Глава 1

Началось ближе к обеду. Матвейка сидел на лавке, заворожено следя за ловкими материнскими руками. Мама лепила его любимые гречишные крендельки. Истопленная печь приготовила уже для лакомства жаркое нутро. Внезапно в сенях застучали, затопали. Сильный удар сотряс дверь.

— Открывай добром, колдун! — раздалось из сеней.

Мама в испуге уронила не долепленный крендель, отец, сидевший рядом, побледнел. Быстро нагнувшись, рванул кованое кольцо люка.

— Вниз, живо! — отеческая рука сдёрнула Матвейку с лавки и отправила во мрак подполья. Вместе с грохотом падающей крышки раздался треск выносимой двери.

Наверху гремело и перекатывалось.

Труха и мелкий сор лезли в рот, душила вонь от грязных мешков, но мальчик всё глубже забивался в угол подпола, в мокрую, холодную, но безопасную тьму. Сжавшись в комочек, он повторял про себя: «Нет меня, нет… Меня нет здесь, нет, не было…»

Хлопнула крышка, заскрипела под чьим-то немалым весом лесенка. Раздался глухой удар, посыпались горшки. «Проклятый колдун», — прошипел кто-то сипло. На мешковину, под которой таился Матвейка, что-то упало, холодная струйка потекла на затылок, по щеке. «Мамина брусника», — Матвейка облизал губы. Сиплый ворочался в полумраке, расшвыривая ногами туеса, запинаясь о кадушки, пыхтел, бранился.

— Что там, брат Симеон? — прокричали сверху.

— Припасы, брат Кондратий, — отозвался Сиплый, — брать будем?

— Ох, и всыплет тебе отец-настоятель за глупость, если притащишь колдовскую справу, — ответил Кондратий. — Сказано — всё сжечь. Вылезай!

Снова грохнула дощатая крышка. Наступила темнота. И тишина. Не жив, не мертв, лежал Матвейка в закутке.

Чуть слышно потянуло горелым, зашумел огонь. Тихое сначала потрескивание набрало силу и превратилось в торжествующий рёв. Подсобрав над головой мешковину, мальчик выглянул и осмотрелся. Половицы горели, в подпол пробивались дымные завитки, кое-где виднелось уже открытое пламя. Отцовское заклинание сдерживало пока жар. Надолго ли?

Сквозь щели посыпались угольки, и Матвейка решился. Выскользнув из угла, он рванул в дальний конец подвала, где за бочонком с грибами скрывался лаз. С натугой отодвинув тяжкую бадью, Матвей юркнул в узкую щель.

Вовремя! Сзади ухнуло, загудело. Земляные стены осветились рыжим, впереди запрыгала тень. Волна жара накатилась сзади, ударила в спину. Жар означал плохое: поставленная Климом защита рухнула, а сам он мёртв. Парнишка всхлипнул, побежал скорее, стараясь добраться до поворота. Ещё несколько шагов, потом налево; стало прохладнее и темнее. Зацепившись ногой за вылезший из земляной стены корень, Матвейка полетел руками вперёд, в мокрую грязь. Перед глазами мелькнула зелень, и он вывалился из лаза в гущу травы под обрывистый речной берег, в десятке шагов от мельничного колеса. Перевернулся и замер, глядя в ужасе вверх, сквозь заросли ивняка.

Родительский дом горел. Устланная дранкой крыша обвалилась, в клубах дыма среди огненных языков поднималась печная труба. Стены еще держались, но белый дым струился из щелей, и было ясно, что стоять стенам недолго. Пламя гудело, столб искр возносился к выцветшему летнему небу. Тут же, близ огня, стояли несколько человек в чёрных балахонах, спокойно поглядывая на пламя. Ещё двое копошились рядом с самым берегом, возле мельницы.

— Долго ещё, Игнатий? — скучным голосом проговорил один из монахов, высокий горбоносый мужчина средних лет. — Чего копошитесь? Сколь мне ждать?

— Сейчас — сейчас, отец десятник, — ответили от мельницы, — не загорается, паскуда! Ведовство, не иначе…

Мельницу сложил из толстенных брёвен еще материн дед. От молнии и пожара заговаривал её молодой в ту пору дед Захар, отцов наставник. Заговорил надёжно, от души — вот и простояла она незыблемо более полувека. Для десятилетнего Матвея — почти вечность.

— Масла отчитанного возьми, полный мех в запасе, — десятник махнул рукой. — Да живее!

Раздался грохот подкованных башмаков по утоптанной земле. Это метнулся от мельницы один из монахов. Вскоре вернулся, пригибаясь под тяжестью большого кожаного мешка. Зашёл внутрь строения, выскочил с полегчавшей ношей и стал поливать бревенчатую стену густой жидкостью. Она плескала из горловины нехотя, тягуче, прилипая к брёвнам бесформенными бурыми кляксами. До мальчика донёсся резкий дух. Так пахла лампа, которую зажигали зимними вечерами.

Раньше этот запах значил для Матвейки скорые мамины пироги, её мягкие руки и травяной взвар. Под него рассказывал сказки заходивший иногда дед Захар, читал толстую потрёпанную книгу отец, шевеля губами и бормоча под нос непонятные, но такие уютные, домашние слова.

Теперь этот запах стал внезапной бедой.

Жутью.

Огнём.

— Пошла, родимая! — сплюнул Игнатий, отходя от мельницы. Вытер пот со лба, откинул с глаз песочного цвета космы. Грубые чеботы его остановились в нескольких локтях от замершего в кустах Матвейки. — Эх, пошла! — он топнул ногой, из-под дернины выпал ком глины и скатился в реку совсем рядом с мальчиком.

Могучие стволы, составившие сруб мельницы, парили, сопротивляясь огню, что было сил. Но вот первый дымок пробился сквозь щели, потом ещё и ещё. Смешиваясь с паром, дымы тянулись ввысь в безветрии. Над срубом грязно-белые струи зависли, пришли в движение и выткали в воздухе суровое стариковское лицо. С ужасом узнал Матвей старого Захара. Добрый, домашний дедушка гневался. Шевелил губами, будто пытаясь сказать что-то, но дымные полотнища, смрадные и густые, душили и размывали его лик.

— Не нравится, погань?! — крикнул с один из монахов.

— Твоя правда, Кондратий, — кивнул десятник, с прищуром глядя на дымную картину, — и хочет колдун воспротивиться, да святой огонь уста ему замкнул. Так стало здесь. И так будет везде, куда пришёл Орден! Сгинь! — он махнул рукой, и захарово лицо смешалось, расплылось в дрожащем горячем воздухе. Освобожденное пламя объяло старые стены, вырвалось наружу, и несколько мгновений спустя лишь бушующий огонь напоминал о старой мельнице. Неслышно закричали стропила, крыша и стены рухнули. В минуту прогорел вал водяного колеса, и оно, рассыпав сноп искр, свалилось в реку. Завизжали гаснущие угли.

— Вот и всё, братья, — десятник пошевелил ногой подкатившуюся головню и отбросил её в воду. — А всё ли, Симеон?

— Староста показал, — сипло ответил ему монах, — мальчишка у них ещё был, лет десяти.

— Где щенок?

— В доме не было, на мельнице тож, брат Фрол. Куда-то забился, видать, или сбежал.

— Сбежал? — протянул десятник Фрол. — А вы куда смотрели, братья? Что я отцу-настоятелю доложу? Упустили, скажу, ведовского ублюдка, прости, скажу, святой отче? Сыскать!!! — закричал вдруг он так, что жилы вздулись на висках. И добавил тихо: — Не найдёте — запорю. Да помните — живым! Сафрон!

— Здесь, брат десятник, — подошёл молчащий доселе монах, вислоусый, коренастый. В руках он комкал тряпицу, в которой Матвейка узнал мамин фартук.

— Берёшь одну подводу, бабу в клетку — и дуй в форпост, — распорядился брат Фрол. — Никуда не сворачивать! Никакого баловства, она для другого потребна. Ясно?

— Ясно, брат десятник, — пожал плечами Сафрон, — В форпосте её...

— Брат ключарь укажет. Отправляйся! — и, обернувшись к остальным: — Колдун мёртв?

— Мертвее некуда, брат Фрол, — ответил за остальных Симеон. — В горнице лежал, сгорел, должно быть.

«Баба, колдун, клетка, мёртв, сгорел...» Мальчик слышал эти слова и начинал понимать: это — про его родителей, это — на самом деле! Невозможно, невыносимо стало обидно на весь мир. Будто безжалостная рука сжала горло, потекли слёзы и Матвей неслышно, сквозь сжатые губы завыл. На секунду подумалось: будь что будет, без мамы и отца жизнь не нужна!

Глупые мысли… Что может знать о жизни и её цене мальчишка — подросток? Спасла его родительская забота. Проснулась ладанка-оберег, резной забавный деревянный мышонок, что висел на шее мальчика на шерстяной толстой нитке. «Не всякое дерево годится», — говорил Клим, вырезая зверушку из причудливой заготовки. Принесённый из заповедного леса корень, словно живой, изгибался в отцовых руках и тянуло от него холодком. «Оберег, сторожевик, — продолжал отец, буравя амулет тонким шилом, — из колдовской чуткой рябины делать следует. В ней сила Леса». Глазки у мышонка он сделал из старого когтя Захарова грача Антипа. Ушки выложил пером колдовской сороки: «Кто первый видит опасность? Сорока». Потом отец долго сидел, сжав ладанку руками, и шептал еле слышно что-то, прикрыв глаза. По лбу его катились крупные капли пота.

Оберег под рубашкой потеплел, а в голове Матвейки тихо-тихо пискнуло мышью: «Мол-чи-и! Беги-и!»

Словно разбуженный, мальчик вскинулся и задал стрекача вдоль берега, сквозь острую осоку, к тайному броду.

— Вот он, лови-и-и! — закричали сзади разными голосами, затопали тяжело, засопели. Перемахнув сходу, по мелкому, речку, Матвей вылетел на пологий правый берег и припустил полем к ближнему перелеску. Преследователи, срезая путь, рванули напрямик, брода не заметив и до него не добежав — куда там! Ухнули в омут, завозились, ругаясь и отплёвываясь. Когда мокрые монахи выбрались из воды, Матвейка уже скрылся в кустах.

Вбежав в перелесок, он промчался ещё сотню шагов, согнувшись и отмахиваясь руками от жестких веток ольховника, ирги и ивы. В груди горело. Выбрав заросли погуще, мальчик забился под них и затих, лихорадочно хватая воздух ртом. Сердце колотилось, замирало от страха.

Сзади — ужасные чёрные монахи. Они рядом, ищут его. Старшой обещал их выпороть, коли не найдут. А кому, спрашивается, хочется быть пороту? Матвея никогда не били, родители не понимали — как это? — но соседские мальчишки иногда хвастались красными рубцами на своих худых спинах и тощих ягодицах. «Вот оно, брат, — говорили они, задирая куцые рубашонки, — как бывает. Ох и больно!» Слышалась в их рассказах и боль, и обида, и странная гордость. Поэтому монахи его ищут, и, ежели останется он сидеть зайчонком в кустах, то быстро найдут!

Впереди ждало Косматое Урочище. Роща как роща, тропинка вьётся, раскиданы заросшие мхом валуны, ничего особого. Но рос в Урочище старый дуб, что пугал и манил Матвейку. Стоило оказаться вблизи дуба, как его охватывал странный холод. Казалось, кто-то сильный и жадный тянет к себе, в стылую и грязную трясину. Не было мысли в этой тяге, не было зла, а только слепой голод. И так, и эдак пытался подобраться Матвей к дереву, но всё кончалось одурью и унизительным побегом. Очень опасался признаваться Матвейка в таком стыде перед отцом, однако не выдержал, рассказал, ожидая насупленных бровей и молчаливой укоризны. Отец же, к огромному удивлению, разулыбался, обнял, стиснул, приговаривая: «Обрадовал, сын, ох, обрадовал»! Так узнал Матвейка о волшбе, что разлита вокруг, прячется в деревьях, травах, живёт в зверях и птицах. Волшбе, послушной умелому колдуну. Узнал о том, что отличает колдуна от обычного человека. Там, где простой человек пройдёт, ничего не заметив, колдун почует холод. Узнал, что он колдун! Потому его сверстники бегали мимо дуба, как мимо любого другого места, а ему приходилось обходить опасное дерево стороной. «Что же делать мне? — спросил он тогда с обидой, — Тянет ведь! Холодит!» — «Погоди, милый, — сказал отец, радостно потирая руки, — Всё узнаешь, всему обучу!»

Но не успел.

От отца мысли Матвейки скакнули к матери. Там ведь она осталась, с противным усатым Сафроном! Мальчику стало стыдно. Ведь сбежал, бросил, не оборонил! Он теперь старший мужчина в доме, единственный мужчина, он должен вернуться, спасти, защитить! Эта мысль потрясла его, мальчик даже привстал, готовясь бежать обратно. Искать нож, пилить верёвки! Как нужно спасать, он не знал… Но разве можно оставить?

«Не защити-шь… Сги-инешь»! — снова почудился в голове тонкий голосок. Это ожил отцов оберег, смешной маленький мышонок.

Всё решилось само собой.

Стайка мелких лесных пичуг со щебетаньем пронеслась мимо Матвея, застрекотала сорока на вершине растущей недалеко берёзы. Затрещали, зашуршали раздвигаемые кусты. В перелесок, где затаился мальчик, вошёл враг. Вошёл с трёх сторон, гоня перед собой сопение, кряхтение отвыкших от леса людей, запахи лука и чеснока, конской сбруи и немытых тел. Надежды, что удастся отсидеться, у Матвея не было. Осталось только бежать. Вперёд, к Косматому Урочищу...

Выскочив из зарослей, он рванул наискосок, обходя ближайшего загонщика слева. Туда, где сквозь зелень проглядывала тропа. Выскочив на неё, мальчик на мгновение замер. Сзади трещали кусты. Один из монахов, уловив его движение, спешил на перехват. А прямо перед ним на тропе стоял, ощеряясь в довольной улыбке, десятник Фрол.

— Попался, голубчик, — произнёс он, разворачивая крупноячеистую сеть. — Не зря тащил!

С этой снастью отец ходил обычно на омуток, за свежей рыбой. С последнего раза прошло несколько дней, сеть осталась висеть под берегом, где и прихватил её монах. Тогда же, вспомнил Матвейка, зацепилась снасть за корягу, отчего случилась в ней изрядная дыра. Руки не дошли починить, и мальчик решился. С двух шагов прыгнул он в сетку головой вперёд. Хлестнула по рукам и лицу бечева, сеть разошлась посредине, пропуская сквозь себя. Стукнувшись боком о колено опешившего монаха, Матвейка приземлился на руки, кувырнулся, вскочил и бросился по тропе к недалёкому уже Урочищу.

— Ах ты ж… — прозвучало вслед.

Пока десятник разворачивался, отбрасывал, досадуя на глупость, сетку, Матвей успел сделать с десяток шагов. Голые пятки колотили сухую землю, одёжка развевалась. Матвейка мчался, перепрыгивал узловатые корни, обегая ямины и лужи с тёмной застоявшейся водой. Не ровён час запнуться, тут-то его и схватят. За спиной послышался топот, это кинулся вдогонку Фрол, но, куда монаху в толстых башмаках свиной кожи, в балахоне-сутане за ним угнаться!

Мальчик вбежал в Урочище. Сразу потемнело, высокие, древние ели обступили тропу. Повеяло сыростью и грибами. Кое-где, на более открытых местах, теснились заросли бузины и орешника, остался по правую руку первый дубок. Показался обросший лишайником валун. После него тропа брала чуть правее, а влево уходила старая, отцом ещё протоптанная стёжка. Туда бы и свернуть Матвейке, но паника и топот преследователей не оставили места для осторожности в маленькой его голове. В мешанине последних минут он и думать забыл о злом дереве, о своих опасениях. Убежать, оторваться, уйти от охотников — ни о чём больше он не помышлял в пылу бегства.

Внезапно похолодало, и Матвей вспомнил, но… Вот он, дуб, пара десятков шагов осталось. Шаг замедлился сам собой, не от страха, от слабости. Где-то в глубине души мальчику стало даже смешно, хотя и мало в этом весёлого. Дерево-то, и к себе тянет — и силы отнимает, идти не даёт.

Сзади снова послышался дробный топот. Это догоняли отставшие преследователи. Считанные мгновения, и первый из них покажется из-за валуна...

«Рискни-и! И-иди»! — пробудился амулет, рассеивая холод и нагнанную колдовским дубом тусклую хмарь в душе. Почему не пойти? Вперёд всё лучше, чем в лапы к монахам. Матвейка прибавил шаг. Волны холода накатывали от дерева, но теплел амулет. Чем холоднее становилось Матвейке снаружи, тем горячее, веселее было изнутри. Словно второе горячее сердечко возникло в груди и стучало громко и сильно в такт шагам.

Холодно — жарко, холодно — жарко… Мальчик не успел заметить, как миновали колдодуб, только холод вдруг пропал, а за ними улёгся и жар от проснувшегося оберега. Появились свежие силы, словно после бани, когда вслед за шайкой с горячей водой окатывают тебя водой ледяной. Потом ещё и еще — и выходишь наружу новым человеком!

Деревья по сторонам кончились, Матвей выскочил на берег Хлебного ручья, гулко простучал пятками по доскам моста — и выбежал на взгорок, к дому деда Захара...

Ещё вчера эта горелая проплешина называлась домом. Стояла крепкая изба из заговоренных брёвен, глядя на мир тремя окнами в резных наличниках. Красным да жёлтым, синим да малиновым пламенел цветник, зрели на грядках овощи и разная ягода. Ходил по двору, под окнами колдограч Антип, вызывал себе на завтрак червей и жуков. Сидел на скамеечке дедушка Захар, глядя на дорогу из-под кустистых седых бровей, а у ног его лежал, греясь на солнышке, старый-престарый пёс Дюк. Почти белый и облезлый, давно переживший обычный собачий век.

Ныне здесь не было никого и ничего, кроме пепла, золы и курящихся терпким дымом углей. Изломанные цветочные кусты на задах, за ними узкая скошенная поляна и дальше, тёмный и сумрачный, вставал древний Колдовской лес. Туда и бросился мальчик. Больше бежать было некуда.

Осторожно раздвинув ветви сторожевых, граничных елей, Матвей пригнулся и нырнул в зелёный сумрак. Любому другому воздух под елями-великанами показался бы горячим, знойным, застоявшимся. Матвейка чувствовал и зной и жару, но они ушли в сторону, отступили перед колдовской стылостью, заполнившей лес. Каждая четвёртая, если не третья ель здесь выросла волшебной, а значит, все они обратились сейчас к мальчику, пытаясь поглотить малую толику скрытой в нём силы, звали, просили без слов. Тянулись, скрипели сучьями в сухом безветренном воздухе, мешали друг дружке, пили силу товарок, но продолжали бездумно и жадно шарить невидимыми лапами.

Запинаясь, отшатываясь от острых, побуревших, в ржавой хвое веток, мальчик почти без памяти брёл дальше, а сзади уже ворочались в подлеске монахи, вглядывались, искали...

Внезапно стих в его голове голодный потусторонний хор. Пропали тревожившие со всех сторон ледяные уколы, сменившись ровным холодом подполья. Это деревья, тысячи и десятки тысяч колдовских деревьев соединились и стали Лесом. Гигантский лес-колдун посмотрел внутрь себя, увидел странное и задал, как умел, вопрос. В Матвейкиной голове образовалась вдруг звенящая ясность и пустота, и в этой пустоте всплыл и лопнул маслянистый колеблющийся пузырь. «Кто ты»? — спрашивали его без слов, одним собравшимся в точку недоумением. Вопрос тревожил, мешал, требовал ответа!

Как, что сказать? Правильно и чтобы поняли? А слов нет, их не хватает… Мигом перед глазами мальчика пронеслись все события сегодняшнего дня: поджог дома и мельницы (Матвей узнал вдруг боль и обиду Леса, боль от пожара и обиду на дровосеков), погоня, смерть отца и пленение матери, сила и помощь оберега, страх неизвестности. Он не смог придумать ничего, прошептал:

— Прими меня, Лес! — и без сил упал в густой черничник.

— Ну и чаща, — брат Игнатий, мокрый и распаренный, обсыпанный иголками, чешуйками коры и другим сором, вывалился, наконец, из граничных зарослей внутрь леса. Присел на корень, обтираясь и отдуваясь.

— Да, брат, — Симеон плюхнулся рядом, — и чаща, и жара… Куда только подевался волчонок? Ты видишь?

— Там, — махнул рукой Игнатий, — где-то. Дай отдышаться минуту! Клянусь Изгнанным, с места сойти не могу.

— Не поминай Его без нужды! — десятник Фрол, тоже измученный долгим бегом, возник рядом. — Встали, встали! Сыскать мальчишку! — он закашлялся, продолжил, давясь: — По-ой-мать, кхе!

Брат Кондратий просто без сил привалился к шершавому, колючему стволу. Грудь его ходила, бока вздымались. Более всего он напоминал сейчас старого крестьянского одра в конце страдного дня.

— Ну, двинулись! — прикрикнул Фрол.

Брат Кондратий отлепился от дерева и сделал несколько шагов в глубь чащобы. Вдруг затрещало, посыпался мусор, и его накрыла рухнувшая откуда-то сбоку сучковатая лесина. Кондратий охнул и осел, закрывая руками голову. Симеон рванулся к нему, но тут нога его провалилась в старую, заброшенную нору, и он полетел кубарем, чудом не сломав лодыжку. Десятник Фрол был готов поклясться, что секунду назад на этом месте была ровная, твёрдая земля.

Проклятие! Показалось, кто-то не пускает, старается задержать, остановить.

Одновременно с этой мыслью вершины елей зашумели, как от налетевшего шквала, и Фрол понял: это лес. «Не пройдёшь», — возникло и пропало в голове. Фрол внимательно осмотрел своё воинство.

Брат Кондратий, постанывая, лежал на многолетней хвойной подушке, оглаживая плечо. С макушки текла густая кровь, смешивалась с первыми каплями дождя. Рядом, ухватив ногу и скривившись, лежал Симеон. Не повоюешь этакой ватагой. Придётся уходить...

Дав знак брату Игнатию — Симеону, мол, помоги! — Фрол подхватил за здоровое плечо Кондратия, подсел под него, поднялся. Опустив голову, Кондратий что-то шептал.

— Пошли, — брат Фрол мотнул головой. Густой подлесок вдоль границы вдруг словно расступился. Показалась неширокая, но проходимая тропка, выводящая из чащи. Хромая и сопя, монахи выбрались из леса. «Мы еще вернёмся», — зло промолчал десятник Фрол, и лес ехидно зашумел, зашуршал кронами.

Засмеялся.

Лето кончилось. Наползли откуда-то низкие, серые тучи, скучились над округой, и посыпался из них унылый осенний дождь.