1. Эро – Серебро Атр’анны.

Астранаэнн. Ойор Аэс.

Яшмет. Эметдор.

654 год.

Начало весны.

***

… он был — серебро; звёздное серебро волшебного леса, сумрачного и таинственного, пронизанного безмолвием и окутанного лёгкой, полупрозрачной дымкой тумана…

Он был голос ледяного ручья, стремительно бегущего меж замшелых валунов и узловатых древесных корней — стоило лишь закрыть глаза и раствориться шорохом, шелестом, дыханием, биением жизни под тёплой корой тысячелетнего аэса, исчезнуть, слиться с миром, превратиться из человеческого несмышлёныша в его часть, неотъемлемую и необходимую — стать собой

— ветром над этой землёй…

***

Ветер пришёл в гости. Ветер, пронзительный и холодный, верно, прорвавшийся в сердце Ястринэнн с самого Штормового Залива. Можно даже было назвать его недружелюбным и насмешливым, когда он не только разбросал бумаги на столе, но и, шутя, опрокинул на пол чернильницу — по счастью, закрытую и небьющуюся.

— Ну, здравствуй, — сказал ему Ярмэйн Ярренвейн рон Эанэ. — Прости, что не обращаюсь к тебе как положено: я просто не знаю, как нужно тебя называть. Понимаешь, в тех краях, откуда я родом, все ветра имеют имена, и люди никогда не путают один с другим. А здесь, на Севере, почему-то это забыто давно. Жаль…

Ветер промчался по комнате, взъерошил Ярренвейну волосы. Гхоро, мохнатый пёс, дремавший у камина, возмущённо заворчал и подвинулся ещё ближе к огню. Он, как и двуногие обитатели замка, не понимал, зачем хозяину взбрела в голову блажь с первым днём весны вынимать из окна рамы, да ещё и внутренние ставни держать открытыми с утра до поздней ночи. Ярмэйн и сам вряд ли сумел бы внятно это объяснить кому-либо: просто так казалось правильным, так делали в Кеории, где он вырос и в Дэлькерре, где провёл большую часть юности. Правда, в Дэлькерре в это время цветут гранатовые рощи, а здесь, в Ястринэнн, разве что упрямый элгиль пробился из-под снега.

Ярренвейн собрал разлетевшиеся бумаги, перечёл, размашисто подписался в самом низу и вложил оконченное письмо в подготовленный младшим Ферхтагой конверт, изукрашенный во всем углам изображениями того самого звёздного элгиля, что вроде как считался символом Ястринэннских ронов. Письмо было плодом долгих бессонных ночей и пыток риторикой, политикой, дипломатией, экономикой — всем тем, чем положено сдабривать письма в столицу. Когда Ярмэйн был маленьким, он всерьёз полагал, что умный человек просто не в состоянии забивать себе голову всей этой чепухой, и старательно увиливал от занятий и учителей всеми доступными способами. Получалось далеко не всегда: Алри Астариэнн, опекун и наставник юного рона отличался железной волей и не менее железной хваткой. Кто же знал, что ненавистные науки окажутся такими необходимыми спустя всего-то несколько лет? Уж точно не вознамерившийся стать странствующим рыцарем мальчишка…

Дверь заскрипела — чуть слышно, но лентяй Гхоро поднял ухо на мгновение, чтобы тут же вернуться к спокойной дрёме

— Доброго утра благородному рону и величайшему правителю всех времён и народов, — громогласно возвестил посетитель. Потом подумал и добавил, смешно наморщив нос: — Ну, то есть самому великому после Чёрной Каньи, само собой разумеется.

Ярренвейн не ответил. Он собирал бумаги с пола, а ветер с удвоенным рвением ему мешал. Впрочем, Татеук Лассан, сын замкового библиотекаря и закадычный приятель молодого рона, в собеседнике не особо нуждался. Он говорил исключительно для того, чтобы слушать свой голос. Первым делом гость почесал за ухом Гхоро, вторым — закрыл поплотнее ставни, неодобрительно покачав головой, потом взгромоздился с ногами на стоявший у окна окованный медью огромный сундук.

— Сочинительствовал? — хмуро поинтересовался он. — Делил с бумагой сокровенное, надуманное долгими бессонными ночами? Это похвально. Когда-нибудь потомки откопают твой труд, отряхнут от пыли веков и оценят по достоинству. Это непременно, я тебе обещаю. Только вот давно хочу спросить: и как твои умные мысли не смерзаются по такой холодрыге?

Ярренвейн пожал плечами.

— Не смерзаются. Я же как никак великий, пусть и после Чёрной Каньи, — сказал он. — Рад тебя видеть.

Он и вправду был рад. С Лассаном Ярмэйн мог себе позволить забыть о том, что он — рон, надежда и будущее Ястринэнн; мог дурачиться, пропасть на целую неделю в лесу, отправившись на поиски древнего клада из какой-нибудь полузабытой истории, а то и вовсе уйти «в загулянье» вместе с компанией «лесных братьев», которых в Империи почему-то считали разбойниками и назначили за голову каждого вполне весомую награду…

— Я вот тут подумал, — изрёк приятель, — ты письмо-то дописал? Которое Императору? Это хорошо… Нам нужно скорее куда-нибудь смыться в самое ближайшее время.

Ярренвейн вопросительно поднял бровь.

— Канн Эстэвэн требует нас в Яшмет. То есть требует он, конечно, тебя, но смываться с глаз долой ты всё равно будешь вместе со мной, так что я позволил себе сказать, что нас.

Ярмэйн покачал головой.

— Канн Эстэвэн — мой друг. Он много сделал для Ястринэнн, так что мы — именно мы все, а не только я один — у него в долгу. Придётся отправляться… Откуда такие сведения?

Лассан молча протянул запечатанный свиток. Ярренвейн подозрительно изучил его и никаких следов вскрытия не обнаружив, пристально взглянул на приятеля. Тот невинно (слишком уж невинно) улыбался.

— Смотрел уже, да? — проворчал рон Эанэ. — И как ты это делаешь только?

Взломав печать, он быстро пробежал глазами написанное — ровные, каллиграфически правильные строки, свидетельствующие о том, что послание это — не дружеское, а официальное, от одного правителя к другому. У самого канна почерк был куда скромнее, а, значит, писал каннский книжник, под диктовку. Эстэвэн Эммет а-Нэриаэаренна приглашал рона Ярренвейна Йостриннэй-йа-Эанэ-Тэрнэй на Северный Совет. Кроме них ждали ещё рона Книценска и йэлнэ-эр-касса Йэлнээ-йээриссэ, младшего брата Спарсианского Владыки.

Ярмэйн присвистнул.

— Нет, брат, смываться нельзя, тут дела серьёзные.

— Не нравится мне всё это, — тихо сказал Лассан. — Спарсы опять мутят воду, пытаясь поймать в ней неведому рыбку. Почему-то, когда после смерти твоего деда, «капюшонники» чуть не прибрали к рукам Ястринэнн, они не пошевелили пальцем, чтобы нам помочь. Теперь же, когда что-то понадобилось им…

Ярренвейн вздохнул. Приятель был, скорее всего, прав. Под вечно-ухмыляющейся физиономией балагура и зубоскала скрывался отнюдь не такой недотёпа, как могло показаться при первой (второй, третьей, а то и десятой) с ним встрече. Спарсы всегда отличались ловкостью, хитростью и умением загребать жар чужими руками. Разумеется, считать весь народ сборищем воров и обманщиков было бы глупо, но некая слава за жителями северного полуострова ходила. Ястринэннцы и яшметцы, как ближайшие соседи, имели к «спарским лисам» список обид и долгов немалый, но — Ярмэйн мог бы поспорить на что угодно — вполне взаимный. Кроме того, именно спарсианскому Владыке пришло в голову создать Северный Совет, обладавший достаточной силой, чтобы влиять на события в покорённом Империей Митл-анд’ийи мире. Последний раз Совет созывали пару лет назад — когда Ярмэйн и канн Эстэвэн отогнали от своих границ служителей Времени — айлатов. Тогда слово Северного Совета был решающим доводом, после которого Император велел Детям Отца и Учителя оставить Ястринэнн в безверии, невежестве и покое…

— О чём замечтался, великий рон? — вырывая приятеля из раздумий, спросил Лассан.

Ярренвейн улыбнулся:

— О том, до чего хорошо, наверное, быть невеликим… Чтобы делать, что и когда хочешь, самому решать, самому выполнять, самому нести ответственность.

— Так не бывает.

— Почему? Вот ты, например…

— Я? — Лассан так старательно изобразил удивление, что Ярмэйн не смог сдержать улыбки. — Если я буду сам решать, что делать, меня выпорет отец, если выполнять — выгонишь из замка ты, а если нести ответственность, то я сам на аэсовом суку удавлюсь!

Ярренвейн пристально посмотрел на него.

— Но ты ведь сам это выбрал? — спросил чуть насмешливо. — Сам позволил другим людям иметь возможность влиять на твою жизнь. Ни я, ни твой отец не могли бы этого, не будь на то твоей собственной доброй воли. Захотел бы что-то изменить, мог бы уйти, например, ведь сам себе хозяин. В отличие от меня.

— Ты поэтому не остался жить в Кеории, да? Захотел изменить?

— Нет. Не поэтому, — отрезал Ярренвейн и тут же поправился, — Не только, — и, меняя тему, спросил, — Так ты едешь со мной в Яшмет?

Лассан пожал плечами.

— А ты разве не будешь собирать дружину, тащить с собой всякие регалии там, знамёна и парадные одежды?

— Сейчас — нет. Всё это привезёт Ферхтага ближе к Совету. А мы с тобой отправимся прямо сейчас, не торопясь, погуляем по лесу, искупаемся в моём любимом озере на полпути к Нэриаэаренне, да и в самом Яшмете успеем просто погостить без головной боли от всякого такого, — Ярмэйн подхватил со стола и потряс внушительно пухлым письмом к Наместнику. — Я два года уже как местный житель и не был у ближайшего соседа, каждый раз встречаемся в селище на окраине, а предыдущий Совет вообще собрали в приморском спарсианском городишке…

Лассан кивнул.

— Да, непорядок. Говорят, при старом роне по-другому было: и праздники сообща праздновали, и заезжали друг к другу каждый месяц. У вас же с Эстэвэном куча предков клятвой побратимов обменялась, а кто-то даже детей переженить хотел, да не срослось что-то…

— Ну вот, заодно и посмотрим на ком там жениться, — заметил Ярренвейн. — Яшметки хоть красивые?

— Да такие же, как наши, — рассмеялся Татеук. — Говорят разве чуть-чуть иначе, но и то больше названия всякие, имена или сказки. Только я больше сам всё равно болтаю, а не слушаю.

— Это ты правильно, — согласился Ярренвейн. — А теперь — изыдь с сундука, собираться буду! Кстати и тебе бы не помешало…

Лассан проворно спрыгнул с уже поднимаемой роном крышки и развёл руками.

— Нечего мне собирать. Всё своё ношу с собой.

Ярмэйн придирчиво окинул приятеля взглядом, но тот небрежно отмахнулся: для дороги он и впрямь был вполне готов — видно, в самом деле, рассчитывал выманить рона-приятеля на более, чем однодневную прогулку. Что ж, Ярренвейн и сам предпочитал путешествовать налегке, а парадные одежды пусть везут следом — рон он, в конце концов, или нет?

Ветер за окном чуть насмешливо постучал в ставни…

***

Арамано Айра Акэ Аэнна его звали, или Ярмэйн Ярен Ийкэ Яээн, как произносили здесь, в Ястринэнн. Ему самому было всё равно: Алри Астариэнн, незабвенный друг и наставник, позаботился о том, чтобы последний из Ярренвейнов знал не только все существующие языки, но и четыре варианта Древней Речи, в Империи вроде бы запретной, но так и не забытой. Ему даже нравилась эта игра: принимать новое имя с каждым началом новой жизни, а таких жизней-игр у него уже было множество. Ему казалось, что его пути не будет конца, он и не мог представить себе, что случится… то, что случилось. Впрочем, он об этом ни с кем не говорил, как и о своём прошлом (весёлые воспоминания о попойках и девицах, разумеется, не в счёт). Раньше было раньше, а теперь…Теперь Ярмэйн Ярренвейн был роном Йостриннэй-йа-Эанэ-Тэрнэй и не желал лучшей судьбы.

Он был плоть от плоти, кровь от крови — Ястринэнн. Он безумно любил эту землю и понятия не имел, как он мог жить, не зная её раньше.

Ястринэнн был прекрасен, даже сейчас, всё ещё укрытый снегом и скованный льдом, заставившим замолчать бесчисленные речки-ручейки-речушки и птиц, в превеликом множестве водившихся здесь с ранней весны до поздней осени. Зимний Ястринэнн становился средоточием тишины и тайны, снов, грёз, непроизнесенных слов и старого волшебства. Каждый шаг казался погружением в прошлое, в то время, когда лик Уумара был совершенно другим, ныне утраченным везде, кроме некоторых островков памяти, подобных этому. Ястринэнн существовал с самого начала мира. В самых древних легендах, сохранившихся в библиотеках Ингилора, Ярренвейн встречал упоминания об Атр’анне, Звёздами Осиянной — далёкой северной земле, покрытой лесом колдовских деревьев-аэсэй.

Ястринэнн напоминал хрупкое украшение из серебра и дымчатых халцедонов — Венец Иралли, тоже хранимый в Кеории — а ещё морозный узор на стекле. Светлое, почти белое небо, пепельно-серые силуэты деревьев, серебристо искрящийся снег, чёрные, будто кляксы, фигурки ворон, нахохлившихся на ветках…

Аэсэй — величественные, немного похожие на плакучие ивы — не облетали на зиму, а меняли одежды постепенно, в течение всего года, а потому роскошные кроны нисколько не редели, и под ногами так же как в тёплое время, шуршал ворох опавших листьев, присыпанный до сих пор не сошедшим снегом. Впрочем, когда зима была ещё не на исходе, снега наметало столько, что не то, что листья, а человека с головой укрыть можно было запросто… В Ястринэнн не было больших дорог — только паутина известных местным жителям тропок да проходящий по самому краю нынешних земель ронов Эанэ торговый путь в Спарсию. Там, на окраине аэсэй были просто очень высокими, в глубине леса — огромными, такими, что верхушки крон едва ли можно было разглядеть, а под иными задравшимися корнями пройти, не нагибаясь.

Ярренвейн замешкался возле одного такого корня-арки, придержав коня и отстав от спутника.

— Эй, великий рон! — крикнул Лассан, — Что там у тебя?

— Следы, — слегка удивлённо сообщил Ярмэйн. — Здесь кто-то был сегодня.

— Ну и что? — хмыкнул Татеук, весьма неохотно заставляя свою лошадь повернуть назад — Мало ли кто…

— Вот именно, — досадливо отмахнулся Ярренвейн и полез в образованную сплетающимися корнями пещерку. Лассан за ним не пошёл, хоть и спешился.

Приятель, скорее всего, был совершенно прав — ничего необычного рон Эанэ не нашёл: «лесной дом», и только. Лежак из палой аэсовой листвы, припрятанная в укромном углу кухонная утварь, запас хвороста на растопку, связка сушёных венчиков калины — вот и всё. Ярренвейн вздохнул и плотно затворил дверь.

— Вот обязательно было тратить на это время? Это у тебя кеорийская осторожность взыграла? — продолжал напускаться вошедший в очередную роль Лассан.

— Нет. Это просто моя, — буркнул Ярренвейн, возвращаясь в седло.

Татеук последовал его примеру.

— Твоя осторожность? Погоди-погоди, — нахмурился он. — А почему я её ранее у тебя как-то не замечал? Ты где её прятал? Давай выворачивай карманы — вдруг у тебя там ещё какая гадость завалялась!

— Татек. Это просто — моя хатка, как выражаются мои любезные подданные. И здесь кто-то сегодня был, даже ночевал, возможно.

— Ну и что? — недоуменно развёл руками Татеук. — Тебе что жалко, что ли? Или зависть берёт — какой-то простолюдин спал тут на твоих перинах, а мы тащимся к канну Эстэвену на межгосударственные разборки?

Ярренвейн только досадливо отмахнулся и пустил Ниммиррина вскачь, благо как раз здесь дорога это позволяла. Объяснять что-то приятелю не хотелось совершенно, тем более что тот уже изготовился долго и обстоятельно спорить, при чём в запале мог отстаивать десяток самых различных точек зрения одновременно, даже порой противоречащих друг другу. Произошедшее на самом деле не значило ничего — действительно, мало ли кто мог пережидать непогоду в лесу? Ястриннцы так жили зимой и летом, лес их кормил, одевал, лечил, учил и развлекал, был для них превыше любых правителей и законов. Неудивительно, что митлы так и не смогли подчинить себе этот народ, даже уже подмяв под себя всю остальную Аэнну. К тому же, думал Ярренвейн, кто бы ни был гостем под его кровом, обращался он с чужим имуществом бережно, так что не в чем было его упрекнуть, даже попадись он на пути. Вполне можно было бы и не придавать подобному случаю вовсе никакого значения, если бы…

Ярренвейн придержал коня. Свежая цепочка лошадиных следов петляла прямо перед ним и вела не по более нахоженной тропе — в сторону ближайшего хутора, а — к тому самому озеру. Ярмэйн присвистнул и вновь подогнал Ниммиррина. Нет, ну что можно делать у озера в такую пору? Вода ледяная, знаменитые янвэнд — золотые цветы Ястриннэн — спят глубоко под снегом…

— Топиться он там что ли надумал? — высказал вслух промелькнувшую мысль Лассан. — Так не сезон вроде…

Оставшиеся полсотни шагов ехали молча, каждый перебирая в уме возможные причины, побудившие незнакомца отправиться на берега Аэскэринас после вроде бы совершенно мирного и спокойного ночлега в Ярренвейновой «хатке». Приближаясь, сначала заметили стоявшую у дерева кобылу — белую, как Ниммиррин, но с дымчато-серой заплетённой в косы гривой и тёмными, почти чёрными «носочками» на ногах. Вещи хозяина вольготно раскинулись на подступавшем к самой воде замшелом утёсе.

Ярренвейн спрыгнул в снег и, увязая в сугробах, побежал прямо туда.

— Эй! — завопил что есть мочи чуть отставший Лассан. — Есть тут ещё живые или все потопли?

Ярмэйн, успев рассмотреть найденное, в намеренное утопление больше не верил: разве будет человек, собравшийся лишить себя жизни заботиться о сохранности снятой одежды? Он и одежду-то снимать станет навряд ли. А здесь — на непромокаемом плаще из аэсты лежала тёплая куртка из шерсти чёрных яшметских коз, такое же шерстяное платье, да пара тонких, льняных рубах, чулки, сапоги, сорочка… Ярренвейн, не веря сам себе, протёр глаза: платья? Женская сорочка? Выкрикнув вслух дэлькерское проклятие, он принялся торопливо раздеваться. Добровольным ли, нет было это купание во льдах, незнакомку следовало спасать — если ещё не поздно.

— Ты что делаешь? — взобрался наконец на утёс Татеук.

— Потом! — коротко ответил Ярмэйн и изготовился прыгать в воду.

— Подожди ты! — Лассан крепко сжал локоть приятеля, впрочем, попытавшегося вырваться. — Да стой, кому говорят! Смотри!

Ярренвейн недовольно проследил взглядом за рукой Татеука. Девушка была там — в озере, прямо посредине, достаточно далеко от любого из берегов, но совершенно незаметно было, чтобы её это хоть сколько-нибудь огорчало. Она плескалась и ныряла, как какой-нибудь дельфин Жемчужного Залива, не обращая внимания ни на холод, ни на откровенно разглядывавших её незнакомцев. Хотя последних она, возможно, просто ещё не заметила.

— Видал, — ухмыльнулся Лассан. — Занята твоя купальня, великий рон. Можешь одеваться.

Ярренвейн покачал головой и в самом деле последовал высказанному совету.

— Ничего себе, — пробормотал он. — Это кто же такая? Тебя дубиной не загонишь в воду, пока солнце не начнёт жарить так, что в ней впору свариться! А тут — девица!

— Девчонка, я бы сказал, — отметил, пристальней присматриваясь к одежде, Лассан. — Ребёнок вовсе. Вон, видишь, какое всё маленькое, да и вышивки-обереги — детские. Так что пошли-ка мы с тобой отсюда, пока из соседних кустов не выскочил какой ревнивый папка с топором наперевес.

— Не выскочит, — уверено сказал Ярренвейн. — Нет здесь вокруг никого. Она одна. И лучше бы нам далеко не отходить — мало ли что с ней здесь может случиться.

Лассан пожал плечами.

Ждать пришлось довольно долго. Оба приятеля успели и слегка замёрзнуть, и погреться, гоняясь меж деревьев друг за другом со снежками, и вернуться. Незнакомка в озере не выказывала никаких признаков усталости, но, похоже, обратила внимание на устроенный спасителями шум. Резкими, совсем не девичьими движениями она подгребла к берегу и, поочерёдно смерив обоих юношей изучающими взглядами, стала подниматься по скользкому камню наверх. Протянутую руку Ярренвейна она обогнула по такой дуге, словно в ней он держал ядовитую змею.

— Ты кто? — улыбаясь, спросил Ярренвейн. — Откуда здесь взялась такая?

Она не ответила, только взглянула исподлобья недобро и принялась растираться вынутой из сумки грубой тканью.

Ярренвейн покачал головой. Девчонка — даже подростком её язык не поворачивался назвать — оказалась маленькой и отчаянно худой. Двигалась она ловко, уверено и независимо — такое поведение Ярренвейн часто встречал у даратских сирот, привыкших самим решать всё в своей жизни. Чуть сутулая, чуть угловатая, она, тем не менее, привлекала взгляд — но ей хотелось не любоваться, а дивиться. Даже Ярренвейну, за свой не столь уж долгий век побывавшему почти во всех землях Уумара, было понятно, насколько странной, чуждой и непонятной должна была казаться подобная внешность здесь, на Севере, в краю высоких, статных, светлоликих и светловолосых сурсов. Незнакомка была рыжей, смуглой, как черуска, и отчаянно некрасивой. Худое тело, непропорционально длинные руки и ноги покрывало множество синяков, ссадин и царапин, не очень чистые волосы были скручены в тяжелый узел на затылке, часть прядей выбилась и свисала мокрыми сосульками. У неё было длинное лицо с острым, дерзко вздёрнутым подбородком, длинный нос, тонкие тёмные губы, густые брови почти сходились на переносице, подчёркивая недобрый взгляд огромных чуть раскосых глаз. Левую скулу пересекала свежая ссадина, что отнюдь не добавляло прелести…

Одевшись, нисколько не смущённая пристальным разглядыванием, девчонка подозвала свою кобылку и прямо с утёса спрыгнула в седло, чтобы, так и не сказав ни слова, убраться прочь.

— Эй, стой! Куда ты? — крикнул ей вдогонку Ярренвен. — Может, проводить тебя домой? Или тебе нужна другая помощь?

— Нет! — не оборачиваясь, откликнулась она и исчезла за деревьями.

— Это ещё что за видение? — спросил Ярренвейн у приятеля. — Альдская колдунья из вышних сфер?

— Не знаю, — сокрушённо вздохнул Лассан. — Не знаю, мой рон, но обязательно выясню. Есть у меня одно подозрение.

— Выкладывай. Должен же я знать, что это тут в моём лесу проросло за чудо-юдо?

Лассан хитро усмехнулся.

— О, великий рон! Ежели твой недостойный слуга в моём лице прав, то это не у тебя проросло, а у твоего доброго соседа канна Эмметского.

— Объяснись, — Ярэмэйн шутливо ткнул кулаком в бок Татеука. — А не то заставлю сейчас с собой вместе купаться. И то подумать: такая мелкая нечисть может запросто, а ты перепугался.

— Объясняю, — кивнул Лассан. — Я на том не поручусь, ибо сам грешен, в Яшмете не часто бывал доселе, да и те разы, что бывал, не в каннских хоромах пировал, а… ну, мои похождения к делу не относятся. Но сказывают, что есть у канна Эстэвена четыре дочки. Две — маленькие ещё совсем, только-только годков восемь на двоих им сравнялось, а две — постарше. Старшая, мол, красы несказанной девка, такая, что ни глаза отвести, ни слово в её присутствии молвить — так дух перешибает. А вторая — так, обычная вроде с виду, только рыжая, будто пламя или морковка, к примеру. Ну, и ещё, говорят, что малёхо не в себе она, не в уме то есть. Мол, каньа, когда ею в тягости было, уж больно собой рисковала и дорисковалась — родила в дороге, чуть ли не в седле… Но это слухи всё, конечно, а как на самом деле — я не знаю.

— Рыжая, да? — кивнул Ярренвейн. — Думаешь, это она?

— А кому ещё быть? — пожал плечами Лассан. — У нас тут чужаков мало, разве со стороны Спарсии кто переселится, да приживётся. Так что все либо русые, либо совсем белые, либо, как спарсы — бледно-золотые. Редко-редко, кто тёмный, вот как ты народится — но такое только в тех семьях, что с вашей родственные, бывает. Но чтоб — красные…

Ярренвейн, удовлетворив первое любопытство, к беседе немного остыл и стал раздеваться, чтобы поплавать.

— А в Аэнне сейчас чуть ли не все дамы в рыжий перекрасились, — сообщил он между делом.

— Зачем это? — удивился Лассан.

— А, по доверчивости, — махнул рукой Ярмэйн. — Какой-то уросский менестрель сочинил балладу о прекрасной огневолосой альдской колдунье с глазами зелёными, будто море, вот и началось сумасшествие. Глаза-то поменять никак нельзя, а вот волосы — сколько угодно. Красят, парики надевают — всем хочется быть прекрасными колдуньями, дерзкими, непокорными, злыми на язык. Иногда оглядываешься по сторонам и понимаешь, что одна красавица от другой отличается только, если стоишь не дальше, чем в двух шагах.

— Ну, ничего себе, — почесал затылок Лассан. — А я думал, что «колдуньей» назвать — это оскорбить, обидеть…

Ярмэйн пожал плечами и, разбежавшись, прыгнул в воду, окунувшись в омут с головой. Лассан подумал пару мгновений и, подойдя к самому краю, дождался, пока голова Ярренвейна вновь покажется над водой и прокричал:

— Слышишь, великий рон! А глаза-то у неё и вправду — зелёные! Я заметил!

Ярренвейн только фыркнул…

***

Дальше ехали без случайных встреч и происшествий. Часть дороги проходила через аэсовый лес, часть лежала во владениях канна Эстэвена — то есть, по сути, петляла меж безлюдных, заснеженных холмов. К городской стене рон Эанэ с приятелем добрались к закату третьего дня, не особо торопясь и проведя первую ночь в лесной «хатке», вторую — загостившись в одиноко стоящей заимке старика-бортника, обрадовавшегося нежданным гостям, будто давно не виденным внукам.

Нэриаэаренна встретила их тишиной и заметно усилившимся ветром. Ярренвейн порадовался, что здесь им ночевать не придётся: очень уж разительным был переход из снежной сказки Ястриннэн в эту суровую реальность. Если в Серебряном Лесу, Благословенной Атр’анне, острее ощущались недолговечность и трагически-хрупкая красота мира, то здесь — в Земле Холмов таилось совсем иное чувство. Казалось, каждая складка земной поверхности, каждый изгиб её дышит древней силой, сдержанной, сокрытой до поры, но способной, раз прорвавшись на свободу, всё смести на своём пути. Здесь не было место тоске и грёзам о былом — здесь хотелось битвы, воинских подвигов, возможности найти в своём сердце мужество и отвагу для настоящих свершений. Ярмэйн пожалел, что до сих пор не видел Нэриаэаренну — летом или весной — в пору пробуждения или расцвета, а не скованную зимним сном. Ему казалось, что, знай он, какова эта земля, раньше, ему многое проще было бы понять: и о канне Эстэвене, и о своих подданных-ястриннцах, и о самом себе. Ведь Ястринэнн, по сути, тоже рос на этих холмах и когда-то считался неотделимой частью этого края.

Здесь не было не только других городов — вообще никаких других поселений кроме Яшмета, древней вотчины каннов Эммет. Говорили, что Эмметы жили здесь с незапамятных времён, ещё в века владычества альдов, или, как называли их здесь, яледов. Сначала была просто одинокая башня в холмах, потом башня разрослась до крепости, а с годами — и до города. Обитатели Нэриаэаренны занимались в основном разведением коз и лошадей, которых пасли на раскинувшемся вокруг разнотравье, переходя с места на место, а потому не строили постоянных домов, летом обходясь шалашами и шатрами, а зимой укрываясь за золотистыми стенами Яшмета. Конечно, так поступали не все, но многие. Тех, кто предпочитал проводить летние ночи под крышей, было меньшинство: ремесленники, садовники, ухаживавшие за знаменитыми яблоневыми садами да женщины с малыми детьми — вот и все, кого можно было встретить в городе летом. Ещё оставались воины — кроме тех, кто охранял границы, старик-знахарь с учениками и княжеская семья. Как правило.

Яшмет был удивительным. Ярмэйн Ярренвейн видел множество городов, большинство из которых казались ему так или иначе красивыми или хотя бы любопытными, но даже он застыл на гребне очередного холма, завороженный вдруг открывшимся ему зрелищем: в бело-сером царстве зимы, снега и тянущихся с севера туч — золотой-золотой город, словно светящийся сам по себе и даже на вид — согревающий будто пламя. (Потом Ярренвейн узнал, что эстэфф, камень из которого было построено всё в Яшмете, и в самом деле становился зимой тёплым на ощупь, а по ночам едва заметно светился). Как все древние строения — по крайней мере, из тех, которым не приписывалось происхождение от рук альдских кудесников — он казался чуть грубоватым, но надёжным и крепким. Стены крепости были сложены из огромных плотно пригнанных друг к другу глыб, прямоугольные башни и ведущие от одной к другой переходы были украшены зубчатыми коронами из камня помельче, а видневшийся вдалеке причудливый силуэт замка казался вовсе отлитым целиком в единой форме, вместе с крышами и пронзавшими небеса шпилями, на которых развевались знамёна: стебель ковыля на золотом фоне и чёрный когтистый след на серебряном. Крепость окружал немалый ров с водой, сейчас слегка подмёрзшей и затянутой тонким слоем льда, а площадка, на которой гостям полагалось ожидать, пока опустят переходной мост, была выложена всё тем же эстэффом.

— Начиная с весны мост всегда опущен, — сообщил всезнайка Лассан. — Здесь всё равно никого никогда не бывает. Даже до нас хоть «капюшонники» домогаются, а Яшмет, как будто не существует вовсе, растёт тут сам по себе, как ковыль в холмах, про него в Империи и забыли уже небось…

— Не знаю, как в Империи, но в Кеорэне точно забыли, хотя про Ястринэнн рассказывают, да и в Дэлькерре я о Серебряном Лесе не раз слышал, а о Земле Холмов — нигде кроме Гонровы.

— Ну, Гонрова-то в двух шагах, — пожал плечами Татеук. — Как им про ближайшего соседа не знать. С кем торговать тогда будут? Кому «дымные» вина сбывать? Спарсам? Те на них не шибко падки, а в самой Империи скорее в пользу казны отберут, чем заплатят честной монетой.

Ярренвейн кивнул и тронул поводья Ниммиррина. Слушать сетования Лассана на митляндцев он не собирался — так вполне можно до утра простоять у порога. В лучших традициях сказочных рыцарей и всяких там герольдов рон Эанэ поднял коня на дыбы и затрубил в рог. Вопить о своём прибытии и его цели он, конечно, не стал, так как это был бы уже перебор, но на гарцующем коне слегка покрасовался, не то чтобы сильно, но всё-таки надеясь, что за ним наблюдает хотя бы одна пара прекрасных женских глаз.

Мост скоренько опустили — яшметская стража явно не спала на дежурстве, а несла службу исправно, по крайней мере на дорогу поглядывала. Друзья въехали в городок. Лассан витиевато и многословно поприветствовал «доблестных воинов, удостоившихся великой чести встречать благородного, отважного и долгожданного гостя». Стражники пофыркали в бороды, но подношение в виде бутыли крепкой ястриннской малгарры приняли с обещанием выпить за здоровье рона Эанэ сразу же, как их сменят на посту.

Улицы, мощённые всё тем же эстэффом, не были даже запорошены снегом — тёплый камень растапливал его тут же, и подковы коней звонко цокали в вечерней тиши. Ранней весной солнце ещё не вошло в полную силу, не отвоевало небо у Яры-луны, а потому темнело довольно рано, особенно здесь, на севере. Во многих домах уже зажгли свечи и масляные светцы — слюдяные окошки замерцали в сумерках, напоминая о домашнем тепле и сытном ужине. Людей на улицах было немного, только дети носились ватагами, играя в какие-то свои игры: не то в разбойников, не то в табун лошадей. На немощённом, а оттого заснеженном пустыре доживала свой век скособоченная снего-баба с жестяным ведром на голове и кривым сучком вместо носа. Двоё мальчишек, впряжённые в скрипящую на все лады тележку мчали с горы замотанную в шаль девочку, звонко хохочущую на ухабах и особо крутых поворотах. В двух шагах от Ниммиррина один из двуногих «коней» резко затормозил, засмотревшись на черногривого красавца и тележка перевернулась.

— О-па, — сказал, ухмыляясь, Лассан.

Девочка в рваной шали отвесила нерасторопной «лошадке» тумака и, отбросив с лица спутанную чёлку, посмотрела на Ярренвейна. Пристально — будто оценивая. Потом фыркнула и с диким воплем пустилась догонять сбежавших приятелей. Ярренвейн же смотрел ей вслед несоизмеримо дольше. Девочка была та же. И глаза у неё и вправду были зелёные, словно припорошенные серебром.

— Неужели и вправду каннка? — пробормотал Ярмэйн.

Лассан пожал плечами. Догони и спроси, раз так интересно — молчал он. Вслух говорить такое было опасно — вдруг взбалмошный приятель предпочтёт ответ на глупый вопрос ожидавшему их в замке Канна Эстэвэна ужину? Что тогда?

На крыльцо ближайшего дома вышла высокая статная женщина и долго звала какого-то Карьку домой вечерять.

***

Эстэвэн Эммет-а-Нэриаренна встретил их на пороге — на широкой лестнице, предварявшей вход за ажурную, но прочную решётку внешней замковой ограды. Как прослышал об их появлении — непонятно, но радушия Яшметского хозяина хватило бы на десятерых, причём он искренне и от всей души не делал разницы между приглашённым им самим роном-соседом и незваным сыном ястриннского книжника. Впрочем, сын книжника тоже и не думал чиниться.

Эстэвэн был большой, шумный, занимавший много места хоть в маленьком помещении, хоть на просторе холмов Нэриаэаренны. Больше всего он напоминал Ярренвейну уренруни — солнечного медведя, иногда ещё встречавшегося в лесах Тир Кеорэна. Во владетеле Яшмета чувствовалась та же жаркая мощь и то же добродушие, свойственное самому сильному зверю в лесу. Таким не нужно было суетиться, что-то кому-то доказывать, пытаться прыгнуть выше головы — они и так сознавали и свою силу и её пределы. Такие не обидят слабого — скорее уйдут с дороги, чтобы не зашибить ненароком. Канн Эмметский наверняка давно мог бы подчинить и долго пустовавший без хозяина Ястринэнн и управляемую неверной рукой последнего рона Книценска Гонрову. Мог — но не делал этого, помогая соседям совершенно бескорыстно. Он был правителем Земли Холмов и совершенно не нуждался в чём бы то ни было ещё.

Ярренвейн полюбил шумного великана с первой встречи и теперь с радостью принял дружеские (хоть и несколько чересчур сильные) объятия. Лассан, испытавший железную хватку пудовых лап Эстэвэна впервые, потом ещё неделю пытался жаловаться на сломанные рёбра и сплюснутые внутренности. Впрочем, оба этих увечья совершенно не мешали ему есть за двоих, а болтать и увиваться вокруг девиц — за целую дюжину.

Оставив лошадей на попечение мальчика-конюшего, друзья вошли в древнее гнездовье эмметских владетелей.

За внешней оградой красовался сад, нынче голый и пустой, но украшенный чуть подтаявшими ледяными фигурами.

— Видали, — кивнул, посмеиваясь Эстэвэн. — Это дочь моя балуется, Ронья. Старшая.

Статуи, даром что подтаявшие, были хороши — эмметская каннка обладала явными задатками большого мастера. Правда, сюжеты она выбирала на придирчивый взгляд путешественника-Ярренвейна больно уж скучные: цветы, жующая их коза, плетущая из них венок дева, косящий их мужик в безрукавке…

— Каннка Ронья большая искусница, — присвистнул Лассан. — Только я больше наслышан о других её достоинствах…

Канн Эстэвэн пожал плечами.

— О долгой косе и прекрасных очах? — спросил насмешливо. — Так глаза и у коз бывают до того хороши, хоть на холсте их изображай. Только зачем тебе в жёнах коза?

Лассан старательно побледнел и сделал отвращающий зло знак.

— Упаси, Яал! Не надо мне ни козы, ни жены!

… За второй стеной был мощённый брусчаткой пополам с каменными плитами двор, хозяйственные постройки и дома тех из челядинцев, кто пожелал жить обособленно. Здесь тоже бегали дети, сопровождаемые звонко лающими лохматыми псинами неопределённой породы, пахло сеном и живым огнём домашнего очага. Лассан, правда, потом уверял, что навозом тоже слега приванивало, но тут же божился, что это только придавало уюта приглянувшемуся величайшему рону аромату. Уличить приятеля во лжи было нельзя — хозяйственные постройки включали в себя и хлева с конюшнями тоже.

Сам замок был обнесён ещё и третьей стеной. Кованые ворота в ней никто уже не запирал, как в предыдущих, да и помимо них в кладке полно было дверей да калиточек. Канн Эстэвэн объяснил, что когда-то это была единственная стена Эмметдора — родовой башни его предков. Сама башня до сих пор сохранилась — в самом сердце замка, обросшая дополнительной каменной плотью так, что увидеть её снаружи уже не представлялось возможным — только изнутри. Последний внутренний двор был совсем мал — оттого что застраивался на протяжении десятилетий — зато здесь ничего уже не мешало рассмотреть сам замок, действительно словно отлитый из целого куска эстэффа, узкие, больше похожие на бойницы окна нижних этажей (более старых) и огромные, в виду зимы накрепко закрытые ставнями, — верхних. Ярренвейн задержался, углядев гордо реющие над высоченными башнями стяги — ковыль-эммет он уже видел не раз, знал все связанные с ним истории и приметы, а вот чёрный когтистый след прежде ему не попадался, хоть и пробуждал в памяти что-то смутное, еле-еле знакомое…

В замке их встретили душевно и неожиданно попросту: накрыли стол не в торжественно-парадном пиршественном зале, а в уютной и сравнительно небольшой комнате с камином и длинным, древним столом с побелевшей от времени, тысячи раз скоблённой столешницей и простыми, хоть и накрытыми для удобства шерстяными покровами, лавками. Перед ужином гостей проводили в отведённые им покои — тоже не сильно роскошные, что Ярренвейну показалось признаком не неуважения, а доверия: это перед чужаком нужно казаться лучше, другу же можно просто искренне улыбнуться. Статная чернобровая девица в скромном платьице и богато расшитой шали, накрест повязанной на высокой груди, принесла Ярмэйну сухую одежду, кувшин с горячей водой и вызвалась проводить до трапезной. Медный таз и ведро холодной отыскались в комнате. Наскоро умывшись и приведя себя в порядок, рон Эанэ поспешил за девушкой, улыбавшейся так открыто и призывно, будто они были знакомы уже лет десять, и он наконец соизволил идти к её отцу за благословением. Девица была откровенно хороша, хоть и мало соответствовала принятым ныне в Империи канонам красоты. Таких как она называли «истинно сурскими красавицами»: высокая, белокожая, светловолосая, с пышными формами и гибким станом, явно не знавшая хитроумных приспособлений, при помощи которых столичные модницы доводили свои телеса до придуманных идеалов. Ярренвейн усмехнулся: что-то у него мысли нынче совсем не об напророченных Лассаном государственных делах.

Самого Татеука за столом с угощениями неожиданно не оказалось: а ведь вроде бы так рвался отведать яшметских кушаний. Зато канн Эстэвэн уже восседал во главе стола. По правую руку хозяина сидел высокий седой мужчина в длинной куртке из легко узнаваемого, полосатого гонровского полотна; сразу за ним — два, похожих, как две капли воды юнца с буйными льняными вихрами и едва начавшими пробиваться усами; все прочие были мужами постарше, явно сурсами и, должно быть, не чуждыми воинского дела. Впрочем, рассмотреть присутствующих подробнее Ярренвейну не дал Эстэвэн, широким жестом указывая на свободное место слева от себя.

— Арамано Айра Акэ Аэнна, — громко возвестил эмметский канн. — Рон Йостриннэй-йа-Эанэ-Тэрней, последний Ярренвейн из Ойор Аэс, правитель Ястринэнн, Иррэанн и чего-то там ещё… Да, тот самый, — многозначительно подмигнув гонровцу, Эстэвэн протянул Ярренвейну большую глиняную кружку. — Не робей, сосед, сегодня у нас просто. Это к приезду спарса будем рядиться в золото и делать каменные лица, притворяясь державными людьми. Нынче вы просто мои гости.

Ярмэйн улыбнулся, усаживаясь на скамью. Немного зная канна Нэриаэаренны, чего-то подобного он ожидал.

— Я рад, — просто сказал он.

Гонровец поднял свою кружку.

— Я тоже рад знакомству. Когда-то я имел честь принимать тебя под своим кровом, хоть и понятия не имел, что даю приют последнему Серебряному рону. Надеюсь, моё неведение искупит недостаточно радушный былой приём. Пью за твоё здоровье, Акэ Аэнна!

Здравицу радостно поддержали, сурсы всегда были многословны, а уж за столом — особенно. Ярренвейн с радостью глотнул горячего, пахнувшего пряностями вина и с аппетитом принялся за еду. Сотрапезники обсуждали близящуюся весну, связанные с ней планы, вспоминали прошлогоднее празднование в честь Ялы-Талой и, разумеется, потешались над митлами, весенних гульбищ не признававшими. Никто из них никогда не был южнее Гонровы и Энкаибрэна, но о порядках в Империи каждый судил уверенно и бесцеремонно. Что ж, рону Эанэ было не привыкать к подобному. Митляндские обычаи и верования служили основной темой смешных баек Ингилора и Осгана, «капюшонных братьев», запретивших все религиозные культы, кроме собственного, терпеть не могли в Дарате и Алайне, а на дэлькеррских остовах дерзко и кощунственно сжигали Завещанный Символ Отца и Учителя во время празднований Ночи Морской Жатвы. Только и кеорийцы, и алайены, и сыны вольной Дэлькерры знали о тех, кого высмеивали если не всё, то многое, жили с верными слугами Империи бок о бок, иногда мирно, иногда воюя. Здесь же, на Севере, окруженном непроходимыми лесами и болотами, отрезанном, оторванном от всего остального мира, Великая Митл-анд’ийа была чем-то вроде сказочного драконового края, где всё наоборот, всё не по-людски, супротив как земных законов, так и небесных. Для жителей Нэриаэаренны митлы были не реальным врагом, а тем чудищем, которым стращают маленьких детей, чтобы вели себя послушней. Даже в Ястринэнн, за последние десятилетия уже несколько раз сталкивавшемся с железной хваткой носителей цветных капюшонов и Длани Учителя, о порядках в Империи ходили довольно нелепые представления; для запертых в кольце аэсовых лесов и болот Гонровы яшметцев открывался вовсе ничем не ограниченный простор воображению. Император превращался в себялюбивого напыщенного болвана в безумных нарядах, Сын Отца Времени — в средоточие зла, Тёмного Властелина, в чьих костлявых руках зажаты бесчисленные ниточки, управляющие марионетками-айлатами и просто ударившимися в религию митлами, Наместник становился изнеженным, манерным мужеложцем, зато их противники почитались сказочными, волшебными витязями, способными плевком перешибить хребет дракону. Оставалось непонятным только одно: отчего эти невероятные герои до сих пор ни ррауга не сумели сделать с недалёкими и трусливыми злодеями? Непонятно.

Ярренвейн грустно улыбнулся и, скользнув взглядом по горячащимся, шумным собеседникам, наткнулся на неожиданно серьёзное и сочувственное выражение лица: один из одинаковых недоусых юношей еле заметно кивнул ему; второй отдавал должное яшметским напиткам и яствам и, кажется, вовсе не обращал внимания на окружающих. Ярмэйн кивнул незнакомцу в ответ и, выбравшись из-за стола (благо у сурсов не было и намёка на суровый имперский этикет, что-то там предписывающий во всех случаях жизни), отошёл к окну. Как он и рассчитывал, юноша тотчас же к нему присоединился.

За окном бушевал ветер-вэрро — предвесенний, как они называли его в Ингилоре — трепал длинные змеиные языки знамён, собирал тучи в фигуры крылатых ящеров и земных чудищ былых веков.

— Нас не представили, — церемонно сказал юноша. — Вернее, канн Эстэвэн представил тебя всем, но позабыл, что ты здесь тоже никого не знаешь. Приходится навёрстывать его упущение. Я — Йосх Эсар-Лхэн, тинкрон Вехни-Алайенни, а за столом сидит мой брат-близнец и соправитель Эйнсил. Мы родились в один день и так привыкли повсюду быть вместе, что так и не смогли решить, кому из нас оставаться в Алайне, а кому — принять любезное приглашение канна Эмметского. Поэтому — мы здесь оба, а временную ответственность за роннэри пришлось взять на себя ронэл Раели.

Говорил Йосх много, медленно и, кажется, действительно ожидал, что собеседник сразу вникнет во все тонкости взаимоотношений не только алайнских ронов, но и всех собравшихся нынче под гостеприимным кровом Яшмета. После себя и своего брата он подробно представил каждого из гостей канна Эстэвэна, не забыв перечислить титулы, владения и ближайших наследников — будто с листа читал. Ярренвейну даже померещилось, что собеседник пытается ему намекнуть на что-то важное, что почему-то укрылось от его внимания, но то ли это нечто было слишком тонкой материей для Ярмэйна рон Эанэ, то ли ничего подобного алайенец не делал вовсе, и это были просто происки непонятно с чего обострившейся мнительности. Честно говоря, его самого куда больше интересовало, зачем Эстэвэну вообще понадобилось звать на совет Северного Союза ронов из далёкой и, безусловно, южной Алайны, через которую Ярренвейну некогда доводилось путешествовать — быстро и не оглядываясь.

— Твоё появление в Ястринэнн спутало много карт, — тихо сказал Йосх в завершение своей пространной речи. — Ты правильно сделал, что вернулся.

— Вернулся? — недоумевающее перепросил Ярмэйн. — Но я же никогда не был здесь прежде!

— А это неважно. Ты не был, твой отец был, твой дед, твой прадед — в землях Нэриаэаренны всегда были Ярренвейны, даже прежде Эмметов. Значит, так должно быть. Это большая честь, большая власть и ещё большее бремя — быть сердцем своей земли. От таких вещей не отказываются второпях, как когда-то сделал твой отец. Он плохо поступил тогда.

Ярренвейн недоумённо воззрился на алайенца.

— Ты знаешь и это? Откуда?

Йосх улыбнулся.

— Песни о посрамлённых Акэ Аэнной «капюшонниках» сейчас поют даже дети малые на обоих берегах Антиннэ. Для всех то, что произошло тогда здесь, с тобой — символ возрождения, наглядное подтверждение того, что с митляндской заразой можно и нужно бороться, а айлатское колдовство отнюдь не всесильно. Если раньше люди видели только два пути: либо жить по имперским законам и беззакониям, либо бежать на Восток, то ты показал им третью дорогу — возможность оставаться собой на своей земле, не становясь ни изгнанником, ни имперским рабом.

Ярренвейн пренебрежительно хмыкнул.

— Можно подумать, это кому-то нужно здесь: вера, надежда, подтверждения, пути… Крестьянам всё равно на кого пахать — что на Ярренвейна, что на тебя с братцем, что на Наместника, лишь бы не трогали лишний раз.

— И поэтому, стоило тебе объявиться в здешних лесах, как айлатам тут же всыпали от души, да? — алайенец посмотрел Ярмэйну прямо в глаза.

— У нас было несколько другое дело, — ответил тот. — Капюшонники пришли не за данью, а насовсем. Какой-то имперский прихвостень отдал им Ястринэнн в вечное пользование, а родовой замок ронов Эанэ должен был стать новой обителью Отца Времени. Разумеется, айлаты радостно ринулись обживать дарёные угодья: рубить аэсэй, вытаптывать элгиль и всюду малевать и собирать из подручных материалов и палок свой Завещанный Символ. Ястриннцы до сих пор верят в Старых Богов, а потому терпеть такие выходки долго не стали и вышвырнули обнаглевших гостей вон. По-моему, всё вполне разумно и ожидаемо, а то, что я неожиданно оказался в нужном месте в нужное время — видимо, либо очередное проявление моего нечеловеческого везения, либо — действительно высшая воля.

Йосх Эсар-Лхэн пожал плечами. В высшую волю он, кажется, верил слабо, но высказывать свои мысли по поводу не спешил — оно и правильно: открываться перед человеком, которого видишь всего пять минут — не самое разумное решение.

Гости за столом тем временем успели перейти от славословий к злопыханиям и обратно не по одному разу, и им это очевидно прискучило. Канн Эстэвэн распорядился убрать угощения, что было сделано быстро и вместе с тем с чрезвычайной тщательностью. Место блюд и напитков неожиданно заняла карта Уумара — большая, чуть ли не на весь стол, чётко (хоть и, на взгляд Ярренвейна, не совсем достоверно в плане соответствия расстояний) прорисованная, охватывающая весь континент: от западных границ Митл-анд’ийи до самого Фэс Гараха на востоке Кеории. С севера и с юга Уумар окаймляли моря, Ярренвейн в своё время успел неплохо познакомиться с южным, а вот до северного не добрался и по сей день.

Канн Эстэвэн широким жестом пригласил всех вернуться на свои места. Ярмэйн сел рядом с новым знакомцем, рассудив, что раз уж тот проявил себя таким знатоком родословных всех присутствовавших, то, возможно, знает ещё что-нибудь не менее увлекательное, но более существенное.

— Некоторые из вас знают, зачем мы собрались, — тихо и неожиданно серьёзно произнёс весёлый эмметский князь. — Некоторым из вас — это будет довольно неожиданно. Как бы то ни было, мне бы хотелось обсудить наше дело до прибытия спарсов, без которых, конечно, не обойтись, но и посвящать их прямо уж во всё, я скажу вам, совершенно необязательно. Всем, находящимся здесь, нужно одно, а вот что может понадобиться нашим лисам-соседям, один Яар ведает. Так что начнём разговор, пожалуй, без них, а уж с тем, где без них не обойдётся, повременим до Совета.

Ярренвейн недоверчиво хмыкнул: может, канну и виднее, но исходя из того, что ему самому поведал нынче юный алайнский тинкрон, по крайней мере половина из гостей — подданные Империи, хоть и правители, но — вполне подчинённых митляндцам территорий; стоит ли доверять таким людям больше, чем свободным и независимым спарсам? Ярмэйн был в этом очень и очень неуверен.

— Вот здесь на карте, — продолжал тем временем Эстэвэн, — отмечены земли Аэнны, каковой она была при последней Владычице. Видите? Это Нэриаэаренна и Гонрова, Мрийа и Алайна, Осганн и Кеория, Тир Кеорэн, Иррэнн, Дарат, Егча и даже Горрэнайна. Всё это была одна страна, одно государство, с одной верой и одними законами. Митлы, а именно капюшонники, сумели разделить нас, заразив сомнениями и обидами, ложью и предательствами отравив незыблемую доселе дружбу. Единой Аэнны не стало, а её осколки и обрывки сынам Империи ничего не стоило подобрать. Да, Восток по-прежнему свободен — но какова цена этой свободы? Война, не прекращающаяся десятилетиями! То затихающая, то разгорающаяся вновь война идёт на границах Кеорэна. Спросите у Арамано Акэ Аэнны, во что превратились некогда плодородные земли к югу от вэнтаронновых лесов? Спросите, он прожил на Востоке всё детство, он точно знает, чем засевают там поля по весне. Спросите у ронов Алайени — их земли граничат с Осганом: каково жить с таким соседством? Сколько раз уже проходили войска по вроде бы вольным дорогам Алайны?

Гости зашумели: у каждого было, что сказать канну Эстэвэну, братьям-алайенцам, да и Серебряному Ярренвейну тоже. Ярмэйн знал все их возражения наперечёт: Восток далеко, там живут одни лишь дикие горцы и примкнувшие к ним отщепенцы всех мастей из всех частей света, были бы там приличные люди — глядишь, оставили бы их имперцы в покое, не тратили бы столько усилий на вразумление. В чём-то эти слова были даже справедливы — но не во всём.

— Если бы Кеория сложила оружие, — громко возгласил седоусый старец в цветах Лекленда, кажется, младший брат предыдущего эр-касса, — сколько меньше горя было бы на земле!

Ярренвейн фыркнул и хотел было сказать всё, что он по этому поводу думает, но эмметский канн успел раньше — видимо, ожидая как раз этих слов.

— Если бы Кеория сложила оружие, — проворчал он, — митлы решили бы, что на них вовсе нет управы. Как думаешь, рон Эанэ, сколько жителей Ингилора — не воинов, мирных учёных, знахарей, летописцев и бардов — болтались бы на его воротах в тот же день? Просто потому что их знания не соответствуют истине Отца и Учителя? Молчишь? А я отвечу: да все! У капюшонников то ли проблемы с устным счётом, то ли они просто ни в чём не знают меры…

— Лекленд принял власть Империи, — не сдался старик. — Вот уже не один десяток лет мы живём по законам Митл-анд’ийи. Да, они нравятся не всем, они лишают нас веры предков, традиций, истории, обрядов и даже песен… Но никто не висит за них на воротах! Ты перегибаешь палку, князь, нагнетаешь ужасов, тогда как митлы — такие же люди, как мы с тобой. С ними можно жить в мире. Да, Наместнику нужно платить дань — вон твой сосед Ярренвейн тоже её платит, и ничего. Да, айлатию Времени, что построили на нашей земле, нам приходится содержать — но разве обители прежних богов не требовали от нас точно того же?

— Вот кстати да, — порывисто обернулся к Ярмэйну длиннолицый койер Лунн из Энкаибрэна. — Если наш юный Акэ Аэнна так же, как и все мы, платит дань «ненавистным угнетателям», то в чём же был смысл той шумихи вокруг него? Какую такую свободу даровал он своим подданным, что они готовы были чуть ли не с голыми руками воевать с вооружённой латтой? К чему вообще было всё это безобразие два года назад?

— На этот вопрос я вам отвечу, — Ярмэйн ослепительно улыбнулся, в очередной раз радуясь тому, что Асхэви успел обучить его говорить так, что галдящие сотрапезники замолкали и слушали. — Благодаря моему своевременному появлению, Ястринэнн всё ещё остаётся роннэри. Знаете, что это обозначает? Мы живём по нашим собственным законам, к нам не приходят братья-айлаты, и вообще лишний раз не суют свои носы имперцы. Что до дани ненавистным угнетателям… Мы её платим. К сожалению, Ястринэнн — не Кеория, для столь успешной вековой обороны у нас нет ни людей, ни подходящих условий. Да, мне действительно очень жаль, что так вышло, но… мы являемся подданными Великой Митл-анд’ийи и ежегодно отправляем обоз в столицу Империи. И я пока не вижу ничего, что можно было бы с этим поделать.

— Благодарю, рон Эанэ, — Эстэвэн умудрился ободряюще кивнуть Ярренвейну и укоризненно посмотреть на Лунна одновременно. — Кроме того, что ты нам поведал, я думаю, нашим гостям следует знать, что после гибели всех Ярренвейнов (а о существовании последнего из них в Кеории митлы не догадывались) Наместник подарил Ястринэнн Айлатии Времени. Именно так. Ойор Аэс — древний замок Серебряных ронов — должен был стать жильём для капюшонников! Ненависть же детей Отца Времени ко всему, что связано с нашим прошлым, всем известна. Что бы осталось от знаменитой библиотеки Эанэ? От одного из последних хранилищ трудов древних мыслителей? А аэсы? Неужели вы думаете, что смертельно боящиеся «плесневелых ив» митляндцы не пустили бы тысячелетние древа под топор? Ну же, рон Тивэ, расскажите нам, куда подевались воспетые в песнях бирюзовые озёра Лекленда? Какая участь постигла собрание сочинений Сэввы Элэди, что некогда хранилось в замке ваших эр-кассов?

— Озёр нет, — буркнул упрямый старик. — Их спустили в канал, чтобы использовать для дела. А сочинений никаких я не знаю. Кто тебе сказал, что такие вообще когда-то существовали?

— Существовали, — подал голос Йосх. — О них упоминается во многих воспоминаниях аэнийцев — тех, что бежали вместе с Ангой на Восток, а потом нашли пристанище в наших краях. Таких воспоминаний великое множество — мне кажется, беженцы стремились записать всё, что знали, как можно подробнее и как можно больше — как будто знали, что за их сочинениями айлаты развернут настоящую охоту. Алайна долгое время хранила свои тайны.

Эстэвэн снова одобрительно кивнул.

— Именно так. Охота на книги, на статуи, на картины… Капюшонники уничтожали и будут уничтожать всё, до чего только смогут дотянуться. Мы уже не помним половины того, что знали наши предки. Наши же дети забудут даже то, что что-то утратили, айлатам останется только заполнить образовавшуюся пустоту по собственному разумению — своей правдой, своей верой… Я этого не хочу. Если вы тоже — нам нужно торопиться.

Вот так. Ярмэйн опустил взгляд и подавил желание заскрежетать зубами. Тебе всё ясно, Айра Акэ Аэнна? Ты не хотел играть в эти игры? Мнил себя героем-одиночкой, вольным как ветер, мчащимся навстречу неведомым приключениям? Не хотел быть символом вековечной борьбы и неминуемой победы? Бежал из Ингилора в Дарат, из Дарата в Дэлькерру, оттуда — на Север… Зачем? Чтобы вляпаться в то же самое, тем же местом?

Канн Эстэвэн продолжал говорить, речи его были правильны и разумны, хоть и пропитаны слегка излишним пафосом. Впрочем, могло статься, пафос здесь тоже был уместен. Леклендский старик всё ещё пытался спорить, но неумелые и зачастую неумные возражения его только больше убеждали всех остальных в правоте эмметского князя: митляндцы не просто захватывают земли, они подчиняют разум тех, кто им поддаётся. Ярмэйн зевнул: всё это он слышал и видел уже не один раз — там, на Востоке. Эстэвэн, похоже, собрался устроить ещё одну Кеорию — что ж, если он заручится поддержкой Спарсии и таки переубедит Лекленд, у него даже может всё получиться. Если же северные лисы откажут… Ярренвейн искренне понадеялся, что у канна хватит здравого смысла от этой затеи отказаться: Нэриаэаренна слишком мала, чтобы кусаться с Империей в одиночку, даже если учитывать что Великой Митл-анд’ийи придётся отбиваться на две стороны…

Навалившуюся скуку неожиданно разрушили высказанные Эстэвэном сроки. Ярмэйн резко выпрямился, оглянулся по сторонам, хотел даже уши прочистить, чтобы убедиться, что не ослышался, но потом решил, что это будет выглядеть смешно и нелепо.

— Наши надежды должны опираться не на нас — наше время прошло, мы — современники Кеорийского Бунта, вряд ли удача повернётся к нам должной стороной ещё раз. Наши дети — вот кто должен стать знаменем грядущих перемен, новыми лицами истории Уумара. Вот оно — новое поколение: оно уже здесь, постепенно занимает свои места — в Ястринэнн, Алайне, Дэлькерре… Да, вы не ослышались, друзья, далёкая южная Дэлькерра тоже с нами.

Князь говорил коряво, то ли пересказывая чужие слова, то ли просто подзабыв бумажку со старательно сочинённой вдохновенной речью, но видно было, что сам он себе верил. Кажется, гости верили ему тоже — даже леклендский старый рон заметно призадумался.

— У меня четыре дочери, — канн Эстэвэн для наглядности потряс своей лапищей с предусмотрительно загнутым большим пальцем. — Четыре. Да, они все ещё малы, и невеститься срок им будет не так скоро. Но прямо сейчас я предлагаю присутствующим здесь ронам Алайны скрепить наш договор кровными узами. Что скажешь, Йосх-хитрец? Достойная партия тебе эмметская каннка? А, друг Эйнсил? Угодил ли тебе дядька Эстэв?

Братья-алайенцы переглянулись. Йосх явно задумался, подбирая приличествующие случаю слова, но додумать не успел — брат и соправитель резво вскочил на ноги, тряхнул буйными льняными кудрями, сверкнул глазищами.

— Ты погоди спрашивать, дядько! — голос у Эйнсила не отличался от братского, да вот интонации были совершенно другими. — Сначала покажи, чем манишь, а я уж потом решу, стоит ли за той приманкой бежать! Дочерей твоих мы не видели пока, больше того — даже супруги твоей не встречали… А захотят ли они стать залогом твоих сделок? А, может, они кривые да горбатые, а я уже соглашусь? Что же мне тогда — слово нарушать?

Эстэвэн усмехнулся в золотистый ус.

— А вот будет пир по прибытию высоких гостей из Спарсии — там и посмотришь, кто кривой, кто горбатый, кто несогласный. Сам и выберешь: любая из трёх — твоя.

Эйнсил насмешливо сощурился:

— Это почему же из трёх? Ты же сказал, что дочерей у тебя — четыре.

Эмметский канн покаянно развёл руками.

— Дочерей-то четыре, а вот сыновей не дала мне Яла. Так что старшая — наследница моя, не отпущу я её в далёкую Алайну не через десять лет, не через пятьдесят, у меня на неё другие соображения.

Ярмэйн вдруг ощутил, как все взгляды обращаются к нему, и похолодел.

Именно теперь он понял, что не просто вляпался — увяз по уши.

***

На смотровой площадке восточной башни было холодно — достаточно, чтобы чувствовать себя обиженным, преданным и обведенным вокруг пальца в большей степени, чем это имело место быть на самом деле. Ярмэйн Ярренвейн, Арамано Айра Акэ Аэнна, последний рон Йостриннэй-йа-Эанэ-Тэрнэй, чертил прямо на снегу схему воздушного шара, которую они с незабвенным Инрэ-Росио так и не успели опробовать. Конечно, не успели — потому что он сбежал. Испугался, что его опять узнали, раскусили, и теперь придётся мириться с шёпотками за спиной, а то и вовсе льстивыми предложениями вернуться на своё законное, самой судьбой определённое место. Он же терпеть не мог, когда что-то в его судьбе решали за него.

— Мёрзнешь? — спросил только что поднявшийся на башню Лассан.

— Злюсь, — коротко ответил Ярренвейн.

— Давай злиться вместе? — предложил приятель.

— Давай.

— Только тогда тебе надобно рассказать мне, что с тобой там эти изверги делали, чтобы я мог знать на кого и за что злюсь, — серьёзно сказал Лассан.

— А ты не мог бы злиться безадресно? — буркнул Ярренвейн. — И беспредметно?

Татеук пожал плечами.

— Да могу, конечно. Просто мне так неинтересно.

Ярренвейн отложил прутик, служивший ему изобразительным инструментом.

— А всё неинтересно и так, — сказал уныло. — Канн Эстэвэн готовит почву для самого грандиозного восстания, который когда-либо видела Империя. Действо планируется лет эдак через десять… В предвкушении этого эпического события мы — нынешние юнцы безусые, а будущие предводители армий — должны срочно заключать союзы, скреплённые узами брака. Преимущественно с Яшметом, конечно. Но и с другими по чуть-чуть.

Татеук пожал плечами.

— Ну, та часть, что не про бунт вполне ожидаема — у канна всё-таки четыре дочери. А про бунт, конечно, слегка внезапно, но если через десять лет — почему и нет-то? Тебе должно быть близко и интересно, ты ж кеориец!

— Да не хочу я! — искренне возмутился Ярренвейн. — То есть выкинуть митлов из Аэнны обратно за перевал — хочу, а вот быть венценосным символом праведной борьбы — нет! Простым воином — сколько угодно!

Лассан покачал головой.

— Но ты не можешь быть простым воином. Ты — рон. Ты — последний из рода Эанэ.

— Я знаю. Последний из рода Эанэ, последний из ветви Кехха, единственный, неповторимый, особенный и всячески во все места избранный. Знаешь, как мне это все остодраконело? Куда бы я не спрятался, в какую бы щель не забился — и там найдут, объявят и водрузят мой светлый лик на знамя, чтобы воодушевлял. Надоело.

Лассан опустился на корточки, присмотрелся к чертежу.

— Решил опять сбежать, да?

— Нет, — обреченно ответил Ярренвейн. — Каждый раз это становится всё труднее. В Кеории я был особенный, но, если поискать хорошо, кроме меня там можно было найти ещё кого-то — чтобы тоже и нортиец, и аэниец, и к горцам вхож… Можно. Да и, во всяком случае — там оставался Астариэнн, там никто не пропадёт. В Антйоррэ я был лучшим, но не единственным. В Бешеном Море нас было пятеро, потом трое… а теперь Рэйдо остался один, но он всё таки есть, да и Инрэ, хоть и вернулся к отцу, существует на этой земле. Здесь, у вас, в Ястринэнн нет никого, кто бы смог меня заменить. Совсем. Поэтому я остаюсь.

Лассан широко улыбнулся.

— Надеюсь, ты не ждёшь, что я буду по этому поводу грустить, да? И вообще, раз уж так в твоей жизни случается — отнесись к этому философски. Всё равно тебе никуда от этого не деться.

Яренвейн мрачно посмотрел на приятеля, очень жалея, что не умеет испепелять взглядом. Тот, то ли не догадываясь о кровожадных помыслах собеседника, то ли не придавая им никакого значения, продолжал весело болтать.

— А женитьба… да плюнь ты на эту женитьбу! Эмметские каннки ещё маленькие девочки, пока они дорастут до требуемых лет, ещё что угодно может случиться. Тем более, я тебе говорил: старшая обещает быть удивительнейшей красоты.

Ярренвейн усмехнулся.

— Мне обещана другая.

— Да ты что? — удивился Лассан. — То есть Ронья и Яшмет достанутся не тебе, ближайшему соседу? Ну, канн удивил…

— Нет, отчего же, — хмуро возразил Ярмэйн. — Яшмет, по крайней мере, большая его часть перейдут под мою руку в тот же день, в который Ронья Эммет из невесты превратится в жену. Мы даже документ соответствующий уже подписали. Только сама Ронья предназначена спарсианскому сэлебру.

— Ничего себе… — изумлённо выдохнул Татек. — Ты хочешь сказать, что тебе сватают это рыжее чудо, что плавает во льдах?

Лассан самым бессовестным образом расхохотался.

— Рано ржёшь, — вздохнул Ярренвейн. — Всё ещё хуже. Замыслы нашего друга Эстэвэна ещё запутаннее и непостижимей. Моя будущая супруга — касьа Келень Леклендская, родственников которой никто, правда, ещё не поставил в известность о таких планах, но это же не беда, верно? Когда наше заговорщицкое братство станет иметь хоть какой-то вес, родители милой касьи сами отдадут мне её руку и пол-касьеры впридачу. Тогда я объединю всю Нэриаэренну с Леклендом, возьму под свою руку Гонрову, а там, глядишь, под шумок прихвачу ещё чего — да хоть Энкаибрэн, к примеру…

— Да, — протянул Лассан, — размах впечатляет. Интересно, он сам до этого додумался или подсказал кто?

— Впечатляет, — кивнул Ярренвейн. — А получающийся расклад, красиво заштрихованный на карте, впечатляет ещё больше. Алайенцам он тоже отдаёт дочек, если что… Значит, я вместе с родственником-селебром забираю весь Север, сорранэ Салвиаро, уже и без нас подмявший Канданьу, подгребает Мрийу, а, может, и Хольгайу, братцы Алайенни, воспользовавшись неразберихой, отпочковываются и уходят под руку Алри Астариэнну. Что остаётся имперцам? Огрызок в самой серёдке? Подкопив сил, мы вполне можем выкинуть их обратно за Перевал.

— Звучит заманчиво.

— Да! Драконски заманчиво, Татек! — Ярренвейн зло воткнул ножик, который до того вертел в руках, в центр своего «воздушного шара». — Все хлопают в ладоши и присоединяются!

— Ну да, — кивнул приятель. — А чего тебе то не нравится?

— Всё. Скажи, Татек, как долго митлы хозяйничают на нашей земле?

— Ну, примерно … лет пятьсот?

— Именно. Неужели за это время не нашлось никого умнее нас?

— Ну… Ну было же восстание Волчьего Осса, а потом Кеорийский бунт…

— Да. Чем они закончились?

— Волчий Осс освободил Осган и Алайну…

— Которую митлы присвоили обратно во время подавления Кеорийского Бунта.

— Ну да. Но неудача Кеорийского была случайной… Если бы не пропала Атали Сэлдэнска, если бы люди не разуверились…

— Если бы, если бы, — передразнил Ярренвейн. — Бунт был неудачей, а, значит, ошибкой.

— Они дошли почти до Антйоррэ! — возмутился Лассан.

— И чем им это помогло? Дольше было драпать обратно!

Лассан покачал головой.

— Ярмэйн, я не понимаю. Ты ведь оттуда, ты — кеориец. Твой отец сражался вместе с Атали и Астариэнном, ты — ученик и воспитанник Хранителя. И ты — вот такой вот ты — не желаешь верить в победу над митляндцами? Считаешь, что все наши жертвы и подвиги были — зря?

— Не совсем, Татек, — вздохнул рон Эанэ. — Я тоже очень хочу, чтобы Аэнна была свободной. Но просто мне кажется, что для этого нужно чуть больше, чем мечты, громкие речи и всесвязующие свадьбы.

Лассан кивнул.

— Ты — просто зануда. В твоём возрасте это бывает.

— Может быть, — улыбнулся Ярренвейн. — Может быть. Шестнадцать лет — самое время для занудства и старческого брюзжания. Пойдём-ка внутрь, погреем старые кости…

И приятели наперегонки бросились к лестнице.

***

Ронья Эммет-а-Нэриаэаренна была прекрасна. Это было бесспорно даже теперь, а ведь если девочка и была старше рыжего чуда, самозабвенно купавшегося в ледяных водах Аэскэринас, то не больше, чем на пару зим. Что ожидало Уумар, когда старшая яшметская каннка достигнет невестиных лет, было страшно даже представить. Хотя — Ярренвейн чуть печально улыбнулся — судьба красавицы была решена заранее, без её ведома и согласия, так что зрелищных боёв за сердце и руку этой дамы не предвиделось вовсе. Может быть, это было и к лучшему, а канн Эстэвэн знал, что делал, но что-то в душе Серебряного рона упрямо восставало против такого положения дел: наверное, потому что он слишком хорошо знал, каково это, когда всё в твоей жизни уже предписано, и твоя задача лишь исполнять задуманное. Впрочем, яшметская каннка никакого недовольства судьбой не выказывала, и Ярмэйн мысленно велел внутреннему голосу заткнуться и получать удовольствие.

Юная Ронья была высокой для своих лет и ей явно нравилось считать себя взрослее, чем было на самом деле — с нарочитым достоинством принимала она дары гостей и романтические баллады, которые приехавший со спарсианским посольством бард все до единого посвящал её прекрасным очам. Нет, она не важничала и не жеманничала, как многие её сверстницы, но держалась столь подчёркнуто спокойно и уверенно, что это казалось неестественным. Позже, познакомившись с семейством канна Эстэвэна поближе, Ярренвейн понял, что первое впечатление было ошибочным: спокойствие Роньи происходило из удивительного душевного равновесия, которое почти никогда не встречается у детей и подростков, потому что в его основании лежит абсолютное приятие себя и мира. Рони Эмметская была добра и весела почти всегда, просто потому что всё вокруг казалось ей добрым и весёлым. Её характер не испортили даже неизбежные зависть и восхищение окружающих; она прекрасно осознавала, что красива, но воспринимала это как данность: мир красив, она — часть этого мира, с чего бы ей быть иной? Прямая осанка, гибкий стан, горделивый изгиб шеи, особая, плавно-танцующая манера двигаться и водопад льняных локонов делали её похожей на ожившую статую времён Ариэнна Благословенного. У неё были серые глаза, опушённые такими густыми и длинными ресницами, что казались тёмными, нежное лицо, в котором самый придирчивый критик не нашёл бы ни одной негармоничной черты, и ещё детский, но уже мягкий и приятный голос. Она вышла к гостям легко и радостно, хотя наверняка понимала, что становится чем-то вроде главного блюда, которым канн Эстэвэн их нынче собирался потчевать. Гости угощение оценили: юная каннка радовала глаз, прекрасно пела и танцевала, кружась в паре то с отцом, то с йэлнээ-йээриссэ, а когда пришло время для того, для чего, собственно, спарсианские гости прибыли, приняла новость с всё той же светлой улыбкой. Да, пожалуй, спарсианскому тилбару повезло с невестой, правда, лет пять её придётся поджидать, но когда это мужчину смущало, что его жена слишком молода? Вот если бы она оказалась старовата… хотя ради союза с Яшметом и предсказанной Лассаном ловли неведомой рыбки в мутной водице, можно было взять и перестарку.

Неожиданная заминка вышла во время самого обряда сговора— по обычаю привезённый дар от жениха должна была принять мать невесты, но Чёрная Каньа к пирующим гостям так и не вышла, а канн Эстэвэн с присущим ему добродушием заявил, что ничего страшного не произойдёт, если заветный саэ наденет на дочь не каньа, а он сам. Йэлнээ-йээриссэ ничего против не имел, Ронья — тоже, но неожиданно возмутились гости — в основном, южане, среди которых был и новый приятель Ярренвейна, Йосх Вехни-Алайени.

— Почему каньу прячут? — прямо спросил он. — Она безумна или уродлива? Если это так, то об этом должны знать те, кто заключает с вами соглашение. Мужчина может жениться на дурнушке, если у неё есть иные, достойные качества, но правитель не может позволить дурной крови, с пороками наследственности влиться в жилы его потомков. Это недальновидно.

Рон из Гонровы засмеялся, но его не поддержали — хоть об этом не говорилось ни на дружеском совете до приезда спарсов, ни на торжественном собрании Северного и Южного союзов — у канна Эстэвэна оставалась ещё одна дочь, и кому-то из здесь присутствующих она вполне могла достаться не в жёны, так в невестки. Троих младших каннок за пиршественный стол не усадили, обещая представить позже. Да, при виде Роньи, мысль о её возможной дурной наследственности была последним, что приходило в голову, но посмотреть на женщину, произведшую её на свет всё же хотелось.

К тому же о таинственной супруге весёлого Эстэвэна слухи ходили и очень разнообразные. Её называли то ведьмой, то бывшей пираткой из Тэллеандэ; приписывали ей самые немыслимые достоинства и столь же невероятные для всего одной женщины грехи; полагали то удивительной красавицей, то слепой и безобразной горбуньей. Сам Эстэвэн и его подданные на все предположения не отвечали ни так, ни эдак, только усмехаясь. Одно было ясно бесспорно: свою Чёрную Каньу они обожали и полагали истинной правительницей, без одобрения которой и солнце не садится.

Канн Эстэвэн покладисто кивнул.

— Каннок я приглашу тотчас же, — заверил он. — А вот, что до княгини… Не любит она шумных сборищ, являться перед такой кучищей народу.

Гости неодобрительно зашумели, юная Ронья встревожено обвела всех собравшихся взглядом — не верилось ей, что кто-то может попробовать испортить такой прекрасный, волшебный праздник. Канн Эстэвэн, не обращая ни на кого внимания, что-то шепнул прибиравшей со стола служанке и велел музыкантам играть сэллэа.

— Ну что, сосед, — махнул он Ярренвейну широкой лапищей. — Сделай, друг, милость, спляши с моей дочкой.

Ярмэйн кивнул — играть отвлекающую роль ему приходилось тоже далеко не впервые. Ронья улыбнулась ему светло и радостно, танцевать с ней оказалось легко и приятно, несмотря на то, что даже сильно напрягая воображение, в ней пока никак не получалось увидеть женщину; тем не менее фигуры и движения непростого танца она исполняла в совершенстве и это Ярренвейну, за время скитаний и отшельничества в Ойор Аэс отвыкшему от общества, приходилось прикладывать усилия, чтобы за ней поспевать. За сэллэа последовала айарда, потом аантарра… После последней рон Эанэ собирался честно вернуть свою партнёршу отцу, так как необходимость кого либо от чего либо отвлекать уже исчезла, но — видимо, была не судьба… Потому что на середине аантарры музыка внезапно смолкла и в зале появились новые действующие лица.

Первой шла высокая пышнотелая женщина в тёмных, но богато расшитых платье и платке, держа за руки двух совершенно одинаковых детей. Ярренвейну, как наверняка и всем окружающим, как-то сразу стало несомненно, что это и были младшие каннки, хотя девчушки находились в том нежном возрасте, когда их и от мальчишек-то не сразу отличишь с первого взгляда… Ярмэйн усмехнулся, перехватив многозначительные гримасы, которыми обменялись алайенцы — похоже в их случае о «кровью скрепленном союзе» с Яшметом заговорят ещё не скоро. Впрочем, малышки были милы, кудрявы и пухлощёки и можно было, по крайней мере, надеяться, что из них вырастет что-нибудь хоть немного сходное со старшей сестрой.

За женщиной с детьми следовала уже почти знакомая Ярренвейну лесная купальщица — на этот раз отмытая и причёсанная, даже цепочка с капелькой-подвеской блестела на худенькой, излишне открытой шее. Ступала рыжая неуклюже, сутулилась даже больше, чем при первой встрече, и было хорошо видно, насколько неловко и неудобно ей направленное на неё всеобщее внимание. Ярренвейн поймал её взгляд и ободряюще улыбнулся, но, кажется, не сильно помог — девчонка покраснела до корней и так пламенеющих волос и, закусив губу, уставилась в пол.

— Позвольте представить, — гулко раздался в наступившей тишине голос канна Эстэвэна, — моих младших дочерей: Ясс, Эриму, Айтинн Эмметских и их кормилицу — рэлли Карнариэ…

Владетель Нэиаэаренны хотел сказать что-то ещё, противный леклендец явно собирался что-то спросить как можно громче, ибо приставил руки воронкой к лицу, Йосх наклонился к Ярренвейну, но — никто не успел исполнить своих намерений. Потому что в зал просто вошла она.

Наверное, так и сходят с ума — успел подумать Ярренвейн. Так просто: безумие не подкрадывается издалека крохотными шажками, оно накрывает с головой в одно мгновение и полностью — и ты начинаешь жить в иллюзорном мире, в котором возможно всё — даже то, чего не может быть никогда, нигде, никаким образом… Наверное, все остальные присутствовавшие успели подумать что-то очень похожее — потому что окутавшее всё вокруг безмолвие было абсолютным, не шедшим ни в какое сравнение с тем, что раньше казалось тишиной и молчанием.

Она — тоже молчала.

Спокойно стояла рядом с дочерьми, рядом с выкормившей их женщиной, чуть склонив набок голову, теребя в руках кручённый кончик посеребренного пояска, и смотрела вроде бы ни на кого-то конкретно, но Ярмэйну (а как позже выяснилось — и Татеку, и Йосху, и Эйнсилу) казалось, что — именно на него, единственного из всех, — и от неё тоже было невозможно отвести взгляд. Смешным и нелепым казалось ему восхищение красотой Роньи, её милый облик виделся теперь простым и безыскусным, топорной работой пещерного жителя рядом с работой йэльского скульптора-чародея. Да что там Ронья! — даже воспоминания об огнеглазых крастоках Дэлькерры и Дарата, так будоражившие воображение Ярренвейна последние годы, померкли и чуть ли не стёрлись напрочь. Нет, представлять в подобных мечтаниях её он и помыслить не мог, но сколь наивными и смешными показались ему сами эти мечтания!

А ещё смешнее было то, что он давно её знал. С детства.

Чёрная Каньа… Когда Лассан убеждал приятеля, что главной в Нэриаэаэренне стоит считать вовсе не полюбившегося тому громогласного улыбчивого канна, а его затворницу-жену, Ярренвейн не поверил. Подумал: соседям нравится считать себя особенными, чтобы быть — наравне с обросшим легендами Ястринэнн, оттого и придумывают про свой край и правителей всякую ничем не подтвержденную небыль. Он был не прав. Совершенно.

Она стояла перед ними — картинкой недавнего, но уже подзабытого прошлого, славного и горького одновременно: невысокая, стройная женщина без возраста, тёмное платье туго обтягивало фигуру, на которой рождение четверых детей словно бы и не сказалось. У неё были всё те же непомерно длинные косы, пушистые кончики которых волочились по полу, и яркие изумрудно-зелёные глаза с резко приподнятыми к вискам внешними уголками. Она всё так же носила только чёрные одежды и узкий спарсианский «коготь» в притороченных к поясу ножнах. Она не изменилась совершенно — та, что однажды чуть не переиграла историю Уумара, та, чье имя повторяли во всех его уголках — с проклятиями и благословениями поочерёдно — Атали Сэлдэнска, возникшая ниоткуда, чтобы взбудоражить всю бывшую Аэнну, а затем пропавшая в никуда в самый разгар веселья. Подруга Астариэнна, сестра Бреса Андоррца, душа и сердце Кеорийского бунта…

Чёрная Каньа.

***

Серебристо-искрящийся снег был повсюду — на резных подлокотниках скамьи, на сложенных не из эстэффа — из бархатисто серого мээро — ступенях, на ледяном венке и крыльях дево-статуи, вокруг которой последний из Ярренвейнов уже успел протоптать вполне себе достойную тропинку. На его плаще тоже был снег, и на волосах. И в непредусмотрительно откинутом на спину капюшоне уже собрался маленький, но внушительный сугроб. Наверное, это было красиво — чёрные волосы, в которых запутались снежинки. По крайней мере, другой причины для столь пристального внимания к своей макушке Ярмэйн придумать не смог.

Рыжая каннка сидела на выступе стены, подтянув укутанные шерстяным подолом платья коленки к подбородку. Сидела, смотрела, молчала. Неизвестно сколько времени. Он и сам-то не знал, сколько уже здесь пробыл.

— А ты ведь не сердитый, — задумчиво сказала она, когда он подошёл к ней поближе. — Ты стараешься рассердиться. Почему?

Он посмотрел на неё внимательней, чем все предыдущие встречи. Ведь теперь он мог учитывать такое немаловажное обстоятельство, как то, что эта вот нелепая растрёпанная девчонка — не просто одна из дочерей северного канна, а её — плоть от плоти, кровь от крови. Ребёнок Атали Сэлдэнска — подумать только! И, если задуматься и подсчитать годы, рождённый как раз тогда, когда она исчезла с арены истории и из сердца ею же учинённой заварушки… Хотя — нет, тогда она, вероятно, родила Ронью, Яску — немного позже.

Может быть, митлы не так уж не правы, считая женщин негодными ни для чего кроме домашних дел и деторождения? Променять свободу всей Аэнны на тихое семейное счастье! И это сделала та, чьё имя в Кеории произносят не иначе, как со священным трепетом! Что это — если не предательство? Глупое и подлое…

Ярмэйн поднял глаза к рыжей каннке.

— Не сиди на холодном камне, — сказал сердито. — Простудишь что-нибудь важное, и кого твой отец будет замуж выдавать?

Рыжая заносчиво вздёрнула подбородок.

— Сам туда выдавайся. А эстэфф — тёплый. Протяни руку и потрогай.

Ярренвейн недоверчиво коснулся стены ладонью — да, тёплый. Подумал чуть-чуть и прижался щекой.

Ну да — конечно. Не захотевшая стать великим символом свободы Атали — позор и предательница, как могла, как посмела! Бегущий от любой ответственности, как от чумы, Эро Ярренвейн — гордый и непонятый герой, не желающий быть ничьей марионеткой.

— Почему ты здесь? — спросил вслух. — А не в зале с гостями?

— За тобой пошла, — она пожала плечами.

— Зачем?

— Интересно.

— Что во мне может быть более интересным, чем в остальных? Там у вас даже спарсианский наследник крутится, там — танцы, музыка, еда опять же… Или тебе тоже не дают спокойно спать легенды о Последнем из Серебряных ронов и распустившемся элгиле? Охотно верю. Детям положено любить сказки. Вот только верить им необязательно.

Она спрыгнула с выступа и оказалась совсем близко. Заглянула в глаза и улыбнулась — так, что её длинное лицо стало почти хорошеньким.

— Я не верю. Я знаю. Я была в Ястринэнн в тот день. Я стояла на заснеженной поляне, а она вдруг заискрилась, будто в звёздном свете, и прямо из под сугробов показались цветы. Маленькие, хрупкие — точно такие, как в песне. Я наклонилась и коснулась их кончиками пальцев, а потом из-за деревьев выехал ты… Тоже — как в песне: в серебристых одеждах и на белом коне. Ты меня не заметил, я была в плаще из аэсты, а ты — слишком околдован Ястринэнн, чтобы видеть что-то ещё…

Она отчаянно покраснела и отвернулась, безуспешно пытаясь спрятать лицо за медными прядями волос. Ярмэйн покачал головой. Интересно, в восемь — или сколько ей там на самом деле? — лет уже можно влюбиться? В прекрасного рона на белом коне?

Наверное. Если он — как из сказки. Ведь тогда все эти смешные чувства — они не к человеку, а к воплощённому чуду.

Он усмехнулся: а ведь Келень Леклендской, его так называемой отныне невесте, сейчас — примерно столько же. Хотя она вряд ли бегает в одиночку по колдовским лесам и купается в ледяных озёрах.

Она — избалованная касьа, изнеженное и всеми любимое дитя.

— Споёшь мне эту песню? — попросил он старательно молчавшую и даже затаившую дыхание каннку.

— Нет, — тряхнула она рыжими вихрами. — Рони попроси. Она хорошо умеет. Она всё, что хочешь, может спеть.

Ярренвейн представил красавицу Ронью усердно распевающую Ромовый Гимн южных рамэйров и расхохотался. Жаль, что такой прекрасной мечте не суждено воплотиться в реальности.

Девочка покосилась на него осуждающе.

— Ну и чего ты смеёшься? Рони правда может всё это: петь, вышивать, танцевать, фигуры эти ледяные — это тоже она. Её учили.

— А тебя, выходит, нет? — удивился Ярренвейн. — Ты же тоже каннка?

— Меня — нет, — хмуро сказала она. — Карниэ сказала, что у меня руки не туда и не той стороной пришиты. И голос… такой вот.

Ярренвейн сочувственно кивнул. Ему это было трудно понять — у него самого обычно получалось всё, за что бы он ни брался. Но голос у девчонки и вправду был — не очень, это ясно было даже без пения. Хорошо, что она родилась каннкой — так или иначе её судьба будет устроена… Канном Эстэвэном и Чёрной Каньей…

Смешно, но ведь из всех четырёх дочерей на Атали больше всего походила именно Яска. Да: неуклюжая и некрасивая, худющая, длинноносая, вся словно бы состоявшая из острых углов — она казалась кривым отражением ослепительной княгини. Отражением в разбитом зеркале.

И Ронья, и маленькие близнецы были похожи на отца, но не на мать.

— Знаешь, — сказал он вслух. — Я ведь тоже не поющий. Меня, правда, даже не пробовали учить (потому, что рамэйры не в счёт!), слишком много было всякого другого, что обязан уметь ярн и наследник.

— Ярн? — переспросила она.

— Да. Так в Кеории называют правителей.

— В Кеории? — и без того большие глаза рыжей каннки стали совершенно огромными. — Но ты же… ты же прибыл с юга, по гонровской дороге… ты же из Дэлькерры!

Ярмэйн улыбнулся и кивнул.

— Ну да… Там я плавал на корабле в очень сомнительной компании. Но родом я с Востока. Моё детство прошло в Кеории. Я — ученик Алри Астариэнна, правда… Правда, недоучившийся.

— Почему? — явно сбитая с толку Яска хмурилась, пытаясь уложить в голове услышанное.

— Потому что я от него сбежал.

— Почему?

— А я от всех сбегаю. Таков мой удел.

Рыжая каннка недоверчиво покачала головой. А потом — видимо, чтобы не взялся тут же доказывать — крепко ухватила его за руку.

— Ты мне расскажешь? — спросила с отчаянной надеждой, не оправдать которую было бы просто жестоко.

— Думаю — да. Только холодно здесь для долгих разговоров, тебе не кажется? Да и хватятся нас скоро, если уже не хватились.

Она кивнула.

Они так и пошли обратно в замок, держась за руки, и позже, уже засыпая в своей комнате, Ярмэйн никак не мог отделаться от ощущения узкой, маленькой и очень горячей ладошки в своей руке.

***

На какое-то время он совершенно позабыл о ней. Ну, в самом деле, разве есть дело рону и правителю до нескладной малолетки? У него дел по горло, а когда дела заканчиваются — почему бы и не позволить себе отдых? Да-да, то самое удалое «загулянье», которое так осуждал суровый отец Татеука Лассана. После хорошего отдыха обычно снова наваливаются позаброшенные дела, потом случается какая-нибудь абсолютно внезапная неурядица, улаживая которую ловишь себя на мысли, что быть наследником Астариэнна было куда как проще… и так до бесконечности.

Как-то незаметно наступила весна, а с нею вместе — празднества в честь Ялы-Талой, здесь на севере отмечавшиеся особенно бурно. Во внутреннем дворе Ойор Аэс развели костёр до небес, музыканты, сменяясь, играли с полудня, и даже наступавшие всё ещё довольно рано сумерки никак не отразились на всеобщем веселье. Лихие пляски, шумные игры, состязания — вся эта цветная круговерть захватила последнего из Ярренвейнов полностью. Хотелось успеть одновременно переплясать со всеми девицами, побороть в рукопашной самого Ферхтагу-младшего (а он вон какой вымахал!), перепробовать все напитки и — да что там! Проще было сказать: хотелось всего. Сразу и чтобы ничего плохого за это не было.

В какой-то момент, совершенно ошалев от охватившего всегда таких спокойных ястриннцев веселья, Ярмэйн вывалился из толпы в более тихий и тёмный угол двора и устало рухнул на застеленную войлоком широкую скамью, совершенно случайно оказавшуюся свободной от миловавшихся парочек. Лёг на спину, заложив руки за голову, с наслаждением потянулся, глядя в звёздные глаза наклонившемуся над ним северному небу… и рывком сел, ощутив чьё-то слишком близкое присутствие.

— Яска? — удивлённо уставившись на сидящую прямо перед ним рыжую каннку, спросил он.

Девчонка радостно закивала. Всё такая же растрёпанная, в шерстяном сереньком платьице и сером же аэстовом плаще, она воистину очень странно смотрелась на царившем вокруг празднике жизни.

— А разве ты не должна сейчас прыгать через костры в Яшмете? Вместе с Роньей, отцом и … матерью? — подозрительно поинтересовался он.

Она улыбнулась.

— Чёрная Каньа не празднует Ялэнла. Она сидит, закрывшись в своей башне.

— И что же она там делает?

— Не знаю. Горожане говорят, что колдует. Карниэ говорит не лезть не в своё дело, а Дед вздыхает и целует меня в макушку.

— А канн Эстэвэн? — спросил Ярэмнэ.

— Папа смеётся.

Рон Эанэ озадаченно потряс головой. Семейная жизнь правителей Яшмета была чем-то слишком уж своеобразным.

— И всё-таки, — не дал сбить с себя с мысли Ярренвейн. — Что ты тут делаешь? Как ты вообще оказалась в Ойор Аэс?

Она беспечно пожала плечами.

— Вспомнила, что ты обещал мне рассказать про Кеорию, и приехала.

— Верхом? Одна?

— Ну, конечно. Больше никому ты не обещал. Пойдём.

Она решительно ухватила его за руку.

— Куда?

— Здесь очень шумно. Здесь нужно не рассказывать, а петь, а ты сам сказал, что не умеешь.

Он обречённо вздохнул. Прогулка по ночному лесу и сказки для любопытных детишек — это было не совсем то, чем он собирался завершить сегодняшний вечер. С другой стороны, второй день всенародных гуляний подходил к концу и с пылом им предаваться не особо хотелось…

— Сейчас. Плащ возьму, — ободряюще улыбнулся он напряжённо смотрящей на него Яске. Почему-то подумалось, что, несмотря на высокий титул и детство в спокойной и мирной стране, она знала не так уж мало радостей в своей жизни. И все эти радости не были связаны с другими людьми.

Он ухватил плащ (кажется, не свой, а Татека, но приятель не обидится), взял со стола льняное полотенце, завернул в него пару лепешёк, наполнил лёгким яблочным вином флягу… Хотя детям, наверное, не положено вино. Взял ещё одну — с обычной колодезной водой. С величайшим трудом отыскал собственную сумку…

— Идём?

Она кивнула и нырнула в толпу. Шагала вроде и не быстро, но Ярренвейн еле успевал за ней. Неудивительно — учитывая, что его всё время пытались удержать: втянуть в круг танцующих, угостить малгаррой, да просто — по плечу хлопнуть… Когда они выбрались из замковых врат, была уже совершеннейшая ночь.

Ярмэйн догнал Яску.

— Я хочу на берег Мэлхэйэ. Там тихо сейчас.

Он пожал плечами. В самом деле, почему бы и нет. Узкая ледяная речушка, что вилась вокруг подножия замковой скалы, нравилась ему тоже. Было там несколько вполне подходящих для ночных посиделок местечек. И, кажется, Яска тоже их знала — очень уж уверенно продолжала она идти, не обращая ровным счётом никакого внимания на темноту вокруг.

— Ты здесь часто бываешь? — спросил Ярренвейн, когда они свернули с дороги на узкую, малозаметную тропку.

— Иногда, — уклончиво ответила она. — Я любой путь запоминаю с первого раза и никогда не плутаю.

Он, конечно, не поверил. Зажёг фонарик зелёного стекла — тот, что привёз ещё из Дэлькерры — в его свете лес вокруг казался особо таинственным, а лохматая Яска — существом из мира фей. Сейчас она заведёт его в самую чащу и скормит каким-нибудь особо пушистым монстрам — в конце концов, надо же зверушкам что-то есть?

Яска резко обернулась на его смешок. Посмотрела — и ничего не сказала.

Какое-то время они шли в тишине. Только шелестели-шептались аэсы и перекликались в их ветвях редкие ночные птицы. Потом Яска начала тихонько напевать. Мелодия показалась Ярмэйну незнакомой, а вот сюжет был стар как Мир: вывелась в птичьем гнезде маленькая крылатая ящерка. Глупые птицы не приняли её — перьев нет, клюва нет,… Ящерка много страдала, пыталась самоубиться с высокой скалы, да упала в овраг, где повстречала других ящерок. Обрадовалось чешуйчатое сердце: вот же вы, родные, я так вас искала! Да только сородичи были самые обыкновенные — бескрылые. И они поставили ей условие — стать такой же как они. Мол, рождённый ползать не должен летать в небесах — и точка. Будешь послушной — вот тебе наша дружба, наш овраг, и вот этот вот милый юноша с зелёным гребнем — в мужья; не сумеешь измениться — твоя воля… Заканчивалось всё, как и следовало ожидать, печально. Ящерке переломали крылья, но так и не смогли излечить от тоски по небу, потому что никакая любовь не заменит полёта…

Резко оборвав песню, Яска свернула с тропы в узкую расщелину между двумя валунами. Ярмэйн последовал за ней. Одолев с десяток каменных ступеней, они выбрались на узкую полосу песка у самой воды. Яска бросила плащ на большой плоский камень. Ярмэйн положил рядом свои вещи.

Собрали хворост, развели костёр — в таком же странно-настороженном молчании. Сели друг напротив друга.

— А в Кеории поют чуть-чуть иначе, — улыбнулся он. — Будто крылатое-зубастое-чешуйчатое нечто родилось как раз у ящериц. Они сочли его несусветным уродом, но как-то терпели… А оно выросло, научилось летать и попыталось прибиться к птицам. Мол, смотрите: я такая же как вы, я хочу с вами. Те, разумеется, подняли на смех… Бедному чудовищу ничего не осталось как полететь к солнцу и сгореть дотла в его лучах.

Яска молчала, не сводя с него огромных тревожных глаз. Ну да, он же обещал — сказку. Или не сказку — но какая разница? Какое дело родившейся в благословенной Нэриаэаренне девчонке до того, как там оно устроено на самом деле — на далёком Востоке, в Стране Ветров?

Ярренвейн вздохнул. Большое, огромное дело, если эта девчонка — дочь Атали Сэлдэнска.

— Что ты хочешь узнать сначала? — спросил, глядя в пламя.

Она улыбнулась. И отчего-то он совершенно не удивился ответу.

Разумеется, она желала знать — всё.