Глава 3

За окном завывал ветер, стучал крупными каплями дождя в слюдяное окошко, ярился, выхолаживал дом. Поэтому даже на печке, куда забился Матвейка, было зябко. Замерзли ноги, толстое шерстяное одеяло не грело. Как ни старался мальчик, ёрзая и ворочаясь, поджимая ноги, согреться — без толку. С вечера мама и отец, наверное, были сильно заняты — вот и не истопили печь. И, верно, прохудилась крыша. Холодные струйки потекли на шею и спину.

Мама подошла, неслышно ступая мягкими войлочными сапожками, укрыла меховой тяжёлой шубой. «Почему сапожки? — сонно подумал мальчик. — Лето ведь».

Тёплая шуба пахла зверем и громко сопела. Потом кто-то взял мокрую дерюжину и стал протирать Матвею лицо, приговаривая тихо: «Хор-р-рошо… Хор-р-рошо». Лоб, щеки, нос, глаза. С тряпки сочилась влага, затекала в уши и ноздри. Матвейка закашлялся и… проснулся!

Родного дома не было. Он лежал на толстой подушке прошлогодней хвои возле шершавого ствола древней ели. Её колючие ветви, покрытые седым лишайником, шалашом опускались почти к самой земле. Царил рассветный полумрак. Дождь мерно шелестел в кронах, наполняя воздух водяной взвесью. Большие капли срывались с иголок и клочьев лишайника, падали на Матвея, затекали за шиворот, стучали по насквозь промокшей одежке. А сзади, придавив горячим мохнатым брюхом, накрыв мальчика лапой со страшными чёрными когтями, лежал огромный медведь! Зверь тихо порыкивал во сне, обдавая горячим дыханием.

В ужасе, сжавшись в комочек, Матвей попытался выскользнуть из-под лапы.

— Рр-р-ры, — уютно проурчал пробудившийся косолапый и принялся вылизывать мальчику лицо широким жёстким языком.

— Ой, мамочка, — Матвейка извернулся ужом, выбрался из-под лапы и прижался к мокрому комлю, подальше от жёлтых клыков. «Съест, сожрёт»! — от испуга мальчика затрясло, застучали зубы, слёзы навернулись на глаза.

— Рр-р-ру? — вопросительно буркнул медведь. Он перекатился через спину, лениво поднялся на лапы и отряхнулся, как большая бурая собака. Брызги полетели во все стороны, смешавшись с дождём и капелью. Ещё раз коротко взрыкнув, медведь затрусил прочь и скоро скрылся в весёлой зелени елового подроста. Матвейка проводил зверя затравленным взглядом. Душа его не выдержала, и он повалился на мокрую землю, обхватив голову руками и плача. События вчерашнего дня теснились перед его глазами. Мама, папа, страшный горбоносый Фрол с сеткой в руках. Неторопливый Сафрон, увёзший куда-то мать. Дом в пламени. Каждая картинка сопровождалась новыми рыданиями. «Один… В холодном дремучем лесу… Среди кровожадных зверей…», — крутилось в голове.

Детское горе преходяще. Мама была жива, в гибель отца, несмотря ни на что, верить не хотелось. Скоро мальчишеские слёзы сменились всхлипыванием, а там и вовсе прошли. Размазывая грязь по замурзанной мордашке, Матвей выполз из-под ели, послужившей ему ночным пристанищем. От холода его знобило, и мальчик неожиданно вспомнил страшного, но такого тёплого медведя. Не стал его зверь есть… Согрел наоборот. Значит и не собирался! Значит — медведь его друг? Очень захотелось зарыться в косматую шерсть, прижаться к надёжному боку зверя. А ещё очень хотелось есть, ведь со вчерашнего утра во рту у него не было ни крошки. Тут ему в затылок ткнулось холодное и мокрое.

Давешний медведь был рядом. Зверь смотрел на мальчика терпеливо, с ожиданием. У медведей, оказалось, очень выразительные морды, особенно у колдовских. Теперь, малость успокоившись и придя в себя, Матвей почуял слабый холодок, струившийся от зверя.

— Рр-р-ра..., — медведь повернулся боком и слегка мотнул башкой, словно приглашая за собой.

Молодые, не старше самого Матвейки, ёлочки хлестнули иголками по рукам, под босыми ногами зачавкала напоённая влагой лесная подстилка. Невелика подрастающая еловая стайка, можно запросто сбоку обойти, но мальчик, как привязанный, шёл за косолапым. Пусть мокро и холодно, пусть непонятно, куда они идут, но он был сейчас не один!

Медведь шёл неторопливо, вежливо поджидая, пока Матвей перелезет через упавший древесный ствол или сотрёт с лица противную липкую паутину. После ёлочек начались заросли желтеющего папоротника и старый густой малинник. Здесь Матвейка замялся, не решаясь влезать в колючие мокрые заросли. Если бы только это! Но ведь где малина, там и крапива. Она была высокая, удивительно сочная по осенней поре; толстые стебли и резные листья ощетинились тысячами ядовитых жал.

— Рр-ррук! — поняв затруднения спутника, приказал медведь. И заросли… расступились! Стебли накренились по бокам, открыв неширокий проход. По нему и пошли оба: косолапый проводник, важно и вперевалку, не глядя по сторонам, и Матвейка, робко переступающий озябшими ногами колючие стебли. Шли недолго. Скоро открылась полянка с дуплистой корявой берёзой посредине. Встав на задние лапы, медведь размашисто мазнул когтями по стволу чуть ниже дупла, зацепив кусок коры. Приоткрылась полость с янтарными сотами. Густо повеяло ароматом лета, трав, сладости. Мёд! Загудели, всполошились пчёлы. Словно толстые, но прозрачные льдистые нити — заметил вдруг Матвейка — стрельнули от медведя к улью, и, повинуясь неслышному приказу, пчёлы покорно затихли. Шевелящимся ковром облепили они ближние ветви, ожидая…. И мальчик понял. Дотянувшись, он отломил большой липкий шмат и вгрызся в лакомство. И окружающий мир пропал… На время забылись замёрзшие ноги, мокрая одежда и еловые иголки в волосах. Осталась лишь тягучая, сладкая мякоть. И радость!

Как немного, оказывается, нужно человеку. Тем более, если это голодный десятилетний мальчик…

— Рр-ров! — заторопил его медведь, оттесняя с поляны. Увлечённый едой, Матвейка приметил, однако, как с каждым их шагом прочь от пчелиного жилища утончались протянувшиеся от медведя тяжи силы. Напоминавшие поначалу пеньковую грубую бечеву, густо поросшую острыми кристалликами льда, они превратились сначала в тонкие нити, а потом вытянулись осенними паутинками. Задрожали, натянулись, как волосяная леса при вываживании сильной рыбины — и лопнули с неслышным звоном! Тут же обиженные насекомые наполнили поляну громким возмущенным гулом, но Матвей с чудесным проводником уже покинули поляну, скрывшись в лесу.

Утолив острый голод, мальчик повеселел и стал с интересом оглядываться по сторонам. Оказалось, лес наполнен струями и речушками сил. Обильные потоки уходили в землю, за корнями вслед. Вместе с обычным колючим нарядом каждая колдовская ель оделась в инеистый куржак. Такие же морозные, но более лёгкие и ажурные шнуры и бечёвки перекидывались с дерево на дерево, вывязывая кружевную паутину колдовского леса. Обычные ели, берёзы и рябины, что росли вокруг во множестве, терялись и блёкли в этой красоте. Серые бесформенные пятна — рядом с бликами солнца на росе. Предрассветные сумерки — рядом с ярким полуденным миром. Темнота глубокого колодца — рядом с цветущим летним лугом. Вот как это было.

Мохнатый проводник, как второй шкурой, окружён был потусторонним сиянием. Глянув на себя, Матвей от неожиданности чуть не выронил остатки мёда: сам он тоже оказался окутан слабым, но явственным колдовским пухом. «Почему я не замечал этого раньше?» — задумался мальчик, но не смог найти ответа.

Тихо шумел вокруг древний колдовской лес. Дремлющий исполин радушно вливал силу в каждую свою частицу. Могущество огромного леса было невероятно. Прошедшие века скопили великое волшебное богатство, которое лес, не имея желаний, не умел потратить. Желания — удел разума. Одно дерево — слепо, оно умеет лишь тянуть силу к себе. Десятилетиями колдовские деревья вытягивали силу друг у дружки, обмениваясь ею. Сила не исчезала, но только росла. Тонкими ручейками стекала она из земли, из воздуха, приносилась ручьями и падала с неба дождём.

Не всякое дерево становится волшебным. Не всякий зверь, или птица, родившиеся в лесу, чувствительны к волшебству. Иногда же затейливо сплетаются силы, и такие существа становятся полноправными частицами Колдовского Леса. Волею случая им служит великая мощь. Но звериные желания просты. Поесть вволю. Получить лучшую пару и вырастить детёнышей.

Колдовской барсук не роет норы, земля послушно расступается перед ним.

Волшебная птица ленится искать пропитание, добыча приходит к ней. Колдовской ворон смотрит одним глазом на землю, и жирный вкусный червь выползает наружу, гонимый птичьим голодом. Колдовской дятел не долбит кору в поисках личинок, дерево раскрывается скатертью-самобранкой.

Малина сама вырастает перед сидящем в зарослях волшебным медведем. Зацветает, даёт завязь и наливается сладкой ягодой за считанные миги.

Заяц покорно прибегает к логову колдовского волка и прыгает тому в пасть.

Если зима и мороз, то волшебный воробей не мёрзнет, сидя на веточке бузины. Ему просто тепло. Волшебный кокон окутывает крохотное тельце, выполняя маленькое птичье желание. Но воробей не в силах отменить зиму и снег. Такое желание не поместится в его голове. Колдовской филин не попросит вечной ночи для удачных охот. Он просто не умеет просить.

Волшебные звери живут в великом лесу своими маленькими звериными чаяниями и не могут сделать ничего, выходящего за их пределы.

Десятилетний ребёнок, обиженный и испуганный мальчик Матвей вошёл в колдовской лес и попросил убежища. Его горе было столь велико, испуг силён, а просьба искренна, что Лес откликнулся. Лес принял человека, сделал частью себя. Равноправный лесной житель, Матвей получил ключ от неисчерпаемой кладовой. Возможности маленького колдуна прирастали с каждым проведённым в лесу часом. Сейчас он увидел потоки пронизывающих лес сил. Что увидит и поймёт он потом? И что пожелает?

Впрочем, до этого было далеко.

Ковыляя за медведем, Матвей доедал лесной гостинец. После утоления первого голода его снова начали донимать озябшие ноги. Это мешало, это было так неправильно и противно! Даже мысль о таком сочетании замечательных сладких сот в руках и босых ног, ступающих по подгнившему хвойному опаду — была дурна! Мысли и не было, только неудовольствие и желание — чтобы стало хорошо. А очень скоро Матвейка забыл это огорчение, ведь снова стало тепло! Если бы он догадался глянуть вниз, то увидел бы, как окружающий его колдовской пух перетёк на ступни, сгустился и превратился в подобие шерстяных вязаных носок! Прозрачные — если смотреть по-обычному — и вовсе не видные, но тёплые и уютные вышли чуни. В них чапал теперь Матвейка, не замечая холодного мха и мокрой травы.

В глубине Колдовского Леса, в самой чащобе есть небольшой овражек. Склоны его густо поросли бузиной и орешником, на дне течёт узкий ручей, пошевеливая длинные ленты водяной травы. Начинается ручеёк в дальнем торфяном болоте и собирает по пути струи множества родников. Поэтому вода в нём темна до черноты и всегда студёна. Мальчик сидел на берегу, притулившись к изогнутому корню. Зачёрпывая ледяную воду ладошкой, он плескал её на покрасневшее, раздувшееся лицо. И шипел сквозь зубы от боли и обиды.

Целый день бродил он вчера вместе с косолапым. На моховых полянках они лакомились крупной, переспевшей черникой и лаковыми гроздьями брусники. Мишка приходил, садился вольготно в мох — и полянка будто расцветала красно-черным. Это разворачивались плодами кверху, тянулись к ним кустики: «Меня, меня съешь!» Топтыгин лениво загребал веточки лапой, объедал, тянулся за новой. Матвейка ползал вокруг, выбирая ягодки крупнее и красивее. Измазался и до оскомины наелся поспевающей брусники. Осенняя же черника водяниста и дрябла, но для утоления жажды нет её лучше. Потом они залезли в густой лещинник, наломали вдоволь ореха. Под строгим медвежьим взглядом орехи лопались, освобождая мягковатые ядра. А с заходом солнца залегли спать в тайную топтыгинскую лёжку. Упетавшись за день, мальчик прижался к шерстяному звериному боку — и дрых без снов.

С зарёю разбудила его война. Живот бурчал и ныл. Это схватились в нешуточном поединке неспелые орехи с перезрелой черникой.

Мама, вспомнил Матвейка, лечила его когда-то мёдом. «Медок, — говорила она, подавая ложку горячего сладкого молока с нелюбимой пенкой, — от всех болестей облегчение». Поэтому, отсидевшись кое-как в кустиках, мальчик отправился на заветную пчелиную поляну.

На ней было тихо. Слабо шуршали листья, слетая по одному с узловатых ветвей в высокую траву. Луч солнца играл в росистых гирляндах тенёт. Пчёлы, ленивые из-за осеннего утреннего холода, сидели в глубине дупла. Охраняли зимние кладовые.

— Спите, спите! — шёпотом, но строго приказал мальчик и потянул вчерашний кусок коры. Вот и добыча! Не успел он отломить приглянувшийся кусок, как громкое жужжание наполнило воздух.

— Не троньте! Назад! — в голос завопил Матвейка. Куда там! Злые летуны не заметили его криков. Рраз — и щёку ожгло, два — и ещё! Закрутился на месте мальчик, слёзы брызнули из глаз: — Нельзя! Не сметь! Спать! — кричал он, размахивая руками и пятясь с поляны вон. Развернулся и прыснул прочь, продираясь сквозь кусты, натыкаясь на ветки… Чудом не вышиб глаз, налетев на поваленную лесину. Сзади гудело и звенело от множества разъярённых насекомых. С пару сотен шагов нёсся он, не разбирая дороги. Зацепился, не заметив, за склизкое старое бревно, упал, разрывая мох вытянутыми руками. Кувырнулся, помчался дальше… Потом земля под ногами пропала, и он ссыпался в овраг, сминая заросли ивняка, ободранными руками в ледяной ручей. Только тут, на дне узкого лесного овражка, пришёл мальчик в себя. Лицо горело, левый глаз почти заплыл. Воздух был спокоен. Пчёлы давно отстали, удовлетворились позорным бегством незадачливого воришки.

С полчаса минуло, пока боль от укусов чуть утихла. Сорвав несколько листьев лопуха — вдруг да сойдёт за подорожник — Матвейка потёр, пожамкал их в руках, намочил в холодной воде и приложил к покусанным местам. В таком виде, красно-зелёный и обиженный, вылез он из оврага. Вокруг был совсем незнакомый лес. Ни разу за прошедший день Михайло Потапыч не приводил сюда мальчика. Только и осталось — идти обратно, к медовой поляне. Оттуда Матвейка дорогу уже запомнил. Найти бы теперь эту поляну. По следам, да по сломленным веткам. Внимательно глядя здоровым глазом под ноги, выбирая, где бежал, где мох его пятками изрыт, поплёлся Матвейка назад, кляня себя за неумение и глупость. Пуще же всего за то, что не приметил, откуда светило на полянке солнце! Не мог он слишком далеко, рассудил Матвейка, уйти от места ночлега. Не так долго от медвежьей лёжки до пчёл, а от пчёл до оврага — и того меньше! Уж больно не хотелось ему к пчёлам возвращаться. Вдруг да летают вокруг, его стерегут? Злыдни!

Изрядно же натоптал он, убегая! Здесь в овраг полетел, тут петлял зайцем, клочок рубашки повис на сучке — плечом зацепился. Вот около вредного бревна мох раскидан. Вот и оно само. А рядом…

На бревне, упершись локтями в колени, а подбородком в сцепленные кулаки, сидел, чуть скосившись на левый бок, дедушка Захар и без улыбки смотрел на Матвея. Тронутый огнём шушпан, стоптанные бахилы, мурмолка, тоже обгоревшая, в прорехах, надвинута почти на глаза. Антип, ручной колдограч, сидел на плече и беззвучно разевал клюв. Светилась сквозь него крона ближней рябины. У ног Захара, виновато труся хвостиком: «Не уберёгся вот…», сидел призрачный колдопёс Дюк.

— Дедушка! — всхлипнул Матвейка, прижимаясь к стариковской груди. Пахло от деда дымом, мокрой шерстью и, почему-то, прелой листвой.

— Такие дела, внучок, — Захар ласково потрепал мальчика по голове и осторожно отстранил. — Я очень рад, что ты убёг.

— А они? — кивнул Матвейка на Дюка.

— Не справился, не сохранил, — старик вздохнул. — Сил не хватило. Только память и осталась.

Устроившись рядом со стариком, Матвейка облегченно вздохнул. Наконец кончилось его сиротство! Солнышко засветило ярче, послышались голоса пичуг, не замечаемые раньше. Дедушка Захар умён и могуч, он защитит и подскажет, заберёт его из мокрого колдовского леса. Медведя только жалко, успел мальчик привыкнуть к надёжному, сильному зверю. Смешно и вспомнить, как робел поначалу.

— Ты возьмёшь меня с собой? Куда мы пойдём? Маму увезли, освободить надо, поможешь? А где ты сейчас живёшь, дом-то твой дотла сгорел? Отца не видал ли? — горохом посыпались вопросы.

— Не спеши, — Захар печально улыбнулся. Дюк поджал обрубочек хвоста и понурился, вторя хозяину. — Некуда мне тебя забирать, дом, сам видишь, сгорел. Мама твоя… не колдунья, не обидят её монахи, — тень набежала на дедово лицо. — Хочется мне в такое верить. Однако прослежу, должок у меня перед нею.

— А отец? — защемило у Матвея в горле, лес снова потемнел, насупился.

Молчал Захар. Видать, нечего сказать было. Старший он мужик, выходит, в семье остался, понял Матвей. И решил не плакать, хотя слёзы рвались наружу. Негоже это.

— А что это ты опухший такой? — Дед хмыкнул, будто вспомнил что, приподнял кустистую бровь.

— Пчёлы, дедушка.

— Пчёлы?

— Не слушают, мёдом не делятся, покусали, — признался мальчик.

— Во-от как! А кого слушают?

— Мишку слушают. Он даже и не говорит им ничего, а слушают, — мальчик прикоснулся к щеке и отдернул палец. Кожу саднило.

— Не успел, стало быть, Клим, не научил, — колдун покачал озабоченно головой. — Медведь — зверь, немой, безъязыкий. Звери по-своему колдуют, не по-людски…

— Как это, деда?

— Волхвование людское — суть наговор, словами узелки силы связываем в колдовское полотно. Зверь же говорить не может, слов не знает и не понимает. Силой пользуются, как мы руками. Для того силу эту видеть надо, токи её истечения понимать...

Дед Захар говорил, но Матвейка его уже не слушал. Деду что, он умный, учёные речи часами вести может, мальчик же заскучал. Начал стрелять глазами по сторонам, отвлёкся. К Захару пригляделся. Удивился. Колдовской мох, которым порос колдун, невидимые льдистые иглы были неровны, разной длины, истончились, как обкусанные. Зияла в левом боку пустая дыра, и мерцало что-то внутри тусклым лишайником.

Это выглядело очень, очень плохо.

Словно завороженный, не понимая, что делает, Матвей протянул руку к ближней колдовской ели, в сплетение призрачных тенёт силы. В кисти захолодело, закололо кончики пальцев, будто влез ненароком в мамин сундучок для рукоделия, в острые иглы. Паутина варежкой обтекла руку и потянула к себе. А Матвей потащил её назад!

Зашумело в кронах деревьев осенним быстрым ветерком. Похолодало. У мальчика застучали зубы. Дерево упиралось, не соглашалось делиться скопленным достоянием. Холодный ком вырос вокруг ладони, задышал. Призрачные тяжи потянулись с ветвей, оплетая руку мальчика, переползли на локоть, на плечо. Это выглядело жутковато, и мальчик не выдержал, зажмурился. Картинка перед глазами от этого, однако, изменилась не сильно. Всё исчезло, но никуда не делись льдистые нити и потоки, но стали ярче, явственнее, живее. «Отдай! — без слова, одним желанием попросил Матвей. — Очень нужно!»

Качнулись призрачные ветви, сопротивление ослабло, словно рыба на леске, так долго заставлявшая сгибаться удилище, сдалась и покорилась удачливому ловцу. Как во сне, не открывая глаз, притянул Матвей к себе светящийся груз. Тонкими паутинками был он связан с елью, и эти паутинки потянулись к мальчику, растягиваясь, но не обрываясь.

Бледной тенью мерцал перед сомкнутыми веками дед Захар. Была тень эта неполна, прорвана, прерывиста.

Свою добычу Матвей подтащил к самой большой чернильной кляксе. Комок ощетинился, пророс множеством игл — и перебрался на Захара, собравшись в середине кляксы толстой лепёшкой. Мальчик осторожно, кончиками пальцев разгладил эту лепёшку, и она послушно растеклась по дедову телу, заполняя прорехи, прорастая в разрывах. Черноты оказалось много, комка не хватило, Матвейка потянул ещё, и по нитям от дерева заструились сияющие комочки и капли.

Скоро колдовской образ деда Захара засветился живым огнём. Матвейка открыл глаза. Руки ещё покалывало, но потраченные на невиданное лекарство силы прибывали с каждым мигом. Дед Захар смотрел на мальчика с молчаливым недоумением. Были в этом молчании вопросы «как», «почему», радостное недоверие и капелька непонятного для Матвея страха. И сам Захар изменился. Одетый теперь в добрый кафтан, подпоясанный кушаком, крепкие порты, тонкой кожи сапоги на ногах, колдун выпрямился, лицом стал румян и словно помолодел. Голову венчал новенький картуз с лаковым козырьком.

— Так лучше, деда? — робко спросил Матвейка.

— Агр…хм, — Захар откашлялся и повёл плечами, прислушиваясь к себе, — Лучше, милый. Да только…

— Что? Чего ты боишься, дедушка?

— Боюсь? — Захар поднял брови. — Пожалуй что и боюсь… Знаешь ведь, малым детям до срока огнива в руки не дают. Не только лучину затеплить можно, но и дом спалить. Учиться тебе надо, как и чему — про то мне самому поразмыслить следует.

Ночь царила над Колдовским Лесом. В чащобе, в самой глубине, спал в вырытой барсуками землянке Матвей. Ему снился Захаров дом. Старик сидел рядом с мальчиком на ступенях крыльца и вёл мудрёные речи. Про истоки и пути сил, про заклятия и наговоры, про решительность и осторожность. И звучали в этих речах странные, незнакомые, опасные слова. Ведь слово имеет силу. Нельзя понять не названное. Трудно и опасно подчинить не понятое. И лишь подчинив, можно использовать. С разумом, целью и бережением.

Рядом, на сплетенной из душистых трав подушке, лежал отцов оберег — маленький деревянный мышонок. Глаза его светились во тьме зелёным колдовским светом.