Глава 6

Его Ясность отец Назарий хмурился. Вроде и не с чего: край под рукой Ордена богател и процветал. Новые тракты от Форпоста протянулись к самым дальним деревням, дорогу к Уделу расширили и замостили брусчаткой. В каждом селе поставлен храм, числом двенадцать, а малых часовен по местечкам и даже хуторам — и вовсе без счёта! Понятно, что так только для красоты говорят, Назарий знал это число доподлинно, но вслух старался не произносить, чтобы не возгордиться. Где гордость, там самодовольство, а значит, и до благодушия недалеко.

Как мстит за благодушие судьба, отец Назарий знал и часто сам выступал её орудием. Орден не любил покоя, Орден считал покой следствием лени, а значит — злостным уклонением от долга. Участь уклонистов незавидна…

Поэтому настоятель самолично мотался из конца в конец западных пределов, от диких лесов вокруг истока Каменки, и до её устья в преддверии Великой степи. От безлюдных северных болот, богатых морошкой и комарами, и до южных гор, вставших по берегам тёплого моря. Большая земля, много племён, много работы, десяток дней пути в одну сторону, если от Форпоста мерить. А тут…

Он покосился на мрачный лес, что тянулся по правую руку от дороги. Непутёвый братец Захар, век бы его не видать, с выкормышем сидели, как заноза в пятке. Они затаились, с прошлой осени, когда померла над следом Изгнанного колдунова жёнка, не побеспокоили ни разу, но не могло же так продолжаться вечно? Что-то будет. Через месяц, через год, а может, уже завтра. Наверное, так лучше, больше беспокойства — меньше столь нелюбимой иерархами Ордена лени. Пожалуй, не будь этой парочки, её следовало бы придумать…

Впереди показался перекрёсток. Секретарь настоятеля, Внимание Кирилл, присвистнул и повернул влево, в сторону селения. В разрыве ивовых зарослей появились крыши, сверкнуло священное колесо. Выглянуло солнце, и новая часовня, обшитая поверх деревянных стен лазоревыми и золотыми изразцами, весело заиграла в его лучах. Коляска поднялась на горушку перед Хлебным ручьём. Деревня стала как на ладони.

— Придержи-ка, — сказал настоятель Кириллу.

Хорошо поработали отец Григорий и староста — Сила Васильевич, и сын его, Василь Силыч, занявший место после кончины отца! А ведь считанные месяцы прошли! Хватко взялся за дело его Внимание Григорий. Крепкие избы, ровный строй оград, сады и палисады вдоль дубовой мостовой. Общинная площадь, и на ней, как украшение — часовня Изгнанного с колоколенкой на крыше. Прищурив глаза, отец Назарий разглядел там шевеление, и тут же раздались в воздухе торжественные звуки. Неизвестный звонарь исполнял старый орденский гимн — «К встрече». Плохонько исполнял, фальшиво, но старательно. Не иначе, с голоса подбирал.

Его заметили.

Назарий махнул рукой, и Кирилл тронул вожжи. Застучал под колёсами плашки моста. Дохнуло холодом, коляска неожиданно осела на правую сторону и застряла. Лошадь дёрнула, Назарий не удержался, стукнулся лбом в спину секретаря.

— Что творишь?! — рявкнул настоятель.

Внимание только передёрнул плечами и соскочил с козлов.

— Вот ведь какая штука, ваша Ясность, — проговорил снизу.

— Да что же там? — не понял Назарий и свесился направо.

Вдоль одной из досок шла тёмная, мокрая полоса. Похоже, доску изначально поставили с трещиной. От дождей древесина подгнила, разошлась, и в эту щель по ступицу провалилось колесо настоятельского экипажа, а потом засело уже намертво.

Как назло. Вот и похвали работничков!

Те были легки на помине. К мосточку спешил отец Григорий. Василь Силыч чуть подотстал. Повернувшись лицом к деревне, он размахивал руками и подавал какие-то знаки.

Внимание Григорий взбежал на мост и остановился подле коляски, отдуваясь и как рыба глотая воздух. Дыхание с сипом вырывалось из его глотки, грудь и плечи ходили ходуном.

— Ну? — спросил настоятель. — Погляжу, наел ты чрево, сын мой! На досках наживаешься?

— Быть… не может… полгода не прошло… — выдавил Григорий. — Осенью ставили, материал сам выбирал!

— Сам… — сказал отец Назарий. — Мосток — ладно, а ну как у тебя и вся деревня так? Видимость одна?

— Но…

Настоятель махнул рукой: молчи, мол!

Отец Григорий пыхтел, краснел, вытирал пот, который тёк по щекам и шее, пятнал ворот богатой, шитой серебром рясы.

Да тот ли это Григорий? Умный, язвительный, копавший под самого настоятеля? Куда ему теперь! Не до интриг. Расслабился, разленился на спокойном месте, при ласковых вдовушках!

Раздался стук каблуков. Василь Силыч остановился рядом, глядя вниз, на носки сапог.

— Что скажешь, староста? — повернулся к нему отец Назарий. — Откуда гниль?

Василь не ответил. Он подошёл к коляске, ухватил под передок и напрягся. Лицо и шея его покраснели от прилива крови, вспух, словно готовый лопнуть, красный шрам над левой ключицей. Повозка задрожала, и Василь стал шатать её: вправо — влево, вперёд — назад.

Колесо не шелохнулось. Края трещины, словно тиски, зажали спицы. Доска выгнулась на полпальца, не больше.

— Ось сломаешь! — испугался Кирилл.

Староста медленно опустил коляску, разогнулся и выдохнул.

— Нет, твоя Ясность, — сказал он, всё так же не глядя на настоятеля, — хорошие доски, годные. Никакой гнили.

— Споришь… — сказал отец Назарий. — До чего вы, Твердовы, спорщики. И отец твой, Сила Васильевич, тоже промолчать не мог.

— Годная доска, — повторил староста.

— Доска годная, — кивнул настоятель, — а колесо провалилось. Почему? Хотя…

Он замер. Весна вошла уже в права, снег давно сошёл, а солнце совсем по-летнему сияло с безоблачного неба. Но от ручья веяло морозцем. Не обычным — не снегом и не ледником.

— Не шалят ли колдуны? — ласково спросил Назарий у отца Григория.

— Нет, ваша Ясность, спокойно всё.

— Спокойно…

Настоятель протянул руку, провёл ладонью над перилами. В пальцы словно впились десятки холодных иголок. Что-то свило тут гнездо, под самым мостом, в яме среди свай. Древнее, полное нерастраченной силы. Равнодушное к людям, к небу, к ручью, к настоятелю Его Ясности отцу Назарию, к Ордену и вообще ко всему на свете! Живое? Пожалуй, да, или бывшее когда-то живым.

Его попросили, и оно не отказало. Много ли силы надо — расщепить нужный брус в нужное время? Чуть. Это даже не нападение, ему никто не желал пока зла. Так, предупредили: не суйся, будь осторожен, не забывай!

— Что мальчишка? — ещё елейнее спросил Настоятель. — Не появлялся ли? Ищешь ли? Наказ помнишь ли?

Отец Григорий побледнел.

— Помню, ваша Ясность. Я так думал, нельзя мальчишку искать, нельзя в лес соваться, пока истинная вера крепко корни здесь не пустила. Часовню поставили, людей учу, силу собираю под святыми сводами…

Внимание говорил и говорил, расправлял плечи, на лицо его мало-помалу возвращался румянец. Он вязал слова, как учили на курсах риторики, и верил в эти сплетения. Верил, что сила наполнит намоленную часовню, что люди встанут горой, пожелают как один, и тогда молодой колдун сам выйдет из леса и склонит голову, а отец Григорий возложит на него руки, и возьмёт волей Изгнанного его мощь, а потом…

Нет, конечно, так он не сказал, но подумал, а настоятель почувствовал тайное желание, спрятанное за умно выстроенными фразами и периодами! И точно, поглупел на деревенских харчах!

— Хватит! Думал ты… Что под мостом? Отвечай, Внимание Григорий!

Отец Григорий облокотился на перила и долго вглядывался в торфяную воду.

— Пусто, отец настоятель…

— Пусто? Это хорошо!

Его Ясности стало неожиданно легко и весело. Нет опасности от Григория. Может, и не было никогда, а у страха глаза велики, может, стоило его оставить при себе, но что случилось, то случилось, значит, и жалеть незачем! Отец Назарий простёр руки над омутом, снова ощутил там нечто — и приказал ему явиться на свет. Оно недовольно ворохнулось, но не сдвинулось с места, тогда настоятель вообразил крепкую петлю и кинул её в воду, стараясь схватить подводный холод за сердцевину, а потом потянул…

Руки налились тяжестью, не столь уж, однако, великой. Назарию вспомнилось, как в юности тягали они с Захаром невод. Силы, дикой и неприрученной, у братьев хватало, и тратили они её на глупости — вроде рыбалки. Но было это приятно: приманить и вытянуть на берег здоровенного сазана, жирного, одуревшего от сытости и отсутствия врагов — не водились здесь такие щуки, чтобы с ним справиться…

Поднялась со дна цепочка пузырей, между свай забурлило, вода выгнулась как блюдо, и плеснул по ней плоский хвост. Потом вынырнул его обладатель — хозяин ручья, древний колдовской сом. Вынырнул, распустил усы и уставил на Назария маленькие бессмысленные глазки.

Настоятель сжал невидимую лесу крепче. Чудовище мотнуло башкой, снова, уже сильнее, ударило хвостом.

_— Не уйдёшь, нечисть, — прошипел Назарий.

Колдовская снасть неслышно дрожала и билась, резала напряжённый воздух. Мир застыл. Замер вполоборота Кирилл с плащом в руке. «Заботливый, — отметил настоятель. — Неужели не чувствует? Правда, не за тем и держу...». Пучил глаза Григорий, кривил в гримасе лицо, словно слушал и не мог понять, слышит что, или ему просто кажется? Смотрел вниз упрямец староста, приподняв напряжённые плечи. Повисли на бегу поселяне — торопились вызволять настоятельскую коляску. Зауныно тянулась над ручьём последняя нота гимна, басила, хрипела, но не могла кончиться.

Силы — собственные, незаёмные — таяли. Защемило сердце, воздух стал сухим, как лежалый пергамент из орденского архива, и драл горло. Помоги, Изгнанный, не оставь своего слугу!

Обожгло кожу. Амулет, священное колесо о шести спицах, символ власти, знак его сана зашевелился на груди. Руки стали сильны, как в молодости, тонкая нить силы превратилась в канат. Отец Назарий потянул, огромная рыба выскочила из воды, как пескарик, и замертво упала к ногам настоятеля.

Амулет пел, жадно насыщаясь силой. От нездешней стужи на глаза навернулись слёзы. Всё колдовское богатство, что накопил хозяин реки за десятилетия жизни, уходило в золотое колесо.

Затопотали сапоги деревенских. Время пошло заново.

— Не угодно ли накинуть, Ваша Ясность? — спросил Внимание Кирилл, протягивая настоятелю плащ.

— Пахом, Фёдор, сюда, живо! — закричал староста.

— Ох ты, ну и зверюга… — сказал отец Григорий и с почтением оглянулся на настоятеля.

— Рыба это, просто рыба, — сказал Назарий. — Вели-ка, староста, приготовить её нам на обед.

— Велю, твоя Ясность, — ответил Василь Силыч. — Взялись, мужички! Колесо застряло.

— Так ить где? — удивился один из поселян.

Коляска, как ни в чём не бывало, стояла на ровных крепких досках настила. Ни трещины, ни щели, словно не было никогда, словно привиделось!

— Вот как… — сказал настоятель. — Настил — поменять! И быстрее. Всё поменять, и доски, и сваи, чтобы духу колдовского не осталось!

— Где же я нынче столько дерева возьму? — удивился Твердов.

— Молча-ать! — шёпотом взревел отец Григорий. — Как смеешь прекословить настоятелю, мужик?!

— Будет сделано, святой отец, — поник староста.

А ведь Григория он боится больше! Непрост Внимание, и рано переделывать списки врагов. Или он только здесь таков? Впрочем, эту мысль можно додумать и позже, на свежую голову и сытый желудок.

Над головой Матвея гудели пчёлы. Вот ещё одна вынырнула из жужжащего облака, спустилась на пару локтей и заняла место рядом с товарками, на кончике косого штриха. Последнего из десятка прочих, которые покачивались в воздухе перед глазами парня. Брат Назарка, наблюдай он невиданную картину, несомненно, узнал бы иероглиф «Шабут», один из двух, изображённых на обложке классического труда «Дискретная магия, или исчисление бесконечно большого числа бесконечно малых воздействий».

Ректор академии, Его Прозрачность Харимоту, когда знакомился с очередным набором, любил рассказывать байку. Будто бы «Шабут» — и «Ааглах», второй иероглиф с обложки — содержали в себе всю мудрость огромного тома, и будто бы содержимое книги получится само собой, если перевести «Шабут ааглах» с одного из забытых языков на другой, столько же древний. Смысл этой фразы столь глубок, что результат едва уместился бы на целой странице! Потом перевод следует повторить: со второго языка на третий, с третьего на четвёртый, всего семь раз подряд. Языки мельчали, упрощались — и каков результат? Сей труд на имперском не поднять одной рукой!

«Также и люди, — посмеивался Хиромоту в седую бородку. — Тогдашний пастух умом превосходил нынешних мудрецов, и потому лишь, что знал древние языки. Магия текла сквозь него спокойно и величаво, и были реки полны молока. Свеж был след Изгнанного, сильна благодать Его. Чтобы её вернуть и к ней припасть, есть два пути. Первый — познать семь промежуточных наречий, с трактовками смыслов и исключениями. Мне покорились пять, — отвечал он на вопрос самого бойкого и смелого студиозуса. — Второй проще — выучить книгу наизусть. Итак, темой первой лекции будет…».

Матвейка, конечно же, этого не знал. Ни названия тайных иероглифов, ни орденской байки, ни сакральных языков, как не знал их старый Захар. Мальчик по памяти изображал то, что видел на обложке спасённого Захаром толстого тома. Он сидел закрыв глаза, прямой, как струна, и напряжённый, как плечи арбалета, и беззвучно шевелил губами. Только Его Прозрачность и смог бы оценить мастерство. Пчёлы как ветер или вода — нельзя уговорить и убедить, только пересилить! Сейчас справа от «Шабут» они строили «Ааглах», значит, Матвей управлял сразу целым ульем. Множеством глупых, своевольных, не поддающихся дрессировке насекомых — каждым по отдельности.

— Молодец, мальчик, какой же ты молодец! — сказал Захар.

Матвей слизнул с верхней губы каплю пота, шевельнул пальцами. Пчёлы прыснули в стороны, и тут же вернулись: теперь иероглифы встали один над другим.

— Это просто, старик, — ответил он.

Опять! Мальчика сейчас нельзя отвлекать, но Захар уже не мог тянуть. Матвей, ласковый домашний ребёнок, которого Захар считал внуком, замкнулся и отдалился. Старик! От этого слова болело сердце. Пора. Надо что-то решать.

— Зачем ты так говоришь? — начал Захар. — Тебе уже одиннадцать лет, можешь не называть меня дедушкой, если не хочешь. Мне приятно быть и просто дедом, но — старик?.. Ведь я не чужой человек!

— Не чужой, — согласился Матвей и открыл глаза. Звонкая картина рассыпалась, полосатых медоносов будто медведь слизнул. — Только свой ли?

— Что ты?..

— Нет, ты! — крикнул Матвейка и вскочил. — Ты дал убить отца! Ты же сильнее всех этих монахов, они не могли тебя победить!..

— Но…

— Ты не спас маму… — мальчик сморщился, — не объяснил, не рассказал!.. Это ты виноват! Дома, — Матвей махнул рукой в сторону Каменки, — сидят монахи, какой-то жирный монах построил храм, а ты не делаешь ничего! Ведь это они сожгли мой дом, и твой дом, и мельницу!

— Я не могу…

— Можешь, но не хочешь. Настоятель — твой брат. А я… а мы… чужие! А он — брат, зачем тебе с ним драться? А если хочешь, но не можешь, то не мешай мне. Не останавливай меня, не хватай за руки. Я тебя уже не боюсь, и больше не стану терпеть!

Матвей покраснел, губы тряслись, а кулаки сжимались и разжимались. На поляне запахло грозой, стихли птицы и даже комары попрятались.

— Сегодня они убили хозяина ручья, — снова заговорил Матвей. — Убили и съели… старик. Я не хочу, чтобы меня так же… не хочу! Не хочу! Не хочу!!! Лес мне поможет, я теперь сам — лес. Вот и сейчас… — он замер, с испугом вслушиваясь в себя. — Кусают. Как комары… Они сами захотели!

Три, четыре, пять… Отец Григорий пометил нужные стволы и обернулся к хмурому Василю:

— Эти, верно, подойдут? Зови пильщиков, староста!

В лес они вошли вдвоём, на чистом месте. Остальные — те же Фёдор да Пахом — остались на опушке, возле лошади и волокуши, и теперь заглядывали внутрь сквозь редкий подрост.

— Колдовской лес, святой отец, — ответил Василь, — беда будет.

— Нет в нём никакого колдовства, — отмахнулся Его Внимание. Он постоял, раскинув руки в стороны, тряхнул ладонями и добавил: — У страха глаза велики. Трусишь, староста! Не того боишься. Бойся отца настоятеля прогневить, он с виду только безобидный такой… С мостиком-то нехорошо вышло. Теперь постараться надо. И я за тебя слово скажу. А лес… Что лес — деревья… Дуйте сюда, дети мои! — вдруг гаркнул он. — Нечего прятаться.

Запело полотно, дорожка из опилок легла на хвойную подстилку, и тут…

Несмотря на ясное небо, потемнело, как в грозу. Мириады комаров наполнили воздух.

— Что за… — закричал Василь Силыч, но поперхнулся: кровососы облепили со всех сторон, лезли в рот, нос, глаза. Сквозь пелену из летунов виднелись три серых шевелящихся мешка, потом руки, шею и лицо ожгло, словно кипятком. Староста зажмурился и припустил туда, где помнился ему кусок неба. Только бы память не подвела, не встретился на пути острый сук или корень!

Он удачно выбрался из леса, только шальная ветка стеганула по лицу, смахнула с него шмат тяжёлых, сытых тварей. Следом за Василём на поле выкатились отец Григорий с мужиками. Они выли и размахивали руками. Вне леса комары потеряли задор и не липли уже с голодной злостью, а наоборот, начали отставать и подниматься в воздух.

— О… — простонал Василь, отряхивась.

Фёдор с Пахомом ворочались на земле, обтирались травой, охали. Отец Григорий поднялся на ноги; красное лицо в точках давленых комаров распухло, глаза заплыли, волосы и борода встопорщились и торчали грязными сосульками. Он вытянул руки к лесу и пролаял что-то на чужом языке. Между его раскрытых ладоней загорелась звезда.

— Не надо! — закричал староста, но было поздно.

Яркий сгусток сжёг комариную тучу и взорвался в лесу, высветив на миг ровные стволы. Плеснул огонь, зашипела горящая хвоя, и взвился над елями белый дым.

— Подохни, проклятый волхвователь! — плевался отец Григорий, приплясывал на месте и катал в руках ещё один ослепительный шар.

Туча возникла из ниоткуда. Повисла сверху свинцово-серой горой, пролилась мгновенным дождём. И шваркнула молнией! В уши словно вбили затычки, и в полной тишине Василь увидел, как вмиг стал головёшкой Пахом, как рассыпался искрами шар в руках монаха, сам отец Григорий попятился, а потом развернулся и побежал со всех ног.

…Под мостом пахло травой и гарью. Рядом стучал зубами монах, прикладывал к обожженным щекам мать-и-мачеху. Как они здесь оказались? Староста не помнил. Ноги, видать, распорядились сами. В памяти осталась трясущаяся спина Григория, звериный вопль Фёдора из-за спины, ослепительный блеск по бокам, а потом — отражение собственного перекошенного лица в Хлебном ручье. И грохот, как от разрывов нечеловеческой величины шутих! Грохотало и сейчас. Над близким берегом вились смерчи, ревело пламя вокруг часовни, но сама часовня сопротивлялась, светила сквозь дым золотыми спицами на шпиле. Вот в него ударили подряд несколько молний; Василь на минуту ослеп, а когда проморгался, ни шпиля, ни священного орденского колеса уже не увидел.

Знать, именно оно держало до поры лесного колдуна.

Огни вольготно бродили окрест. Горели деревья, пылали, как свечи, добротные избы, земля стонала и плавилась. Побежали с берегов жаркие потоки, затрещали, взрываясь в воде. Всплыла кверху брюхом рыбья мелочь, течение сбило её в дорожку, потащило к близкой Каменке.

Из клубов пара вышла, шатаясь, обгоревшая баба.

— Мамочки, ох, как больно, мамочки!.. — провыла она, упала в ручей, дёрнулась и затихла. Нарядный, в горохах, лоскут платка потянулся вниз, как водяная травина.

— Ва… Ава… — промычал отец Григорий, показывая рукой.

— Да, — ответил Василь, — да разве ей поможешь? Сгорела.

— На!.. Авва!.. — замотал головой монах.

Василь посмотрел чуть выше. По тропке ковылял Его Внимание Кирилл, подручный настоятеля. Левой рукой он шарил перед собой, как слепой, а правой тянул в поводу запряжённую в коляску лошадь. Сам отец Назарий сидел верхами, в исподнем, а повозку заняли несколько баб и ребятишек. Рядом шли понурые мужики. Пять или шесть — все, кто остался. Все свои, местные, другим откуда и взяться? — а Василь никого не узнал. Словно туману в глаза напустили.

Мохнатые шнуры молний облюбовали процессию, но били мимо, словно людей укрывал невидимый шатёр. Нет, сам настоятель! Убийца-настоятель не шевелился, сжав зубы и сощурив глаза, морщился и вздрагивал от ударов. Седое облако вокруг лысины сжималось и распухало, как будто это оно само отталкивало, отбрасывало колдовские атаки. Так выглядело, так запомнилось Василю Силычу.

Потом отец Назарий увидел их и коротко кивнул: сюда!

Повозка вползла на горку.

Встала перед глазами длинная проплешина вдоль русла Каменки: пепелище, бывшее недавно их деревней. В душе не осталось места ни злости, ни сожалению. Они вернутся, позже, а сейчас старосту занимало одно: за что? Несколько ёлок — цена их деревни? Или жизни двух колдунов и одной бабы, даже если эта баба — Варвара? Непонятно, невыносимо!

И возмутительно свежие, невредимые доски моста через ручей. Ветер не уронил на них сажу, ни один уголёк не прикатился с пожарища, ни одна молния не задела.

Вечер застал беглецов в десятке вёрст от Форпоста. Вдалеке ещё громыхало, и над лесом сверкали зарницы. Мальчишка-колдун избивал реку, землю, родное поселение и место, где оно стояло. Стирал память о тропинках, которыми бегал, как стёр, превратил в сплошные ухабы и рытвины дорогу на Форпост. Зачем, почему? — не понять. Как не решить сходу, что делать дальше, которого убийцу оправдать?