Глава 3 - Правильное воспитание

По пути домой Кнопочкин много размышлял. Поначалу он пытался сообразить: почему Ирина Григорьевна не использовала свою волшебную штуковину. Неужели ей достался настолько бесполезный подарок? Любопытство терзало его. Учительница была неглупой женщиной, она бы придумала, как с толком приобщить полученное к достижению цели. А раз не приобщила — значит, приобщать, по большому счету, было нечего. Андрей искренне надеялся, что ошибался. В противном случае, выходило, что при распределении чудо-предметов Дед Мороз (или кто бы там ни был) о балансе позабыл напрочь: кому-то рогатку всучил, а кого-то пулеметом обеспечил. Не хотелось верить, что, в конце концов, здесь все сводилось к удаче, и потому Андрей эти мысли отбросил. К тому же, проверить свои предположения он бы все равно уже не смог, поскольку в инструкции было сказано: после смерти адресата все присланное ему, за исключением обрывка карты, исчезает. А значит, останется тайной, что Ирина Григорьевна нашла под елкой и почему не применила это.

Однако не вышеописанное волновало ум Кнопочкина больше всего. На горизонте маячила проблема посерьезнее. Его мать.

Звали ее Капо Марина Сергеевна. Известная алкоголичка, она относилась к тому типу женщин, горькую судьбу которых еще в раннем детстве предрекают окружающие. Иногда случается, что клеймённые подобным образом девочки опровергают ожидания толпы и выбиваются в люди, но касательно Капо Марины сомнений не было даже у самой раскованной части ее родной деревни. Жила она с набожной бабушкой, которая в силу ужасного здоровья не могла контролировать внучку в достаточной мере, и потому та свободно предавалась порокам.

Андрей был не слишком осведомлен о прошлом матери — знал только, что отца она любила когда-то так же сильно, как теперь ненавидит, — но стоило ему походить в волшебной шапке несколько дней и взглянуть на Капо Марину уже не глазами ребенка, он и без откровенного разговора осознал, каким человеком на самом деле была его родительница и что крылось в ее биографии.

Кнопочкин торопливым шагом перемещался по ростовским улицам и непрестанно думал о ней. Точнее, не о ней самой, не о ее прошлом и даже не о страданиях, пережитых им по вине этой женщины. Объектом его размышлений был диалог, состоявшийся между ними несколько дней назад. Разговор был коротким, но последствия, которые он сулил, не на шутку тревожили мальчика.

Вот что произошло.

Андрей, поджав ноги, ютился на диване с учебником по истории России за девятый класс, а его мама со скучающим видом водила пальцем по экрану смартфона, перелистывая одно видео за другим. Со рта у нее так смердело алкоголем, что мальчик никак не мог сосредоточиться на чтении. Даже воротник свитера, притуленный к носу, не спасал. Раньше этот запах не вызывал у него столько омерзения, для Андрюши он был привычным, родным. Но не теперь. Осмыслив свою действительность, ребенок почувствовал гнев и раздражение, которые приливали с особой силой, когда это зловоние снова поражало его ноздри.

В какой-то момент Марина поймала его упрекающий взгляд и возмутилась:

— Ты чего пялишься? Только что завтракал! Не дай бог, снова попросишь.

Тема еды всегда была табу в их семье. «Будет — дам, не будет — и просить бессмысленно», — девизом говорила мама. Она терпеть не могла работать, а желудок сына — единственное, что принуждало ее к труду. Сама Марина кормилась у менее ленивых собутыльников, зачастую передававших поесть и Андрюше. Однако рано или поздно наступал день, когда друзья оставляли ее без угощений, а деньги от пособий на покупку чего-нибудь готового заканчивались. Тогда-то крышу ей и сносило. Нужно было идти к соседям, занимать крупу или макароны, варить, потом ломать голову, как вернуть долг… Сколько мороки! Кнопочкин знал, что в эти минуты на глаза ей попадаться не стоит, лучше подождать, пока пригласит по собственному желанию. Но бывало, что на кухне у нее не ладилось, и в стремлении выместить злобу она начинала искать любую другую причину, по которой могла бы исходить мальчика проводом от кипятильника. Андрей вспомнил, сколько раз получал за то, что наоборот не спрашивал, скоро ли обед. «Я что, зря спину гну?» — орала его мать, ворвавшись в комнату. — «Если ты жрать не хочешь, почему не сказал? На кой черт я время и нервы трачу?».

Внезапно громкий голос выдернул его из мрачных воспоминаний:

— Чего пялишься, я спрашиваю? — повторила вопрос Марина.

Мальчик отложил книгу, закинул правый локоть на спинку дивана и, медленно подняв подбородок, ответил:

— Я пялюсь, потому что хочу, чтобы ты прямо сейчас приготовила окрошку, пюре с мясом и печенье на десерт. Да побыстрее.

Брови женщины подпрыгнули сантиметра на два. От неожиданности она потеряла дар речи и некоторое время недвижно буравила сына взглядом. Так ненадолго столбенеет офицер, когда его солдаты вдруг отказываются выполнить приказ.

Наконец Марина опомнилась, ударила кулаком по столу, от чего опрокинулась переполненная пепельница, и побежала на кухню. Оттуда она не своим голосом стала сотрясать воздух всеми оскорблениями и угрозами, на какие только была способна ее фантазия.

— Ты этот день у меня надолго запомнишь, щенок! — кричала ослепленная яростью мать, пока искала кипятильник.

Орудие было найдено лишь через минуту, поскольку испокон веков лежало на подоконнике, а Марина, в стрессе позабывшая об этом, сначала обшарила полки. Посчитав, что ее проблемы с памятью — тоже вина Андрюши, она рассвирепела еще больше и твердо решила, что сегодняшняя экзекуция будет невиданно суровой.

Вооружившись, женщина затопала обратно. Однако едва вошла в комнату — тотчас же замерла прямо на пороге. Ее сын стоял в метре от входа, а в его вытянутой руке сидел нож, острие которого угрожающе смотрело вперед.

— Я только сейчас заметил. Ты получаешь удовольствие, мучая меня, — сказал Кнопочкин недовольно. — Издеваться над другими — правда так приятно? Или дело в сбоях твоего рассудка? — Он улыбнулся краешком губ, точно азартный игрок, которому за вечер впервые повезло, и тронул подбородок. — Хотя есть ли разница? Когда я вспорю тебе брюхо, то почувствую себя хорошо при любом раскладе: либо потому, что это объективно приятно, либо благодаря унаследованным склонностям.

Марину затрясло. Она бросила кипятильник и инстинктивно попятилась назад, видя перед собой не ребенка, а бывшего мужа, который однажды в пьяном бреду чуть не зарезал ее. Андрей понял по глазам, что этой сценой невольно напомнил ей о чем-то жутком (более жутком, чем его личная острастка), цокнул языком и опустил нож.

— Расслабься. Это не всерьез, — сказал он и зачем-то отошел в другую комнату. Руки его матери не переставали дрожать, как у током ударенной. — Я не глуп и не до такой степени зол. Жалею, конечно, что вспылил, не хотелось выдавать себя… Но раз уж случилось, извлечем из ситуации пользу. Очень часто ты бываешь мною недовольна из-за мелочей или просто от того, что у тебя очередной припадок. Мне не хочется, чтобы это продолжалось, поэтому я предлагаю мир. Больше никаких криков, порок и слез, вместо них — тишина, ласки и радость. Ну, что скажешь? Возможно, ты скептически отнесешься к моему предложению, заявишь, что так не бывает, во всех семьях есть взаимное мучительство и жить иначе — неестественно. Но я с тобой поспорю. По крайней мере, наши с тобой разногласия уладить очень просто. А поможет нам в этом одна книжка. С ней на руках мы с легкостью найдем общий язык! Да где же она… А, нашел.

Андрей вернулся к прежнему месту, откуда Марина не сдвинулась ни на шаг, и швырнул ей под ноги конституцию России. Женщина на ту и не глянула: ее внимание было целиком поглощено ножом, который все еще находился в руках Кнопочкина. Она тихо заплакала.

— Знаешь, как я был удивлен, когда выяснилось, что тебе даже кричать на меня запрещено законом, — сказал тот. — Но что еще удивительнее — вычитал об этом я из учебника за девятый класс. Девятый! Самая важная информация, которая могла бы мне так помочь, преподается в школе только спустя девять лет после того, как ты начинаешь учиться! — Андрей всплеснул руками протестуя. — Какому идиоту пришла в голову мысль отложить это на конец обучения? Будь я министром просвещения, первого сентября приказал бы раздавать первоклассникам не пеналы с шариками, а буклеты с их правами.

Мальчик догадался по виду матери, что из сказанного она расслышала немногое, поэтому отбросил нож в сторону. Марину это действительно привело в чувство, и она подняла на сына глаза.

— Еще хоть раз попробуешь сделать мне больно, еще хоть раз оставишь без завтрака, обеда или ужина, — сказал Кнопочкин строго, — и в тот же вечер окажешься в тюрьме. Я допускаю, что твои знания о мире — на уровне обезьяньих, из-за чего ты можешь не поверить в мои слова. — Он указал пальцем на то, что лежало у ее ног. — Но это должно тебя убедить. Вникай и делай выводы. Я надеюсь, читать-то ты хотя бы умеешь? Или социальному мусору подобные навыки ни к чему?

— Что в тебя вселилось, Андрюша? — шепотом спросила мама и сделала попытку обнять ребенка.

Тот отверг порыв нежности, родившийся на почве страха, и снова взялся за книгу по истории.

— Долго объяснять. Не задавай вопросов и приготовь еды. Захочешь позлиться — знаешь, что будет, — ответил он.

Марина готовить не стала. Вместо этого она пнула конституцию, разрыдалась истерически и, накинув пальто, покинула квартиру. Трудно было угадать, какие мысли в тот момент крутились у нее в голове: то ли вероятный визит полиции так ее испугал, то ли ожившие в памяти времена, когда она сама была жертвой жестокости, что-то в ней надломили. Но мальчик и не ждал резкой перемены в мамином характере; его вполне устраивало, что теперь она хотя бы боялась прибегать к насилию. Поэтому он проигнорировал невыполнение родительских обязанностей, решив, что привычных хлеба с сахаром ему будет пока достаточно.

С тех пор его тело не знало побоев. Всякий раз, как у Марины возникало желание обратиться к традиционным методам воспитания, ее взгляд падал на конституцию, валявшуюся посреди комнаты, после чего у нее словно начиналась ломка: она плакала и неразборчиво жаловалась на все подряд. Но к ремню и кипятильнику впредь не притрагивалась.

Между тем, спокойнее жизнь Кнопочкина стала незначительно. Ибо изо дня в день с того разговора Марина появлялась дома точно к обеду пьяная до помешательства, и квартиру наполняли ее громкие вопли. Андрей поначалу заключил, что она делает это намеренно, пытается мучить ментально. Но после второй ее речи, прочитанной в полуживом состоянии, понял, что дело в другом. Маму его повергла страшная депрессия. Женщина объявила, что жить больше не хочет, и каждый вечер грозилась покончить с собой. Даже какой-то белый порошок притащила, способный (по ее заверениям) почти мгновенно убить. Сына она провозгласила неблагодарной крысой, обреченным существом и источником чуть ли не всех человеческих бед, который она, как и отца, безоговорочно проклинает.

Терпение Кнопочкина иссякло на второй день, и он ей ответил:

— Удивительные вещи здесь описываются. — Мальчик потряс учебником по истории за десятый класс и положил его на стол. — Сто лет назад граждане нашей страны жили так же паршиво, как мы с тобой сейчас. С одной лишь разницей: их положение было виной других людей, а наше — исключительно твоя ответственность. Большую часть истории русские не имели доступа к образованию, их глупость была частью замысла элиты. Но что насчет таких как ты? Как в век колоссальных свобод и возможностей, когда целых одиннадцать лет тебя согласны обучать бесплатно, ты умудрилась остаться настолько тупой? Я этого не понимаю и единственное объяснение, которое могу дать, сводится к твоей биологии. Ты никчемна от природы. И как ни старайся, измениться не получится. Знаешь, что это значит? — Андрей кивнул в сторону шкафа, где на полке стоял флакон с белым порошком. — Лучше будет, если ты умрешь. Вот только у тебя мозгов не хватит даже на то, чтобы увидеть в этом правильное решение. Ведь не для себя ты яд приготовила. А рассчитывала, что я из детского любопытства как-нибудь в рот себе его суну. Правда, не признаешься никогда.

Марина плакала. Она устала говорить сама и потому дослушала не перебивая. Когда ребенок закончил, она сказала с трудом:

— Не я виновата… Я хотела жить по-человечески… Ты странно говоришь… Дети так не умеют… В тебе кто-то сидит… Не я виновата...

Марина уснула.

На следующий день она не пила. Хотя и ушла куда-то утром, но вернулась трезвой. Найдя сына за причудливым занятием — он перекладывал конфеты из одного фантика в другой, — она с порога, будто боясь приблизиться, обратилась к нему:

— В последнее время ты ведешь себя ненормально. Мне страшно. Кажется, в тебя правда кто-то вселился. — Помолчала недолго и добавила: — Но я не позволю издеваться надо мной. Я нашла способ, как справиться с твоим беснованием. Завтра узнаешь.

Больше она ничего не сказала. Это был последний день каникул.

Итак, Кнопочкин возвращался из школы и гадал, что за способ перевоспитания сочинил больной ум его матери. Он быстро переварил наиболее вероятные предположения, ни одно из которых не предвещало ничего хорошего, и принялся рассчитывать план действий. Основу личной подстраховки мальчик продумал еще прошлой ночью, оставалось доработать детали. Для этого он посетил общественный туалет и в течение нескольких минут чем-то там занимался. А когда закончил, вышел с таким лицом, словно отныне ему ничего не угрожало. Он подтянул великоватые ему брючки и теперь уже смело засеменил к дому быстрым шагом.

Дверь в квартиру Андрею открыл незнакомый мужчина — высокий, длиннобородый, как старый султан, с парой армейских татуировок на кистях. Он безобидно улыбнулся, призвал ребенка не бояться его и поманил внутрь. В коридоре Кнопочкин споткнулся о чемодан — один из нескольких, принадлежавших, видимо, неизвестному. В маленькой гостиной, служившей мальчику читальней последнюю неделю, за столом сидела Капо Марина. Она ковыряла ногтем облезшую краску и удрученно о чем-то размышляла.

Увидев сына, она посмотрела на него так, словно была жертвой нападения, которой нужно опознать преступника среди подозреваемых. Затем обиженно отвернулась и представила гостя, присевшего рядом:

— Это Всеслав Анатольевич, твой дядя. Он согласился пожить с нами, чтобы помочь.

Андрей озадаченно захлопал глазками. Прибывший родственник, которого он видел впервые в жизни, погладил свою черную бороду и отеческим тоном поинтересовался:

— Разве ты не в курсе, сколько времени на часах? Почему так поздно пришел?

— Наверняка решил, что раз я слабая и ответить ему, умнику, не могу, теперь все дозволено, — вмешалась мама.

Всеслав Анатольевич властным жестом попросил ее не встревать и требовательно воззрился на племянника.

— Собака бездомная преградила путь, — ответил Кнопочкин. — Вот я и ждал, пока кто-нибудь из взрослых не проведет меня.

Дядя понимающе покачал головой, пробурчав пару слов критики против ростовского мэра, и продолжил допрос:

— Твоя мать поведала мне, какие странности начали с тобой происходить. Угрожаешь ей, приказы раздаешь, смерти желаешь. Это правда?

— Я предупредил, что обращусь в полицию, если ее отношение к российскому праву не станет уважительным. Да.

Марина и гость переглянулись. «Ну, полюбуйся!», — сказали глаза первой.

— Ошибок она и вправду наделала немало, — соглашался дядя, — но тебе по статусу не подобает осуждать ее. Дети должны чтить родителей, как Бога. — Мужчина перекрестился. — Какими бы те ни были. Ты понимаешь меня?

— Вы верующий, что ли? Православный? Нормы вашей религии я нахожу отсталыми. Мать святая, когда она святая, а не когда она мать.

Всеслав Анатольевич нахмурился, провел пальцами по усам и обратился к хозяйке:

— С ним действительно что-то не то. Чудно разговаривает. Не по возрасту. Надо к батюшке вести. А ты, мальчуган, не переживай. Нечисть эту из тебя мы выведем.

Кнопочкин посмотрел на маму.

— Что вы задумали? — спросил он.

Вместо нее отозвался дядя:

— Завтра школа отменяется. В церковь поедем, причащаться будете. Ты тоже, Марина. Позже покажу, какие молитвы прочесть нужно. Только не кушайте больше сегодня.

Андрей махнул рукой и направился к шкафу с книгами, полки которого занимали уже не школьные учебники, а около десятка философских трактатов.

— Довольно заманчивая идея, но вынужден отказать, — сыронизировал он. — А если у вас, дядюшка, возникнет желание принудить меня к этому, рекомендую прочесть то же, что недавно советовал маме. Там вы узнаете, какого мнения наше государство о насильственном обращении несовершеннолетних в христианскую веру. И впредь не разговаривайте, пожалуйста, со мной, если не хотите, чтобы сюда наведалась полиция и стала задавать вопросы по поводу тараканов, гниющего мусора, лужи чьей-то рвоты в углу и прочих условий, в которых я содержусь. С меня хватит и одной сказки про волшебного деда...

Кнопочкин Всеслав Анатольевич приходился Андрюшиному папе младшим братом. Юношество они провели в компаниях, которые их крикливая учительница называла разбойничьими, так что она ничуть не удивилась, когда эти двое почти одновременно загремели в тюрьму. Она и по сей день напоминает своим новым воспитанникам об участи бывших учеников, не подозревая, что с тех пор оба всерьез изменились.

Один превратился в настоящего монстра: он утопил в кипятке двух человек и убил полицейского в момент ареста, за что получил второй срок, на сей раз пожизненный; другой — освободился из-под первого заключения глубоко религиозной личностью, и с тех пор не было воскресенья, что он провел бы не в церкви, и не было буднего дня, что не посвятил бы тяжкому труду, десятую часть плодов которого он неизменно жертвовал храму. Вот уже пять лет Всеслав Анатольевич проводил в молитве каждую минуту, в какую не был занят его мозг, и половину этого времени предназначал отцу Ростиславу — тюремному священнику, поставившему его на путь спасения. Он истово благодарил Бога за встречу с этим человеком и молился за его благополучие.

Всеслав сознавал, что среди всех членов его семьи был пока единственным, кому повезло «приблизиться к истине», и потому сразу после освобождения принялся исправлять прискорбную статистику. Родители, братья и сестры всех родов, невестка с племянником — никого не обделил звонком или визитом. Мужчина рассчитывал разделить свою радость с родными и помочь им так же, как когда-то помогли ему. Но потерпел неудачу. Он рассказывал о своем преображении столь увлеченно, что все родственники, которые и без того не пропускали ни одного пасхального освящения куличей, сочли его религиозность все же чрезмерной и обозвали фанатиком. Наведываться в церковь чаще двух раз в год они находили таким же ненормальным, как и отрицать существование Святой Троицы.

Исход был удручающим, но Всеслав на своих убеждениях не настаивал. Он, может, и хотел бы приложить больше усилий, давить до победного, но из проповедей отца Ростислава помнил, что игра в спасителя есть не что иное как проявление гордыни. И лучшее, что может сделать человек в его положении, это молиться. Он и молился. Печальнее всего ему было за Андрюшу — маленького племянника, мать которого в числе первых, по его мнению, нуждалась в Боге, однако яростнее всех отвергала призывы деверя покаяться и начать меняться. Наконец она и вовсе объявила, что не желает иметь ничего общего с близкими бывшего мужа и запрещает им искать с ней встреч. До недавней поры.

Рождественской ночью Всеславу вдруг позвонила Марина. Она интересовалась, может ли бес вселиться в ребенка. «Такое случается», — сухо отвечал мужчина, остерегаясь спугнуть ее напором. Он говорил с ней впервые за последние пять лет и в прекращении ее бойкота видел безусловное вмешательство свыше. Он не хотел упустить подаренный Всевышним шанс.

Больше Марина вопросов не задавала.

Но на следующее утро позвонила снова. Она захлебывалась в слезах и повторяла, что за ее грехи сын сделался одержимым и теперь мало того, что от рук совсем отбился, так еще и жестокими речами терзает ее. Она клялась, что изменится, обещала исправно посещать церковь и класть по тысячу поклонов в день — что угодно, лишь бы ребенок сделался прежним и не отравлял ее жизнь.

Всеслав охотно вызвался приобщить невестку к особенностям православного мира, а пока она будет учиться — заняться ее малышом. Марина была благодарна тем более, что для этого ему пришлось разбираться с работой, оставлять семью и поездом ехать около суток из другого города, в который он переехал почти сразу, как отсидел. Но мужчина не замечал трудностей: душа, наконец потянувшаяся к свету, — все, что его сейчас заботило.

В одержимость Андрюши он не верил. А страшные рассказы Марины списывал на последствия тяжелого алкоголизма, начавшего пожирать ее мозг, видимо, с особенной жадностью. Именно эту проблему, как ему казалось, он едет решать прежде всего.

Но короткий разговор с мальчиком заставил Всеслава пересмотреть приоритеты. С племянником и впрямь творилось что-то неладное, и обыкновенным баловством тут дело явно не исчерпывалось.

Своих детей Всеслав воспитывал в традиционной строгости и Андрею тоже давать спуску не планировал. Так что когда тот высокомерно оскорбил дядину веру, в мужчине взыграло отцовское начало, и он вскочил со словами:

— Ишь какой языкастый!

Он в гневе ногой пихнул стул, от чего Марина испуганно ойкнула, в два шага приблизился к мальчику, схватил его за капюшон и швырнул к ногам матери. Андрей поневоле сделал два болезненных кувырка, и в суматохе с его головы сползла шапка. Поглупев, он не сразу сообразил вернуть ее на место и закричал от страха.

Последовала порка. В комнате зазвучали мерные шлепки кожаного ремня. Надрывающий горло ребенок беспрерывно повторял слово «мама», но та, на кого он уповал, лишь одобрительно кивала.

Наказание продолжалось около минуты. Закончив, дядя поднял племянника за ухо и оттащил в угол.

— До утра будешь стоять, паршивец! — пригрозил он. И сел к Марине, сказав: — Видишь? Всю напыщенность как ветром сдуло. Батька нужен ему был.

Андрюша боялся и пальцем шевельнуть — он как вкопанный стоял, где поставили, и тихо ронял слезки на пол, вздрагивая каждые две секунды. На месте экзекуции осталась лужа мочи, растекшаяся под его потерянную шапку. Марина в задумчивости остановила на ней взгляд и в этот момент заметила то, на что раньше в нетрезвости не обращала внимания.

— Ах ты дрянь малолетняя! — разругалась она. — Это чья шапка? Я же другую тебе покупала, с рисунком на лбу. Украл?

Всеслав с досадой охнул.

— Выбрось ее, — сказал он. — Когда признается, у кого стащил, я извинюсь и заплачу. У сына твоего вши наверняка есть. Да и кто носить ее захочет, в моче испачканную? Как ни стирай, а неприятно. Недоговаривать же я не стану.

Хозяйка послушно убрала головной убор в пакет мусора и, прихватив сигарет, понесла его на улицу. Всеслав вдогонку упрекнул ее за курение, на что та пообещала бросить, и занялся своими чемоданами.

Спустя минуту Марина вернулась за спичками. Вместе с ними она взяла и конституцию России, положив ее поверх шапки.