Главы 18-19

18.

«Передают, что некий корабль был заражён чумой и ни один порт не принимал его. Передают, что в море его встретил корабль Ван Страатена (или же Фалькенберга), но и тот отказал несчастным в питье и пище. «Вот и ты скитайся по морям без приюта!» – заклял Фалькенберга (или же Ван Страатена) капитан чумного корабля. С той поры заклятый корабль носится по волнам, а сам Фалькенберг до Страшного Суда играет в кости на свою душу… Всё было не так».

(Путевая книга «Летучего». Легенда о Летучем Голландце).

Этот Якоб сын Якоба держался в седле довольно цепко. Евтихий не ожидал от него такой ловкости. Якоб стискивал переднюю луку коленями, нависал корпусом над конской холкой и до побелевших пальцев сжимал уздечку. Похоже, из седла его не выбьешь.

– Да, то был я, герр Евтихий, – рассказывал Якоб. – То был я, кто имел давать о тебе знак для Скитальца в потаённое место. Опять быть новолуние, и Скиталец имел увидеть и прочитать.

Всё-таки, Якоб ужасно коверкал франкский язык. Евтихий хмуро соображал: выходит, в июне Чернобородый был ещё под Эресбургом, звал с собою старика Рипа и, сломя голову, нёсся куда-то на взмыленном коне. Куда – к портам Фрисландии? У Скитальца оставалось всего два дня: новолуние в июле и новолуние в августе. За два дня домчаться до Фрисландии почти невозможно. Но только почти.

Евтихий потерял в Аахене несколько дней. Луна миновала рост и принялась стареть. Да и ночи делались длиннее. Дорога то приближалась к Рейну, то удалялась. Рейн в Нижней Саксонии весьма полноводен. Морской корабль легко поднимется по нему почти до Аахена.

Старый Рейн распадался на рукава, заливы, протоки. Далеко на востоке в соседнем рукаве Рейна маячил мачтами лёгкий корабль – один из многих кораблей фризских торговцев. Побережье встретило их шумом прилива. Вспененные волны бросались из моря в устье Рейна и гнали вспять его воды.

У самого берега торчал маяк – простая деревянная башня с чёрным сигнальным дымом на вершине. К морскому заливу приткнулся фризский посёлок с церковью и колокольней. Наверное, в туман колокол заменял собою маяк для кораблей.

– Корабль ушёл вверх по Рейну, – сказал им фриз в жёлтом колпаке. Фриз говорил с ними на своём говоре, и Евтихий понимал лишь некоторые слова. Якоб сын Якоба переводил ему.

Этот фриз был купцом, он владел складами и товарами, его корабли заходили на Кипр и в Египет. Пришельцев он не пустил к себе в дом, но встал перед ними на пороге, сонно вглядываясь осоловелыми глазками.

– Спроси-ка его, Якоб, – настаивал Евтихий, – как выглядел человек, недавно купивший один из его кораблей.

– Он его купил, да, – фриз пожевал губами, размышляя стоит ли вообще говорить что-нибудь чужакам. – Как все, заплатил серебром и купил. У него свои моряки, и он нанял ещё несколько кораблей.

– Как выглядел покупатель? – повторил Евтихий. – Он был бородатый и черноглазый – всё верно? У него нездешний говор? Якоб, спроси, как давно корабль с ним ушёл вверх по Рейну.

Якоб перевёл, а фриз размышлял, шевеля бровями.

– Ну да, он ушёл. Как раз в последнее новолуние. А похож он был на чёртова азиата перса или хуже того – на еврея! – германец-фриз неприязненно глянул на Якоба.

Последние слова Якоб переводить не стал, но Евтихий и так их понял. Оскалившись, фриз неожиданно добавил:

– Мой проданный корабль – приметный, вам будет легко узнать его. На его носу – золочёная статуя der Fräu Holda.

– Ах, даже так, – отметил Евтихий.

– Ну да, Фрау Гольда, – кивнул германец-фриз. – Старая саксонская богиня.

…Стареющая луна истончилась. Её серп скоро исчез. Позади осталась Фрисландия, позади – нижнее течение Рейна. Кругом лежала Вестфалия – саксонский край, ещё недавно мятежный, охваченный огнями бунтов, теперь – замирённый и затаившийся. Чтобы не удалиться от Рейна, они двигались вдоль самого берега. Из-за реки, с левого её берега, наползли тучи. Река показалась застывшей, свинцовой. Холод пробирал по коже при взгляде на Рейн.

– Старый Рейн, – остановившись, сказал Евтихий, – раскрой свою тайну: где в этот час фризский корабль со статуей германской богини?

Якоб сын Якоба протянул с сожалением:

– Э, нам не догнать. Нельзя догнать Прорицателя. Не получаться!

Евтихий вдохнул речной воздух, чуть прищурил глаза и посмотрел по-над речной гладью.

– А мы ни за кем и не гонимся, Иаков сын Иакова. Сегодня – новая луна. Сегодня корабль с золочёной статуей нагонит нас сам. А возможно, навстречу нам выйдут по берегу гадатели – те самые, которых корабль должен принять.

Он ещё говорил, когда Якоб завертел головой, прислушиваясь. Зазвенели бубенцы и барабанчики. Кто-то играл на них без устали. По берегу Рейна – почти над самым его обрывом – еле полз обоз из кибиток, увешанных цветным тряпьём и дешёвой утварью. Из повозок торчали детские головёнки, болтались верёвочные и тряпичные куклы, а в дыры и прорехи выглядывали лица взрослых.

Евтихий тронул коня им навстречу. Музыка бубенцов сделалась громче. Она разносилась по Рейну и возвращалась, отражённая от высокого левого берега.

Обоз остановился, на землю высыпались его обитатели – мужчины и женщины, дети и старики. Все с поклажей в руках и с мешками за спинами. Почти каждый из-под ладони или из-под полей шляпы смотрел на Рейн, вглядываясь куда-то вдоль его течения.

– Эй, голубчик. А я тебе на судьбу погадаю. Хочешь узнать тайну? – нищую гадалку Евтихий уже видел один раз в лесу у Талиесина. – Ооо… так это ты, – она тоже его узнала и попыталась скрыть разочарование.

Из кибитки появилась старуха в холщовом сером платье и с льняными желтоватыми волосами. Откидывая со лба волосы, она прошила Евтихия взглядом и крикнула:

– Стой! А ну сойди на землю, странник! Ты – такой же чужак и такой же скиталец, как я! Ты всё время что-то ищешь и что-то находишь. Не лгу? – она засмеялась, показывая неровные зубы.

– Всё верно, – ответил Евтихий, – бездельники по дорогам Рейна и не шатаются.

– Эй, старая Мэб, он не захочет гадать ни по хрустальному шару, ни по чёрному зеркалу, – перебила знакомая гадалка.

– Да ну? – скривилась старуха. – А что так? Боится правды или мнит, что сильнее судьбы? Труслив или слишком горд?

Евтихий немедленно спешился.

– Так ты и есть та самая старая Мэб, – он подошёл ближе. – Моя судьба, дорогая, лежит между руной Sieg и руной Tod, то есть между жизнью и смертью. А это значит, что самое главное в моей судьбе я уже знаю.

Старуха протянула ему плоские вощёные дощечки с раскрашенными восточными богами, королями, шутами, десятками и тройками чаш, мечей и бубнов.

– Открой судьбу! – она повелела. – Ты похож на одну из карт – на Повешенного. Говорят, он повесил себя сам, чтобы оторваться от земли. Он думал, что так постигнет все тайны и саму Истину… А-а, я тебя поняла, – она всмотрелась. – Ты оторвался от своей земли. Ты – странник и иноземец.

Евтихий забрал у неё колоду дощечек и по одной рассовал их вертящейся вокруг детворе.

– Поверь мне, старая Мэб, этими королями и рыцарями ребята будут играть на щелчки и орехи.

– Ах, вот ты кто, – теперь поняла Мэб. – Ты тот самый посланец короля, папы и кого-то ещё, кого ты и сам пока что не знаешь.

В этот момент к ней подскочил Якоб сын Якоба и бросился ей на шею:

– Мэб, старая Мэб, это ты! Я же иметь говорил, что буду увидел, ещё буду увидел тебя!

– Иаков сын Иакова! – Мэб прижимала его и целовала. Другие гадатели, молодые и старые, обступили их с любопытством. Евтихий переждал положенные мгновения: пусть порадуются. А после сказал:

– Многое и разное про тебя слышал, почтенная. То ты – старая колдунья, а то вдруг – золотоволосая фея, – он иронично приподнял бровь, и Мэб хрипло хохотнула, видимо, оценила его шутку. – Скажи, а нашего друга Якоба ты сманила из дому так же, как прежде сманила честного Томаша?

– Тьфу на тебя, не клевещи на старую женщину, – отрезала Мэб, но без обиды и беззлобно. – Я тихо жила неподалёку и покупала в доме Якоба зелень и овощи. А мальчик мечтал о чудесном и удивительном! В новолуние я отвела его к Агасферу, и парень смог, наконец, увидеть море. Да ещё стал придворным у самого короля! Я ли после этого злая ведьма?

Мэб усмехнулась. Евтихий ни о чём её не спрашивал – присматривался. А она меланхолически смотрела на реку. Рейн серебрился чешуйками ряби.

– Томаш Тангейзер… – она вспоминала. – Я была тогда помоложе… Что? До сих пор он помнит, какие были у меня волосы? – она завистливо прищурилась. – Ну да, ну да, ведь он же ещё совсем молод. У него миновал только один год. Или полтора? Я уж не сосчитаю.

– Мэб, это ты жила с Прорицателем, когда он был хозяином Ирминсула? Прости, я немного наслышан об этом от одной… речной девы. Он твоя прежняя любовь, – Евтихий сдержал улыбку.

– Не твоего. Ума. Дело, – раздельно сказала Мэб. – Да, я жила с ним у Ирминсула. Он – Прорицатель, а я – его Фрау Гольда. Мы были счастливы. Каждый день – новолуние, а вокруг бегут годы, десятилетия, века! Ну, может, про века я преувеличила, – Мэб скривилась. – Я от него ушла. Влюблённость не вечна – спроси у Лоры и Рипа! Даже упоение свободой, и то кончается.

– Ты ушла в Тюрингию на гору Герзельберг. Так? Потом появился Тангейзер, – Евтихий сжал губы.

– Я была и его Фрау Гольдой! – усмехнулась Мэб. – Ему была нужна только богиня! Это была жаркая любовь, да. Но я сглупила. Я уступила его просьбе и отвела его на корабль к Агасферу.

– На корабль? То есть это произошло в год, когда король сжёг Ирминсул, а Агасфер собирался в море. Расскажи тогда, в чём была глупость, – Евтихий не отступал.

– Тебе не понять! – фыркнула Мэб. – Я опять выбрала Скитальца. Томаш Тангейзер рядом с ним бледен и скучен. А Томаш страдал. Но появилась эта римлянка, эта Лора Лей, и начала страдать я! А ведь что обидно, – старуха скривилась, – эта Лора пришла за Рипом из Винкля, а переметнулась к моему Скитальцу. Да я хотела удушить её! Лет тридцать назад. Теперь простила.

– Ты ушла с корабля. Я прав? Хорошо. А что же Тангейзер?

– Стал метаться между мной и даром свободы! Но выбрал свободу. Правильно. Выбрал бы меня, так был бы сейчас, как я, старый, кривой и беззубый, – Мэб мстительно издевалась. – Семь лет назад он вернулся – молодой и свежий. Вот, их привёз, – она обеими руками показала на толпу гадателей. – Теперь никто не знает, как увезти их обратно! – она хохотнула. – А это правда, что Лора ушла от Скитальца и живёт на какой-то горе одна в тоске и унынии? – Мэб предвкушающее захихикала.

– Ты просишь меня на это ответить? – протянул Евтихий.

Старая Мэб захихикала ещё громче, довольно потирая руки. Дети гадателей подхватили её смех – им было всё равно над чем смеяться и чему веселиться.

– Не скажешь? – ухмылялась Мэб. – Ну и не надо. Я – гадалка, мне ли не знать правду. Эх, когда перед глазами проходят века, поневоле станешь обобщать обстоятельства и предугадывать их исход. Вот, скажем, ты, миланец. Ты и в правду думаешь, что тебя нанял король, а прежде короля – римский папа? – она хитро прищурилась.

– Скиталец, – Евтихий был краток. – Меня с самого начала нанял сам Скиталец.

– Вот ты, наконец, и догадался, – осклабилась старуха, – да-да, миланская община евреев, приём у римского папы и миссия короля – всё это хорошо подобранные для тебя обстоятельства.

Детвора прыгала кругом и веселилась. Женщины пытались собрать детей поближе к берегу. Мужчины в ожидании столпились у Рейна.

– Смотри, – не унималась старуха, – по лесам бродят четыре племени несчастных пришельцев, которым некуда больше податься! Одно привела я, два других скоро подойдут с Тангейзером и Рипом. А четвёртое привела бы Лора, но герцог их переловил и заключил в колодки. Думаешь, Прорицатель не ожидал, что колодками всё и закончится? Потому-то ты и стал ему нужен. Ты выручишь четвёртое племя. Да? Я спрашиваю, да?! – она прикрикнула.

– Я сделал для этого всё, что мог, – поклялся Евтихий, – и даже чуть более.

– Это как – чуть более? – Мэб прошила его чёрными глазами.

– Это значит, что неподвластные лично мне обстоятельства… э-э… расположатся благоприятным образом, – уклонился Евтихий.

Мэб только покачала головой. Но тут заскакали и загалдели дети, гадатели руками стали показывать куда-то вдоль берега вверх по реке.

– Это тан! Это тан пришёл!

– Рип! За ним старый Рип!

На отдалении подходили ещё два бродяжьих обоза – с такими же кибитками, хлопающими на ветру циновками и скрипучими колёсами.

– Посланец, ты задержи-ка его, заговори-ка его, – вдруг попросила старая Мэб, забеспокоившись. – Иди-ка скорей к Талиесину. Я не хочу его видеть. Не здесь, не сейчас. Я тридцать лет прожила без него, а он, прощелыга, пострадал без меня какой-то годик. Ступай к нему! Я лучше поговорю без тебя с Якобом…

Евтихий оставил старую Мэб. Он поднялся в седло и проскакал мимо прибывших и прибывающих повозок. С телег опять сыпались на землю смуглолицые дети, спрыгивали галдящие на неведомом языке женщины и сходили важно молчащие мужчины с чёрными бородами и в дырявых шляпах.

Щёголь Тал Иесин – в цветной камизе и в шапочке с пером – кинулся его коню под копыта, ухватил под уздцы. Евтихий еле сдержал заплясавшую лошадь.

– Миланец, миланец, послушай меня, умоляю! – горячо зашептал Тал Иесин, честный Томаш. – Ведь она уже там – это правда? Там стоят чьи-то кибитки. Это обоз златокудрой Мэб, верно?

– О-о, – смешался Евтихий, не зная, что и ответить, – и да и нет. В общем, там повозки Мэб. Да.

Честный Томаш тан Гейзер выронил из рук поводья. С мольбой глянул снизу вверх на Евтихия и зачастил:

– Я знаю, я знаю – она изменилась. Вся, совсем, до неузнаваемости. Я не смогу – понимаешь ли меня, миланец? – не смогу увидеть её такой.

– Сможешь, – жёстко сказал ему Евтихий. – Но только если она захочет.

Тан замотал головой.

– Нет-нет-нет, я не смогу. Она для меня – другая. Я помню её иной, другой, прекрасной. Для меня всё было почти вчера!

Я знаю золото. Оно сияет, о Мэб, как твои косы,

Сияет, искрится. Но твои косы – ярче.

Я знаю золото. Монеты звенят, о Мэб, как твой голос,

Сладко и звонко звенят. Но твой голос – звонче.

Я знаю свет. Он горит у тебя в глазах, Мэб,

И из него соткано твоё платье. Я знаю свет!

О нет! Свет это то, что падает на твои плечи,

Когда на заре ты от меня уходишь.

Я – Талиесин. Я знаю себя самого.

Я – тот, кто принадлежит тебе без остатка. Я знаю.

– Ты не написал бы о самом себе таких сладких стихов, если бы не выбрал сладость свободы, – согласился Евтихий.

– Упрекаешь? – у честного Томаша опустились руки. – Упрекаешь… Просто ты никогда и ничего не выбирал с такой болью, как выбирал я! Просто ты никогда и ничего не терял!...

Евтихий молча смотрел на реку. Его нос заострился, губы сжались в одну нить, лоб пересекла складка. На старом Рейне бежали по воде отражения седых облаков. День заканчивался. Вечерело.

– Я никогда и ничего не выбирал с болью, и я никогда ничего не терял, – медленно повторил Евтихий.

В этот миг на глади Рейна прямо из ничего возник фризский корабль под парусом и с золочёной фигурой der Fräu Holda. Корабль был ещё далеко, он поднимался вверх по Рейну и отражался в воде. В темнеющем, но ясном небе зажглась молодая луна. Новолуние.

Корабль был далеко, но бродяги-гадатели от мала до велика заметили его и закричали, приветствуя и размахивая руками. Дети скакали на месте. Корабль поднимался, а самую вершину его мачты и концы его рей усеивали огни Святого Эльма, горящие как искры, как малые и холодные шаровые молнии, как нимб, как знак или знамение.

19.

«Другие говорят, что капитан Филипп Ван дер Декен (или всё тот же Ван Страатен) убил жениха одной девицы, а та девица бросилась в море. Море охватил шторм, и шторм не дал Ван дер Декену миновать мыс у самого берега. Тогда капитан поклялся, что не ступит на берег, пока не обогнёт этот мыс, но с неба раздался Голос: «Пусть так и будет! Плыви до Второго пришествия…» Всё было не так, совсем не так».

(Путевая книга «Летучего». Легенда о Летучем Голландце).

Огни Святого Эльма медленно затухали. Очертания корабля, его высокие борта и мачта, собранные паруса и статуя – всё постепенно тонуло в сумерках. С кормы неслышно отчалила лодка. Опускалась ночь. Тонкая молодая луна над левым берегом Рейна сияла всё ярче и ярче.

Когда лодка пристала к берегу, а её вёсла плеснули на отмели, тогда один из гребцов знаками показал Евтихию, что эта лодка – для него. Евтихий запрыгнул. Рейн зыбко покачивал его. Лодка возвратилась к корабельной корме и снова причалила к ней. Уже стемнело. С кормы бросили лестницу, и Евтихий по верёвочным ступеням поднялся наверх, на настил корабля.

Чернобородый Скиталец встретил его без слов. Беззвучно он стоял, чуть наклонив на бок голову, и свет молодого месяца падал ему на лицо. Молчаливые лодочники оставили их один на один.

– А ты изменился, Агасфер, с той самой ночи у пастуха. Ты был грозен, а теперь точно устал. Выдалось трудное новолуние? – Евтихий смотрел, как лунный свет заливает лицо Прорицателя. На лице у Скитальца выразилось удивление:

– Прежде только один я наблюдал, как меняются люди.

– Меняются? – переспросил Евтихий.

– Стареют. За год моей жизни они стареют лет на тридцать.

– На это тяжело смотреть?

– Я к этому привык. Я знаю, что есть ещё и Вечность.

Ночь скрыла берега и табор гадателей. Звёзды – а в августе звёзды так ярки! – высыпали на небосвод и на зеркало Рейна. Рейн, шелестя плещущей водой, шептал свою тайну.

– Кто же ты?

Прорицатель покачал головой. Три коротких слова – понятнейший вопрос. Три мгновения, за которые Агасфер вдохнул и выдохнул, а серпик луны отразился в его чёрных зрачках.

– Когда-то… в день, когда Он был избит и окровавлен… Ты же знаешь, о Ком я говорю, верно? В тот единственный и страшный день для вселенной Его вели за город на казнь, и Он упал. Упал возле дома богатого иудея. А тот не вышел и даже не велел вынести Ему воды, но из окна своего дома выкрикнул: «Ступай, куда шёл! Отдохнёшь, когда вернёшься!» – и засмеялся. А Тот, Кого вели на казнь, поднял глаза и заклял: «Вот и ты ступай без отдыха, пока не приду обратно!» С тех пор вечному жиду нет ни сна, ни покоя до Второго пришествия. Веришь ли сему?

Рейн шептал свою тайну, еле-еле играя водой где-то за кормой корабля. Звёзды в небе и зеркале реки то зажигались, то гасли.

– Веришь? – искушая, повторил Скиталец.

– Спаситель не мстит, – Евтихий ответил. Он вынес взгляд Прорицателя, хотя ночью, под звёздами, этот взгляд ощущался почти физически. – Бог не мстит, – он повторил.

Скиталец откинул назад голову и облегчённо обнажил зубы. Два или три судорожных вздоха обознáчили его смех. Усталый смех, невесёлый.

– Я рад за тебя, а ведь многие верят этой злой сказке. Верят, и из-за этого не могут ко мне присоединиться.

– А это нужно? – снова короткий вопрос.

Снова три слова-мгновения, и уже не месяц – месяц успел зайти! – а тусклые звёзды мерцают в глазах Прорицателя. Рейн за их спинами шепчет и в шорохе волн выдаёт свою тайну:

– Всё было не так, – шепчет Прорицатель. – В тот день Его избили плетьми, и Его кровь смешалась с Его слезами. Он упал на пороге суда, а тот другой… Тот другой был просто привратником и на выходе подавал судьям их трости и палки. Падающему он подставил плечо и вытер с Его лица кровь, пот и слёзы. Веришь? Веришь, что милосердный иудей жив до сих пор, скитается и помогает страждущим?

Звёзды медленно гасли – это бесцветные облака затягивали собой небо и зеркало вод Рейна. Рейн вздыхал за кормой, и его тайна скользила во тьме куда-то вниз по течению.

Евтихий медленно подобрал слова:

– Ты не злодей, Агасфер, – он развёл руки, словно прося его простить. – Но ты и не Апостол любви и праведности.

– Ну да, да! – обрадовался Чернобородый. – Ты был бы наивен как младенец, если бы поверил в меня как в бродячего святого волшебника. Такие нежные душой люди ко мне присоединиться не могут. На мой корабль приходят лишь те, кто как и я любит свободу.

– Свободу от чего? – тихо спросил Евтихий.

Опять прозвенели три слова-мгновения. Скиталец смешался.

– От близких, от долга, от обязательств? – помог Евтихий. – Или от страсти, от зла, от порока?

Они говорили так ещё долго. Тучи проступили в небе, а воздух стал серым, берега же и воды Рейна окутал туман. Невидимый Рейн шептал, а берега напрягали слух, чтобы уловить хоть одно слово.

– Всё было не так! – Чернобородый морщил лицо и вспыхивал глазами. – Был некий кузнец, он ковал для горожан разную мелочь. В тот день, в тот роковой день он выковал на заказ четыре гвоздя. Да-да, четыре гвоздя! А Он, Кому предназначались те гвозди, предрёк: «Ты будешь вечно скитаться и подковывать лошадей странников!» Нет… Всё было не так… Был вор, был мелкий воришка, мошенник, совсем паренёк. В день казни он шарил по котомкам зевак, но смог украсть только гвоздь у одного палача. Гвоздь из тех четырёх! И Тот разрешил: «Ступай по свету, воруй вволю, будь частью народа-скитальца!» Нет… Всё было не так… Бродяга-актёр веселил толпу и отвлекал палачей и стражу, чтобы не мучили Его, а Он сказал: «Странствуй и весели всех, пока не приду опять!» Нет, нет… Гадатель, нищий оракул, в тот день взглянул и поразился линиям жизни на пробитых ладонях: «Владыка жизни! Ты был, Ты есть и Ты грядёшь снова!» – «Гадай все века. Прорицай, что было и будет!» Чему из этого веришь? Чему? Ответь.

Евтихий прищурил глаза. Прорицатель показывал ему свои руки – тяжёлые руки кузнеца, но с пальцами тонкими и гибкими, как у музыканта или как у ловкого вора.

– Опыт научил меня, – осторожно сказал Евтихий, – что если одно свидетельство противоречит другому, то, всё равно, оба они в равной мере могут быть истинны. Просто свидетели рассматривают факты с разных углов зрения.

– Да, ты бы мог присоединиться ко мне в моём странствии! – Агасфер восхитился. – Ты ответил на три вопроса и выдержал испытание.

Евтихий промолчал. Перед ним стоял человек, повидавший едва ли не восемьсот лет за прожитые им три десятилетия. За эти годы – или века? – он должен был и повзрослеть. Сколько же ему было тогда? Евтихий силился угадать его возраст.

Прорицатель усмехнулся:

– Не надо быть великим Провидцем, чтобы понять твои мысли. Мне было пятнадцать, и я был мальчишка! Глуп, честолюбив и слабоволен. Я служил у кузнеца подмастерьем, я голодал и побирался на рынке разными фокусами и гаданием. У ротозеев я воровал – не скрою. Ведь я вечно, вечно был голоден.

Так они говорили, и за те часы, пока корабль покачивался на Рейне, туман над водой сменился дымом от костров бродяг, рассевшихся на берегу. Тень от мачты медленно ползла по настилу корабля от правого борта до левого.

– Все думали, что я – египтянин, но я говорил по-персидски и имел персидское имя Агашферош. А иудеи не любили не египтян, ни персов. Только Тот, Кого вели распинать, меня пожалел. Я не забуду Его взгляд. Жалеть надо было Его, а Он жалел Сам. Этим взглядом, одним Своим взглядом Он дал мне возможность всё в жизни успеть. Понимаешь меня, нет? Успеть познать мир, саму жизнь, себя самого.

– Успеваешь? – коротко спросил Евтихий.

Рейн вспенился водоворотом, вода забурлила вокруг якорной цепи корабля. И снова всё стихло. Прорицатель старательно подавил в себе досаду.

– Моя жизнь, – пряча в голосе желчь, сказал Агасфер, – моя особая, ни на что не похожая жизнь была моим даром. Я тоскую, горюю и томлюсь. Меня мучают встречи с людьми и скорые расставания. Я позабыл, как выглядит круглая луна – вместо неё всегда висит этот жалкий огрызок. Но зато… я как никто другой жду Его возвращения. Я – счастлив! Эту подаренную мне особую жизнь я ни на что не променяю.

Тень, наконец, пересекла палубу и утонула за левым бортом корабля. Бродяги на берегу уже подносили ко лбам ладони, когда смотрели на западный берег. Седой Рейн рассказал, наконец, свою тайну.

– Послушай меня, монах… – попросил Прорицатель.

– Стой, – перебил Евтихий. – Ты уже второй раз называешь меня монахом. Почему? Пророчествуешь…

– Да ты сам на себя посмотри, – Гадатель усмехнулся. – Ты же одиночка. Ты в жизни не обретёшь ни семьи, ни дома. Поэтому слушай меня, монах! Моя судьба станет моим благословением тогда, когда я сумею подарить благо вот этим моим людям, – Прорицатель показал на берег с кибитками и бродягами. – Если ты, Евтихий Медиоланский, мне до сих пор не помог в этом деле, значит я – дурной прорицатель, а Сам Спаситель ошибся, когда дарил мне особую жизнь. А Он ошибиться не может, – заключил Агасфер. – Ведь так?

– Кто они? – Евтихий жёстко спросил. – Кто эти люди?

Синева в небе исчезла, золотой отблеск погас. Над берегом снова зажглась молодая луна. Она не прибавилась в своём росте. Всё тот же серпик. Скиталец тяжело вздохнул и выговорил так, словно кто-то сдавил ему горло:

– Силён же ты, монах, задавать невыносимые вопросы. – Скиталец приблизился, месяц дважды отразился в его зрачках. – А ты думаешь, что три десятка моих лет я жил в девственности одиноким затворником? Да я восемь ваших столетий жил в своё удовольствие и менял женщин! Сколько их потом прокляли меня, а сколько – благословили, знает лишь Он. Только Он и знает… Евтихий, все эти люди – моё племя, мой народ, моя кровь.

Ночь окутала корабль на Рейне. Плещущий Рейн выдавал последнюю свою тайну.

– Они… – вдруг понял Евтихий и резко глянул на берег, во тьму, в ночной мрак. – Твои дети?

– Они – внуки моих правнуков, – выговорил Агасфер. – По праву наследства им достаётся мой дар Скитальца и Прорицателя. Они, как и я, бродяги, артисты, гадатели, кузнецы и мошенники.

Два человека стояли на корабле среди безмолвного Рейна. Эти двое говорили так долго, что звёзды снова начали гаснуть. В ту ночь величавый Рейн не шелестел волной и не звенел якорной цепью. Он уже рассказал все свои тайны. Светало.

– Ты им помог, я тебя спрашиваю? – властно переспросил Прорицатель. – Или я ошибся в тебе, Евтихий? В этой игре слишком велики ставки. Я ставлю весь мой народ. Что ставишь ты?

Евтихий не ответил. С рассветом – с первым его проблеском – Прорицатель сошёл с кормы корабля в лодку. Евтихий последовал за ним. Оба они, взяв по веслу, гребли к берегу.

– Как ты думаешь… – вырвалось у Скитальца, – это счастье для них – разделить со мною мой дар?

– Он знает. Знает лишь Он, – ответил Евтихий.

– Ах ты, дерзкий монах…

На берег Евтихий ступил первым. Прорицатель остался стоять в своей лодке.