4.Чужие сказки. Синнорэндэ.

Астраннаэнн.

Яшмет.

658г.

Весна.

***

Это небольшое озеро звалось Око Лэхэнни. Оно пряталось меж древних аэсовых корней и двух замшелых валунов столь удачно, что даже в летнюю жару, когда ледяные струи бьющих со дна ключей никого уже не могли отпугнуть, здесь редко кого можно было встретить. Здесь можно было побыть одному. Последний из Ярренвейнов умел это ценить: тишину, молчание, тайну. Иногда.

Он отпустил Нимиррина пастись на лужайке неподалёку, прошёл сквозь похожие на серебристый занавес длинные аэсовые ветви, быстро сбросил одежду и с головой окунулся в кристально чистую воду. Озеро было глубоким от самого берега и совершенно прозрачным — точно таким, в каких купалась Дева Маурэл из горских сказок. И весь Ястринэнн был точно таким, какими были волшебные леса альдов, которыми Ярмэйн грезил когда-то в детстве.

Проплыв под водой почти до другого берега, он вынырнул среди начавших расцветать янвэнд — золотых кувшинок Ястринэнн — неведомо как умудрявшихся вырастать именно в таких вот неподходящих для цветов местах. Они тоже всеми силами просились в сказку. Ярренвейн перевернулся на спину, подставил лицо ласковым, пробивавшимся сквозь густые кроны лучам. Может быть, он и в самом деле напишет об этом — почему бы и нет? О дурачке, прошедшем пол-мира, чтобы избежать участи быть чьим-то государем, о колдовском озере в альдском лесу и, конечно, прекрасной чаровнице-альдке с длинными косами и ледяным сердцем, которая выполнит три желания дурачка, а взамен возьмёт…

— Арамано! — звонкий голос быстро вырвал размечтавшегося рона из мира грёз. — Мне надоело ждать!

Яска удобно устроилась в развилке веток огромного аэса, свесив спутанные волосы почти до земли — видимо, сушила после купания.

Ярренвейн усмехнулся: у Судьбы своеобразное чувство смешного, раз уж вместо прекрасноокой альдки, она подсуетила ему нескладную малолетку. Зато с этой рыжей не было скучно. А с альдкой — как знать? Он шепнул слово ближайшему янвэнд, чтобы золотисто-медовый цветок упал ему в руку, и в два движения выбрался на сушу рядом с яшметской каннкой.

— Лови!

Он не сомневался, что она поймает. В ловкости Яски было что-то нечеловеческое — другой бы ребёнок все кости себе переломал, попробовав повторить то, что она зачастую вытворяла. Для неё же это не требовало даже усилий — это была её обычная манера двигаться. Вот и сейчас, только что такая сонная и разнеженная на солнышке, она в один миг свесилась с дерева вниз головой, зацепившись ногами, ухватила янвэнд одной рукой, перекувыркнулась — и уже стояла на земле. В Бешеном Море они с Инрэ как-то видели у одной знатной дамы ифкифрскую зверушку — обезьянку — вот на что это было похоже. Конечно, обезьянка всё незнакомое сначала тянула в рот, а рыжая каннка вплела цветок в волосы, но в этом было и всё различие.

Ярмэйн не спеша оделся.

— Ты давно здесь? — спросил.

— С самого утра, — пожала плечами девочка. — Ты же сказал, что будешь меня ждать, когда зацветут янвэнд.

Ярмэйн покачал головой. То, что он каким-то невероятный образом всегда заранее знал, что когда зацветёт в Ястринэнн, и какая будет погода ближайшие дни, его уже даже перестало удивлять. Канн Эстэвэн объяснял, что это оттого, что Ярренвейны связаны с этой землёй кровью и душой на протяжении многих поколений и, приняв дедов венец, он просто возродил прервавшуюся было связь. Но Яска не была ни его родичкой, ни даже ястриннкой, она родилась в Яшмете, тем не менее, владела этим странным даром в полной мере. Иногда это делало общение с ней несколько утомительным — как вот теперь. Он действительно говорил, что будет у Ока Лэхэнни «когда зацветут янвэнд» — имея в виду весну вообще. Первый цветок распустился сегодня на рассвете,

А он так хотел несколько дней побыть совсем один. Он был привязан к Яске, очень. Пожалуй, даже любил. Он надеялся, что она приедет и пробудет с ним какое-то время, но, может быть, завтра или лучше пару дней спустя. На что он наивно рассчитывал?

Она словно почувствовала его мысли — стояла, смотрела исподлобья, золотой цветок ярко горел в волосах. Когда она улыбалась — она могла быть почти мила, когда злилась, становилась совершенной дурнушкой, похожей на деревенскую дурочку, а не на дочь самой невозможной красавицы Уумара. Худая, маленькая, со слишком длинными руками, острым подбородком, длинным носом и вечно спутанной копной невероятно длинных волос; рваная юбка, звенящие уросские браслеты, дикий и настороженный взгляд из под почти сходящихся на переносице бровей — вот что все видели в Яске из Яшмета. Её жалели, но не любили. Он был первый, кто отнёсся к ней иначе, оттого и смог увидеть её совсем другой. Старший друг, почти брат, который знает всё-всё на свете и всегда поможет и защитит, товарищ по детским приключениям — вот кто он был для неё. А теперь ему было необходимо уехать. Надолго.

— Ты скучала? — улыбнулся он уже без тени раздражения. — Я тоже.

Она неловко качнулась навстречу, обняла.

Он, придерживая её рукой, опустился на аэсовый корень, усадил её рядом.

— Плакать будешь?

Она подняла на него счастливые глаза.

Нет, не будет. Но и говорить добровольно тоже. По крайней мере, до завтра. Будет смущаться, отмалчиваться и вздыхать. Потом привыкнет к тому, что он в её жизни опять есть (а не виделись то всего дюжину дней! Не больше!), станет весёлой, смешной, непредсказуемой и совершенно несносной — такой, какая она ему нравилась больше всего. Но теперь — его время. Он будет заботиться о ней, рассказывать сказки, катать на лодке по ручью — хорошо не в куклы играть. Впрочем, он не слышал, чтобы она когда-либо вообще играла в куклы.

— Нам нужно поговорить, — вздохнул он.

Она не ответила, только дрогнула вцепившаяся в его локоть рука. Ярмэйн задумался, подбирая слова; хотелось и не расстроить доверчиво прижавшуюся к нему Яску (ну, расстроить поменьше, не до слёз хотя бы) и в то же время побыстрее покончить со всеми этими глупостями. Ну что это, в самом деле? Он, последний из Ярренвейнов, Серебряный рон, наследник Жемчужной Долины и воспитанник Алри Астариэнна, угодил в няньки к самой неудачной из дочерей весёлого северного канна. Смех, да и только. Но, всегда предельно честный с самим собой, Ярмэйн не мог не признать, что наивное обожание и детский восторг рыжей лохматой каннки ему приятны. А кто бы отказался быть единственным солнцем в небесах чужого мира? То-то.

— Я должен уехать, Ясс, — сказал он, с размаху окунаясь в этот омут. — Меня не будет всё лето. Знаю, это твоё любимое время, мы так редко виделись зимой, а теперь могли бы делать это чаще, но… Есть дела, которые кроме меня не может сделать никто. Я всё таки ещё рон Йостриннэй-йа-Эанэ.

Она вскочила. Краска волнения мгновенно разлилась по её лицу и шее, в глазах вспыхнул знакомый уже нездоровый азарт.

— Война, да? Ты едешь в Кеорию? Что-то случилось с Астариэнном? Или на берегах Бешеного? Тебе написал Инрэ Орасино? — вопросов у рыжей каннки было множество, а ответ на все один: — Я с тобой!

Ярренвейн покачал головой.

— Яска, сядь… Нет, нет и нет. Ты не угадала ни в одном, и ты никуда не едешь. Это нелёгкая дорога даже для меня, и уж точно она совершенно не годится для маленькой девочки… Не перебивай меня, пожалуйста! Я еду в Мрийу. Знаешь, где это?

Мигом притихшая, рыжая каннка замотала головой. Конечно, она не знала. Всё, что не касалось истории Кеорийских Бунтов или хотя бы морских подвигов бравых дэлькеррских рамэйров, юная любительница приключений радостно пропускала мимо ушей. В сущности, она жила в каком-то своём мире, полном чудес, подвигов, благородства, но напрочь лишённом связи с реальностью. Ярренвейн пытался как-то бороться с невежеством подруги, но… пока невежество одерживало безоговорочную победу над потомком благородных ронов.

— Мрийа — удивительная земля на самом западе Уумара. Да-да, именно она граничит с Серым Перешейком, являясь по сути вратами в сердце Империи. Там давно нет собственных правителей — имперцы проглотили их поодиночке и уже успели переварить. Тем не менее, это очень свободолюбивый край, со своими обычаями и чудачествами. Не скрою — тебе бы могло там понравиться, но сейчас речь не об этом…

— О чём же? — хмуро спросила девочка. Живописание того, что ей только что запретили увидеть самостоятельно, её явно не радовало.

Ярмэйн улыбнулся.

— На самом севере Мрийи, на берегу северного моря — то есть уже почти в Спарсии, понимаешь? — есть достаточно большая и сильная роннэри, Лекленд. Впрочем, там они называют такие земли «эр-касьа», а правителя — «эр’касс»… Но сути это не меняет. Последний эр’касс Лекленда поддерживал Кеорийский Бунт — деньгами и воинами, даже позволил присоединиться к повстанцам собственному сыну. Чем эта авантюра закончилась и почему, ты знаешь лучше меня, так что не будем об этом… Наследник Лекленда погиб. Отец пережил его ненадолго, говорят, был отравлен имперским капюшонниками, но доказать никто ничего так и не смог… Венец и землю эр’касс завещал не жене, как можно было ожидать, а дочери, единственному оставшемуся в живых ребёнку. Девочке сейчас примерно столько же лет, сколько и тебе, может, чуточку меньше. Понятное дело, что править она всё это время не могла, за неё это делал младший брат отца, так как мать с головой ушла в своё горе и не нам с тобой её судить, верно?

Яска пожала плечами. В её картине мира горе было лишь эпизодом древних баллад, герои которых после смерти любимого, вождя или побратима, обычно бросались на собственные мечи.

— Прошлой осенью, как ты помнишь, Канн Эстэвэн, твой отец созвал Северный Совет. Впервые на нём присутствовал и койер Тивэ, тот самый брат умершего эр’касса. Он готов к нам присоединиться. Вдова его брата давно отрешилась от мира и с совершеннолетием дочери собирается уйти в йирминат, так что по сути Тивэ — действительный правитель Лекленда. У твоего отца, Ясс, очень сложные далеко идущие планы, почву для осуществления которых нужно подготавливать вот прямо сейчас. Именно для этого я и еду. И мне нужно торопиться, потому что Улина Леклендская всерьёз подумывает о том, чтобы отдать «плакальщицам» и дочку, и земли… Этого не должно случится, понимаешь?

Девочка яростно закивала. Ни Дев Скорби, ни их собратьев Сынов Времени Яска не переносила совершенно, хотя вживую встречала единственный раз. Ясс была истинным детищем Нэриаэаренны — исполненная горячечной преданности к собственным диким верованиям, она совершенно не переносила чужих. Имперцы были для неё чудовищами уже потому, что отрицали существование альдов, Белого Тигра и поклонялись Великому Отцу и Учителю.

— Ты заберёшь её сюда? — живо спросила она, улыбаясь и, видимо, предвкушая возможную дружбу с леклендской касьей, в спасении которой она уже готова была принять самое горячее участие.

Ярренвейн задумался. Если всё пойдёт так, как намечтал неугомонный яскин папенька, то — такой исход дела был более чем вероятен. Но вряд ли стоило сообщать об этом Яске, тем паче, что до подобного развития событий ещё должно было произойти немало важных перемен. Да и леклендской наследнице необходимо было существенно подрасти — в конце концов, Ярмэйн рон Эанэ не нанимался в воспитатели взбалмошным малолеткам!

— Ясс, — сурово и как можно более проникновенно сказал он вслух. — Я полагаю, что излишне напоминать тебе, что все наши с тобой беседы наедине должны оставаться тайной. Я знаю, что ты никогда не предашь моего к тебе доверия, но… В этот раз я прошу тебя быть особо осторожной, хорошо? Ни словом, ни намёком, ни случайной оговоркой ты не должна выдать того, что я тебе рассказал. От этого зависят жизни людей и судьба Северного Союза.

Ясс поспешно закивала. На остром личике застыло давно уже знакомое торжественное выражение — Ярмэйн называл его тенью причастности. Это было очень важным для рыжей каннки, бредящей и грезящей заговорами, интригами и освободительной войной во имя Великой Аэнны. В некотором роде Ярренвейн сам был повинен в том, что питал неуёмные фантазии девочки рассказами о собственной бурной юности. Но — ведь он не врал ей ни одного мига, верно? А в том, что он родился последним Серебряным роном, вырос в горах Кеории и был учеником Алри Астариэнна, уж точно не было никакого злого умысла.

Несколько дней они провели вместе. Бродили тропками Ястринэнн, слушали пробуждающийся лес, пили чистейшую воду ледяных ключей. Ясс рассказывала о том, как в Яшмете пережили зиму — в мелких, малозначащих подробностях — не потому что ей было интересно об этом говорить, а скорее, чтобы спрятать смущение. Ярмэйн прекрасно знал её повадки и втихаря посмеивался, но прилежно слушал о хворостях Деда, о том, сколько родилось по весне козлят, об удивительной вышивке, которую справила сестра Рони в самые суровые снегопады…. По вечерам чаще рассказывал Ярренвейн и ему, конечно, было проще: память его хранила много сказок и древних преданий Кеории, не меньше хроник былого, которые так усердно заставляли его учить в Ингилоре Белостенном, а также рамэйрских песен, дорожных баек и сюжетов прочитанных книг.

В какой-то из таких вечеров, когда они сидели на взгорке, грея руки у крохотного костерка, Ярмэйна осенило.

— Яска, — тихо окликнул он прикорнувшую у его плеча девочку. — Я, кажется, знаю, чем нам тебя занять. Пока меня будет.

Рыжая каннка пробормотала в ответ что-то совсем невразумительное и, кажется, вообще начала задрёмывать.

— Ну нет, — потряс её Ярмэйн. — Яска, не смей спать. Я всё придумал.

Яска подняла голову и уставилась на друга недоумённо и недовольно.

— Ты должна научиться читать.

Рыжая каннка хмыкнула:

— Но я умею!

— Эээ, — покачал головой Ярренвейн. — Ты не так умеешь. Ты умеешь складывать буквы в слова, это да. Ты знаешь пару древних рун, чтобы рисовать их на оберегах. Наверное, если я напишу тебе записку и оставлю… ну скажем, в своей лесной хатке, а ты придёшь и найдёшь её, то сумеешь даже разобрать что я тебе хотел сказать… Но я сейчас не об этом. Я хочу, чтобы ты научилась читать по-настоящему. Ведь ты же любишь слушать, когда я тебе рассказываю. Да?

Ясс неуверенно кивнула. Ярмэйн широко улыбнулся.

— Книги могут быть рассказчиками не хуже, даже лучше, Ясс! Я — кто? Бродяга из всем забытого древнего рода, неотёсанный, необразованный искатель приключений. А книги пишут те, кто наделён даром слова, кто умеет не только рассказать об увиденном, но сделать это так, что тебе покажется, будто бы ты тоже видела своими глазами. Книги пишут мудрецы, наделённые особым знанием и талантом — они спешат облечь свою мудрость в буквы и слова, чтобы поделиться ею с другими людьми. Понимаешь, Яска?

Ярренвейн увлёкся, живописуя подруге таинственных старцев в высоких башнях, склонившихся над бумагами, согбенных тяжким трудом во имя человечества; вдохновенных менестрелей с горящими очами и вещими душами; его рассказ так захватил его самого, что он не сразу обратил внимание на выражение лица рыжей каннки. В конце концов, девчонка не выдержала и просто дёрнула его за рукав.

— А разве для того, чтобы написать книгу, ну надо обязательно быть всем вот этим? — спросила она. — Ну что-то там такое знать или уметь?

Ярмэйн, всё ещё захваченный полётом собственного воображения, ответил не сразу. Вернее, он попросту не успел ничего ответить, потому что она продолжала, глядя на него в упор, серьёзно и внимательно:

— Разве нельзя взять лист бумаги и просто написать? Всё, что думаю, например, я? Или ты? Или няня Карниэ? Какая в том будет мудрость? Это будут просто наши мысли, такие же, как если бы мы просто рассказали о них друг другу.

Ярренвейн помотал головой.

— Ну, наверное, да. Наверное, и ты, и я, и Ронья, и рэлли Карнариэ — все мы можем написать книгу. Только зачем нам это делать? Ведь у нас нет тех знаний, которыми вот просто необходимо поделиться, да? Или таланта, чтобы слова оживали…

Яска закусила губу, задумалась. Ненадолго.

— Ну… например, вот от скуки. Почему ты смеёшься, Арамано? Вот ты уедешь, и мне станет скучно. Возьму я лист бумаги и начну писать всё то, что хочу тебе сказать…

Ярренвейн протянул руку и растрепал рыжие кудри.

— Это будет не книга, а письмо.

— А в чём разница? — нахмурилась Яска.

— Не знаю, — честно признался рон Эанэ. — Может быть, в том, что книга — это знание для всех, а письмо — твои личные переживания, интересные разве что тебе и тому, кому интересна вся ты. Мне, например.

Рыжая каннка пожала плечами.

— А откуда я знаю, зачем портят бумагу твои старцы? Может, им тоже просто скучно и не с кем поговорить. Может, всё, что кажется тебе их тайными знаниями, на самом деле, ничего не стоит? Откуда ты знаешь? Разве ты знаком со всеми, кто пишет книги?

— Разумеется, нет! — Ярренвейн почувствовал, что начинает сердиться. — Нет, Яска, ты решительно невозможна! Ты способна перевернуть всё с ног на голову, лишь бы только убедить себя в том, что твоя правда правдивее других правд! Конечно же, я не могу знать всех менестрелей, хронистов, летописцев и просто учёных… Некоторые из них, чтоб ты знала, уже давно умерли! Их мудрость дошла до нас через века, благодаря тому, что ни записали её, не поленились!

— Тем более, — фыркнула Яска, — какое мне дело до мыслей тех, от кого уже и костяков не осталось!

Ярренвейн закатил глаза. Иногда ему очень хотелось посадить это лохматое недоразумение на коня, привезти в Ингилор и бросить к ногам Асхэви-Астариэнна — дескать, мучайся, любимый наставник, потому что, если ты с этим ничего не сумеешь поделать, я и подавно… Заодно можно будет покаяться в собственных детских прегрешениях и общем нерадении, ибо одумался и осознал.

— А сказки меж тем слушать любишь, — поддев пальцем острый подбородок, усмехнулся он вслух. — Про Тайльэал, про Эльэрвис, про Иралли, про Ингила-Вихря, про Совиного Канна — всех перечислить? Они тоже давно умерли, между прочим. И многое из того, что я рассказываю тебе, я узнал из книг. Если бы никто никогда не записал о том, что они были — откуда бы мы их помнили?

— Нам бы рассказали йалетты, — неуверенно предположила Яска.

— Да? — насмешливо сощурился Ярмэйн. — А ты видела хоть одного яледа в этой жизни? Или о них мы тоже знаем только из преданий, кем-то когда-то записанных? Так, может, всё вовсе не так уж бессмысленно, как ты думаешь?

— Когда мне рассказываешь ты, — упрямо сказала девочка, — я слышу твой живой голос, я могу спросить, если чего-то не поняла. Ты выбираешь те слова, которые мне точно будут близки и понятны. Я говорю с тобой, которого знаю и люблю. А не с непонятно кем.

— То есть кто-то другой должен читать и понимать древних авторов, чтобы потом пересказывать тебе? — Ярренвейн рассмеялся. Всё-таки логика в Яскиных рассуждениях была. Но какая!

— Да, — кивнула она. — Кто-то должен знать правду и рассказать другому, а то ещё кому-то, и так далее, пока эта история не дойдёт до нас с тобой.

— Тогда тебе надо к уросам. Бродячий народ, люди которого не строят домов, не пашут и не сеют, а только бродят по Уумару — самое то для такой лентяйки! Вот у них нет книг, я даже не уверен, что они учат своих детей читать. Всё, что знают, могут рассказать любому, с кем довелось делить ночной костёр — просто потому, что дорога свела.

— Мне нравится, — Яска улыбнулась. — Я хотела бы их ещё повидать. Только кроме Гэлла — всего трое были в Земле Холмов. Они сюда почти не заходят.

— Верно, — согласился рон Эанэ. — Сюда вообще мало кто заходит из чужаков. Иногда мне кажется, что здесь заколдованное место. Как в сказке.

Ясс счастливо вздохнула и снова положила голову ему на плечо.

— Так и есть, Арамано. Так и есть.

***

Четыре дочери у канна эмметского было.

Старшая — белоснежный северный цветок, ослепительная Ронья. Чего не умеет красавица каннка? Первая в пляске, первая в работе. Поёт — душу на части рвёт и сама же исцеляет. Руки — старым мастерам-искусникам впору, о которых в народе легенды ходят. Золотые руки: тончайшее как паутинка кружево с узором, подобным морозному; вышитая на полотне бабочка, что вот-вот взлетит; лёгкая корзинка из лозы, такую, как ни нагрузишь, а будто невесомая — всё хорошо выходит у Роньи. Лёгкий нрав, доброе сердце. Самое дорогое сокровище Яшмета.

Вторая — медноволосая Ясс. Маленький дикий зверёк. Ох, и намучились с ней няньки да учителя. Ни к чему не годна оказалась: иглы теряет, платья рвёт. Вместо чтения и письма — на листах тетради диковинные цветы рисует. Какое дело не поручишь — задумается, забудет, придёшь через час — сидит, в окно уставившись, или вовсе пропала неведомо куда. Её жалели. За неё боялись — что её, такую, ждёт? А канн Эстэвэн только усмехался в усы. Он видел, как эта неумёха, нескладная и неуклюжая, била из плохонького детского лука мишени, по которым его лучшие воины попадали через раз. Вряд ли такие таланты пригодятся ей в жизни, но раз они есть — кто сказал, что помешают?

Третья — Эррима. Тёплый лучик. Солнечный зайчик. Прикорнёт рядышком — и на сердце теплеет.

Четвёртая — Инрэтт Айтинн. Непоседа и хохотушка. Кто знает, что из неё вырастет. Но скучно с ней не будет никому.

Четыре дочери было у канна.

Канн Эстэвэн, правитель Нэриаэаренны, достойный сын своего отца и наследник неисчислимой прорвы предков, век от веку владевших этой землёй, бывших плоть от плоти, кровь от крови — Яшмет, был собой недоволен. Он знал, что поступает правильно, что по имперским законам ему, не имевшему сына, должно заблаговременно позаботиться о будущем. В Великой Митл-анд’ийе место женщины определено раз и навсегда: быть доброй супругой, беречь уют в доме и рожать как можно больше мальчишек. Да, Нэриаэаренна — не входит в состав Империи, не всё, не всё ещё успела пожрать эта ненасытная утроба, но… Надолго ли? Вон — к Ястринэнн уже вплотную подползли, тянут загребущие лапищи к колыбели серебряных ронов. А ведь ещё при прадеде Эстэвэна — нипочём не посмели бы! Шутка ли: светлый лес! Аэсова чащоба от Энкаибрэна до самого Северного Моря! Да у митлов поджилки тряслись при одном упоминании такой страсти! Раньше тряслись.

Яшметский правитель покачал головой. Нет, что и говорить в прошлый раз они с молодым Ярренвейном хорошо шуганули капюшонников: теперь нескоро полезут. Вовремя объявился этот мальчик — как-то уж слишком вовремя, в самый раз для сказки, но подозрительно для настоящей жизни. Хотя элгиль действительно расцвел в день его возвращения, а это означало только одно: рон был взаправдашний. Истинный Ярренвейн рон Йостриннэй-йа-Эанэ-Тэрнэй. Да и Атали сказала, что всё правильно. А Атали никогда не ошибается в таких вещах.

Эстэвэн и про будущее, про все свои сомнения и терзания ей поведал. И про то, что он придумал с этим делать. Она положила ему руку на плечо и усмехнулась. «Делай что хочешь, канн, — сказала она. — Ты достаточно умён, чтобы не наворотить совсем уж лишнего, если не ошибёшься в соратниках, может быть, и сумеешь что-то изменить к лучшему. Но даже если нет, помни одно: Яшмету и Земле Холмов ничего не угрожает. Ни сейчас, ни после — пока я жива.» Развернулась — и нет её, исчезла как дуновение ветерка, лёгкая, прекрасная, не сдавшаяся ни времени, ни выпавшим на её долю испытаниям. Чудо, отчего-то решившее остаться рядом с эмметским князем, разделить его земные, в-общем-то, немудрёные заботы. И ему даже не пришло в голову спросить, что будет, когда не станет и её. Чёрная Каньа казалась существом вполне бессмертным.

Но как заманчива была идея скинуть таки опостылевших имперцев обратно в их проклятые земли! Да, рискованно, слишком многое должно верно сложиться, чтобы всё получилось. Но попробовать необходимо. Потому что там — где прежде была Аэнна Лесная— уже не помнят ни дат, ни имен, ни каких-либо подробностей Итверны, «Чёрного Вторжения». Там отныне думают, что митлы — такие же уроженцы Уумара, как все прочие, а, значит, имеют полное право хозяйничать на этой земле так, как им заблагорассудится. Могут вырубать леса, осушать озёра, жечь книги и вырывать с корнем самую память. У них неплохо ведь получается всё это — быстро, уверенно и успешно. И что правитель всеми давно позабытой Нэриаэренны может с этим сделать? Он может радоваться, что его пока не нашли. А потому оставили в относительном покое.

Эстэвэн грустно посмотрел на свои руки, бессильно лежащие на карте северных земель. Мощные, грубые руки великана и силача, для которого сдвинуть с дороги упавшее дерево было делом простым и приятным, а вот обходить препятствие, продираясь по кустам — нет уж, увольте. Но теперь надо будет именно так — в обход и по кустам, цепляясь за колючие ветви всем чем можно и нельзя. И подмоги ему в этом деле ждать не откуда. Он сам всё придумал, если у него всё будет получаться — Северный Союз его поддержит. Если же всё пойдёт кувырком — все снова попрячутся по углам, затаятся, обождут, пока имперские стервятники выпотрошат неудачника… Старичьё уж точно так поступит. Молодые же… а кто их знает этих молодых? Хорошие мальчики, и Ярренвейн, и алайнцы, оба. И Инрэ Орасино, южный сумасброд, говорят, чудо как хорош! Сам Эстэвэн его пока не видел, но про него много рассказывали последние годы, да и Ярмэйн-сосед был с ним дружен.

Что ж, молодые его, пожалуй, не бросят. Особенно, если он найдёт, чем их покрепче к себе привязать…

Четыре дочери было у канна эмметского.

Четыре.

И ни одного сына.

***

Они прощались на границе Яшмета и Ястринэнн. Стояли, взявшись за руки, и Яске, едва достававшей своему спутнику макушкой до плеча, приходилось запрокидывать голову, чтобы смотреть ему в глаза. Рон Эанэ улыбался. Она — тоже. Конечно же, она просилась с ним, просилась хотя бы проводить его в дальнюю дорогу, но он отговорил её. Зачем ей это? Прощание в суматохе? Разве не лучше — вот так, вдвоём, когда за его спиной — вставала серебряная стена аэсового леса, а за самой Яской — до самого горизонта плескалось разнотравье яшметских холмов? Разве не лучше — глаза в глаза, рука в руке?

Они прощались,

— Поедешь домой? — спросил Ярренвейн.

Она помотала головой.

— Нет, мне нужно собрать ещё кое-каких цветочков для Деда. Я обещала. Ты не волнуйся, Арамано, пожалуйста, я не грущу. Правда-правда. Я буду ждать.

Он кивнул и свистнул Нимиррину. Черногривый откликнулся с готовностью и спустя уже несколько мгновений уносил своего всадника по знакомой дороге. Яска какое-то время стояла и смотрела вслед, крутила в пальцах кончик рыжей косы…Что-то было не так, что-то они не успели друг другу сказать, что-то по-настоящему важное. Она до последнего надеялась, что Ярмэйн тоже это почувствовал и вот-вот вернётся. И очень хотелось тоже вскочить на лошадь и его догнать — ведь это же так просто!

Не вернулся. И она догонять не стала.

Развернулась спиной к Ястринэнн, побрела вверх по склону… Гейдэ, которую она взяла с собой вместо Гнедка сегодня, даже не повернула головы — человеческие тревоги её волновали мало. От этого Яска почувствовала себя совсем одинокой и сама разозлилась на себя за такую глупость. Ещё не хватало на лошадь обидеться! Достала из поясной сумки ножик, стала срезать душистые фиолетовые стебельки лхаа, маленькие серые венчики ман— травы, а вот для тёмно-красных йахтэ — придётся дождаться заката, им сейчас не время… Йахтэ — цветок опасный, с его помощью можно управлять снами. Яска это почти умела. По крайней мере, знала, как отогнать кошмары, а как приманить их. Последнему дед её не учил, конечно — она сообразила сама. Ей нравилось мечтать о том, как она соберёт колдовской венок с самыми ужасными кошмарами и подложит его под подущку какому-нибудь особо гнусному айлату. Или даже самому императору! Тот будет мучиться бессонницей, звать знахарей и мудрецов, но никто не сумеет ему помочь. Тогда она придёт во дворец и скажет: «Я верну тебе покой, если ты вернёшь свободу нашей земле.» Разумеется, император согласится и митлы уберутся вон, а саму Яску как-нибудь подло отравят или ещё лучше заберут в свою проклятую Столицу и будут жечь на костре. Как ведьму. Привяжут к столбу, а она будет гореть и петь… ну, например, про Ариэнна Благословенного. А вокруг будет толпа — грозится и улюлюкать, но прискачет Арамано и спасёт её. Ну или не до конца спасёт и она умрет у него на руках, а он будет её помнить всю жизнь и хранить на груди золотой янвэнд, что снимет с её волос… И надо, чтобы янвэнд был ещё чуть-чуть в крови и чуть-чуть обгорелый, но всё равно золотой и красивый. А ещё Арамано женится — ну на ком-то, это ведь неважно на ком, раз её самой уже не будет в живых. Главное, что у него будут жена и дети — и дочь он назовёт Ясс, а сына Янвэнд… Дальше мечтать уже было не так интересно, и Яска представляла одни и те же сцены по-разному, меняла и переигрывала, оставляя неизменным только одно — Аэнна должна быть свободной. Иначе ведь всё бессмысленно — даже счастье и героическая смерть.

Она шла среди холмов с мечтательной улыбкой — грезила наяву. Ветер трепал рыжие косы и она сама — была сном раскинувшейся вокруг древней могучей земли…

***

Город вздымался золотым рифом над седыми волнами ковыльного моря — единственный на весь холмистый край. Городом Звезды назовут его спустя годы, они же звали его Яшмет — причудливое сочетание языков, неведомо что означавшее. Ярко сверкали в солнечном свете неприступные стены и высокие башни с резными зубцами, сложенные из редкого северного камня, эстэффа; ночью они становились призрачно-жёлтыми, а тепло излучали даже зимой в самые лютые морозы. Здесь строили маленькие домики с узкими слюдяными окошками, ни один из которых не был похож на другие, расписывали стены и фигурные ставни, над дверью подвешивали разнообразные амулеты: подковы, колокольчики, деревянные фигурки людей и животных. Извилистые улочки, мощённые всё тем же эстэффом, переплетались причудливым лабиринтом, сердцем которого был замок Правителей, гордый и величавый — монолитный, цельный, острыми шпилями стремящийся в небо — и никому из людей не дано было его разрушить.

Это был город благоговейной, горячечной верности старым традициям, заветам отцов и дедов, и город — детства. К детям отношение было особенным: дети безгрешны, дети невинны, детям можно всё… Они действительно чувствовали, думали так и так поступали, твёрдо знающие, что быть иначе просто не должно. Они рисовали на жёлтых стенах диковинные цветы, разводили долгогривых скакунов и чёрных пуховых коз. Слагали песни о великих героях прошлого: длинные, подробные, замечавшие мельчайшие детали — таким было всё искусство Яшмета. Такой здесь была и сама жизнь: степенной, неторопливой, тщательно продуманной. Это создавало ощущение надёжности, и мало кто помнил и понимал, что где-то может быть иначе. Они жили в особом мире, не желая делиться им ни с кем: в яркой, ослепительной, небывалой грёзе, избавиться от которой не представлялось возможным на протяжении многих лет.

Символом этого сладостного наваждения был всё тот же светлый, ломкий, удивительно тонкий стебелёк ковыля — эммет. Поросшие ковылем склоны вспоминались потом, когда уже не было сил лететь, раскинув тонкие руки во всеобъемлющем объятии, и тяжесть невозвращения ложилась на согбенные плечи, застилая глаза солёной дымкой виденных пожарищ. Всё распалось, рассыпалось на трухлявые обломки, когда сказка вдруг превратилась в быль. Они приходили сюда снова и снова, но больше не находили того, что искали долго и мучительно — себя самое. Иногда, на краткое мгновение сверкал где-то осколок былого, чего-то очень похожего — но тут же исчезал в тумане. Они опускали бессильно руки и шли дальше — окольной дорогой, как можно дальше от Яшмета.

Они уходили, а он оставался — Яшмет, Эммет — светом, отблеск которого ложился на все грани бытия, замешиваясь в пыль всех дальнейших дорог, становясь безумным талисманом в бесконечном и бесцельном пути.

Яшмет, Эммет… Ковыль и жёлтые стены...

***

Ярренвейна не было всё лето. Яска скучала — бродила унылой тенью по замковым коридорам, вяло отвечая на расспросы и желая одного, чтобы её просто оставили в покое. Иногда всё так же бывала у Деда, иногда пропадала в холмах, пару раз выбралась в Ястринэнн. Всё было не то и не так. Внутри свернулась змейкой тугая пружина ожидания и все чувства, все мысли словно прикипели к ней намертво. Вот как так бывает? Жила же она столько лет без него — и ничего, весело было и спокойно. Карнариэ ругалась, говорила: а чего ты хочешь? чтобы молодой рон тебя всё время за руку водил? У него небось своих дел полно.

У него — да. А у неё? Почему она какая-то бесталанная? За что не возьмётся — все из рук валится. Когда она одна. А рядом с ним — нет. Словно он заражал её своей уверенностью, своими силами и она сама верила в себя.

— Потому что — бестолочь, — с грустной усмешкой говорил Мэор и ерошил жёсткие волосы. — Не о том думаешь.

Она угрюмо взглянула на него исподлобья.

— А о чём надо?

— О том, что делаешь в данный момент. А у тебя в этой вот головёнке всего понамешано — ужас! И Кеория там тебе, и Великая Аэнна, и йалэды с драконами, и позапрошлогодняя ярмарка в Энкаибрэне — и один Гаэр знает что ещё! Не дело это, Ясс.

Она пожимала плечами. Может и так, только вот по-другому рыжая каннка вовсе не умела.

Все эти разговоры привели только к тому, что она совершенно замкнулась в себе, всё больше и больше времени проводя на смотровой площадке Восточной Башни. Забиралась на золотой каменный зубец и замирала, часами глядя на дорогу.

небо сшито с судьбою

корявыми грубыми швами...

я иду за тобою,

не помня имён и названий

мне упавших под ноги

колючих и жгучих созвездий;

я иду, — мы идём по дороге,

простёртой над бездной.

Мы с тобой отраженье луны

в онемевшем заливе;

мы незримы, шаги неслышны,

только — длинные гривы

среброглавых коней чуть блестят

в дуновениях ветра;

мы спешим, наши кони летят,

чтоб успеть незаметно

пересечь это небо,

ворваться в закатное пламя;

наши кони и правду, и небыль сминают крылами...

и одно только бьётся

как сердце в бесплотной груди:

это выбор,

не гибель.,

не долг и не жертва,

а значит — дождись.

Шаг.

Тихо-тихо подталкивает ветер в спину, ласково гладит плечи под узорчатой шалью. О чём думаешь, ар’вэ-льээл? О чём думаешь ты, когда стоишь вот так, замерев диковиной статуей на самом краю?

…медные стрелки древних как мир часов сдвинулись ещё на одно деление позеленевшего циферблата…

… — А ты хотел бы, чтобы так было всегда? — рыжая каннка смотрела сквозь пламя, и золотистый отблеск на лице делал его схожим с даратской карнавальной маской. — Арамано, я тебя спрашиваю? Ты бы — хотел?

— Чего именно, Ясенька?

— Чтобы этот костёр, это небо и эти звёзды… и мы — были всегда?

Ярмэйн пожал плечами.

Может быть, и — да. Эта ночь, холодная, звенящая пустотой и безмолвием. Аэсы, словно прислушивающиеся к неспешной человеческой беседе. Треск хвороста в костре. Мягкий мох под босыми ногами. Шерстяной, колючий нэриаэареннский плащ. Плеск воды в песчаный берег. Звёзды, отражённые в Оке Лэхэнни.

— Нет, Яска. Не хотел бы. Я не хотел бы быть всегда…

Шаг…

О чём ты думаешь, птица без крыльев?

… — как дракон.

— Дракон? — Яска непостижимым образом уже оказалась рядом. — А какой дракон?

— Большой, зубастый и огнедышащий, конечно! — усмехнулся рон Эанэ, брызгая на девчонку ледяной озёрной водицей.

Та взвизгнула и отскочила.

— Так какой дракон, Арамано? Гэрто? Бегерр? Или Аретх? — для неё легендарные чудища были стародавними и любимыми знакомцами, каждую отличительную черту выучила уже наизусть.

— Ррок, — нехотя откликнулся Ярмэйн. — Ррок Йамарт.

— Дракон Судьбы? — округлила глаза рыжая. — И не страшно?

Ярмэйн ей подмигнул.

— Судьбы нет. Как и драконов.

…Иногда так бывает — ищещь себя, находишь кого-то другого, кого нет уже много лет, ни в этом мире ни в ином — нигде… Ты говоришь, что — было же — раньше… А из зеркала смотрят совсем другие глаза, и хочется возвратиться, стать чище, лучше, наивнее что ли — но пути назад нет...

… Это очередная успокоительная сказка, да?...

***

… Он вернулся в один из тех тёплых осенних вечеров, когда солнце медленно и долго уходит за горизонт, и всё вокруг кажется окутанным мягким, уютным светом. Он мчал по улицам Яшмета, и ему казалось, что все смотрят только на него, говорят только о нём. Нет, ему было не привыкать к этому, но если раньше он отвечал лишь за себя самого, то теперь всё изменилось. Раз и навсегда. Он спешил так, как никогда в жизни — потому что не так-то просто обогнать слухи, а ему это было совершенно необходимо. Потому что, кажется, впервые в его жизни — ему таки удалось сбежать.

Он столько раз прежде представлял себе, как это будет — разом отказать всем, заявившим права на его жизнь и душу: что он подумает, что почувствует, что скажет тем, кто захочет его выслушать, ежели таковые вдруг найдутся — в далёком и туманном прошлом, сейчас более походившем на сон.

Всё вышло не так.

Просто в какой-то удивительный миг сердце сбилось с такта и вся дальнейшая музыка мира стала совсем другой. Оглушительной. Пронзительно прекрасной.

Просто — вокруг клубился туман, а он сам — стоял в ослепительном столпе света. И ничего больше — не было.

Всё случилось не так с самого начала, но у него даже не было времени осознать, одуматься, притормозить рванувшую вскачь судьбу.

Наверное, если бы это время было, он мог бы… он хотя бы попытался… он бы…

Да нет, конечно. Он бы всё равно ничего не стал менять.

Потому что есть то, что важнее всех мыслимых законов и правил.

Синнорэндэ.

***

… Канн Эстэвэн встретил его в саду. Молчал, возился с поздними яблоками. В его сторону не смотрел вовсе. Смотрел на свои могучие руки, на яблоню, на корзины, куда ссыпал рубиново-красные плоды, на вышитое трилистниками полотенце.

Ярренвейн тоже молчал. Просто не знал, с чего начать, и ещё больше — чем закончить.

— Я всё-таки не успел, да? — спросил обречённо.

— Не успел, — отозвался эмметский канн, не оборачиваясь.

Ярренвейн положил ладонь на шероховатый ствол яблони, закрыл на мгновенье глаза.

В это самое время они, наверное, подъезжали к границе Ястринэнн. Как бы он хотел сейчас быть — рядом, чтобы первый шаг по аэсовому лесу — вместе; чтобы то, что дорого ему, стало не чужим и для неё тоже, поймать в ладони серебристый аэсовый лист, вплести в пепельные кудри, и чтобы она — улыбнулась нерешительно, всё ещё не готовая поверить в то чудо, что вдруг настигло их обоих…

— Я даже не спрашиваю: правда ли, — Эстэвэн всё же поднял глаза. — Мне достаточно на тебя посмотреть, чтобы всё было ясно.

Ярмэйн покаянно развёл руками.

— Келень Леклендской придётся подыскать другого супруга. Но время же ещё есть? Она же — не старше Яски…

Эстэвэн нахмурился.

— Про касьу Келень разговор ещё будет, это потом, и правда, время терпит… — сказал спокойно. — Я его и так, и эдак уже обдумывал, ещё до того, как ты тут… дел наворотил сгоряча. А вот Яска…

Ярренвейн отвёл взгляд. Вот уж чего он не ожидал, это что канн Эмметский, солнечный медведь-уренруни, может так смотреть — тяжело и красноречиво, выворачивая душу собеседника наизнанку.

— А что — Яска? — спросил как можно беспечнее. — Мне кажется, они подружатся…

Эстэвэн не ответил.

Впрочем, это и не требовалось.

В воздухе веяло предчувствием дождя.

***

… когда наступит зима и Око Лэхэнни затянет тёмно-зелёным льдом, всё будет чуточку иначе, наверное; отболит, покроется коркой то, что сейчас кажется сгустком боли — не докоснёшься, не приблизишься даже .

Верь мне, пожалуйста, верь мне: это ничего, что сейчас вокруг темно и страшно, как никогда прежде. Свет не умер. Ты просто ещё не сумела его найти.

Ты просто рвалась на чужой огонь с упорством мотылька, из последних сил, стоящих лучшего применения. Яаааас! Слушай меня! Слушай! Это не конец — это только начало.

Ясс!..

Она стояла в своём вылинявшем платьице на самом краю огромного башенного зубца — слегка раскинув руки и запрокинув голову навстречу закатным лучам, тонкую шею обвивал длинный кисейный шарф, медные косы шевелил ветер.

Ясс!

Она почувствовала его присутствие и обернулась порывисто, окинув его внимательным взглядом серо-зелёных глаз. Не бросилась, как обычно, навстречу. Ярмэйн вздохнул и тяжело опустил голову.

— Яска, — тихо сказал он.

… когда наступит зима и пушистым снежным ковром скроет все ваши любимые тропинки, когда дороги заметёт так, что только сумасшедший рискнёт пробиваться из Яшмета к чёрному замку на скале Эанэ, ничего не останется от вот этого безумного чувства — нет, не утраты даже — удара под дых; удара подлого и беспечного — от того, кто вовсе не думал ни о чём плохом, кто сейчас перевернёт тебя, как прочитанную страницу жизни, и уйдёт — навсегда…

Оставив тебя глотать злые слёзы непонимания: кто ему сказал, что с тобой — можно вот так? Кованым сапогом по цветам заповедного луга, куда никому кроме него и дороги известно не было?

— Яска, сестрёнка, — повторил он, протягивая ей руку.

Она спрыгнула к нему и теперь стояла рядом, смотрела снизу вверх. Маленькая, взъерошенная. Птичка-ксета. Губы искусала до крови.

Ярренвейн погладил её по жёстким волосам. Ещё и плакала ведь — глаза её выдавали.

— Я просто пытаюсь быть счастливым, — глухо проговорил он.

Она кивнула.

— Я вас познакомлю. Она тебе понравится.

Она не может не понравится: волшебница-Алгэ, золотое сердце, серебряный смех. Не может.

Яска кивнула.

— Ты не придёшь, да? — сжав обеими руками горячую ладошку, спросил. — Мы были бы рады…

Опять равнодушный кивок. Спряталась, убежала в медный кокон — не достать.

…травы, лунные горькие травы перед глазами — седое поле тоски — не обойти, не согреться чужим теплом случайного костра, потому что — никого нет; думала — дорога, долгий неспешный путь Вечного Странствия, рука об руку — к виднокраю, в холщовой сумке за плечом — мечта и вера; думала — всё просто…

И было — Солнце — в далёком недостижимом конце пути, да и не нужно было ничего достигать, главное, что вот оно — есть, существует, а я к нему иду, и буду идти всегда, потому, что вот она — цель, суть, судьба, имя которой — полёт навстречу, сквозь время и пространство, и рушащиеся миры…

— Я думала: мы — вместе, — сказала-всхлипнула, стала оседать на пол, скрючившись, сгорбившись, обхватив колени длинными руками.

И слова, которые только что казались правильными и обычными, обожгли горло. Получились — другие.

— Не простишь, да?

Заметался по кругу. Протянул было руку — тронуть за плечо, поднять. Она встала сама.

— Простить? Да за что мне тебя прощать? — улыбнулась нежно. Маленькая, жалкая. — Ты никогда не делал мне ничего плохого.

За то, что пошёл за мечтой, мог бы ответить он — напрямик через её голову. И даже не заметил.

— За то, что дурак, — глухо сказал он.

Она непонимающе нахмурилась.

— Ты была права: не надо было мне никуда ездить. Надо было взять тебя и рвануть к побережью… Показал бы тебе море…

— Нет, — тихо сказала она.

В глазах её не было упрёка — только боль. И понимание.

— Знаешь, — сказала она, — говорят: люди идут по жизни вместе только тогда, когда порознь идти не могут. Мы… ты… Ты — можешь.

«А ты?» — хотел спросить он, но — не спросил. Потому что знал, что она ответит — если ответит. И знал, что это будет — неправда.

Потому что Яске было всего тринадцать лет. Просто — поэтому.

Ветер поднимался. Серые тучи затягивали небо. От тёплого вечера не осталось и следа. Рыжая каннка развернулась и быстрым шагом пошла прочь. Ярмэйн попытался её удержать, ухватил за кончик белого шарфа — шарф ему и остался, длинный, тонкий, нелепый, с серебряной бахромой на концах, кое-где заплетённой в косички, украшенные бубенчиками…

Полил дождь. Ярренвейн подставил ему разгорячённое лицо, скомкал яскин шарф и сунул за пазуху…

… когда Око Лэхэнни затянет тёмно-зелёной толщей льда, не зови меня, Арамано Айра Акэ Аэнна, никогда не зови меня больше — не приду…

… потому что был — ветер — холодный, резкий, чистый — сквозь душу, сквозь сердце; была — сила: любить весь этот мир, таким, как есть; были свет, радость, смех, мягкое тепло дорогих встреч и лёгкая печаль расставаний… Казалось — так будет вечно, потому что это — судьба, предназначение, суть и сущность. Возможно, так оно и было бы, если бы…

Возможно.

***

Конечно, об этом говорили.

Говорили — все.

Алгэ Сэлхнинн — так её звали. Красавица из Гонровы. Сирота — лишний рот на попечении у дальних родственников. Приживалка, которую попрекали куском и углом. Теперь же — сиятельная госпожа, ронэл Эанэ, правительница Ястринэнн.

Говорили — юный рон полюбил с первого взгляда, как в песне: увидел — и пропал.

Говорили — она пыталась отказаться от такой чести, сбежать, спрятаться — чуть ли не в йирминат — к этим — уйти.

Но Ярмэйн рон Эанэ уже не раз доказывал всем, что умеет быть настойчивым.

Он уехал в Мрийу — выполнил поручение Северного Совета, а вернувшись к заветному окошку, уже ничего не пожелал слушать.

И была — переполненная чувством свободы и расцвета — для обоих — дорога; небо, ветер, кружащие в небе птицы — только предвестники счастья…

В солнечный осенний день они стали мужем и женой.

Она был красива — той ускользающей красотой, которую так любят имперские живописцы: тонкая, стремительная, вся — порыв, движение, полёт; вся — распахнутые настежь чувства; опасная — и беззащитная одновременно.

Сказать, что рон Эанэ был пьян от любви — это ничего не сказать.

Ему казалось — он падает со снежной вершины Ан Милонэн — сверкающим водопадом, алмазными брызгами — и вроде бы давно уже должен упасть и разбиться, но — …

Да, он догадывался, что так — не бывает.

И — впервые — хотелось владеть всем миром — просто потому, что было кому его подарить…

***

… но — словно невидимая рука распахнула слепые раньше глаза, и — нет вовсе прямого пути, выбор порождает выбор, за каждым перепутьем неизбежно появляется следующее, и — тучи заволокли небо: где оно было, твоё Солнце? Где — мечта, надежда, вера? Где?! Кто сказал тебе, что всё это — было?… Только мучительная боль в висках, тупая боль непринятых решений, недодуманных мыслей, не сделанных шагов… И крылья — ведь были же крылья? — ну и что что — не пыталась взлететь, думала: не сейчас, чуточку позже, а теперь…

А теперь.

***

— Ясс! Да Яска же!

Ронья присела на край кровати.

— У неё на платье были вышиты янвэнд — золотой нитью, так тоненько— тоненько, я так не умею, но обязательно научусь! И волосы — забраны высоко, а в них — серебряный венец Эанэ — будто звёзды в тумане.

Яска хмыкнула пренебрежительно. Сидела, копалась в корзинке с каким-то невнятными плетёнками…

— О, Яска, какая она красивая! Как йэлльская колдунья — не забудешь вовек!

Ронья, разрумянившаяся от волнения, сама была сказочно хороша, но никогда бы не поверила, скажи ей кто-то об этом. Видение молодой ястриннской ронэл завладело ею полностью.

— Как это чудесно! Он встретил её и сразу полюбил. Никого не побоялся — ни её родни, ни своей — выкрал прямо из йирмината, представляешь? Сёстры только зубами клацнули от бессилия — посадил на коня и увёз в Ястринэнн — поминай, как звали!

Распахнув руки, Ронья рухнула на постель.

— Ясс, я так хочу, чтобы меня так же полюбили. Чтобы — несмотря ни на что… Как ты думаешь: это — будет?

… А вот этот браслет: серебро и полынная зелень — подарок Арамано; он всё так делал — раз! — и защёлкнулся на запястье мудрёный замочек — носи, Яска! Сестрёнка. Тирсэ.

— И я хочу такое же платье — как у неё — дымчато-серое, как туман над озером… Как ты думаешь: мне — подойдёт? А ты, какое бы хотела — себе?

Лохмотья плаща за плечами — пылью, пеплом, инеем. И сердце — высохший шар перекати-поля, и только ветер — холодный и безжалостный по-прежнему — треплет остатки, обрывки, клочья души, подталкивая в спину, заставляя идти — дальше…

— Кстати, Ясс, — Рони перекатилась на живот, придвинулась ближе, заглянула в глаза, — а тебя там почему не было? Он тебя ждал, у отца спрашивал, да… Вы же дружили всегда?

Яска уронила браслет на пол и разрыдалась — нет, ничего не чувствовала, кроме всё той же, уже привычной глухой боли под рёбрами — просто не смогла остановить безудержно хлынувших слёз…

Ронья отшатнулась испуганно.

— Яска… я… я же не знала! Я — поняла, поняла теперь..

«Что ты поняла?» — хотелось спросить, но горло сдавило спазмом — слов не получилось…

— Ясс, прости…

На очередном перепутье свернула не туда. А куда тебе, девочка, надо-то было? — уже совершенно неважно, не нужно, потому что…

***

Пожалуй, это трудно объяснить; ещё труднее понять.

Вот эту боль, которую ощущала — телом, не душой. От которой скручивало в узел, а она — заставляла себе распрямлять острые лопатки, потому что кроме всего остального — было стыдно. Ведь хотела — в воины, герои, путешествениики, и сломалась — из-за такого пустяка.

Её оставили в покое — но по углам шептались, конечно.

Эта суровая и очень снежная зима стала для неё — подарком. Потому что — не нужно было отвечать на глупые вопросы, объяснять, почему она забросила свои далёкие прогулки, над которыми раньше не подтрунивал только ленивый; почему бродит, как привидение, по самым тёмным углам замка, вместо того, чтобы с гиканьем носиться на улице с яшметской ребятнёй.

Смешно — ещё недавно, вот ещё вчера — метели и морозы заставляли бы её выть от досады, а теперь она им — радовалась.

… ни Солнца, ни мечты, ни силы — даже ветер стих внезапно, и, если осталась ещё под ногами хоть узенькая тропка — её же не разглядеть, потому что — тьма кромешная вокруг.

***

Дед не говорил и не спрашивал — ничего. Всё и так было ясно.

— Научи меня курить трубку, — попросила она.

Он только отмахнулся раздражённо: да иди ты! Ещё чего удумаешь!

Она разбирала сушёные цветы, перетирала в ступке нужные старику травы на снадобья — в такую зиму болезни не редкость. Молчала. И он — молчал.

Потому что медная скорлупка тела уже не трещала от слишком стремительного роста души, но отчего-то он совсем не был этому рад.

… что будет, если дикого, напуганного зверька приручить есть с одной-единственной руки, позволить почувствовать ласку и научить доверять — кому-то одному в целом свете? А когда зверёк подрастёт и перестанет быть интересным, взять его за шкирку и выкинуть обратно в лес?

***

Холодно. Холодно и страшно. Я иду — просто оттого, что останавливаться не умею, не научили в детстве — такая вот бесталанная… иду, скукожившись, сгорбатившись, руки в рукава втянув, ведь больше нет — даже плаща, потеряла в безумии бездорожья, и всё равно — ведь это кончится когда-то, непременно кончится: сухой безвкусный воздух, колючий кустарник и страх, но постепенно — через века протаскивая тлеющие угли былого тепла — там, глубоко-глубоко под коркой льда, сковавшего душу — понимая, что — так — теперь будет — всегда..

***

Ронья залезла на широкий подоконник, где Яска, свернувшись, завязавшись узлом, мрачно сверлила взглядом замёрзшее стекло.

Обхватила сестру за плечи — сильной, тёплой рукой.

— Как ты думаешь, Ясс, ведь это — предательство? — спросила.

Рыжая каннка уставилась на неё непонимающе.

— Нет.

***

… когда Око Лэхэнни затянет льдом, тёмно-зелёным как бутылочное стекло; когда ночи станут долгими, а дни — белыми-белыми от вечного снега; время будет тянуться — серой нитью в прялке, разговорами, пересудами, тихими шагами в полумраке, шёпотом, холодом, инеем на ресницах, пониманием — весны не будет, не для тебя, не теперь; когда небо нависнет свинцовым куполом над древней мощью Нэриаэаренны, кто же поверит, что там, под толщей снегов — в заповедном серебряном Ястринэнн, в Атр’анне, Звёздами Осиянной, спят вошебным сном светлые зёрнышки-жизни, что — ещё совсем немного им нужно, чтобы потянуться к свету — пробить упрямой жаждой бытия сонное безмолвие и — распахнув душу немилосердным ветрам — принести возрождение и весну…

Не смотри в гладь ледяного пруда — ты ведь знаешь, что ты увидишь — с той стороны.

Когда…

***

Слишком быстро.

Дальше всё было — слишком — быстро.

Не успеешь — не то, что выбрать, куда шагнуть, чтоб не оступиться — оглядеться и то — не успеешь.

Только — стиснуть пальцами виски — там, где под тонкой кожей бьётся лихорадочный пульс.

Медленно-медленно падает на резные плиты медный кубок…

Серые глаза, рассеянная улыбка, тёплая ладонь, плеск речной воды в стылый песок…

… И надо, чтобы янвэнд был ещё чуть-чуть в крови и чуть-чуть обгорелый, но всё равно золотой и красивый. А ещё Арамано женится — ну на ком-то, это ведь неважно на ком, раз её самой уже не будет в живых. Главное, что у него будут жена и дети — и дочь он назовёт Ясс, а сына Янвэнд…

Она не сразу и поняла, что — уже не сидит со всеми за столом, а стоит, беспомощно озираясь, задыхаясь, падая в тёмный омут — памяти? предвидения? безумия? — и все смотрят на неё — люди, лица, растревоженные глаза, шевелящиеся губы — ей говорят что-то, но в её тишине — нет больше слов, нет больше снов, нет больше — ничего…

Синнорэндэ.

— Яаас! — Рони вцепилась в её руки и, кажется, кричала.

… радость и боль, счастье и страх, жизнь и смерть — неразделимы: бежать, больно сбивая босые пятки о неровные камни мостовой, раскинув тонкие беспомощные руки, точно крылья впервые взлетевшего птенца, когда сердце рвалось из груди, а дыхания не хватало даже, чтобы вымолвить заветное имя. Падало небо, давило на плечи бесформенной глыбой, разбиваясь о слабые крылья на бесчисленное множество пёстрых осколков, оставляя незыблемым лишь яростное пламя, сжигавшее её изнутри — там, за этим бешеным бегом, отчаянным, безумным светом сияло её Солнце, и она рвалась к нему, твёрдо зная, что так — не бывает, это наваждение, бред, тяжкий зимний сон, после которого обязательно просыпаешься в слезах и с каменной глыбой на сердце. Она бежала сквозь опротивевшую мглу будней и боялась — не успеть, боялась, что если она задержится всего лишь на мгновение, то — его уже там больше не будет. Никогда.

— Ясс!

Канн Эстэвэн просто сгрёб непутёвую дочь подмышку и выволок из зала к себе в кабинет. Ни к чему — лишние взгляды, про неё и так много чего болтают. Усадил в кресло у камина, укутал плащом. Присел рядом на корточки.

— Ну? — спросил. — Что у тебя теперь?

Яска распахнула зелёные глазища ещё шире — у неё? Что у неё — ещё? У неё просто — единственное, что осталось — бег, ветер, бьющий в лицо, запах трав и последнее усилие, после которого она всё же спотыкалась и падала — в протянутые к ней руки, слышала всё тот же голос — глубокий, звучный, мелодичный, тот, за которым готова была следовать без разговоров, куда угодно, хоть — на край вселенной…

— Ну что ты молчишь? — Эстэвэн нахмурился. — Так у вас, девиц, теперь заведено: обязательно страдать и напускать на себя важную таинственность?

У неё — всё — просто.

Как всегда.

Она — не успела.

Скозь рушащиеся миры и пространства, века, столетия, обломки неба, падающего на землю, обрывки судеб, обгорелые клочья чувств, имена, слова — звенящую тишину — прийти навстречу, взять за руку — не успела.

А ведь хотела — чуть-чуть подрасти, уйти, сбежать, обойти весь мир, всем помочь, всех спасти, во снах видела высокие горы, подпирающие небеса, и — Восточное Море, огромное, необъятное — хотела так много: стать ему равной. Не маленькой взьерошенной птичкой-ксетой, а…

Она пока не знала — кем. Да это уже было и не важным.

Когда Око Лэхэнни затянет зеркалом льда — в нём отразятся звёзды.

Эстэвэн покачал головой и ободряюще накрыл узкую кисть дочери своей огромной ладонью.

— Ничего, Ясенька, все перемелется… Вот придёт весна — возьму тебя в Энкаибрэн, хочешь? Тебя и Рони? Койер Лунн обещал какие-то новые карусели…

Весна? Яска недоумённо замотала головой — какая весна?

…там, под толщей снегов — в заповедном серебряном Ястринэнн, в Атр’анне, Звёздами Осиянной, спят вошебным сном светлые зёрнышки-жизни— радости, ещё совсем немного нужно им, чтобы потянуться к свету — пробить упрямой жаждой бытия сонное безмолвие и…

— не проснуться.

— Папа, элгиль не зацветёт больше…

… и она умрет у него на руках, а он будет её помнить всю жизнь и хранить на груди золотой янвэнд, что снимет с её волос…

… когда Око Лэхэнни затянет льдом…

***

Она стояла босыми ногами на холодном полу. Серебряная лодка Лунной Девы плыла над Уумаром, обгоняя чёрные валы лохматых туч и звёздные стаи небесных сэлйаса. На Западе ярче прочих — огромный Лот; на Востоке — то ярко, то едва заметно мигал Тана Морэл; маленькой птичкой перелетала с места на место — Кеннарвэ, дарующая видения, подсказывающая странные сны…

Есть такая сказка: про Лунную Королевну, искавшую своих братьев.

Давным-давно, в землях бессмертных йалэттов, от которой не осталось и имени, жили они: пятеро братьев, одна сестра — юны, беспечны, беззаботны — в краю вечной молодости и золотого лета; их отец правил той страной, и не было во всём мире властителя мудрее и справедливей. Годы — как песок бежали сквозь пальцы; драгоценный золотой песок с берегов волшебных озёр — янтарное небытие, тёплое, солнечное — невозможное…

Как так получилось, что хрупкое их счастье рассеялось дымом пожарищ? Известно было лишь одно — именно тогда в Уумар пришло Зло-из-за-Моря. То были страшные времена — тёмные, кровавые — мало кто пережил их без потерь.

Король и королева прекрасной страны вступили в безнадёжную битву, и дети их встали в сражении рядом с ними.

Как потеряли они друг друга под обломками рушашегося мира?

Сказка об этом умалчивает.

… Только, спасая тех, кого любили, совершили королевские сыновья нечто настолько ужасное, что были прокляты во веки веков; и даже гибель их не искупила содеянного — бесплотными тенями суждено им скитаться по земле, неузнанными, незримыми, неслышимыми даже друг для друга, лишёнными всего кроме жгучей памяти и стыда…

Йалэты не умирают насовсем — души их бессмертны и возрождаются спустя время — в новом теле. Братьям Лунной Королевны было и в этом отказано.

Не сразу сумела она узнать их судьбу — бродила по дорогам и бездорожью, по крупицам собирала тайные знания, по осколкам, по тени следа — искала ответ. А когда нашла — связала себя нерушимым обетом: отмолить, спасти, вывести обратно к свету и жизни…

Её — услышали.

И создала она Венец и Чашу, должные вернуть плоть и кровь проклятым — чтобы они могли доказать, заслужить — прощение…

Одно только осталось ей — повстречать тех, за кого просила — услышать, почувствовать — сквозь тонкую преграду зримого и незримого миров…

Не так уж невозможно — для йэльтэ-чаровницы.

Но — тысячелетия уже прошли, а её пути — всё нет конца…

***

Вестник из Ястринэнн прибыл, как только ушли морозы. Достаточно было взглянуть на его лицо, чтобы понять: случилось непоправимое. Но он привёз ещё и письмо.

Канн Эстэвэн глухо взвыл и, ударив кулаком в оконную раму, у которой стоял, разбил её в щепу.

Чёрная Каньа неслышной тенью скользнула за его плечо, подхватила упавший на пол серебристый лист бумаги…

Писал Ферхтага-младший. Гонцом был — Татеук Лассан.

— Ты должен туда поехать, Тэвьо, — сказала буднично. — Сказать, что после смерти последнего рона Эанэ берешь эти земли под свою защиту по праву.

— По какому ещё праву? — проревел Эстэвэн.

— Его последняя воля. Ястринэнн я удержу. Но для имперцев — нужна законность притязаний. Ты должен спешить.

— Да к шакалам их законы!

Она положила ему на плечи прохладные ладони.

— К шакалам — потом, Тэвьо. Сейчас — Ястринэнн.

***

Аэсовые ветви — куполом над головами.

Серое небо, белый снег, зеркальный камень надгробия.

Глухие голоса. Запах гари.

В Ойор Аэс был пожар — ползамка выгорело. Началось с комнат ронэл, потом — перекинулось дальше; всё — глухой ночью; и он — до последнего пытался кого-то спасать. Многих успел. Её — нет. За ней и бросился в пламя в последний раз, чтобы уже — не выйти.

— А разве не её… он спасал первую? — шмыгнула носом Рони.

Старшая каннка рыдала, не переставая, всю дорогу, и сейчас слёзы катились по нежным щекам, замерзали на ресницах…

— Нет, — Татеук мотнул головой. — Он не сразу сумел её найти. Она отчего-то была не у себя, а в покоях старого рона, в башне…

Яска стояла в стороне.

Вот и всё. Синнорэндэ.

Кому теперь — хрупкая красота Ястринэнн — в искрящемся снежном уборе? Нет на земле больше Серебряных ронов. Нет и не будет никогда.

И смысла нет восстанавливать высокий замок на горе — некому в нём жить.

Те, кто служил ястриннским ронам, уйдут…

— Это ж Яска, да?.

Здесь шёпот в спину преследовал её всё время. Здесь её знали — смешную рыжую подружку обожаемого рона. Здесь её тоже любили — просто так, ни за что.

— А ведь, если бы он не взял эту гонровскую ведьму, а дождался бы, пока подрастёт…

Не слышать, не слушать — пальцы к вискам прижать, спрятаться, скрыться…

— … взял бы её, глядишь, не погиб бы, не было бы ничего…

Говорят, если назвать оборотня по имени — он уйдёт… А как быть, если твоего потаёного, сокровенного, взлелеянного оборотня невзначай назвал по имени другой, почти чужой тебе человек, не подозревая, что подсказал тебе имя твоего мучителя, сокрытого в самых глубинах твоей тщательно защищённой от постороннего глаза души? Ведь ты смотришь ему в глаза — уже неописуемо долго, изо дня в день, начинаешь привыкать к его неизбежному присутствию, и только когда случайный встречник ткнул тебя носом, соображаешь наконец, как именно его зовут. Ну, так что же ты? Теперь ведь знаешь, с чем бороться…

Только — поздно.

Хруст снега и битого стекла под сапожком — яркие осколки — всё, что осталось от солнечных витражей Ойор Аэс, давней гордости искусных местных мастеров; витражей, хранивших всю историю рода Эанэ — со времён сгинувшей Нортайи, наверно…

Она ушла ото всех, не желая слушать ни рассказов, ни сочувствия. Ушла одна, поднялась по крутой тропке к замку — к тому, что от него осталось, села среди развалин, подставила горящее лицо острым мелким снежинкам.

Тёмные головешки, стылый белесый пепел…

Не цвести элгилю в колдовском лесу…

А ведь если бы — повернуть колесо времени вспять — удержать, не пустить, поперёк порога лечь, чтобы не было — красавицы Алгэ — тонкой вышивки на платье — такой прекрасной-прекрасной любви, ради которой не жаль — против всего мира пойти — не было бы — развалин вот этих, где она теперь воет от боли, от запоздалого понимания, что можно было сделать, чтобы этого ничего не было — ничего…

Есть такая песня о той, что могла отмолить любимого у жестокой смерти, да промедлила, зазевалась — не успела добраться вовремя.

.

Больше нет ничего.

Только время всё бьётся в пустое окно...

Больше нет ничего...

Обрушаются в реки мосты за спиной!

Больше нет ничего:

каждый шаг — по золе, горький ветер и дым...

Больше нет ничего,

ни небес, ни меня — только пламя и ты.

Я сгораю свечой,

глупым воском в израненных пальцах твоих;

память, тьма и в насмешку дарованный миг —

тосковать-то о чём?

Больше нет ничего!

Отпусти меня! Дай мне уйти по волнам!

Больше нет ничего.

Корабли мчат сквозь морок вины и вина...

Больше нет ничего:

чёрной птицей кружу над твоею землёй —

будь навеки он проклят, зловещий полёт...

Больше нет — ничего.

Это было давно

Старая, йэльтская ещё песня — говорят, та, что её сложила, была — морской девой, с горько-солёной кровью и ветреной душой; ради одного в целом свете бросила она всё, что имела и стала жить, как все — на земле.

Но земная жизнь — не всегда похожа на сказку, дней неприметных в ней больше, чем дней счастливых; не вынесла, затосковала, построила быструю лодку, похожую на птицу, ушла бродить под звёздами, искать новые земли, обещала — вернуться…

Не успела.

Война оказалась быстрее, а он — тот, кого она любила — был воином.

Синнорэндэ — баллада отчаяния.

Больше нет ничего:

ключ в руке, но навеки потеряна дверь.

Больше нет ничего —

я рисую следами по жухлой траве.

Больше нет ничего —

всё сгорело в мгновенье сплетения рук.

Больше нет ничего.

Только голос дрожит на жестоком ветру...

И разбито окно,

расплескалось стекло колдовских витражей;

судьба требует новых отчаянных жертв,

и в сумятице снов

больше нет ничего.

Нет ни ночи, ни дня —

твою душу пожравший безумный огонь

ненасытным драконом идёт сквозь меня —

больше нет ничего.

Больше нет ничего:

я обласкана нынче самой пустотой.

Больше нет ничего.

Обречённость садится за праздничный стол

городить чепуху

про бестактность надежды и призрачность крыл,

и покатится камнем с железной горы

сердца горестный стук.

Больше нет ничего —

мы с тобой разминулись на этой земле,

разделила нас пропасть пространства и лет —

больше нет ничего, ничего, ничего

больше нет, больше нет...

Это действительно было давно...

Назад Яску уже несли.

Нашёл её Лассан, попробовал растормошить — не добился ничего кроме слёз, безмолвных, беззвучных.

Ни горячее вино, ни тёпло очага — не вернули её к жизни. Когда иссякли и слёзы, канн Эстэвэн, до того пытавшийся утешать, говорить, велел укутать её потеплее и так и везти в Яшмет.

«Дома — разберёмся» — сказал.

Яска видела, понимала — что кто говорит, что делает. Только это больше не имело значения.

Происходящее с её телом — её больше не касалось. Это был так — оболочка, пустая и безжизненная, которую требовалось скинуть, чтобы суметь — лететь.

Дома — у её постели перебывали Ронья, Дед, Карниэ, Карек, мальчишки-приятели — никого не желала ни слышать, ни видеть, ни даже прогонять — какая теперь-то разница?

Вокруг была тьма, и эта тьма поглотила и Яшмет, и замок, и всех живых и — не живых — всё скрылось в её ненасытной утробе.

снова снег

в ладони мне

лёг с листа и

не растаял…

Дни сменялись ночами, весна вступала в свои права.

Те слёзы — были последними.

Яска не выходила из комнаты, редко-редко поднималась с кровати.

Ухаживать за ней приходила Карниэ, иногда забегала Рони или Мэор. Яска не замечала никого. Медная оболочка, прячущая пламя души, на поверку оказалась шелухой, за которой — пусто; растереть в пальцах и забыть…

***

… всё — впустую: грёзы о несбыточном, морок надежд, морока исканий — вот чем были эти годы — рядом; вот чем могли быть — годы — врозь, если бы только знать, что ты ещё есть где-то на этой земле, чтобы можно было прокричать в распахнутое окно весеннему ветру: как ты там? — без меня? — пусть и не получив вовсе никакого ответа;

пальцами сжать виски — до боли, до озноба, саму эту мысль задавить в зачатке, в труху — ядовитое зерно осознания, не дать укорениться, выжить, прорасти; судоржно глотая ртом воздух — тоже отчего-то вдруг ставший отравой, захлёбываться им, будто он вдруг стал ледяной озёрной водой, совершенно не пригодной для человеческого дыхания — от бессилия…

сколько угодно можно обещать закрыть собой от любого удара судьбы — ходящего по краю — удержать, отрастить себе сильные крылья, чтобы ловить — если вдруг сорвётся…

только ведь всё — тщетно, бессмысленно, пепел на ветру;

и все слова — ложь…

Даже несказанные.

***

… лёгкое тело птицы ложилось в худые пальцы — опытному воину такой лук, что былинка: слишком мал, слишком невесом, слишком хрупок — в пылу сражения не заметишь, как переломится, а для неё, девчонки в штопаном платьице — словно специально создан. Она натягивала тетиву, а потом исчезала куда-то, не чувствуя ни рук, ни ног, лишь стремительный полёт к избранной цели, рассекая воздух, ощущая ветер в лицо и крылья за спиной — уверенность полёта, чтобы вонзиться со всей силой в золотой бок спелого яблока и вместе с ним рухнуть, задевая в падении густую листву, на тёплую под лучами солнца землю, а потом — снова стать собой, босоногой Ясс, отчаянно вглядывающейся в высокую траву.

Быть стрелой, слетевшей с тетивы: ей ли не знать, что одно движение — и остановиться уже невозможно, передумать, повернуть — никогда, что лишь раз в жизни — позволишь себе сорваться, вырваться в небо, стать подобной ветру, или даже обогнать его, потому что ему-то спешить некуда, а у тебя мало времени и нужно непременно всё успеть всё, что хотела, сверкая в золотых лучах…

— Яска!

Быть ветром, подхватившим тонкое оперённое тело, чтобы обязательно донести…

— Яска…

Она обернулась, медленно опуская лук, рассыпая стрелы…

Он улыбался, привычно поймав и накрутив на палец жёсткую медную прядь, и вдруг отпустил и обвил худое яскино запястье сверкающей нитью браслета; тонкое переплетение серебряных стеблей ковыля, застёжка из дымчато-зеленоватого камня оказалось рядом с амулетом Яры — и будто бы всегда там и было… Яска счастливо рассмеялась.

… звенели бубенцы на ножных браслетах, медноволосая шла по траве, подняла с земли рубиново-красное яблоко, пронзённое стрелой, потянула высокому юноше в золотисто-коричневых одеждах. Он сломал древко, возвращая ей оперённый обломок, забрав себе наконечник. Затем вынул длинный уроский нож и одним движением разделил яблоко на две половинки, упавшие Яске в ладони.

Она смотрела ему в глаза; тонкие брови сошлись на переносице. Он смеялся, запрокидывая голову…

***

…что ей осталось — теперь? — когда кажый миг, каждое воспоминание — даже те, что прежде омывали душу тёплой ласковой волной — особенно они — разбиваются на тысячи осколков об одно…

И всё, что когда-либо было с ней — насквозь проросло другим присутствием — не вырвешь, не выкорчуешь, потому что тогда — не останется ничего вовсе…

…слишком многое изменяется — слишком быстро…

Многое — но ты же помнишь? — не всё.

… потому что ведь могла — не пустить, поехать вдогонку, явиться в Ойор Аэс и вонзить смазанную ядом стрелу в нежную грудь прекрасной гонровки — всё, что угодно — только не оставить его — вот так: один на один с огнём и этой драконовой любовью; ведь называла себя — его другом, да? И разменяла дружбу на мелочные обиды: мало ли, не позвал, променял, предал, сделал больно трепетной нежной душе — мало ли…

… потому что думала — с гордыней — что сама — пламя, ветер, полуночный зверь из уросских сказок, опасная и таинственная, всех спасу, всех уберегу…

… но когда пришёл настоящий огонь — он один стоял перед ним, а где была ты? — во снах о затянувшихся льдом водах Ока Лэхэнни? Лунные травы застили взор?

Пей теперь до дна это яд. Заслужила.

Синнорэндэ — это когда не осталось — даже памяти, только тьма и её

— я принимаю.

***

— Ясс!

— Оставь её, Рони, она тебя не слышит.

— Яска!

— Не слышит и не понимает, Рони, её нет с нами… Ну не плачь, не плачь, детка, вот Мэор пришёл, сейчас заварит тебе чай с травами … Не плачь — может, отболит её душа — и она вернётся.

— Женщина, ты сама-то веришь в то, что сказала? Вот и не дури девчонке голову — не на что тут надеяться. И смотреть — не на что. Уведи её.

— Яаас!

***

… пей до дна этот яд — полынью он пахнет и мёдом — и ни о чём не жалей, медные стрелки не ходят вспять — веретено судьбы не проворачивается обратно —

Шаг.

… полынью, мёдом и терпкой мятой — запахом безумств и дальних странствий…

***

— Ты уверена в том, что делаешь, моя Каньа?

Голос хриплый, надтреснутый — похожий на карканье.

— Хотя зачем я спрашиваю — когда это ты была не уверена… Только — маленькая она ещё, слабая; а как — не выживет? Что тогда? Или — этого ты и хочешь? Они говорят: повредилась умом от горя. Они верят, что можно так — любить. «Так случается» — повторяют они — и только. Жалеют бедняжку. Вспоминают, что и раньше она была — не совсем в себе. Да, именно эти слова — не в себе.

Надрывный, захлёбывающийся кашель прерывает говорящего.

Кашляет — Яска.

***

… а ещё была — Женщина-из-Снов:

— Кто ты и что ищешь здесь? — тихо спросила она.

… серебристый плащ, невысокая фигурка, широкий капюшон скрыл лицо, только седые пряди длинных волос выбивались из-под него…

— Не бойся меня, — сказала она. — Я просто расскажу тебе одну сказку.

***

Ронья решительно взлетела по лестнице. Там — за высокими стенами — бушевала весна; там — манили жемчужно-розовой грёзой яблоневые сады; захлёбывались песней птицы; там кружилась голова от свежего неистового ветра, чистого — как родниковая вода; как предчувствие — расцвета…

…Тирсэ, сестрёнка, я — открою запертые двери, заколоченные наглухо окна — твоей души; если будут замки — что ж, я разобью и замки — по праву молодости и жизни…

Яска, согнувшись, сидела на постели. Карниэ деловито взбивала ей подушки, укутывала худые плечи в пуховый платок — от открытого во всю ширь окна тянуло холодом.

Ронья замерла на пороге.

Это не могло быть правдой; эта — не могла быть Ясс. Тряпичная кукла и та скорее была бы похожа.

— Ну, дыши же, — хлопотала нянюшка. — Дыши глубже, свежий воздух — он всем полезен. Даже тебе.

Ронья медленно, стараясь не издать не единого звука, проскользнула внутрь. Карнариэ, конечно же, заметила её, недовольно покачала головой.

— И чего пришла? Сама знаешь — не до тебя тут… Беги, играй.

Ронья упрямо вздёрнула подбородок и села рядом с сестрой. Взяла за худую, полупрозрачную руку, заглянула в осунувшееся лицо, в тусклые, пустые глаз, окружённые зеленоватыми тенями., провела кончиками пальцев по тщательно причёсанным — как никогда не бывало прежде — волосам.

Карниэ вздохнула:

— Ох и возни с этими её косами… Надо бы обстричь, конечно, да рука не поднимается — что от неё тогда останется-то?

— Карниэ, что с ней? — шёпотом спросила Рони. — Она будто… будто спит?

Няня досадливо отмахнулась.

— Что-что…Умом тронулась, вот что. И раньше не большого рассудка была, в спокойной жизни, а как первая беда — так и вовсе сломалась.

— Как сломалась? Как это? Она — умрёт?

— Не знаю, — честно ответила женщина. — Может быть. Хорошо бы если так…

Ронья Эмметская нахмурилась.

— Не нужно обрезать косы. Я сама буду их расчёсывать — каждое утро и каждый вечер.

***

Синнорэндэ.

… только — родное-родное, знакомое до мельчайшей чёрточки лицо, мертвенно-бледное теперь с застывшей на устах — такой любимой — улыбкой — такой светлой; ал’ана аст кеннэ ньа кирэи — вот и всё, что осталось: чужая песня на чужом наречии; как заклинание: ат-ласса ри-иаэ ан-эвэннэ айа ан-гил…

…луна тарэ-нэммэ дьиэринэн

эйт-кирэи ньа тэвэльо рьиа…

***

— Что она делает, Тааль? — горячечный встревоженный шёпот.

Шуршание шелков, прохладное переливчатое неизменное — как течение величественной реки — Эантинэ — мерное, ровное — неодолимое…

— Она? — изысканно заломленная бровь. — Она убивает себя. И у неё — неплохо получается.

— Откуда? Тааль, каньа моя, откуда в ней — такое?

— Смешанная кровь, Тэвьо — ответила совсем уж непонятно. — Смешанная кровь.

Я — просто ветер,

и за это —

ты не в ответе.

… Иногда она выныривала на поверхность из полусна-полубреда — слышала голоса, даже разбирала отдельные слова, но очнуться полностью себе не позволяла. Незачем было. Там — в мутном омуте грёз — было правильнее. Время лечит — так говорят; её же время замкнулось в кольцо, которое собственными усилиями она сжимала всё крепче, всё плотнее — чтоб не вздохнуть.

***

Чёрное и ало-золотое: огонь и обсидиан — песнь ярости и гордости, Йэрдэиа — на самом востоке Диг Нэл. Древняя нерастраченная мощь, пламенная кровь земли — народ йэрдннэ, особый, сторонний среди йалэттов. Другой язык, диковинные нравы. Там, где прочие предпочли бы тихое раздумье и созерцание, здесь выбирали — стремительное действие, страсть и порыв. Оттого и сложено о них — горевших ярко, да сгоравших быстро — больше песен, чем о любых других героях былых времён. Именно йэрдннэ первыми сумели противостоять клыкам и когтям оскиннэйн, стали живым заслоном, не пустили серых дальше черты, позже прозванной Границей Пламени.

Долгой была та война. Йалэттам пришлось учиться у чужаков жесткости, ненависти и мести — тому, чего не было ни в Уумаре, ни в Диг Нэл прежде. Эти дары оскиннэйн принесли с собой, и понадобилось много времени, прежде чем их сумели оценить по достоинству.

Для йалэтта убить живое существо было — наивысшим преступлением, возможным только для спасения жизни, да и то — не своей. Лишить бытия разумного, равного себе — вовсе было неслыханно.

Оскиннэйн, оборачивавшиеся в подобных огромным волкам тварей каждое полнолуние, убивали легко: и разумных, и неразумных. Зверь, таившийся в душе каждого из них, требовал чужой боли и крови, и они слепо следовали его желаниям.

Властителя йэрдннэ, правившего в те тёмные дни, звали Аутэй Тэрэнт лит Йардэ. Аутэй Гордец называли его те, кто знал его ещё в Предначалье.

Йэннэйэ — младший брат Властителя — был излишне горяч и неосторожен. Так вышло, что он попал в плен к оборотням, и — никто уже не чаял когда-либо увидеть его живым. О нём горевали все. Плакала красавица Мйэннэ, наречённая невеста Йэннэйэ, призывала светлых ириев, приносила клятвы и зароки…

И когда — много лет спустя — вдруг пришёл он к сородичам, те решили было, что Яал услышал её исступлённые мольбы и сжалился над её горем.

А потом была Итйэррэ — самая страшная битва той войны, когда и йэрдннэ, и оскиннэйн в живых осталось много меньше, чем полегло в сражении. И Аутэй Нголья пал одной из последних жертв — нелепой и бессмысленной.

Правителем — сэллйэррэа — стал Йэннэйэ, так как Эллэнйэ, сын Аутэя, был ещё слишком юн. Это казалось мудрым решением: Йэннэйэ знали и любили все. Но под покровом ночи, таясь от возлюбленного, Мйэннэ пришла к сыну Аутэя. «Беги прочь, — сказала она. — Спасайся, ибо Йэннэйэ изменился.» Эллэнйэ послушался её. С помощью огненных змеев, дружбу с которыми он водил, он сбежал из Йэрдэиа, и нашёл приют у Морского Владыки…

***

Сине— зелёное и белое: небо смыкается с морем, кружево пены ласкает прибрежные камни; соль и горечь, янтарь и жемчуг — музыка свободы и спокойной мощи, Ир’Элнуурэ — на берегу Рассветного Залива, там, где Антиннэ завершает свой великий путь через все земли Уумара. Медленна и размерена жизнь берегового народа, твёрдо знающего, что реальность — меняется и в конце всё проходит, и ничего не остаётся кроме шума волны, слизнувшей с песка времени твои следы. Все истории морских — песни и сны, свет на гребнях волн и бездна смыслов, сокрытых в тёмных глубинах.

Нелегко пришлось сыну Аутэя в этом краю, но юности свойственна изменчивость. Арл Ниимлаас, владыка Детей Моря стал вторым отцом для Эллэнйэ и горькая морская вода проникла в жилы того, что был рождён огнём; и стал он — небо и ветер, волны и звёзды, рокот и плеск — Эл’наари Лэнайа, чей непокорный дух сродни шторму — покуда не подхватит, не поверишь в его истинную опасность.

Много лет прошло, многое забылось, утратилось, отболело… В этом тоже была мудрость Ир’Элнуурэ — в умении прощать, забывать и жить дальше.

Но — настал день и у Солнечных Врат появилась она. Дэнлэйан Йэннэйэвэ.

Радостно принял её Владыка Ниимлаас, так как давно не приходило вестей из Йэрдэиа, отгородились пламенные от всех и всего на свете, замкнулись, исчезли, словно и не было их.

Долго говорила дочь Йэннэйэ перед Морским Престолом и все слушали её, не задавая ни единого вопроса, потому что ни у кого не хватило смелости прервать страшную её повесть.

Не все оскиннэйн погибли в Итйэррэ, и не все из выживших бежали на Запад. Затаились, забились в щели и тёмные логова, стали ждать своего часа — и он пришёл. Сам сэллйэррэа разверз для них Границу Пламени и пустил на свои земли. «Они своё искупили в том побоище, — сказал он. — Время войны окончено, настало время мира». Йэннэйэ хорошо умел говорить и убеждать — многие сердца тогда склонились на его сторону, а из тех, кто устоял — многие засомневались: ведь и правда в мести побеждённому уже врагу много ли доблести и чести?

Так оборотни стали свободно селиться в Пределах Йэрдэиа, множиться и захватывать всё больше земель и свобод. То, что никому прежде было нельзя, им — стало можно.

«Они ведь другие, — говорил Йэннэйэ. — они не хуже нас и не лучше, просто Зверь в их душах столь силён, что не могут они противостоять ему. Мы должны сожалеть о них, и сострадать им, а не осуждать. Мы — должны помочь им и направить.»

Всё больше было слов о добре и милосерднее, но всё больше крови и жестокости. Оборотни почувствовали за собой силу, и их уже было не остановить. А Йэннэйэ и не собирался. Напротив — брат Аутея поощрял его убийц. Оскиннэйн с клыками в крови стояли по обе стороны его трона, волки берегли его сон, серыми тенями скользя в ночи, спали у его порога и перегрызали глотки любому, кто был с ним не согласен. Когда Дэнлэйан была уже достаточно взрослой, мать её Мйэннэ пришла к своему супругу с вопросами, на которые у того не было достойных ответов. И Йэннэйэ не стал ей отвечать, а отдал на забаву оскиннэйн.

Дэнлэйан открыла проход через Границы и ушла.

Много дней и много ночей странствовала она, выросшая во власти безумного отца, в стране, где с наступлением темноты не выходят на улицу, а двери домов держат запертыми на восемь замков. Разные видела земли, леса, горы, долины, болота, пустыни, города, селения, путь её был труден, а зачастую и опасен — но нигде не встречала она того страха, в котором жила прежде. И наконец достигла она Сердца Мира.

Отчаяние и боль за свой народ охватили её душу, объяли неистовым пламенем, будто факел, пылающий в кромешной тьме, стала она, Дэнлэйан Йэннэйэвэ; звонким голосом в ледяном безмолвии, песнью удали и решимости в царстве смерти. Тонкой звучала она струной и — была услышана.

Разные были имена у той сущности, что пришла из глубин столь древних, что никто из живущих не сумеет объяснить их.

Тьма. Время. Ветхость. Аргха.

… оно раскрыло пасть и поглотило йэрдннэл, пожрало, как многих до неё, от кого не осталось и искры памяти…

Это было как — безжалостный ветер срывающий покровы души, сминающий в грубых немилосердных пальцах; и ты — стоишь в беззащитном одиночестве, обнажённая, чуть ли не вывернутая наружу всеми чувствами и мыслями, а вокруг пылью и прахом осыпается стремительно стареющий мир; потому что — вскидываешь руку, но — нечего держать тебе, кроме просачивающейся сквозь пальцы тьмы…

Тогда Дэнлэйан взяла меч.

Острый меч слишком мало познавшего радости сердца, которому просто нечего было терять.

… и вспорола тьме жирное брюхо.

Она была — свет и жизнь; сам Яал пришёл ей на помощь и вынес в Мир.

… в чертогах сэллйэррэа стояла она перед Йэннэйэ; злобные твари его бежали пред нею, страшась даже отблеска её славы.

«Отец, — сказала она. — Ты свободен. Я победила её.»

Но Йэннэйэ лишь рассмеялся и так ответил:

«Ты победила Аргху! Что ж я действительно свободен теперь! Но теперь — уходи Дэнлэйан. Мои слуги боятся тебя. Уходи. Моё проклятье с тобой.»

Как озарение было — как вспышка.

« Ты не Йэннэйэ. Ты переродился в той тьме, что некогд пожрала тебя. Я нарекаю тебя Гнирвном, Скользким Предателем.»

Сказала так и ушла.

***

Сине— зелёное и белое: небо смыкается с морем, кружево пены ласкает прибрежные камни; соль и горечь, янтарь и жемчуг — музыка свободы и спокойной мощи, Ир’Элнуурэ — на берегу Рассветного Залива, там, где Антиннэ завершает свой великий путь через все земли Уумара.

Долго молчал Владыка Ниимлаас, а потом сказал так:

— Горе великое принесёт твой отец всем народам. Но об этом мы поговорим потом. Ты устала, Анэлаэнэ, даже твоему яростному духу требуется отдых. В этом тебе здесь могут помочь.»

Много дней и ночей проспала Дэнлэйан в светлой комнате под шум волн и крики чаек, но наконец силы вернулись к ней и она пробудилась.

Сбежав по лестнице к самой воде, она увидела множество кораблей из серебристого дерева с яркими разноцветными парусами. Она шла от одного к другому, не уставая дивиться — они казались ей живыми и почти разумными. На борту одного из них она увидела того, кого никак не ожидала встретить, кого знала лишь по рассказам матери, по запретным песням, что ещё пели среди её истерзанного народа… Очень высокий для морского, меднокожий и красноволосый, он казался языком пламени, готовым вот-вот охватить всё вокруг.

— Эллэнйэ! Эа! — воскликнула она.

Он обернулся и свершилась их судьба.

Чёрное платье, золотисто-рыжие волосы Дэнлэйан трепетали на ветру.

Он протянул ей руку, и она взошла по сходням его корабля.

Она сказала:

— Пора возвращаться, истинный Владыка Йэрдэиа.

— Мне некуда возвращаться, — ответил он. — Пойдёшь ли ты со мной?

Тогда Дэнлэйан запела об огненных реках, чёрных скалах и золотых шатрах Йэрдэиа; о полчищах оскиннэйн, разоряющих эти чудесные земли.

Скорбь обрушилась на сына Аутэя такой тяжестью, будто бы сам небосвод приходилось ему держать отныне.

— Я на перепутье, — сказал он.

— Какой бы путь ты не выбрал, знай, я разделю его с тобой, — ответила ему Дэнлэйан.

Эл’наари Лэнайа, Эллэнйэ Аутэйиррэ думал три дня и три ночи, а после — предстал перед Морским Престолом, как прежде Дэнлэйан.

— Ты был мне отцом все эти годы, Арл Ниимлаас, ты был мне другом. Ты научил меня мечтать и созидать мечту. Благослови меня теперь, потому что я иду туда, куда зовёт меня не мечта, но долг. В Йэрдэиа лежит мой путь.»

Морской Владыка благословил его и Дэнлэйан, а после улыбнулся и сказал.

— Но не думаешь же ты, сын мой и друг, что я отпущу тебя одного? В Ир’Элнуурэ не любят войны и вмешиваться без нужды в чужие дела тоже не любят. Но те, кто слышал слова твои и слова Анэлаэнэ Победившей Тьму, готовы идти с вами до конца.

Недолгими были их сборы, но долгим путь. Лишь треть его могли они проделать по морю, большая часть его лежала через колдовские чащи Лесной Преграды. В одну из ночей — безлунную и холодную, когда лишь звёзды освещали спящий лагерь, вышел к ним Хозяин Леса, Туумхубх.

— Я знаю о деяниях Данлиэнь Отважной. Я хочу помочь ей, — сказал он, и народ лесной присоединился к их войску.

Когда перед ними встала Стена Огня, одного лишь слова Эллэнйэ хватило, чтобы усмирить её. Земли Йэрдэиа его, а не Гнирвна признали истинным сэллйэррэа. И народ йэрдннэ поддержал сына Аутэя, и только оборотни бились против него, тщетно пытаясь отстоять своё право и дальше поганить этот мир.

Жестокой и кровавой была та битва, но оскиннэйн пали и один остался Гнирвн перед Эллэнйэ. Страх обуял его, смертный ужас того, кто знает, что заслужил всё самое дурное, что только может с ним случиться. И, не ведая, что творит, он воззвал, и помощь пришла к нему. Хкииэн было имя нового этого врага: тьма, огонь и страх — суть.

Но Эллэнйэ, сын Аутэя, даже не дрогнул. Взял он меч и шагнул к Тьме.

И Тьма обратилась в деву, чёрную, как ночь, тоненькую и невысокую.

— Ты будешь драться со мной? — улыбнулась она.

Эллэнйэ отпрянул.

Но из-за спины его вышла Мйэннэ, котрую Дэнлэйан нашла в глубоких подвалах, скованную, но не сломленную.

Мйэннэ взяла из рук Эллэнйэ меч и скзала:

— Я буду. Твоя мать, Аргха, была страх, ты же — обман, и тебя я ненавижу даже больше!

И в руке Хкииэн возникло пламя — тёмно-багровое, страшное. Но Мйэннэ занесла сверкающий меч и отрубила Чёрной Деве руку. Тогда Хкииэн произнесло Слово, и под ними выросла скала из тьмы, и на самой её вершине стояли они. Но Мйэннэ вновь взмахнула мечом и Чёрная Дева упала бездыханная, лишённая тела и сил, но дух её клубился тьмой, и коридором из тьмы стало то, что только что было скалой, и в лабиринт этот бросился Гнирвн, спасая свою шкуру, меняя свободу на вечное рабство. Эллэнйэ, сын Аутэя, оставил Мйэннэ и Дэнлэйан и помчался следом. Ярко сиял меч в его руках и долгой была та погоня. Наконец Гнирвн устал отступать и повернулся лицом к своему преследователю.

Бились они долго, но — стены тьмы давили на волю Эллэнйэ и он первым оступился и упал, выронив меч. Гнирвн воспрял духом и стал насмехаться и над самим сыном Аутэя, и над его отцом. Последнего Эллэнйэ не мог снести и чудом дотянушись до своего клинка, первым успел ударить врага.

Путь назад его был страшен тьма пила его силы и кровь и насмехалась волчьими голосами. Наконец он вышел на свет и сказал:

— Нет больше Тёмного Владыки.

— Есть, — ответила Мйэннэ. — Я чувствую его. Он не умер, он больше не такой, как мы. Он вернётся в другом обличье, и оно будет — зло и смерть.

Но не было у них ни сил, ни желания гадать о грядущем: слишком многое нужно было сделать здесь и сейчас. Вместе с Арлом Ниимласом и Нумхубхом они лечили тяжкую болезнь Йэрдэиэ, и — годы спустя вновь заалели реки огня в горах, а дети пламени ставили шатры на их берегах, больше не страшась и не прячась за каменные стены.

Так начался путь одного из славнейших йэлльских правителей в Диг Нэл.

***

Ей снились сны, в которых она — не она, а кто-то другой. В которых не было ни памяти, ни боли, ни стыда, ни чувства вины. Тех, что были наяву — не было. Зато приходили другие, странные, непонятные, почти пугающие. Будто в чужую голову пустили — подсматривать, в чужую душу — подслушивать. Но возвращаться в свои было слишком невыносимым, лучше уж — так…

***

… Солнце вставало над виднокраем: там, где вода смыкалась с небом — огненно-красный усталый шар в жемчужно-серой мгле, золотой росчерк лучей и золотисто-багряный отсвет на волнах; бесшумный ветер, мерный плеск о белые камни, тихий шелест песка — удивительный покой после… после всего, что было.

Она выпрыгнула из лодки, втащила её на камни, усмехнулась — коротко и зло — и зашагала по песку, приятно холодному и мягкому для босых ступней, давно уже не касавшихся ничего кроме дощатого дна — тонкой грани между ней и бездной. Плащ её намок, стал тяжёлым; она сняла его и перекинула через руку, подставляя ветру плечи, прикрытые только тонкой, задубевшей от воды и соли рубахой. Она прошла ещё немного, потом опустилась на камень, села лицом к морю, обхватила колени руками и запела, медленно, протяжно, подражая ветру в бурю.

Ответа не пришлось ждать долго: мелодию без слов подхватил другой голос, более сильный и глубокий, а потом на вершине ближайшей дюны показалась тёмная фигура в развевающемся плаще. Она даже не повернула головы — пока пришедший сбегал по склону, раскинув в стороны руки, чтобы удержать равновесие. Чёрные одежды, лютня за спиной, длинные тёмные волосы, бледное красивое лицо — что ж, она узнала его сразу.

Он сел рядом на песок, запрокинул голову, и в напев ветра стали вплетаться слова…

Она закрыла глаза, чувствуя, что тонет: в этом голосе, в кружеве вызываемых им образов, призываемых им призраков, в сумятице потревоженной памяти…

… Скажи мне, брат мой…

Казалось и Море, и Небо смотрели на них, внимая запоздавшим на века словам…

— Райдо, Йэррин… — он обернулся.

Она сидела безмолвная теперь, нахмуренные брови почти сошлись на переносице, из-под длинных ресниц вырвалась слеза, медленно поползла по щеке, оставляя мокрую дорожку.

— Йэррин… — шёпотом окликнул он ещё раз.

Она уронила голову на руки, плечи затряслись в беззвучных рыданиях. Он побледнел ещё больше, тоже прикрыл глаза и на миг прижал тонкие пальцы к вискам, силясь унять боль, потом порывисто притянул её к себе, гладил коротко остриженные жёсткие волосы, целовал холодные руки, а она рыдала так, как не смела никогда прежде, словно песня облекла давно живущую в сердце муку в живую плоть, позволяя рвать душу на части. Она задыхалась, кусала губы, и тоненькая струйка крови сбегала по острому подбородку — а потом затихла, положив голову ему на плечо, спрятавшись под край его плаща, как под крыло. Он ещё раз провёл рукой по её волосам; она слабо улыбнулась. Он вытер с её лица кровь… Если бы можно было им ни о чём не помнить, загнать проклятое прошлое в самые тёмные и пыльные уголки сознания, вычеркнуть из жизни то, о чём думать не доставало сил — и представить хотя бы на мгновение, что всё по-прежнему, так, как было раньше: не лучше и не хуже.

— Спой ещё, Рримэ, — попросила она наконец.

Он не ответил, но — выполнил. В этот раз песня была старая: из тех, что любой, хоть раз зимовавший в Эйэллинйинг знал наизусть, потом ещё и ещё — все знакомые до боли, все чужие, ни одной сложенной им самим. Она ничего не говорила, подхватывая знакомые до острой боли мелодии, заставившие губы против воли складываться в улыбку — но они же стряхивали пыль с осколков судьбы, возвращая к действительности.

— Уходи, Рримэ, — сказала она, выбираясь из-под его плаща. — Я ждала здесь не тебя, и раз он не пришёл, должна буду найти его.

— Но, — он смотрел ей прямо в глаза, и она не отводила взгляда: жемчужная серость небес и чёрная зелень предгрозового моря, — я о многом хотел спросить тебя, Урсэйлэн.

Она горько усмехнулась. Урсэйлэн: пыль, звук рога и впервые взошедшее солнце… «Йэррин и Йанэр снова вместе? — Надолго ли…» Кровь на спутанных волосах… Вместе пришли и уйдём тоже вместе…

— Мы ещё встретимся? — тихо спросил он.

— Да, — она кивнула. — Приходи. Я буду ждать тебя здесь. На этом самом месте.

Она подхватила с песка мокрый плащ и бегом бросилась прочь.

… Языки пламени лизали ночное небо: алые, оранжевые, золотые. Сквозь прорехи лохматых туч выглядывала луна, и по гребням волн бежала бело-серебряная дорожка. Было холодно. Она грела руки у костра, сидела, скрестив ноги, на расстеленном сером плаще.

— А где твоя лодка, Скйэррэйн? — спросил он, выходя из темноты.

Она обернулась; неужели он собирается называть её…напоминать ей — задохнулась на минуту — обо всём? Тогда…

— Её больше нет, Ррийкэмээрэ. Я отправила её создателю, и… — она рассмеялась: словно ветер прошелестел по сухой траве. — Это всё в прошлом. Всё в прошлом. Я пришла прощаться с Морем, с Ведущим песнь. Йэррин Урсэйлэн больше не будет носиться наперегонки с ветром под серым парусом, потому что… Он заберёт меня. Я боюсь. Он заставит меня быть счастливой и спасённой, а этого я допустить не могу… Я много говорю, Рримэ, да? Прости меня. Просто мне так не хочется вопросов и я говорю сама всё сразу, на том и покончим…

Она отвернулась.

— Так не получается, Йэррин, — ломкий, исполненный горечи голос. — Это наша последняя встреча, и я хочу знать всё.

Она неожиданно разозлилась; обхватила себя за плечи, покачиваясь, в бессильной ярости сцепив зубы; ну за что, небо, за что это мне, Эйирэй Пресветлые, чем я таким провинилась, что должна буду рассказывать ему то, что и на мои плечи легло неподъёмным грузом? Ну зачем мне это…

— Рримэ, — спросила быстро, и сама удивилась насколько отрывисто и раздражённо это прозвучало, — а ты споёшь мне? Где твоя лютня?

— Лютня здесь, — глухо отозвался он. — Сколько раз порывался бросить, точно как ты лодку, но не сумел. Правда, я на ней больше не играю.

Он протянул к ней обе руки, и она поняла, почему до этого он старательно прятал их от её взгляда в широкие длинные рукава: тонкие, чуткие пальцы были изуродованы, скрючены, черны от ожогов — так, что и узнать эти руки можно было с трудом. Она вскрикнула: видела уже такое, знала — где и отчего…

— Рримэ… Я забыла, — прошептала она в отчаянии: ведь слышала, догадывалась, знала, но надеялась, что ложь и сплетни. — Но он мне не сказал. Не сказал, что ты тоже там был. Я верила, что ты ушёл раньше. Прости меня…

Осторожно, едва касаясь, он взял её за плечи.

— Скйэррэйн, посмотри на меня…

Она медленно подняла глаза: лицо его было спокойным — чуть бледнее, чем обычно, чуть печальнее, но он даже улыбался почти как раньше — краешком губ.

— Скйэррэйн, я спою тебе. Всё, что ты только захочешь, но сначала, — голос его сделался строгим, почти жестоким, что раньше она замечала только перед битвой. — Сначала ты мне расскажешь о том, как и отчего погиб мой брат. Да, я знаю, что он именно погиб, вот поэтому, — он коснулся её неровно остриженных волос, — и я знаю, что ты видела его.

Он взял её левую руку, провёл кончиками пальцев по узкой полоске шрама, тонкого и извилистого…

Она кивнула. Прикрыла на мгновение глаза и — поняла, что нужно только лишь решиться, а потом… он не прерывал её, ничего не спрашивал, так что она могла бы забыть о его существовании. Если бы хотела. Но ей легче было говорить, прямо глядя в бледное лицо, в серые глаза. Она действительно рассказала ему обо всём: о том, что было, чего не было и даже то, что она думала и чувствовала — то, в чём она и себе-то прежде не признавалась.

— Я не могла не уйти, Рримэ. Это не попытка оправдаться. Ответить ему: нет!!! — я не могла… Никогда не умела этого. А теперь пой, кажется, твоё условие я выполнила.

Он кивнул.

— Что ты хочешь услышать? — спросил, откидывая с лица волосы.

— Только твои, Ррийкэмээрэ, раз уж это — последняя встреча. А сначала о подвиге Дэлькейрэ Отважного.

Он затаил дыхание.

— Скйэррэйн, я не могу… Ты будешь плакать, а я не вынесу твоих слёз снова.

— Я не буду. Мы не будем плакать, мы будем вспоминать всё, что было хорошего у нас, и будем радоваться, что оно всё-таки было. Пой, Ррийкэмээрэ, пой, сжалься надо мной хоть немного.

Он — пел. Она не плакала.

… вспоминали связанные с каждой песней истории, перебирали сверкающие, яркие, словно камешки в горсти, мгновения, забытые подробности, теперь вдруг вспыхивавшие искрами в ночном небе. «Помнишь, то кольцо-змейку, что Тэйэнсэ сделал для тебя? «А помнишь, как при этих словах изменилось лицо Нэррэ? Я уже думал, он нас всех прикончит разом, а он взял и рассмеялся…» « А тот вечер в горах? Как снег падал на островерхие капюшоны?» « А небо, лазорево-золотое, ворвавшееся в залу, когда Сивэрэ раскрыл окно после долгой зимы»… они пересказывали друг другу, спорили о мелочах, потом заливались отчаянным смехом, нисколько не испытывая чувства вины, потом он снова пел — здесь, на последнем берегу изменившегося мира, где алое пламя рвалось в небо со стылых песков; они говрили опять — ближе к рассвету — и тогда разговор их вдруг неожиданно снова стал серьёзен, но о том — не надо вслух… Они уснули под утро на её плащу, укрывшись его, и она прятла голову от налетевшего ветра у него на груди…

Когда она открыла глаза — Рримэ нигде не было. Она лежала, завёрнутая, как в кокон, в собственный плащ, рядом темнело кострище, а над головой её — была лютня в чехле цвета загустевшей крови или старого вина, а с шеи пропала подвеска: алый камень на разноцветных, хитро переплетённых шнурках — дар Илрээнэ, словно знак какой-то… Она взяла лютню в руки, звякнули на чехле три тёмных колокольца из тяжёлого металла, напоминая звучный, глубокий голос того, кто сейчас ушёл из её жизни навсегда, и не было никакого смысла искать или звать, вовсе никакого смысла…

***

Так просто.

Пришла, грохнула дверью, даже на засов зачем-то закрыла.

Стремительный чёрный ветер, хищная птица, кружащая над обречённой уже добычей — вроде и не спеша, но неотвратимо приближаясь.

— Ну, всё. Вэннэро. Довольно с меня.

Сказала — и как задули свечу. Словно не было ничего. Хлопнула в ладоши — и разверзшиеся пропасти сомкнулись вновь.

Резко севшая на кровати, Ясс распахнула глаза.

— Что? Что это было?

Так просто — и нет ни глухой боли, ни муторной полудрёмы.

— Что ты сделала? — отвыкшее от речи горло повиновалось с трудом, но разум внезапно стал пугающе ясным.

Чёрная Каньа повела мраморными плечами.

— Мне надоело.

Мир — всё это время таявший в туманных лабиринтах памяти и грёз — вдруг обрушился на плечи всей своей неприглядной реальностью: предательской слабостью в загнанном болезнью души теле, темнотой, таящейся в углах комнаты, не освещенной ничем кроме лунного света, падающего из окна, ночным холодом, заставившим зябко поёжиться, стоило выбраться из постели и сделать неуверенный шаг к погасшему камину…

— За холод Карнариэ не упрекай — это я сегодня её сюда не пустила. Сказала, что подменю.

… и совершенно отчётливым осознанием, что бессмысленно умереть от горя и стыда — не получилось…

Яска криво улыбнулась:

— И она поверила? Ты у меня за всю мою жизнь была полтора раза…

— Мне не нужно верить — мне нужно повиноваться, — надменно произнесла Атали Сэлдэнска.

Чёрная Каньа подошла к столу, зажгла свечи. Яска потрясла головой…

— А ведь была же — зима?

— Была.

… твою душу пожравший безумный огонь…

— То есть ты могла так с самого начала, да? — спросила зло. — Щёлкнуть пальцами — и нет никакого горя?

— Могла.

… ненасытным драконом…

— Отчего не сделала?

Холодные зелёные глаза; насмешливо поднятая бровь; скрещённые на груди руки.

— Не захотела.

… идёт сквозь меня…

— Если я сейчас скажу, что — ненавижу тебя, — слова горчили и ранили, хотелось выплюнуть их в безжалостно-прекрасное лицо просто, чтобы избавиться. — Если…

— Ты соврёшь.

… больше нет ничего, ничего, ничего…

— Ну? — белая рука протянута над полыхающей бездной. — Будем говорить или упиваться жалостью к себе?

И как-то сразу — ослепительно ясно стало — всё вокруг; словно не свечи — её саму зажгли сейчас, и она теперь — пламя, слабенькое ещё, готовое клониться от тихого вздоха и вовсе исчезнуть от неосторожного дуновения; как-то легко и просто —

Так просто.

Подняла голову и встретилась лицом к лицу — со своим отражением — каким оно могло бы быть — если смотреть не в зеркало, а в непрогладную гладь льда — над Оком Лэхэнни.

— Будем, — согласилась сразу на всё.

***

… и была — узкая рука из тьмы, сверкание серебряного перстня с манящим запретной тайной, загадочной глубиной тёмно-лиловым камнем…

Сказку — сказку она — нет, не запомнила.

… а вот упавший в протянутую ладонь дар — приняла, вместе с мрачными словами напутствия…

Когда тебе станет совсем невмоготу, ар’вэ-льээл, когда в жизни не останется ничего, даже обломков, даже обгорелых клочьев былого, когда — незачем будет дальше жить, некуда идти — даже ступая по углям обнажённой душой — используй его; но только тогда.