плоти и крови, пахнущая росой и кошеной травой. — «Разве травой пахла Прея-Солнце?!» — он заглянул ей в глаза. Вот, даже взгляд у Солнышка был другой. У Месяца в груди сердце на мгновение остановилось, заморозилось, и… как оттаяло.

Этот взгляд — так ему показалось, почудилось, ничего более! — подходил совсем другим глазам. Тем, что на узеньком, чуть бледном лице одной милой полудницы.

— И я тоже люблю тебя, Солнце! — он поспешил горячо выпалить это Царевне.

Про него, про ленивого Пастуха, говорили, что он изменил Солнцу с той самой полудницей. Неправда. С ней было всего лишь хорошо и спокойно. Они вместе смотрели на реку. Есть на небе волшебная река, что видна даже с земли, люди зовут её Млечным путём. Возле реки встречаются влюблённые и смотрят, как играют на ней воды. — «Ах, как же её звали? — он силился вспомнить. — Какая-то Звёздочка — Ночная или Полуночная? Рысица или Волчаница?» — она и Месяц всего лишь вместе смотрели на реку.

— Ты одну меня любишь? — настаивала женщина в розовом платье, женщина, которую он прижимал к груди. — Правда же, Месяц? Ты любишь только меня и никакую другую?

— Д-да, — неуверенно выдавил Месяц. И почему не прядёт ушами Чудо-Конь, слышащий неправду? Ах, как некстати, как не ко времени эти воспоминания! Из-за них он опять стал ленивым Пастухом, меланхоличным и мнительным, а не решительным и скорым Громовником.

Чудо-Конь, когда увидал Диву-не-Диву, то растерялся и задел стальной подковой гремучие струны. А те запели громами и водопадами, и Вихрь Ворон Воронович где-то далеко обернулся на гром:

— Ты слышал? — в тот час Ворон был на войне. Он только что казнил, а наказнившись всласть, вдруг миловал. Только что молотом заковывал в лёд целые города, угнетал их мраком и вдруг отпускал. Тьма отступала, лёд в городах таял и разбегался ручьями.

Что-то растаяло в стылой душе Ворона. Конь-Огонь только дивился ему, нынешнему:

— Слышу, — согласился конь. — Это твои Чертоги гремят, будто вешней водой исходят.

— Поворачивай! — в крике Ворона прорезался стон, он стал охаживать коня плетью. — Это Месяц! Месяц увёз моё Солнце… — за плечами Вихря-Ворона снеговая туча пролилась дождём и плачущей капелью. — Да торопись же ты, сыть волчья!

Конь-Огонь навострил уши:

— Беда, — не стал спорить, — был Ясный Месяц, я слышу. Увёз и любовь твою — ту, которую ты любишь.

— Дива! — Ворон недослушал его. — Успеем ли мы, Огненный Конь? Догоним ли Солнце?

— Солнце? За Солнцем не спеши, — Конь-Огонь не торопился: — Можно поле вспахать и рожью засеять, всходы взлелеять и колосья сжать, зерно намолотить и муку намолоть, хлеба испечь, досыта наесться и спать лечь. Девять дел сделаешь и то догонишь! Солнце догнать — не хитрость.

— Зубы мне заговариваешь?!

— Вот, слышу, и Хорт у тебя дома ощетинился — обман чует.

Стелются под брюхом Огня леса, катятся горы, мелькают города и вьются реки. Внизу, где дрожит рябинник, выросший из крови и ревности, скачет Чудо-Конь с седоком и спасённой пленницей. Вот — вскинули головы, заполошились. Женщина соскочила на землю, заметалась, всадник нелепо закружил возле рябинника.

— Ты его видишь, Огонь? — выкрикнул Ворон. — Ух, как горит! — он зажмурился. — Уж не сам ли меч Молния в руке у юноши? — Ворон взмахнул молотом, словно насмерть ударил воздух возле себя. Воздух взвихрился, закружились тучи, из туч вырвались ветры и едва не выбили из седла Месяца. Конь-Огонь пал на него с неба ливнем с ненастьем. Поникла трава. Чудо-Конь взвился на дыбы и бросился в бой. Громовник что-то отчаянно закричал, замахнулся Молнией-мечом и ударил Вихря в голову. Ворон только зло ухмыльнулся.

Трещали дубы, крошились холмы и горы, паром вскипали и пересыхали реки. Бой не заканчивался. Пленница-беглянка, казавшаяся Солнцем, Всеведовой дочерью, то и дело вскрикивала, забившись в рябинник. Финист бестолково рубил Ворона, а Вихрь лишь хохотал да подставлял под Молнию-меч молот. Вдруг Дива взвизгнула и заголосила: Финист, орудуя Молнией, промахнулся, раскрылся, и Ворон зацепил плечо Сокола. Всего один удар молота — легонький, скользящий, и не в грудь, а лишь по плечу, удар, что сковывает реки и обращает в лёд города. Сокол-Месяц без крика и стона замер, закаменел, со звоном выронил меч и грузно упал в шаге от рябины. Вихрь-Ворон подобрал с земли Молнию-меч и взвесил его в руке, недобро сощурившись.

— Ворон, не надо!

Ворон не оглянулся. Солнце за его спиной заходилась в крике. — «Строптивая Всеведова дочка осознала, наконец, что натворила», — протекла едкая мысль.

— Не руби его, Ворон!!! — крик, жалобы, мольбы впились в уши.

Ворон, стиснув зубы, махнул мечом и принялся рубить каменного Месяца в крошку. Иногда он, крякая, наклонялся, зачерпывал горстями осколки и швырял их в рябиновые заросли. После распрямился, вытер ладонью лицо и туда же, в рябину, выкинул меч Молнию.

— Собери его, Ворон, собери, как было! — обезумев, вопила солнечная Царевна. Ворон медленно обернулся на её крик и замер, будто бы только что увидел её.

Она ещё долго молила его. Кричала даже тогда, когда Ворон увозил её, силой усадив на Огненного Коня перед собою. Конь-Огонь смерчем летел назад в Зимние Чертоги, а эта девчонка, Стихия светлого Солнца, вопила и стенала, как будто у неё и в самом деле произошло горе…

В ледяных Чертогах, где морозным инеем сияет пламя в серебристом камине, Ворон Воронович вихрем носился по зале:

— Ты же любила меня, Прея! Ты отдалась мне сама, по любви! Я это почувствовал. Ведь я не принуждал тебя, Дива!

Лжедива в голос рыдала, закрывая лицо руками:

— Ненавижу! Ненавижу тебя… палач, душегуб.

Чёрный плащ крыльями взвился в воздух:

— Вон отсюда!!! — клыкастый пёс Хорт клубком шерсти вылетел вон из зала. — Когда ты любила меня в ту нашу ночь, когда отдавалась мне, ты тоже так думала: пускай придёт Месяц и убьёт его?! Да? Вы же — два светила, вы же — Солнце и Месяц! А я — кто? Мрак, чернота, лютая зима! Со мною рядом Солнцу и быть-то кощунство! — взъярился Ворон. — Что, угадал?! О-о! Я — Кощун, Кощей, ведь так? О-о, у природных Стихий имён так много… Стало одним больше!

Горячась, Ворон сорвал с себя плащ-крылья, скомкал их и бросил в камин. Пламя по-человечески вскрикнуло, обожжённое его крыльями, затрепетало и погасло. Лжесолнце снова зашлась в крике:

— Ты — лжец, лжец! У тебя огонь морозит, тень обжигает. Всё ненастоящее, всё лживое! А где твоя смерть? Даже она поддельная! Солгал, ты солгал мне, Кощей стылый! — Лжедива залилась слезами.

Ворон осклабился. Нос заострился, а глаза потемнели:

— Ну, уж так заведено у бессмертных, — он поюродствовал. — Чтобы смерть не в срок пришла да не ко времени, так не бывает. А ты захотела, да? Горячо-горячо захотела, чтобы я умер и костьми рассыпался? Так-то ему, злодею, и надо!

Весь издёргался Ворон, извёлся да так и выскочил из зала вон, разгорячённый. Только дверь за ним хлопнула, а Лжедива осталась одна в зале.

Зверяница что есть сил всхлипнула и застыла, поражённая. «Как-как он сказал?» — побежали в голове торопливые мысли. Он сказал: «Не в срок». Зима, ночь и мрак… А ещё он сказал: «Горячо-горячо захотела?» Ну, да! Зверяница стремглав бросилась по лестнице в нижние покои, туда, где над пологом кровати дремала вороница с воронёнком.

— Улетай, воронушка, — закричала на бегу, — скорее лети! Если гибель Сокола — не в срок, если не ко времени, то Месяц теперь ожил! Он ко мне спешит! Торопись, скажи ему — пусть сегодня же увезёт меня. Завтра будет так поздно…

Именно в этот час в доме ягой Матери хрустнула и отвалилась от кружева вторая рябиновая веточка. Засохла. У ягой Бабы от дурного предчувствия сжалось сердце.

«…Отчаянная и бедная моя девочка! Я до боли в пальцах стискиваю рябиновую ветку с алыми недоспелыми ягодами.

Это верно, что каждому свой черёд, и верно, что к Стихиям смерть не навек приходит — красному Лету на одну зиму, белому Дню на одну ночь. В особую ночь отведённый час наступает и мне, Старухе-Судьбе. Я буду спать мёртвым сном, и я не смогу вмешаться, чтобы направить тебя, Зверяница. Мне горько так, как горько, наверное, смертным людям, когда выросших детей уже не уберечь от ошибок.

На земле в эту ночь бьют грозы, плачем кричат воробьи, а рябинники горят гроздями алых ягод! Вечные Стихии, боясь накликать беду, зовут эту ночь «рябиновой». В эту ночь, минуя кружево судеб, воплощаются на свой страх и риск самые горячие и самые тайные желания. Случается рябиновая ночь лишь тогда, когда против воли обстоятельств совпадут три условия — гроза, плач воробьёв и пожар рябины.

Дочь, ты обо всём подумала?… Зверяница!… Я вижу, как ты сомкнула зубки и стиснула кулачки на руках. Почему же мои глаза так часто стали точить слёзы?…»

Ягая Баба окаменела лицом и принялась плести судьбы совсем других, посторонних и далеких от неё людей.

***

Под рябинами раскинулся, разметался убитый богатырь. Эти заросли рябины произросли недавно из крови Чудо-Коня в час незаслуженной обиды. Дивный конь, белый как день и чёрный как ночь, грива как алое пламя, вытянув шею, глядит теперь в небо. Маленький паучок ткёт там свою паутинку: одна перистая нить облака, другая, третья…

Чудо-Конь из осколков складывал тело Месяца, дыханием отогревал его. Рябина, протянув ветки, шевелила над телом богатыря листьями-пальцами. А небесный паучок, младшая стихия, так и не соткал облако с дождём. Чудо-Конь вытянул к небу губы и взмолился по-человечески:

— Появись же, весеннее облако! Пролейся, весенний дождичек! Нам ли, Стихиям, считаться, когда весна, а когда лето с осенью?

Ведает Чудо-Конь, этот край теперь навек славен и плодороден. Здесь землю вспахали мечом Молнией, а телом Финиста засеяли. Здесь бы Финисту и прорасти новой жизнью. Но где взять воды, не мёртвой, стоячей и чахлой, но живой, бегущей и говорливой? Только из вешних вод да из весеннего дождя с громовыми перекатами! Но не даёт небо дождя…

В рябиннике что-то полыхнуло, будто огонь загорелся. Чудо-Конь зубами выкатил из травы Финистово золотое яблоко. Лизнул его, ища себе жизненной силы, ухватил губами и метнул в самое небо. Золотое яблоко унеслось и больше не возвращалось.

Тогда-то кладовые на небосводе раскрылись, хлынул на землю весенний ливень… Но Чудо-Конь только простонал, как от боли — кругом рябинника дождь поливал землю, а тело Месяца даже и не обрызгал.

«…А что ты хотел, вещий Конь? Такова месть Всеведа. Вот он сам, Чернобородый, молнией-глазом из тучи зыркает. Я-то одна его вижу, я да ещё вот ты, Чудо-Конь… Гляди сам!…»

В хлещущем дожде, в самом ливне, едва ли не утопая в тяжёлых струях, летела к Чудо-Коню вороница с воронёнком. Её птенец вымок, измаялся, был чуть живой. Конь подскочил и ухватил его за крыло — чахлого, полумёртвого.

— Слышишь, вороново перо? — Конь зубами бережно держал воронёнка. — Ну-ка, спасай малыша. Ты, вороница, младшая стихия, чёрная Ночка и чёрная Тучка. Принеси мне живой воды!

Вороница, каркнула, бросилась под дождь и скоро вернулась, истекая потоками вод с чёрных крыльев. Живая вода на её перьях стала особенно сильной. Окроплённый птенец ожил, затрепетал да и сам вырвался из пасти Коня — крепкий, здоровенький.

— Теперь богатыря, — приказал Чудо-Конь.

Говорливая вода, шумящий дождь пролился с крыльев вороницы-тучки на Месяца. Где-то прокатил весенний гром, и Громовник очнулся. Светлый Сокол воспрянул, а ливень иссяк. Ещё сверкали последние молнии — это Финист очищал Всеведов меч травою. Просветлело.

Вдруг радуга-вестница вырвалась из-под крыльев вороницы — дождевой тучки:

— Пробудись, любимый, очнись! — Дива-Солнце сверкнула под облаками. — Ясный Сокол, не опоздай! Спеши, пока ночь не настала, — воскликнула вестница.

Вспышкой в небе блеснул Молния-меч, бросился вскачь Чудо-Конь. Финист Светлый Месяц стрелою летел над лесами, горами, пустынями. Из конских ноздрей рвались дым и пламя, грива и хвост Коня заревом стелились по небу.

«…Ты слышишь громовой всхрап Коня, бродяга! Ты испугался? Ты видишь зарево на половину неба! То-то ты восклицаешь: «О, идёт ненастная ночь! О, движется грозная буря!» Дрожи, о бродяга, дрожи…»

Зарницей, подступающей грозой, блеснул Молния-меч, отражаясь от дверей Зимних Чертогов. Дива Красное Солнце сама выбежала навстречу Месяцу. Клыкастый пёс Хорт почему-то увивался у её ног.

— Сюда, Месяц! Сюда, мой Сокол! — кричала и махала рукой Дива-Прея. Финист на скаку подхватил её, а Чудо-Конь на лету вздыбился, повернул и понёсся назад, прочь от Чертогов. Пёс Хорт недолго бежал за ними по земле, но скоро отстал, рявкнул что-то своё, ворчливое, и потрусил домой.

Из ворот Чертогов, не торопясь, выходил Ворон Воронович. Леденящего боевого молота при нём не было. Был меч — чёрный и обоюдоострый. Ворон устало держал руку на его рукояти.

— Опять сбежала? — спросил нечувственно. — Пускай. Я давно подозревал, что Дива-Солнце бросит меня.

— Фальшь! Фальшь! — зафыркал пёс Хорт, щетиня шерсть на загривке. — Кругом — фальшь. Две фальши!

— Сразу две? — усмехнулся Вихрь. — Ну, первую я знаю. Согласен, я лгу, что её побег мне безразличен… — он помолчал. — Разве и вправду — пуститься, догнать, отомстить? — он с шорохом потянул меч из ножен.

В этот миг распахнулись подвалы. Пламенный Конь-Огонь сорвался с цепей, но запнулся о порог и затряс ушибленным копытом.

— Что спотыкаешься? — вспыхнул Вихрь. — Один щетинится, другой спотыкается… Что это? Не догнать мне Прею? Так и скажи.

— С тобой твоя Несравненная, другой раз тебе говорю, — Огонь дохнул пламенем. — А вторую, которую ты любишь, догнать-то не трудно.

— Вторую… Какую вторую… — Ворон был отчего-то несобран. — Да что это ты мелешь! — досадуя, он вдруг поперхнулся, закашлялся — третья плохая примета. — В бой!… — сумел выкрикнуть.

«…Если бы в ту ненастную ночь, бродяга, ты решился поднять голову, то при вспышке зарниц увидел бы, как несутся по небу две тени, как бы два облака. В первом прижималась к двурогому месяцу яркая звёздочка в облачении солнца. Во втором клубился вихрь и простирались чёрные с проседью как у старого ворона крылья. За звуками грома ты бы услышал стук конских копыт, а с чутким как у певца слухом — даже и крик той звёздочки-лжесолнца…»

— Быстрее! — кричала Зверяница в полёте над городами. — Быстрее мчись, Чудо-Конь! Хотя бы до рябинника донеси нас, а там тебе и упасть не стыдно!

Ненастье разразилось над городом, возле которого два дня назад сами собой явились рябиновые заросли. Люди боялись заходить в них. Вчера там было страшное чудо: над рябинником боролись бури и громы, а после многие видели огромного Коня — наполовину чёрного, наполовину белого с алым хвостом и гривою. Городские птахи: ворóны, голуби, воробьи и синицы — с перепуга примолкли и уже другой день как не подавали голоса.

Чёрный Вихрь, наконец, настиг Звезду и Месяца, меч Ворона Вороновича провыл над головой Сокола. Ворон нападал первым, бил уверенно, он вымещал досаду, не давая Месяцу ни отдыха, ни передышки. Он бил наотмашь, двумя руками, совсем, кажется, не заботясь об обороне. Финист, напротив, отбивался с трудом, его Молния-меч вслепую куда-то колол, а Ненаглядная Красота за спиной Месяца только мешала — не изловчиться, не подсечь руку Ворона, а то и не замахнуться, как следует, не ударить его по шлему.

— Свет-Соколик, ну поддайся же ему хоть на один миг! — крикнула вдруг под руку Зорька-Лжедива. — Надо, чтобы у тебя кровь брызнула! — Ясный Сокол растерялся и пропустил удар. Бегущий по широкой дуге меч полоснул кончиком острия левую руку у Месяца.

Брызги крови взлетели и упали на рябиновые ветки. Рябина обожглась, точно это были калёные угли, закричала от боли как человек и тотчас вспыхнула кроваво-алой ягодой.

— Рябиновая ночь! — закричала Зорька-Звёздочка, заранее торжествуя.

Она выпустила рвавшееся из рук золотое яблочко. Яблоко взвилось косматой кометой, устремилось в небо и сгинуло.

— Эй вы, птахи, — Зверяница горячо зашептала: — Городские воробьи, ну-ка, заорите мне в три горла, я вам приказываю.

«…В ту ненастную ночь воробьи ближнего городка разом хрипло чирикнули и как подавились — будто поперхнулись своим же страхом. А знаешь почему, горожанин? Воробьям страшно на всю ночь усыпить меня, Судьбу-Долюшку, пусть не милостивую к ним и суровую, а всё же свою, пусть голодную, но привычную…»

Ворон налетел на Финиста, а раненый Месяц пошатнулся в седле. Испуганная Зверяница взвизгнула и, торопясь, зачастила сбивчивым шёпотом так, чтобы кроме воробьев никто её не услышал:

— Кричите, кричите же, я кому сказала! Я — Зверяница, хозяйка зверей и птах. Ух, мелочь неразумная! Вам зима больше в радость? Зимой кричите, а теперь не желаете? Вот всех вас повыловлю, ножки паклей свяжу, запалю и выпущу! Сами свой городишко и подожжёте.

«…Ещё миг, бродяга, и кружево судеб на целую ночь выпадет из моих пальцев… Сон так похож на зиму…»

Воробьи завопили, закричали — прямо в грозу да в ночь, не столько от страха и угроз, сколько от жалости к себе, горемычным. Рябина на ветках вспыхнула рубиновым светом, загорелась огнём. «Получилось! Совпало!» — тут бы и радоваться Зверянице, ведь это сошлось: и битва-гроза, и рябиновая кровь, и воробьиный плач среди ночи!

Ворон Воронович вдруг, замахнувшись, придержал чёрный меч, с тоской поглядел Лжедиве в глаза и сморщил лицо как от боли. Зверяница судорожно всхлипнула, потому что у неё тоже защемило сердечко, а Месяц-Финист как раз в этот миг неуклюже ткнул перед собой тестевым Молнией-мечом и попал Ворону в сердце. Тот покачнулся и с грохотом рухнул с коня.

— Ворон! — вырвалось у Зверяницы, она закричала с надрывом: — Нет!!! Месяц, не надо, ой, ну зачем же… — она задохнулась.

— Что — зачем? — Месяц обернулся, быстро обнял её, прижал к себе. — Всё уже кончилось, мы его победили!

Зверянице сделалось душно. Кажется, это оттого, что Месяц всё целовал и целовал её в лицо, а вот она его поцелуев и не запомнила. Не отрываясь, она глядела, как бурая кровь толчками рвётся наружу из раны Ворона. Рябиновая ночь… Ой, как это больно… Ведь в рябиновую ночь Ворон горячо, до судорог на измученном лице, пожелал ей расплаты.

За розовое сияние её плеч, что оказалось обманом. За милую игру в чужие чувства, что ей понравились. За ночь вероломной любви, за день искренней измены.

«Солнышко, бедное лживое Солнышко! — кто-то тихо говорил ей в самое сердце: — Теперь ты чувствуешь? Вот теперь и тебе стало так больно, как было больно ему. Так возьми же, получи Воронову погибель…» — и Зверяница застонала.

Три самых тайных, три самых горячих желания трёх Стихий сбывались одно за другим в эту рябиновую ночь.

«Три или четыре?…» — вдруг пронеслось в её голове.

— …Зверяница? — растерянно узнал её Месяц.

«Нет, отчего же четыре? — она заспорила. — Здесь три Стихии, а не четыре — я, Месяц и Ворон… — она растерялась. — Ах, милый глупенький Месяц, сбылось и твоё желание? В рябиновую ночь ты захотел лишь понять, кого же второй раз спасаешь — прекрасную Диву-Солнце или, может быть, ту… другую. Теперь вот узнал! Счастлив ли?»

— Зорюшка моя ласковая, звёздочка моя, Зверяница, — как нежен, как трепетен, как ласков с ней Ясный Свет-Сокол, когда целует её, такую запутавшуюся… В чём же она запуталась? В том ли, что натворила, или в его объятиях?

Голова Зверяницы кружилась. Что крепче — любовь или какие-то там нелепые забытые ошибки!

— Ме-есяц, — она, кажется, вслух тянет его имя. Мурашечки так сладко, так щекотно бегут по её коже. Она на мгновение млеет, но всхлипывает снова, и наведённый, чужой, краденый солнечный облик вдруг гаснет и растворяется: она больше не Солнце, она снова полудница, с которой пастух Месяц глядел в воды Млечного Пути.

«Бедная, бедная Зверяница… — ой, что это такое, новый голос стучится прямо в сердце: — Ты так хотела, чтобы Месяц полюбил тебя, и полюбил крепче, нежели Солнце. Что же теперь? Ты разве не рада? Ох, и не сладки становятся мечты, когда неправедно сбудутся…»

— Лучик вечерний, искорка закатная, — всё повторял Месяц и ласкал её бледное личико. — Звёздочка моя ненаглядная. Ненагля…

Она почувствовала, как на её спине оцепенели руки Месяца, а губы его стали какие-то деревянные. Медленно высвобождаясь, она оглянулась. Позади них над телом Ворона стояла и величественно хмурилась сама Ненаглядная Красота Жива, Царь-Девица Прея, Красная Дива-Солнце. Розовое сияние поднималось от неё в воздух и крепло, охватывая половину неба.

Ночь кончилась. В рябиновой заре заструился звенящий солнечный свет. Солнце благосклонно склонила голову, слушая, как звенят ей славу утренние малиновки, дрозды и трясогузки. Не торопясь, Царевна сочла возможным заметить и Зверяницу:

— Снегурочка? — она холодно разомкнула губы. — Моя падшая с неба и замёрзшая полудница?

— Дива-Солнце, — руки Месяца безвольно повисли, он и не почувствовал, как Зверяница соскользнула с его Чудо-Коня и как отпрянула.

Дива-Прея придерживала под уздцы Воронова коня. Наконец-то Огонь покорился Солнцу: тот самый Огонь, что напугал её в детстве своим буйством. Дива крепче натянула повод и сумрачно поглядела на Месяца.

— Освободитель… — она фыркнула. — Ладно, когда земной королевич спутал меня со Зверяницыным Волком. Простила бы! Что взять с человека? Но ты, Ясный Месяц! — она сухо посмеялась. — Не отличить меня, Несравненную, от полудницы, от простой звезды — моей служанки. Ох, как низко ты пал в моих глазах, милый, — протянула она.

— Прея, моя Царевна, — Месяц начал оправдываться. — А я по-прежнему люблю одну тебя, я же… — он стал неуверенно теребить перевязь ножен тестева меча-Молнии.

— Ещё бы! — Солнце ловко вскочила в седло и глянула свысока на полудницу.

Тут Зверяница опомнилась и выкрикнула ей вслед что есть силы:

— Так ведь четыре! Четыре желания сбылись, а не три! — в крике она сжала кулачки. — Солнце, это не Ворон тебя нашёл и разбудил, это рябиновая ночь! Ты бы до сих пор спала в его кладовой. Я поняла: ты всю жизнь хотела любить такого как Ворон, Царевна. Ты его во сне как мужа пожелала — признайся!

Прямая спина Дивы была ей ответом. Прея немного — всего чуть-чуть — повернула к ней голову и небрежно бросила через плечо:

— Ты лучше бы помолчала, Снегурочка. Сама-то хороша… Я ведь и простить тебя могла бы — просто так, от широты души. А теперь вот ни тебя, ни моего Месяца вовек не прощу. Сокол-Финист, слышишь! Поторопись.

Их кони тронулись. Шаг за шагом они всё выше поднимались в небо. Светлый Месяц вдруг оглянулся и с несчастным видом глянул вниз, на Зверяницу.

Полудница так похолодела, что едва не покрылась снежной корочкой. Ох, что она натворила, бестолковая! Ведь Месяц-Бедняга по-прежнему любил Солнце, а теперь больше Красоты Ненаглядной полюбил её, Зорьку-полудницу, и на веки вечные обречён этим маяться. Ох, будь же оно неладно, её сбывшееся потаённое желание!

Обрывки их разговора ещё долго долетали до ушей Снегурочки.

— Царь Всевед, батюшка твой, всё ещё на нас гневается …

— Отец будет только рад нас увидеть. Ты не знаешь отца! Его заветная мечта исполнились — я полюбила Ворона, а ты был в куски изрублен мечом Молнией. Ха! Да отец будет просто счастлив!

— Ты так думаешь? Солнышко моё, Преюшка…

— Не заискивай!… Как ты мог, несчастный, нас с нею перепутать? Принять за меня мою девку-полудницу, мою служанку Зорьку, что стелит мне красные дорожки, когда я схожу в опочивальню…

— Прости… Ты всё-таки — Царица, тебе гневаться — себя не уважать…

— Её, может, и прощу, а тебя нет. Шагу с тобой ночью по небосклону не сделаю! Я так решила. Тебе ночь, а мне день — разделимся! Ты ещё попросишь, попросишь меня днём рядом со мной хоть шажок прогуляться…

***

В край, где у Снегурочки жили приёмные родители, пришло лето. Снегурочка вернулась в свой дом, и соседи увидели, как она повзрослела. Юный пастух, игравший ей на свирели, и купчик, возмужалый и уверенный в себе, по-прежнему к ней сватались. Мизгирь и Лель? Снегурочка не могла запомнить, кто из них кто. Стихии не различают людей по лицам и не запоминают их имён.

Заметили, что Снегурочка стала грустнее прежнего. Она чаще смотрела в небо, где опять появились месяц и солнце, а выражение её лица странно менялось. Так бывает, когда человек следит за кем-то близким и родным, но добраться до него не может. Река или пропасть их разделяет.

Снегурочка сама подговорила всех устроить за городом праздник с кострами. Это потом стали придумывать, будто то, что приключилось с ней на празднике, это несчастный случай и чья-то оплошность. Костры горели высоко и жарко. Прыгать через них было до жути весело. Когда Снегурочка прыгнула и над огнём сделалась прозрачной как пар, все закричали и перепугались. Полудница же, как невесомое облачко, поплыла себе вверх, к солнцу и месяцу.

«Как легко и приятно, — думала освобождённая Зверяница. — Бедные люди, они, наверное, за меня волнуются. Напрасно. У моей сказки конец счастливый».

«…Конечно, счастливый. Вернуться домой после дороги в тысячу вёрст, вернуться туда, где тебя примут и где простят тебе всё, что ты над собой сделал — это ли не счастье. Ты это знаешь и сам, вечный скиталец! Прощай же, кем бы ты ни был на своём пути — торговцем, рыболовом или воином.

Судьба-Доля почти досказала тебе сказку про одну из тысяч её дочерей. Наверное, у неё, как и у меня, есть нечто твоё — человеческое. Зачем это мне или ей, я не знаю. Может быть для того, чтобы научиться различать вас по лицам?…»

Солнце и Месяц ходят теперь по небосводу порознь. Месяцу досталась холодная ночь. Иногда он робко появляется при Солнце, на закатах и восходах, но Солнце либо его не замечает, либо сразу к нему холодеет и, виновато краснея, спешит скрыться.

На небосводе в хрустальном дворце разрешили Зверянице оставаться Вечерней Звездой, но дозволили появляться на небосклоне лишь некоторую часть года. Завистливая румяная Дневница, Утренняя Звезда, была весьма рада такому наказанию.

Зверянице по-прежнему мил грустный и растерянный Месяц. Но иногда… Иногда она со сладкой болью в душе вспоминает сильные руки Ворона Вороновича и его жёсткие чёрные волосы.

Ворон Воронович скоро поправился. Смертельная рана в груди сама собой затянулась, а рана в сердце, говорят, осталась. Своё сердце он с этих пор надёжно запрятал куда-то далеко, в стальной Ларец — в мир людей и Стихий. Ветры и звёзды шепчутся, что Солнце изредка, но приходит по ночам к Ворону. Стыдливо краснеющий небосвод выдаёт приближение таких ночей.

На примирение с Солнцем Месяц надеется по-прежнему. Он то чахнет от тоски и худеет, то воодушевляется и снова полнеет. Иногда они с Солнцем сближаются, но их нежность смешивается с упрёками, а страсть оборачивается досадой, и по земле разливается тьма от затмения.

Со Зверяницей бедняга Месяц с некоторых пор часто видится. Они вместе сидят на берегу Млечного Пути и смотрят вниз, на людей. Последнее время Зверяница ловит себя на том, что стала различать людей по лицам и даже запомнила некоторые их имена.

Вон, ходит по своей стране Славка-царевич, несостоявшийся муж Ненаглядного Солнца. Когда Несравненная Красота на брачном ложе вдруг обернулась матёрым Серым Волчищем, царевич едва не лишился рассудка. Зверяница виновато хихикнула. Впрочем, Славка-царевич скоро женился на ключнице Малуше и теперь растит сына. Иногда в помутнении разума он, правда, зовёт сынка Красным Солнышком, но это оттого, что он думает, будто отрок — сын Несравненного Солнца. Ягая Мать как-то выдала Зверянице тайну, что этому мальчику суждены великие дела и свершения.

А возле моря живут старик со старухой — те, что вырастили Ясного Месяца, когда он был ещё Покатигорошком. Старик ни с того ни с сего занялся рыболовством и сказочно разбогател. Но также внезапно разорился и, когда вспоминает о былом богатстве, почему-то косо посматривает на старуху с её расколотым корытом.

«Странно, — замечает Зверяница. — Старик так привязан к старухе, что, кажется, простил и прощает ей всё, чтобы ни случилось, и, видимо, многое ещё простит в будущем. Неужели это и есть та самая любовь до гроба?»

А в маленьком городке доживают свой век приёмные родители Зверяницы. У этих добрых людей так и не появились свои детки. На людях они никогда о том не печалились. Когда же настало время уйти, они ушли мирно. Похоронили их рядом, а над могилами сами собой выросли два дерева и переплелись ветвями. В том городке их вспоминают, когда хотят рассказать о верности, о любви и преданности.

— Знаешь, Месяц, — размышляла, глядя на них, Зверяница, — я вот думаю, что есть что-то неправильное в нас, в Стихиях. На земле только по ошибке зовут нас богами. По-настоящему любить умеют именно земные люди, а вот мы, бессмертные Стихии, кажется, не научились. Нам до них далеко, правда? Это оттого, что у людей Любовь живёт в сердце, а её Свет всегда говорит с ними. Я это недавно почувствовала. Знаешь, что я подумала… По-моему, такой Свет и есть величайшая в мире Стихия. Как ты думаешь, Месяц?

Месяц задумчиво смотрел с неба на своё дрожащее в глади озера отражение и помалкивал.

_____________

Максим Форост

2005, 2012 г.