Грибник

Продираюсь сквозь свисающие до земли изжелта-зелёные ветви, густо перетянутые толстой паутиной, кишащей откормленными красными пауками. Под ногами сигают мелкие лесные существа, иных вообще не знаю, а другие так отличаются видом от своих сородичей, что и признать их невозможно. Порой трещит под лапами — то ли деревяшки гнилые, то ли кости, а звериные ли, людачьи или ещё каких — разницы нет. Прислушиваюсь к лесным звукам — то завоет что-то, то заверещит пронзительно. Кто-то крадётся по моим следам — чую. Но не боюсь — нет в этом лесу зверя страшнее, чем я. Во всяком случае, ещё не встречал. А встречу — долго не проживу…

В общем, лес как лес. Не понимаю, отчего вокруг него такой шум. С тех пор, как полвека назад станция жахнула, так и не прекращается. «Зона отчуждения, особая зона, тридцать километров, десять километров...» Везде я тут бывал. В том числе, и где горячо. Хотя тут везде горячо — невидимый огонь никуда не девался, притаился только, ждёт случая броситься на остальной мир. Но и здесь есть места, где не просто горячо, а — сильно горячо… Я никаких машинок людских не ношу — я тутошний, ни к чему они мне, я невидимый огонь нутром своим чую. Но туристов тут во многие места не водят. Да и людская команда, сторожащая особую зону вокруг развалин станции, тоже в них не суётся. А я не суюсь туда, где она сторожит — незачем им со мной встречаться. Хотя, если захочу, больше они никогда туда не подъедут. Но мне до них дела нет. Живу себе и живу, грибки собираю, ягодки — это летом. А зимой можно силки ставить. Живности здесь расплодилось, как людей не стало — невидимо: то боброзаец попадётся, то молодой волколюд, а то и змейский олешек. Или вепря Ы на рогатину взять можно. Как повезёт, короче.

Туристов по особым тропинкам водят, да в особых местах — и то не всякий на нашу красоту глядючи, выдержит, многие с середины назад просятся. Страшно им, видите ли… Людаки из контроля вообще на бронемашине к остаткам станции подъезжают, посуетятся там под охраной автоматчиков, и тут же домой.

Автоматчики — это правильно. Я сам, например, коли встречу в лесу заблудшего туриста, упромыслю его за милую душу, но специально за людаками не охочусь, как некоторые тутошние. И не всякого из них ещё пуля возьмёт. Всякие твари людакам в лесу угрожают… Хотя немного тут нас. Раньше больше было — почти сразу после эвакуации, когда огонь невидимый немного улегся, стали возвращаться на старые места, хоть по периметру Зона была колючкой опутана — прорывали. Селились в брошенных домах, жили, пока не помирали. Помирали быстро — кто болеть стал, а кого и… того, упромыслили. У некоторых людаков, правда, ещё и дитя рождалось, но лучше бы не рождалось вовсе — с двумя лицами, иль с хвостом там, иль с рогами. Кое-кто из таких выжил и даже потомство дал — эти уж Лешак не приведи какие. Но мы, тутошние, стараемся меж собой мирно жить, друг друга не трогать. Обычно, если что-то такое в лесу повстречается, обходишь его стороной, а оно тебя.

Я сам-то как здесь появился, не помню. Может, родители в суматохе, когда эвакуация была, меня просто в доме забыли. А может и сам как-то возник — Лешак знает. Главное, выжил я, никто меня не сожрал. Теперь сам сожру кого хошь. Дом у меня хороший, кирпичный, двухэтажный. Хотя на кой ляд мне два этажа… Но, видно, не простые люди до взрыва здесь жили — потолки высокие, гараж для их тарахтелки, камин на втором этаже, я его зимой иногда топлю и на угли гляжу, хотя так-то он мне без надобности. Я ведь не мёрзну почти, могу хоть сутки в мороз по чаще бродить. Но угли мне нравятся — светятся они таким пурпурно-золотистым, и на душе становится пурпурно-золотисто и солоно, словно горячую кровь хлебаешь.

Мыслю, жило в этом доме какое-то начальство со станции — потому что он как раз в особой зоне вокруг развалин, куда туристам вход воспрещён, и где за полвека целая чаща разрослась. Люди из команды сюда тоже не заходят — боятся. Разве что дурной дикий туристишка — бывают тут такие, самовольно проникающие. Эти частенько попадаются — у меня в подвале всегда две-три бочки солонины запасено.

…Ну и грибы этим августом пошли! Один другого краше. Я таких здоровых фиолетовок в жизни не видел. И на каждой шляпке будто лицо в муке корчится, словно кто-то из-под земли их грибницы грызёт, а им больно. Одно удовольствие такой тесаком подрезать. Пропищит и из надреза пурпурный сок брызгает. Они и жареные хороши, и в засолке — горькие, правда, но это мне даже приятно, зато потом всякие вещи видеть начинаешь, говорить о которых невозможно. И голоса. Они мне рассказывают, кто я такой на самом деле, только наутро ничего не помню, кроме золотистых вспышек, багрового пламени, безумных радуг и странных слов: Йог-Сотот.

А в самом деле, кто я такой? Почему я знаю обо всём, что происходит в Зоне? Я не общаюсь ни с людьми, ни с тутошними почти, всё доходит до меня каким-то другим путём. Но я знаю, что был Взрыв и что земли эти для людаков заражены, но для меня безопасны. И что могу даже кое-чем тут управлять: где захочу — тропка проляжет, пройду по ней, она исчезнет. Знаю места грибные, рыбу подманивать в ручьях могу и руками беру. Птицу могу высвистеть, она мне прямо на лапу сядет, а я ей шейку-то и сверну. Или отпущу, коли стих на меня такой найдёт. В общем, живу в своё удовольствие, и лучше Зоны для меня края нет. Да и не мог бы я, наверное, в других краях обитать.

А откуда знаю всё — Лешак ведает. Может мне эти голоса в грибном сне нашёптывают. Йог-Сотот!..

Ох и грибки! Фиолетовки кончились, пошла целая поляна бледных куколок. У тех тоже личики, вроде, да такие детские, печальные. Я их сырыми ем, а как наемся в препорции, долго лежу и слушаю музыку. Нет такой музыки больше нигде. Не из этого она мира. Она мне всё нутро переворачивает. И мимо закрытых глаз проплывают, проплывают золотые светящиеся шары. И уплывают в какую-то лешую даль, в космос, наверное, а то и дальше.

Я не выдержал, тут же штук пять куколок схрумкал. И хорошо!

Кто за мной крался, отстал — струхнул, надо думать. А может, и не по мою душу, может просто по дороге пришлось. Я гряду себе, грибки в короб собираю и по сторонам не гляжу. А зря. Когда под лапами захлюпало, а потом я по нижние коленки в грязюку провалился, понял, что занесло туда, где и мне не след шастать. Лешак знает, когда это болото появилось, но думаю, после Взрыва. Уж слишком глубоко в некоторых местах, словно в преисподнюю самую ведёт. И меня затянуть может за милу душу. А тут ещё вижу — поблизости монахи кучкой стоят и монотонно своё завывают. Почему монахи — Лешак ведает, но тутошние их все так зовут. Ни туристы, ни людаки из команды их не видели. А если видели, то никому уже ничего не скажут. Они, монахи-то, поодиночке не опасные, но вот беда — одного монаха никогда не увидишь, всё гурьбой они. Это и не звери, и не людаки, больше на длинные острые пни похожи, все густо в паутине, да отставшей коре, как в драных мантиях. Завывают что-то на неведомом языке и тихонько так прям по воде приближаются, ежели в болоте завязнешь. А потом гуртом наваливаются, завоют ещё громче и в самую трясину тянут. Я лапы-то из грязи тяну, а она липнет, не пускает. И монахи уже близенько. Ну, тут рассвирепел я, ближайшего достал. Он обломился с тихим хрустом, как сухой бодыль. Но остальные всё лезут. Это что же такое, против меня, тутошнего, значит, надумали!

Вот тут я окончательно озлился, перед глазами всё завертелось, музыка в ушах зазвучала и быстро-быстро золотые шары вокруг замелькали. И я уж ничего не помнил, только лапами работал во все стороны и из трясины тянулся. А когда всё кончилось, гляжу — ни болота, ни монахов. Стою весь в грязи, без короба, на тихой такой сумрачной полянке, куда никогда не забредал. По краям она огромным папоротником поросла, а сама — мхом, да таким густым, куда там моя шерсть!

А посерёдке ничком людак лежит. Да даже не людак, а детёныш людской. Беленький такой, голенький, попка — как два холмика во мху. Я аж задрожал от вожделения, в холмики эти вгрызться возжаждав. Только мысль промелькнула: «И откуда он здесь? Как трясину с монахами прошёл?» Но тут же ушла. Редко такая добыча в наших краях попадается. Пускай хоть мёртвый, а сожрать — сожру до косточек, да и косточки обсосу!

Но как подкрался поближе — а я, если хочу, могу тихо-тихо подкрасться, зевнуть не успеешь, а я уж за спиной, — смотрю: не людак это вовсе. Гриб это такой! Вот так вот во мху вырос. Пахнет, правда, незнакомо, но дух явно грибной.

Подошёл, потыкал его — точно, грибок. В полный рост людского младенца годиков эдак двух. А на ощупь упругий, и плёночка скользкая на нём, словно только что из земли вылез. Ну что же, тоже добыча завидная. Щас я его срежу, на кусочки порублю, а потом поглядим, какой-такой он на вкус.

Достал я свой тесак, который из старой пилы сделал, а на рукоять кость людачью пристроил, да под животик-то грибу и подсунул — ножку значит срезать. Тесак у меня хороший, острый, каждый вечер точу — как сквозь свежий сугроб проскользнул. И тут гриб завопил и стал подниматься. Я аж отпрыгнул от неожиданности. Стою, тесак выставив, и понимаю — никак он супротив ЭТОГО не поможет.

Оно с воем поднялось на колени, и увидел я, что вся его грудь оплетена грибницей, и волосы его были из нитей грибницы, а там, где должна была быть ножка, которую я срезал, болталась пуповина, из которой хлестала коричневатая жидкость, такая смрадная, что даже меня проняло. Оно мучительно отрывалось от земли, не прекращая воя. Я глянул в его лицо и вижу — нет его, просто белёсые наросты вместо глаз и носа. И кое-где жирной землёй запачкано, да длинный сизый мох прилип. А гримаса на этом «лице» была такой, что и мне жутко стало. Думал, и рта нет, видимость одна, пупыри грибные. Ан нет: открылся рот, а там вместо языка и зубов — плёнки, как у гриба под шляпкой. И вой, который словно из его утробы шёл, тут же оборвался, когда оно на ноги встало, всё в свисающих грибницах и жиже из пуповины.

Вот тут-то оно рот свой плёночный открыло и сказало:

— Ну вот, Лешак, я и пришёл.

Голос скрипучий, словно не у дитяти, которым оно сначала прикинулось, а древнего-древнего старца. Да ещё какое-то жужжание в нём слышится, словно смертопчёлы поблизости где-то роятся.

Оледенил меня этот голос, тесак из лапы выпал и в мох вонзился. Так и остался торчать костью вверх, будто остов людачий из-под земли выползти тщится.

Стою, жду, когда оно меня упромыслит, потому как знаю — и драться с ним, и бежать от него бесполезно. А оно мне:

— Ты же меня сожрать хотел? Так сожри меня, Лешак! Прямо здесь сожри.

Тут опять музыку нездешнюю, нелюдскую, страшную вдруг я услышал, замельтешили светящиеся шары и все вокруг ЭТОГО сгрудились, сияли ослепительно, но оно всё равно чётко виднелось и кричало — куда там волколюду взбесившемуся:

— Сожри! Сожри! Йог-Сотот больше ждать не может!

Как услышал я «Йог-Сотот», так и снесло мне разум окончательно. Нечувствительно рядом с ним оказался и пастью прямо в его личину вцепился. Плоть под клыками захрустела, горечь пасть наполнила, и сок коричневый брызнул.

И тут услышал я хохот. Это ОНО хохотало, а чем — и Лешак не знает. Потому что сожрал я его личину за секунду и за шею принялся. Вкус был мерзкий, но какой-то влекущий — до страсти, корчишься, но жрёшь, словно старую болячку расковыриваешь. И пока я его всего не сожрал, так, что только коричневые брызги во мху высыхали, всё слышал хохот под страшную ту музыку. Потом на четвереньки рухнул и в остаток пуповины, что, коричневым сочась, торчал изо мха, зубами вцепился, вырвал и заглотил, как змею.

Тут папоротники затрястись, стали гнуться в разные стороны, как живые, а по мху волны пошли, словно под ними что-то огромное ворочалось. А сам я стал, будто и не я. Бездна во мне какая-то открылась. Стою посередине поляны, весь в золотистом сиянии, и слышу голос. И вроде знаю, что это сам вещаю, а голос-то не мой, скрипучий и жужжащий — голос той твари, которую я пожрал. И слова говорю такие, каких сроду не произносил и не ведал:

— Так говорит Альхазред: Йог-Сотот сущ во всех временах и во всём пространстве. Он — всезнающий бог, силой своей превосходящий Азатота, а мудростью — Йига. Душа Азатота обитает в Йог-сототе, и он подаст знак Древним, когда звезды укажут время их прихода; ибо Йог-сотот — это Врата. Да вернутся сквозь них в мир сей жители Пустоты, когда завершится оборот колеса! Ей, гряди! Азатот! Дагон! Ньярлатхотеп! Шуб-Ниггурат, Великий Козёл с Легионом Младых! Врата открыты! Врата открыты!

И пока вещал я это, бездна во мне наполнялась извивающимися щупальцами и страховидными ликами, которых в этом мире миллионы лет не видели. И знал я, что Зона воспылала невидимым огнём и выжгла всех людаков, которые в ней были. А по всему миру летали золотые сияющие шары, и от них взрывались станции и поднимались из подземелий и морей ракеты, несущие во все концы мира ядовитое пламя.

Рушился мир, тот, что за Зоной. И скоро, когда улягутся смертельные облака, и весь воздух будет полыхать невидимым пламенем, родится новый мир, с новыми хозяевами.

И каким будет тот мир — Лешак знает.