Шаг решительный

Когда-то меня предупреждали, что в нашей работе крупные неприятности исходят не только от тараканов, крыс или людей, потерявших разум.

Сейчас увидеть бы выдававших такие предупреждения. Расспросить бы их подробней — а что, если неприятности вовсе не от того, чему ты учился и с чем имел дело?

Или не у них спрашивать? Может, задать пару вопросов отлетевшей к земляной стене Сатс? Или самой у себя спросить — что это я творю?

Что? Мне? Делать?

Я — в тесном подземелье. Сюда меня завела моя же уверенность, будто я знаю, куда иду. За спиной — толстые прутья. В руке звенит. Невдалеке — мой Мастер.

Хоть бы она хныкала!

— Сатс.

Молчит.

Я прищуриваюсь и вижу — она сидит на полу, прижимает к левой щеке обе ладони, от возмущения ее глаза сверкают. Хоть бы она вскочила сейчас и ударила меня.

Ну! Не дави в себе обиду! Ответь! Так будет честнее, чем мне пробовать извиниться.

Сверху стучат шаги, все громче и громче. Сатс на них не реагирует, по-прежнему сопит, молчит и сияет взглядом.

Зрение мое расслабляется. Снова темно. В руке больше не звенит.

— Ты! — бросает мне в спину пришедший стражник. — Пошевеливайся.

Поворачиваюсь. Это — тот, у которого щит залатан холстом.

Больших трудов стоит разлепить губы:

— Нас двое.

— Вождь сказал, только одну, главную. Тебя. Поторопись, он в большом гневе.

«Вождь, значит».

— Да, я на его месте тоже бы расстроилась, — выдавливаю я, заставляю себя разжать челюсти и говорю громче и четче: — Сатс, слышишь меня?

Молчит.

— Я скоро сама вернусь или добьюсь, чтобы тебя привели наверх.

— Ладно, — доносится тихое.

Жду, когда она начнет: «Но я все равно не пойду…». Однако она не продолжает. Видать, я врезала ей изрядно и что-то у нее в голове сместилось. Значит, потом она, если не станет мне помогать, хотя бы не будет мешать…

Мы поднимаемся. В редких светильниках трепещут огни, вокруг прыгают тени, и кажется, что стены дрожат. Воздух понемногу свежеет, но я этой свежести не радуюсь: не на праздник иду, не одарят и отдохнуть не дадут.

Двери, ведущие в зал, где меня недавно допрашивали старики, мы проходим не останавливаясь. Нам выше. Вскоре ступеньки начинают подло шататься под ногами, хотя я меньше и легче всех виденных здесь стражников. Этот, со щитом, топает следом. Ругается неразборчиво, оступается через раз. Мне приходится его ждать, пока он на цыпочках пролезет по балке у стены — да, дыра! неожиданно?

Последние два десятка ступеней даже я еле тащусь. На каждом шагу можно свалиться с непрочной лестницы в черноту. На самом верху лестницы двух ступеней нет вообще — рыхлый провал пересекает хлипкая досточка. Я перехожу по ней и останавливаюсь перед высокими притворенными дверями. За спиной стража моя гулко бубнит что-то насчет «покрепче» и крадучись спускается обратно.

Они тут что, ничего не чинят? Или в верхнюю часть башни так редко кто-то заходит, что не видят смысла поддерживать в рабочем состоянии лестницу?

Толкаю неподатливую дверь, переступаю порог — и передо мной комната столь скверного вида, что вспоминается далекое неживое болото и думается, что изнутри оно выглядит так же.

Стены и потолок облеплены не то тряпками, не то мочалами — серо-зеленые лохмотья повсюду. Только черный пол, отполированный до вида монолитной каменной плиты, свободен от этой отвратительной заразы. Из четырех крепких подставок, высотой мне по плечо, торчат пучки небольших факелов. Не дымят, но чем-то веет от них, я бы сказала, нездоровым.

Вдыхаю носом воздух — ничего себе! это лишайник! все лишайник! развели зачем-то по стенам, еще и жгут.

А тянет, а пахнет…

Сладковато и гниловато. На редкость неприятно, к воображению даже не подпустишь, не то что к носу. Нигде такого запаха пока не чуяла. А ведь наверняка не зря здесь все собрано именно так — поросль, источающая запах неясного мне назначения, и вождь местных, управляющий с высоты этой башни…

Вождь. Рядом с ним теряются все остальные собравшиеся. Кого мне рассматривать? Почтенных Тара и Борка? Они неинтересны даже плясками, которые они наверняка исполнили, пока перебирались над провалом по досточке. Двух стражников, лениво закрывших двери за моей спиной? Ничего отличительного ни в одном.

Зато во-ождь…

Он выглядит совершенно неуместно, а по отношению к осколку — даже неправильно. Здесь давно не летают птицы, от которых взяты яркие красные с зеленым перья для его огромного полукруглого головного украшения. Здесь уже не топчет землю зверь, отдавший свой мех, который теперь от длинношерстного воротника бежит тонкими рыжими полосками по огромному черному плащу и исчезает в больших складках тяжелой ткани. Полы плаща у ног вождя, как холмы у подножья горы. А здесь нет гор — все холмы, равнины, несколько длинных озер и неширокие реки.

Все в нем не к месту. Или место не к нему.

Чудится, будто человек, сидящий в кресле с высокой резной спинкой, всего лишь голограмма. Но вместе с этим щемит острое чувство — желание, чтобы голограмма ожила и посмотрела на меня. Он словно бы требует воплощения, и мне горячо хочется исполнить это требование.

Но его подведенные белым и черным глаза мешают принимать мое чувство всерьез. Они вообще все мешают принимать всерьез!

Из-за этих глаз, обрисованных широким, причудливым и что-то значащим узором, мне вспоминается, как когда-то, уже на старшем обучении, кто-то пошутил и добросил сотню крыс в одну из практических голограмм Мастеров. У меня, как и у прочих Основателей, хватило умения отличить одно изображение от другого, и потому нам было весело. А с Мастерами творилось невообразимое!

И сейчас эти узоры и глаза!

Еще чуть-чуть, и я начну жмуриться. Напрягаются губы, дрожит в груди, и тащит что-то, тащит меня к радости…

Ну как тут удержаться и не поддаться?

Очнись, Инэн! Что с тобой? Ведь это — людской вождь с 5115-го. Это — тот сильный, кто здесь и сейчас решает и твою судьбу тоже.

Соберись. Приготовься договариваться. Вспомни про Сатс в подземелье! Она говорила тяжелые, но верные вещи. Твоя глупая легкость и шальное веселье не соответствуют положению…

Может, попросить его умыться? Интересно, какое у него лицо под этими рисунками? А волосы какого цвета под громоздким украшением?

Не успеваю я подумать обо всем этом или прищуриться-присмотреться, как он встает со своего кресла — и радость мою словно ветром сметает. Кто видел, как плывет в черной пустоте наша огненная Малая, с каким упрямством и мощью она держит подле себя все осколки старого мира со всеми его забытыми системами, проходами и защитами, тот сказал бы, что этот человек двигается так же.

Он очень высокий, гораздо выше всех, кого я здесь видела.

Яркая гора с красно-зеленым рассветным веером на вершине делает ко мне несколько медленных шагов. С каждым шагом черные холмы его плаща с рыжими меховыми прожилками шевелятся, натягиваются, пытаясь не отстать. Я смотрю только на них. Со стороны должно казаться, что я не смею поднять взгляда.

Холмы плаща разглаживаются и натягиваются, и вождь останавливается так, словно плащ прибит к полу у высокого кресла и удерживает хозяина. Вцепился. Держит.

Я упрямо смотрю на подножье трона, и выпрыгивает дурная мысль: у него головное украшение из перьев шире дверного проема, а с учетом его роста — и выше. Интересно, как он выходит? Боком? А выходит ли вообще?

И все-таки, какого цвета у него волосы под украшением?

Вот ведь… бестолковая я!..

Поднимаю взгляд, чтобы взглянуть ему в лицо.

Он единственный, у кого не отпущена борода — почему я сразу этого не увидела? Тоже, смотрящая в основание, называется…

Тогда по-другому. Вокруг его бровей змеятся черно-белые линии, но сами брови не закрашены. Он брюнет, темнее меня.

— Значит, ты старшая у Ходящих? — спрашивает вождь. Голос неторопливый, низкий, властный; так мог бы звучать сам осколок, обратись он ко мне из механической глубины золотой пирамиды.

Но я не так слаба, чтобы растеряться перед этой мощью. Слов найду, моргать не буду.

— Я старшая в паре. Но и надо мной есть старшие.

Один его косой взгляд на почтенных Тара и Борка, сидящих на низкой скамье, — и все понятно. Не разобрались, не уточнили, пришли с не-истиной.

Накажет?

Промолчал. А старики сжались и стали похожи на кур под дождем.

— Меня не должны были тревожить, — продолжает вождь, нарушив тишину. — Сейчас идет время почтенных. До моего времени еще много дней и ночей. Но пришла ты, и они с тобой не справились. Расскажи, почему и зачем ты пришла.

— Значит, вы правите по очереди? — уточняю я. — А кто был у власти, когда появилось чудовище? Кто решил, что его надо не убить, а подстроить под него всю жизнь?

Мне в ответ — тишина. Понятно, у них не принято задавать вопросы вождю. А я тут лезу. Но мне никто копьем под колени не ударил, чтобы упала и впредь не дерзила. Значит, еще поговорим.

Прищуриваюсь, чтобы узнать непроизносимое.

У вождя ничего, кроме его раскраски на лице, не подсвечено. Да и он сам не мог тогда быть у власти: по возрасту не подходит. Но — ага! — краем глаза замечаю, как почтенный Тар, до этого потиравший свои утомленные беготней колени, вдруг застыл без движения… Интересно, он сам тогда правил или просто знает, кто? Хотя нет, неинтересно.

Вождь не сводит с меня тяжелого взгляда. Он озвучил повеление, теперь ждет, пока я покопошусь со своими умствованиями и начну отвечать. Не думаю, что он поверит моим словам больше, чем тому, что ему уже сообщили старики. Но…

Сначала я вкратце рассказываю, что нас с моим Мастером из перехода позвал сам осколок. Вернее, я говорю: «Ваша земля притянула нас». Им так должно быть понятней, а меня это избавляет от разъяснения про переходы. Потом упоминаю, как один поворот мы просидели на берегу канала, потому что «Ваша земля оглушила меня — таким сильным было ее отравление». Вскользь о поселенцах болот — и вот тут надо ловко вывернуть на ядовитую свинью, заодно рассыпать обвинения, что некоторые довели свой народ…

Вождь смотрит сверху вниз, давит. Горло мое под его взглядом подло перехватывает, и я сбиваюсь. Разговоры и без того не моя сильная сторона, а тут еще… Он смотрит так, словно бы не слушает. Хотела пристыдить тех, кто наворотил бед, а почему-то стыдно самой. Не с радости же у меня щеки греются.

Еще что-то бормочу, кажется, про деревья, а сама чувствую себя хуже, чем перед своей Старшей, когда она мне припоминает что-нибудь о моих родителях. На всякий случай кашляю пару раз — может, подумают, что это я не растерялась вовсе.

Очевидно, увидев мое бедственное положение, вождь наклоняет голову к правому плечу. Огромный веер его головного убора скрывает от меня сидящих поодаль стариков.

Или это он хочет закрыть меня от них?

— Твое имя?

— Инэн, — тихо говорю я и снова покашливаю, будто и себя пытаюсь убедить, что дело всего лишь в пересохшем горле; пить мне здесь тоже давно не приходилось.

— Хэнэн? — переспрашивает вождь с придыханием.

Я поправляю его более четким голосом, заодно перевожу взгляд на зевнувшего стражника в углу.

И лишь сейчас замечаю еще одного человека — он сидит на маленькой скамейке у стены за высоким креслом. Похож на мешок. Скрючился, свернулся. Кажется, дремлет.

— Дело, по которому меня позвали, непростое… Инэн, — говорит вождь, чем заставляет меня сосредоточиться. — Мой народ защищал свое благополучие. Пришла ты и заявляешь, что мы лишь вредили себе. Ты, Ходящая, тоже защищаешь благополучие. Но сейчас мы заявляем, что ты нам навредила. Я спрашиваю с тебя за свой народ. Что ты ответишь?

Н-да. Просто уйти нам не дадут, нечего и заикаться.

— Едва только родится первый полностью здоровый ребенок, вы поймете, что мы никому не навредили. Едва только вам станет тесно жить в этой деревушке и вы начнете возвращаться в брошенные поселения, вы поймете, что на самом деле для вас благополучие.

— Едва только наступит завтра, тебя и твою помощницу поднимут на копья те, кого вы сегодня оставили без еды и будущего.

— Разве не ты и твои почтенные должны обеспечить им новое будущее?

— А кто обеспечит тебе будущее без копий?

Тупик. Кажется, это понимает даже дремлющий у стены.

— Слушай меня, — тяжело произносит вождь после общего молчания. — Ты, старшая Инэн, помогаешь нам в беде, тобой же созданной.

— А если не помогаю?

— Тогда мы разбираемся сами. Без тебя и твоей помощницы.

Сказано это так, что я уже вижу голову Сатс, насаженную на копье. Хрустальные глаза не блестят, пепельные волосы слиплись от крови в бурые сосульки, ветер не в силах ими пошевелить. А что потом сотворит на этом осколке семья моего Мастера, когда узнает, где и кто…

Живот подводит — то ли от голода, то ли от страха. И тут же выпрыгивает спасительное: «Нет-нет! Ходящих не тронут! Никогда нигде не трогали и здесь эти угрожают только на словах и ради выгодного торга! Я без сознания лежала — побоялись приблизиться. Сатс увели — пошумели, но не прикоснулись. Нет, не тронут!»

Но почему так сухо в горле?

Сглатываю, немного прокашливаюсь — и тихо начинаю:

— Я не накормлю всех. Но могу помочь вырастить еду. Вернее, могу привести то, что вы будете выращивать.

— Откуда привести? — спрашивает Тар с оживленным интересом.

— Из того места, откуда к вам пришло… это… ваша кормилица.

— Ты приведешь таких же, как она? С таким же молоком?

— Нет. Наоборот, мы проследим, чтобы они не изменились по дороге. Изначально это хорошие животные — вот их-то мы и приведем. Ради мяса, ради шкуры. Посмотрите на свинью сейчас — она неприхотлива в еде, мясиста, не требует особого внимания… Где вы, кстати, ее оставили?

— Я приказал закрыть ее у стражи, — угрюмо отвечает Борк и глядит на вождя. — Про неприхотливость — правда. Она там съела два щита.

Вождь медленно отступает, не сводя с меня взгляда. Среди узоров мелькает в его глазах что-то, похожее на удовлетворение. Он опускается в высокое кресло, складки большого плаща занимают свое величественное положение.

— Значит, ты можешь привести животных, которые дадут нам мясо, — говорит он.

— Мы. Мы можем привести. Я и моя помощница.

— Как сильно она тебе нужна?

Как бы им ответить, чтобы не разжевывать?..

— Если в дороге животное не защитить с обеих сторон, оно сгорит до костей, и кости сгорят. С двух сторон защищают двое. Одна из нас и себя не сохранит, и свиней не приведет. Ни с чем останетесь.

Тут вскакивает почтенный Тар:

— Не верьте ей! Никого она не приведет. Что это за глупость про место, где полно животных из мяса? Как так? Разве там никто не живет?

— Я знаю, что там нет людей, — успеваю вставить я.

— Врет все! Живут там, где хорошо. Вот как мы живем здесь, а не где-то, где не было…

Вождь молча приподнимает руку, и старик замолкает.

— Там никто не живет, но животные есть… И с нами Ходящие, защитят с двух сторон… — прикидывает вслух Борк. — Ты можешь привести нас в те земли?

— Одна — точно нет. С помощницей…

Соврать?.. Рискну!

— С помощницей могу. По одному человеку. Но мы не будем отвечать за ваши жизни.

— Видите! Видите! — кричит Тар и тычет пальцем то в меня, то в лохматые стены, словно бы и их призывает посмотреть на меня с осуждением. — Она сама хочет уйти. И вторую свою увести. И не отвечать. А мы тут…

Хорошо, что, поскользнувшись на вранье, я могу кое на что опереться.

— В том месте, — продолжаю я, — когда-то случился мор среди людей. Животных он не тронул. Возможно, болезнь там еще осталась. Приведя оттуда животное сюда, мы прогоним болезнь по дороге. Но приведя отсюда людей туда, мы обречем их на эту болезнь. Такое не будет помощью.

— Болезнь точно осталась? — не сдается Борк.

— Точно неизвестно. Это можно узнать, только туда сходив. На разведку. Для этого мне снова нужна моя помощница. Ходящие — всегда пара, мы защищаем друг друга.

Тар едва не захлебывается от негодования, готовясь обрушиться на меня. Он раскраснелся, даже, казалось, раздулся — и вот-вот взлетит над скамейкой.

Не глядя на него, вождь ведет пальцами, да и Борк дергает Тара вниз. Почтенный плюхается, выдыхает и принимается гладить свои колени, словно удерживаясь от того, чтобы меня хотя бы пнуть.

— Я понимаю ваше недоверие ко мне. На вашем месте я бы тоже не рисковала.

— Пусть кто-нибудь пойдет в те земли с Ходящими. На разведку. Вернется, сам нам расскажет, — говорит Борк и смотрит на вождя. Видно, что он очень хочет сказать решающее слово.

— Так опасности еще больше, — замечаю я торопливо. — Если болезнь еще там, то ваш «кто-нибудь» ее немедленно подхватит. Куда его девать? Там оставлять, чтобы он умер, или сюда возвращать, чтобы все заразились? Мы, помнится, решаем, как вас спасти, а не убить.

Но Борк не сдается:

— Ты сказала, что выгонишь болезнь из животного. Выгонишь ее из нашего человека?

— С людьми сложнее. Но если вы станете настаивать… Мы можем прогнать болезнь, но только потом за здоровье и жизнь вашего человека с нас не спрашивайте, — я показательно развожу руками.

Борк скалится:

— А из нашей земли болезнь выгонишь без сложностей?

— Нет. Если бы мы это могли, то очистили бы ваши земли до последнего комка грязи на болотах.

Почтенный Борк усталым движением гладит себя по макушке. Кажется, от долгих раздумий у него заболела голова. Но его еще хватает на вопрос:

— Тебе нужна твоя помощница, чтобы очистить нашу землю?

— Даже если таких, как я и моя помощница, будет сотня, мы не прогоним заразу с земли, — отвечая я, невольно проникаясь его усталостью.

— Мы живем на своей земле и ничего не знаем о тех землях, по которым ты ходишь, Инэн, — задумчиво произносит вождь. — И сейчас ты сама не все знаешь о земле, про которую берешься что-то решать.

Двусмысленность его слов мне понятна. И я говорю:

— Поэтому надо разведать. Мы с моей помощницей сходим туда и все разузнаем. Если там точно не будет для твоего народа опасности, мы переведем туда хотя бы часть людей.

— Она бросит переселенцев в болезни, а нас тут в голоде! — вскрикивает Тар.

Но его снова останавливает короткий властный жест:

— Почтенный Тар, я не делю мой народ. Даже на болота выгоняли не в мое время. Но раз уж вы меня сейчас позвали, то решать мне, а вам — только советовать… Каким будет твой совет, почтенный Борк?

Старик посопел, пожевал губами, пошевелил бородой. На этом запас мыслительных приемов у него заканчивается, и он, приуныв, произносит:

— Я сам помню, как жили не только у этой заводи. И понимаю, людям плохо, хуже… Многие лишь увидят небо, как сразу клади их в землю. Уже есть и такие, которые появляются без жизни… Все отравлено так, что притянуло Ходящих… Не они о нас заботятся, а сама наша земля. Она умирает, но просит нас… Хотя и они тоже о благополучии… — Он скорбно опускает голову и говорит: — Мой совет: Ходящие должны увести всех нас в земли, где будет еда и не будет болезней. И если им надо разведать...

— Нельзя! Отпустим их — не получим ничего. А то еще эти приведут других! И перебьют нас, — шипит Тар и взвивается на ноги. — Мой совет: не отпускать их никуда и никуда не ходить с этими…

— Я спросил твоего совета, почтенный Тар? — с тихой угрозой перебивает его вождь, и из-под черно-белых узоров на старика бросается суровая строгость. Даже Ала так не умеет указать другому его место.

Тар, которому, по видимости, предыдущие выкрики прощались, на этот раз побледнел и медленно опустился на свое место. Даже колени с испуга не скрипнули.

— Зря вы так сопротивляетесь. Иной помощи, кроме той, что предлагаю я, вам ждать неоткуда, — говорю я решительно, стремясь поставить свою точку в споре. — Или вам помогаю я, или вы сами по себе, а мы уходим!

«Стой, Инэн. Стой столбом. Стой шпилем с Первого, тогда не сдвинут…»

Вождь хмурится, задумавшись. Узоры вокруг его глаз соединяются в сложный рисунок.

И вдруг мешок за троном шевелится. Раздается приглушенное, низкое и упрямо протяжное «пр-р-р».

Еще воздух не наполнился тем, от чего хочется отвернуть нос вне зависимости, человек ты или нет, а я уже понимаю, что вся серьезность и опасность положения разлетаются в пыль. На застывших лицах открыто читается, как навалившиеся на этих людей беды решают, развеяться ли перед атакой непристойного запаха или попробовать еще помучить умы.

Пожалуй, только с моим лицом ничего не происходит, хотя возвращается желание, недавно плясавшее и спугнутое надвигающимся страхом за себя и за своего Мастера — желание улыбнуться и засмеяться.

Что с рисунками вождя, я не улавливаю — он отвернулся.

— Ах ты ж! Полопаться же можно! — вскакивает Тар и поднимает кулаки. — Старый ты…

— …Фич, — продолжает за него Борк и расслабленно тянет в улыбке свой рот, прячущийся под клокастыми седыми усами. — Старый он Фич.

Мешок у стены шевелится активнее, словно не только услышал возмущение Тара, но и чувствует, что сейчас все взгляды собравшихся направлены на него. Из тяжелых складок высовывается длинный сероватый нос, напомнивший мне, какими бывают крысы до искажения. Нос любопытно принюхивается, будто определяет, до нужной ли концентрации доведен воздух вокруг, сбежал ли запах дурманящего лишайника, встретив врага повонючей.

Потом наружу вылезает и вся голова — маленькая, лысая, если не считать редких волос на затылке. Тонкий рот с провалившимися губами кривится и выдает с покашливанием:

— Вот я тут сижу, никто не видит. Чего скажу, никто не слышит. Пить захочу, никто не нальет. А стоит мне…

— Есть ли совет от старейшего? — прерывает его насмешливое бормотание вождь невозмутимым и серьезным голосом.

— Да какой от меня совет, когда я вон… совсем… — кряхтит Фич и возится под своей накидкой. — Вы вон тут о еде… То молоко у вас в животе, то мясо на уме. А мне, что ни съешь, все на выходе одно… Что умею, того не жалею.

В доказательство он выдает новое «пф-ф», явно провокационное.

Вождь не реагирует, даже не отворачивается от старика:

— Я хочу услышать и твое слово тоже.

Старый Фич откровенно тянет время, посверкивая глазками поверх крысиного носа. Потом все-таки говорит:

— Раньше я пукал громко и бесстрашно, с наслаждением. А теперь все больше опасаюсь, теперь я стар и пукаю себе тихонько. Что еще делать, когда ты стар? Только тихо выпускать из себя воздух, покряхтывать и более ничем не тревожить мир. Пусть вон, — он дрожащей головой указывает на меня, — молодые им занимаются.

Его слова так смешны, что мне хочется даже поспорить, кто тут еще по чьим меркам молодой.

Но пропадает, тает напряжение…

А слово свое он сказал! И всем очевидно, что слово это не менее весомое, чем будет объявлено итоговое слово вождя.

Вождь ведет головой, оглядывая притихших на скамейке почтенных. На сером лице Фича блестит торжество, словно бы в тысячный раз он выиграл в одной и той же игре и всякий раз наслаждается победой, удовольствие от которой ему не приелось.

Да-а, кто еще тут старейший…

Старый Фич. Я что-то слышала про него еще в заводи, от своих охранников, бородатых и дураков. Он смотрит на меня. Его не интересует, как прислушиваются стражники к снова зазвучавшим крикам за стенами, как Борк осторожно косится на небольшое окно, желая узнать, что за ним творится, как Тар подвигается по скамейке ближе к дверям, хотя они сейчас заперты. Он сосредоточен только на мне. Он не спал и слышал все мои слова. И он продолжает:

— Наш пугливый и осторожный Тар…

Услышав свое имя, почтенный Тар застывает в скрюченной позе, застигнутый на самом краю скамейки.

— …боится того, на что можно понадеяться, — скрипит Фич с покашливанием, в котором мне слышится хихиканье. — А совет мой… Ходящих всегда двое, и мы не хотим отпускать вон этих. Но про сотню таких, как они, не я сказал. Эти не могут всех нас увести туда, где мясо. Тогда пусть придут сюда те, которые смогут. Пусть вон эти приведут сотню других.

Чего несут, бестолковые! Одни думают, что я приведу наших, чтобы местных перебить. Другие считают, что я приведу наших, чтобы местным помогать. А кто-нибудь, кроме меня, понимает, что я не приведу никого?

— До скольки вы умеете считать? — спрашиваю я, а в груди клокочет, рвется наружу злость и обида.

Молчат.

— Знаете ли вы, сколь много под звездами земель, подобных вашей, и сколь мало тех, кто занимается этими землями? Я не могу их изъять с их путей и привести к вам, к вашему народу, к вашим проблемам.

— Тогда сама ищи решение проблемы, если тебе так хорошо известно, чего именно ты не можешь! — обрушивает на меня вождь.

А старики послушно кивают, взмахами бород показывая, как они искренне согласны с громким суровым решением.

Взяли власть, но ума хватает, только, чтобы себя убивать. Загнали, заперли. И себя и меня… дураки…

В ногах вяло, и есть хочется сильнее, чем десяток вдохов назад. И еще жгучее напрашивается, лишь сил не хватает — топнуть, рявкнуть, чтобы встряхнулись, чтоб перестали торговаться, меняя глупость на обреченность!

Зрение у меня меняется — само, я не контролирую. Перед глазами плывут блеклые лица почтенных и грозят смазаться в одно пятно. Стражник с кривой медлительностью почесывает подмышкой, одинокой искоркой горит хитрый глаз коварного старого вонючки.

Встряхнуть. Всех. Встряхнуть, да так, чтоб…

Вдруг сокрушительно бухает в основание башни, но до третьего этажа докатывается только гулким эхом по полу и стенам. Снаружи нарастают крики. Внизу кто-то тоненько визжит.

Зрение возвращается, выравнивается.

Почтенные испугались и совершенно непочтенно цепляются за скамейку каждый со своего конца. Чешущийся стражник замирает.

Я не особо удивляюсь — что случилось-то? опять буйные главное здание приступом берут? плохо Тар их с балкона успокоил?

Но не Сатс ли это там визжала?!

Прежде чем успеваю настроиться и потянуться к ней, узнать, вождь, сведя хмуро рисунки своих глаз, встает с трона:

— Почтенные, вы все сказали, я услышал ваши советы, — говорит он, и голос его с высоты давит на всех, уменьшившихся от испуга, и на меня, низкорослую, заодно. — Стража, спуститесь на площадь. Велите разойтись по домам. Передайте, ночью надо спать, а не кричать на своих почтенных… Ходящая остается.

В ушах моих шумит, словно здесь не душный воздух запертой комнаты, а лихой ветер перехода. Я прикрываю глаза — мне надо успокоиться, сделать вдохи более редкими. Немножко потянуться и — да! — услышать Сатс.

« — …бы этому Тэви сам отдал?

— Я привык. Но сестра у меня….»

Хорошо, это хорошо. Значит, в темницу вернулся подслеповатый сторож, и у моей молодежи есть компания. Еще лучше, что Сатс с ним общается. Всем на пользу, ведь она в разговорах посильнее меня. Она вообще во многом сильнее меня…

Открываю глаза и на остатке тягучего взгляда и слуха подмечаю, что на третьем этаже башни не осталось ни стражников, ни советников. Только мы с вождем. Даже Старый Фич куда-то упукал. Ох, да что ж это я? Никогда так не думала. Хотя тут многие стараются копировать этого вонючку… На этом отравленном осколке, пожалуй, мне придется подражание Старому Фичу считать верным признаком потери разума.

— Нам с тобой, вождь, надо поговорить самым откровенным образом и понять друг друга, — заявляю я в тишине.

Молчит. По колыханию перьев его головного убора улавливаю, что он чуть кивает.

— Как тебя зовут, вождь?

— Т.

— Т? Тебя зовут Т?!.

Примеряю это имя ему так же, как когда-то примеряла имена Малой звезде.

— Емко, что тут скажешь. И тебе идет… Но твое имя нельзя прокричать. Как тебя позвать? Как сделать, чтобы ты услышал из своей башни?

— Я вождь. Мое имя — обращение. Незачем кричать то, что положено говорить с придыханием.

— Т, — повторяю я, а губы мои просят улыбки: теперь понятно, почему я для него была «Хэнэн». — С придыханием.

— Не своди все к тому, что меня боятся, — говорит вождь смягчившимся тоном.

Но его взгляд тверд и ярок. Он бьет, как порыв ветра в переходе. А рядом — никого, никакого плеча. Я одна в этом космосе. Все, что ударило в меня волной его взгляда. Все, что осталось во мне от этой волны. Все, что отозвалось по самой моей природе…

Точно, природа! Такая сила не берется ниоткуда. Как-то должна была достаться!

— Твой отец тоже был вождем? — спрашиваю я, забыв, что непочтительна.

— Нет, — спокойно говорит он. — У нас передают детям только кровь и дом.

— Тогда как ты обрел власть? Какой силой доказал, что можешь править?

Он делает от трона ко мне длинный шаг и смотрит сверху вниз — словно бы мальчишка заглядывает в колодец, про который говорят, что там живет чудовище, ворующее детей, и вот он пришел его победить. Потом ведет головой в странном движении: медленно крутит надо мной носом, как бы принюхиваясь, но не слышно, чтобы он втягивал воздух. Наверное, это просто привычный жест уставшей шеи, постоянно держащей вес тяжелого головного украшения.

Наконец он чуть прикрывает свои подведенные глаза и в тихой задумчивости произносит:

— Кто, как не Ходящие, может спросить с меня о моей силе и потребовать доказательств? Перед кем, как не перед Ходящими, мне держать свой ответ?

Да чтоб рассыпалось!.. Я ведь так толком и не знаю, что именно на этом осколке известно о нас! Кому только в голову пришло про меня сказать, что я из лучших, когда я по глупости через шаг иду вслепую?

И вдруг:

— Улыбнись!

Вздрагиваю и рассыпаю свое раздражение, теряю, не понимаю…

Что? Что он хочет?

— Улыбнись же, — давит вождь, нависая надо мной, становясь шире, и даже стены будто бы сжимаются, а жуткий плащ из вымерших животных сейчас оживет и бросится на меня, наверняка у него где-нибудь когти!

— Я… я не улыбаюсь… Мое лицо… Я не считаю себя красивой, когда улыбаюсь. И смех мой мне не нравится. Он громкий. А я не люблю громких звуков.

Он расслабляется, отодвигаясь на пару ладоней — и я уже могу дышать ровнее. Все становится на свои места, стены держат мягкие границы, плащ прирученным зверем обнимает хозяина. Ко мне возвращается спокойствие и собранность.

— Я ценю твою откровенность, Инэн из Ходящих. Я отвечу тебе и тоже буду с тобой откровенен, — начинает он тихо, а потом переходит почти на тайный шепот. — Мне всегда было тесно. Я сначала ждал свободы, потом искал ее. Видел свободу в удовольствии, в наслаждении, в умении жить… Много чем разжился сам, не дал разжиться другим…

Его голос становится тягучим, как смола, но смола с примесью искусственных загустителей. Пожалуй, я сама иногда говорю так же, выбирая каждый звук, понимая, что многое наигранно.

— Потом надоело, искал уединения, видел в нем что-то важное. Много бродил, был в опустевших поселениях. Далеко отсюда есть огромное озеро… жил я и там, на краю земли.

— Ты видел именно край?

— Там загибается и не пускает… Я проверял… Едва выплыл… Думал, конец земли — и мне конец… Однажды понял, что ждать мне нечего, а искать то, что искал, больше не хочу, потому что все оно — бегство и на самом деле слабость. Верну-улся…

Гипнотический, низкий, плавный… оборачивается вокруг меня плотными змеиными кольцами. Сжимает. Доверившись мне из-за веры в нашу силу или по иным причинам, все же остерегается. Стремится пленить меня, заточить, срастить с удушающим лишайником на стенах…

Прикусываю губу изнутри, чтобы сбросить наваждение.

Помогает.

— Вернувшись, ты сразу понял, что с твоим народом что-то происходит?

— Мне было что понимать?.. Я сам другой жизни здесь не знал. Не знал, что мы можем выращивать еду, а для себя прежде ловил рыбу, в заброшенных поселениях ел что росло… Не знал, как назвать, но откуда-то догадывался, что можно есть. Наверное, слышал когда-то… О пище не из воды и о Ходящих мы сохранили память. Только память…

«В обоих случаях сомнительная».

— …кружила все чаще вокруг того, что видели здесь мои собственные глаза. Позже я все-таки разглядел кое-что. И горячо захотел защитить людей от болезней, которые их истощали при сытости, от смертей, поджидающих даже младенцев… Когда понял, что хочу их уберечь, я ощутил в себе огромную силу… Другие тоже ее ощутили, что сделало меня еще сильнее.

Тело мое против воли дергается вперед, а с языка едва не слетает: «Я тоже! Тоже ее ощутила!» Но я замираю, переношу вес обратно на пятки и плотно сжимаю рот. Не обо мне сейчас.

— Меня выбрал Старый Фич. Тогда он был вождем.

Я кошусь туда, где недавно сидел за троном старик:

— А сам он на тот момент уже осознал, что оставляет в наследство преемнику?

— Что знал Старый Фич, не скажет даже он сам, — говорит вождь, и мне слышится в его медленном гулком голосе трещинка доброй иронии. — Он передал мне не кровь и не дом, но много большее. Ни в одно из его времен не было вражды или голода. От меня требовалось немногое — я продолжил, сохраняя его правила, удерживая его манеру, не ссорясь с почтенными… Но постепенно стала давить… неизменность. Вернее… Меня чуть с башни не сбросили, едва я спросил, почему наша кормилица не стареет, когда у всех, кто возле нее по заводи мальчишками бегал, уже туман на головы прилег.

Не сразу, но до меня доходит, что это он о седине — одном из маркеров жизни на осколках.

Одна-ако. Не слишком ли?.. Он — единственный из людей, кто пришел к мысли, что искаженные не стареют. Среди наших сотню оборотов потратили, чтобы только начать присматриваться и фиксировать наблюдения!

— Не сбросили тебя, значит, — замечаю я. — А сейчас и вовсе подрагивают, стоит тебе косо взглянуть… Из твоего правления выходит, что ты народу свою силу особенно не показывал. Однако они ее чуют и подчиняются.

— Что ты хочешь сказать?

— Принял что было, а было в порядке. Порядок поддерживал по правилам, правила не ломались.

Молчит и хмурится. Злится? Ох, эти рисунки!

— Ты ощущаешь в себе силу, но еще никак ее не проявлял. Твой народ ее тоже не видел. Значит, ты и твой народ доверяете тому, чего не знаете, — продолжаю я вкрадчиво, но стараюсь сделать голос таким, чтобы в нем не было и намека на лесть и искусственные подсластители. — У Ходящих свои силы, и нам тоже не обязательно размахивать тем, чем мы сильны. Может, вы доверитесь нам в том, чего вы не знаете?

— Разве я и мой народ то же самое, что вы и ваши силы? — с непониманием спрашивает Т. — Разве вы подобны нам?

— Не то чтобы… да, разница немалая, — заминаюсь я, признавшись себе, что то, о чем он спрашивает, вовсе не то, к чему мне бы хотелось его подвести.

— Объяснись, старшая Инэн.

— Это ты объяснись, вождь Т! — кажется, от смущения и заминок я наглею. — Ты спрашиваешь с меня, но сам же держишь передо мной ответ. Память на этом берегу сохранила уважение к Ходящим, но некоторые из почтенных готовы в меня плюнуть. Посыльный из башни вообще не знал, кто такие Ходящие, но на мертвых болотах нас встретили так, словно мы — спасение. Я миролюбиво слушаю ваши препирательства, но вдруг я могу жестко приказывать?

Вождь наклоняет голову набок.

— Можешь, — говорит он, делает несколько шагов к узкому окну, обрамленному лохмотьями пятнистых мочалок, вслушивается в возмущенные крики собравшихся на площади, а потом добавляет с нескрываемой усталостью: — Приказывать ты можешь.

«Но не рассчитывай, что приказ отпустить вас исполнят», — мысленно продолжаю я и с досады поджимаю губы.

— Очень порывистый и эмоциональный у тебя народ. И очень противоречивый. Одни в ноги нам падают, другие хотят уронить наши головы к своим ногам. Разум потеряли, сами заблуждаются и других вынуждают заблуждаться… Трудно такими управлять?

— Они не понимают своего положения, — отвечает он тихо, наблюдая за чем-то снаружи. — Они грозят вам, но делают хуже себе. Они потрясают копьями, на которые насажены их собственные головы.

— Тогда обезоружь их, — предлагаю я на остатках решительной наглости. — Твои старики трусливы. Твои люди разозлены. Никто ничего не соображает, а если сорвется, потом первый же начнет сожалеть. Сейчас даже Фич, бормочущий о своей дряхлости, умом бодр и смел. Будь самым мудрым. Прислушайся к его совету. Доверься нам и наберись терпения.

— Довериться вам и набраться терпения…

Он повернулся, молчит и смотрит на меня безотрывно. Ужасно неуютно под этим взглядом, и мне не остановиться:

— Я понимаю свое положение. Почтенные не доверяют нам, забываясь и теряя мужество перед лицом беды. Люди жаждут наказать нас, немедленно, хотя знают, что они не вправе нас тронуть. Но если сейчас все поддадутся своему нетерпению, то придут еще Ходящие. Придут, готовые к расправе. Что вы им ответите, когда с вас спросят про нашу пару?

— Ты испортила нам жизнь, а теперь угрожаешь? — спрашивает вождь. Он невозмутим, как шпиль на Первом — и того, и другого можно уговаривать дать пройти с одинаковым результатом.

— Да, мы тоже виноваты… — оправдываюсь я, что добавляет растерянности и тут же нового раздражения, нового желания доказать: — Но ведь мы пришли на зов! Пришли потому, что жизнь до этого испортили вы! За время правления ваших почтенных вы свалились с этой кормилицей в деградацию и вымирание. Именно из-за их ленивых решений…

— Почему только из-за их? Я тоже соблюдаю интересы своего народа. Тоже стремился бы к сытости своих людей не меньше, чем они. У почтенных были причины устроить нашу кормилицу в заводи, построить сушку. Разве у меня были причины уничтожать ее или разбивать их решения?

— Сейчас ты знаешь и понимаешь больше своих почтенных. Ты рассудителен больше, чем они. И тогда ты сумел бы усомниться в том, что выглядело слишком очевидным. Для тебя благополучие было бы не таким простым.

Его рисунки чуть меняются, между черно-белыми линиями появляется немой вопрос: «Это еще почему?»

Поясняю негромко:

— Именно ты, а не они, заподозрил, что с ней что-то не так, что время идет, но словно не для нее. Ты сам даешь повод думать о тебе, как об умном и сильном… А мне от этих мыслей становится спокойней и уверенней.

— Если дело только в твоих мыслях, то ты обманываешь себя. Спокойствие и уверенность следует искать в себе, а не в том, что приписываешь другим!

Его слова с такой силой отдаются во мне, что сердце задрожало.

Искаженным эхом прошлого звучит в голове тихий голос моей Старшей: «Ты из тех, для кого их сила не в них самих, а в единстве с другими». Хорошо, что всего лишь эхо, а не она сама сейчас здесь. Очень бы мне не хотелось оказаться в обществе этого вождя и Алы одновременно. Если каждый из них так меня затыкает, то вместе они бы меня наизнанку вывернули.

Их речи тянут меня в разные стороны, рассудок мой потрескивает.

Что-то такое… Что-то, с некоторых пор оставшееся занозой.

Да-а… заноза…

Сейчас кажется, что она тогда врала, говоря со мной обо мне. Ей надо было заставить меня взять новенькую. А этот сейчас не врет, он видит правду и откровенен — и ему я верю.

«Тебе следует искать…»

Нет, не следует. Уже засияла надежда — нашла! нашла! его, рожденного среди слабых!

Теперь бы добраться до Первого и сказать — бросайте все...

Точно! Да! Так я их сюда и приведу! Они захотят забрать к себе того, кого давно искали. Значит, для гарантий и для цепочки отправится сотня наших, не меньше. Может, даже кто из Старших… Ох, Фич! Не в основание, но в будущее смотрел старейший, когда хихикал про вон этих и сотню других.

Рвануть к углу сейчас? Прямо из башни?

— Надо набраться терпения, в нетерпении прячется слабость, — шепчу я, прикрывая глаза.

«И довериться», — эхом вторит мне низкий шелест.

Что это? Вождь произнес или мне показалось?

— Я прикажу отвести тебя к твоей помощнице. Темница сейчас для вас безопасней, а для моих людей так спокойней.

— А сам будешь решать?

Молчит. Молчит — упрямый, твердый, высокий. Молчит — гора на равнинном осколке!

— Пожалуйста, решай быстрее, — прошу я негромко. — Не только у вас беда с едой. Вы хоть остатки находите, а я к вашему яду только прикоснусь — сознание теряю. Другую еду добыть вы мне мешаете.

Его рисунки стали больше — это брови поднялись.

— Ты серьезно целый поворот думал, что ваша беда никак меня не касается?

— Я был уверен, что ты хочешь бросить нас в беде больше, чем хочешь нам помочь, — говорит он, и я впервые слышу в его голосе вину.

— Ходящие, которые сохранились в вашей памяти, поступили когда-то подобным образом? — вспыхиваю я обидой, не разбираясь, за себя ли, за своих ли. — Из-за их прошлой подлости вы теперь так нахально со мной торгуетесь?

Он не успевает ответить. Распахиваются двери — и вождь освобождает меня от своего тяжелого недоумения.

На пороге стоит стражник с залатанным щитом и сбивчивыми новостями, что он совсем обнаглел, и пять семей причальных пошли к нему разбираться, а женщин почти всех развели по домам, еще с того берега приползли, но на мост не лезут, на них покричали для острастки, но уже темно, не видно, может, уползли…

Совсем без ума. И я с ними скоро такой же стану. Застряла тут…

Ох, права была Крин. Зачем вообще нам работать, если можно только или устать, или спятить? Хотя нет, она имела в виду что-то другое и как-то по-другому.

Пока я под надзором спускаюсь в подземелье, размышляю, кто тут еще такой важный, про кого говорят «он» без имени? Может, я снова ошиблась, и не с болот надо было начинать осматриваться, не с заводи начинать работать, не с башни начинать договариваться…

Мимоходом успеваю потянуться на площадь и услышать, что, да, люди по большей части разошлись, но осталось несколько десятков человек. Хилые костры, напряженное внимание… Сторожат тех, кто сторожит нас. Тоже не доверяют.

Злые все какие! Голодные и злые!

Отличаюсь ли я сейчас от них?.. Они прорываются в одну сторону, я бросилась бы в другую. А все одно, друг по другу.

Подслеповатый сторож отсутствует. На столе свеча почти догорела. Я тушу ее мимоходом — мне свет не важен, а стражник быстрей уйдет наверх под светильники. И он уходит. Дожидается, когда я направлюсь к решетчатой двери, спотыкается о первую деревянную ступеньку, бухает своим залатанным щитом, не видавшим бой за время спокойной жизни, — но уходит наверх, оставив нас без присмотра. Он наверняка решил, что мы не представляем угрозы и вообще непонятно, из-за чего такой галдеж и суета вокруг нас.

Сатс дремлет, привалившись к стене. Вот юность! Все ей нипочем!

Коварство мира: та, кого направили идти по моей голове, попыталась доказать мне, что нехорошо ходить по чужим головам. И доказала! А теперь спит нахально, с чувством достигнутого и выполненного долга. С сытой совестью спит.

Присаживаюсь рядом, прислоняюсь к теплому боку Мастера и к холодной земляной стене нашей тюрьмы. И нашего убежища.

Интересно, а местные как быстро раздавили бы нас, дай им кто возможность? Нет, воли им не надо. Среди них легко найдется пара человек, которые раскачают толпу криками «Чего стоите, дураки?» Бросились бы, расшиблись бы. Тут я не волнуюсь.

А вот если бы мы пошли лоб в лоб? Если были бы подобны?.. Если развернуться, подхватить, направить на опасное, на подсвеченное розовым… слабое всегда видно…

— Вернулась, значит?

Вскидываюсь на голос, на тон, на дивное ворчание — «Крин, ты?»

— Ты?

— Я это, я, — отзывается Сатс и держит меня за плечо. — Не сомневалась, что ты откажешься от затеи все бросить.

Я заснула? Надолго?

Тру ладонями лицо, с неприязнью отмечая, что пропахла сладковатым запахом дурманящего лишайника. Умыться бы.

— Сторож опять куда-то унесся? — спрашиваю я и, поднявшись, выхожу за решетку, к столу.

Сзади под локоть вьюном лезет горячий вихрь. Искра — и огарок свечи на столе уже держит над собой маленькое пламя.

— Береги силы, Мастер Сатс.

— Надоело в темноте, — говорит она, тоже выходит и садится на единственную скамеечку. — Скучно.

— Скоро мы со скукой попрощаемся. Так что наслаждайся, пока спокойно и можно никуда не ходить.

Она выпрямляется и становится само внимание:

— Ты до чего-то договорилась с ними?

— Хотелось бы в это верить. И еще в то, что ты не будешь больше сопротивляться и устраивать истерики.

— До чего договорилась?

Ну, хоть не торгуется, как те, которые из меня последние силы вытянули, дураки…

Ох, да что ж это я уже?!

— Я предложила им, чтобы мы с тобой отправились на 370183-ый и с его ферм привели сюда новых животных, — говорю я, потряхивая небольшой кувшин со стола.

Кувшин пустой.

— Со мной? — она таращится, как недавно на молнии в первом переходе. — Со мной? Привели?!

— Не трепещи, я тоже никогда еще с третьим не ходила.

— Как же мы им поможем, если сами, неумелые, сгинем?!

— Не кричи. — Я отвлекаюсь от поисков воды, наклоняюсь к Сатс и, помучив ее паузой, продолжаю: — Моя… наша Старшая сказала мне недавно: «Сила не в том, чтобы помогать. Сила в том, чтобы сохранить». Мы сохраним. И даже более того. Мы приведем сюда наших. Вернее, они сами сюда рванут, едва только узнают, что тот, кого мы ищем… Ну, ты понимаешь… Что он — вот здесь. И он найден. Понимаешь — най-ден.

Она сначала смотрит на меня, не веря, приоткрыв рот. Длинные волосы гибкими волнами застыли на ее плечах — красиво, как у статуи, которую я видела однажды на ныне закрывшемся…

Потом все приходит в движение, рассыпается — Сатс моргает, всплескивает руками и восклицает:

— Хороший ход! Но как же… Ведь надо будет предъявить! Ты же понимаешь, назвался крысой — жди кота.

— Рада, что ты не забываешь ученических шуток, Мастер Сатс.

Это чудо набирает воздуха, чтобы продолжить бурную речь, но отвлекается, сбитая:

— Каких шуток?

О как! Слова запомнили, а историю уже забыли. Что они там на Первом сохраняют вообще?

Я могла бы ей рассказать про то глупое и страшное приключение двух природных врагов, но сверху раздается эхо гулких шагов.

Тянуться не надо. Чем-то острым, жадным, чем-то новым я чую — это не сторож, это не стражник. Это спускается к нам тот, кто уже много оборотов никуда не спускался.

Он возникает на границе света и словно бы стремится заполнить собой всю темницу. Кажется, что круги силы расходятся от него в ритме биения его сердца. Это тяжелое бух-бух-бух катится перед ним, доходит до нас с Сатс. Но мне уже знакомо, как начинает шуметь в ушах, а мой Мастер теряется, цепенеет и, распахнув рот, взирает со своей скамеечки на высокого могучего мужчину. На щеках ее зажигается румянец, а в зрачках заплясали еще два огонька от свечи.

Ай, плывет молодежь!

А ведь это он еще не в полном официальном виде. Сейчас нет огромного головного украшения, нет большого плаща, который, если на меня набросить, я не то чтобы пройти, вылезти из-под него не смогла бы без чужой помощи. Черная длинная рубаха натягивается при вдохах на его широкой груди. Большие сапоги с рыжими меховыми вставками по-хозяйски ступают на землю тюрьмы.

Рисунки на месте, но по тому, как опустились и помутнели белые завитки во внешних уголках глаз, догадываюсь, что это не татуировки, а нарисовано. Наверное, утром подведут, чтобы свежий взгляд…

Я смотрю ему прямо в лицо. Он не отводит от меня взгляда, хотя мог бы поинтересоваться, что за вторая из Ходящих.

А та-а!..

«Рот закрой!» — хлещу я коротко, и мой Мастер улавливает не мысль, но настроение. Медленно подтягивает челюсть и придает себе кое-какой солидный вид. Вроде даже успокоилась, поняв, что нам будет что предъявить, когда придет сотня котов.

— Не спится или нас хочешь постеречь? — интересуюсь я самым пустяковым тоном.

— Сейчас люди увидели дно у своих бочек и корзин, — отвечает он невозмутимо. — Они злы и напуганы и не слышат даже себя.

Киваю. Значит, все-таки мы тут застряли, и вскоре придется пробивать землю. С риском увязнуть, конечно, но на несколько ударов сил хватит. Иначе не выберемся, что бы там Сатс ни вещала про результат, и пусть даже от меня не будет в этом пробивании никакого толка. Никогда я не пробивала даже одного роста, всегда это делала Крин; ведь если в паре полукровка, то полному силы приходится тянуть за двоих.

— Плохие новости ты принес. Что, если я сейчас схвачу свою помощницу и…

Он делает шаг влево от выхода на лестницу и плечом упирается в толстый прут решетки:

— Я помню, что не стоит вынуждать Ходящих прокладывать путь. Они могут проложить его под корень.

— Ты помнишь больше, чем твой народ, — говорю я, чувствуя, что его слова гасят во мне раздражение, словно бы ведро воды на свечу вылили.

— Я больше храню, и в том тоже моя сила и власть. Какое бы решение я ни принял, ему подчинятся… Меня не станет — ничего не изменится… Всегда будут те, кто ищет сильных, кому можно довериться. Всегда сильные ищут тех, кто в них верит…

И когда я снова в плену этого обволакивающего голоса и готова одернуть себя — «Прикуси губу!», — он напоминает четче:

— Мы говорили о разведке.

— Разведке? — едва слышно встревает Сатс.

— Да, на трехсоттысячный, я же тебе говорила, — торопливо отзываюсь я, — осмотреться, понять.

— Но сейчас они не пропустят вас никуда. Даже если почтенный Тар сам возьмется проталкивать для вас дорогу локтями…

— …или коленями, — замечаю я.

Вождь роняет весомо:

— Я решил. Я отпускаю туда одну из вас.

— Одну? — охает Сатс.

И смотрит на меня с таким выражением на бледном лице, что я понимаю — она уже назначила остающуюся.

Не успеваю я повторить упрямо, что Ходящие всегда пара, как она прибавляет:

— Значит, одну. Я-то точно сгорю, а ты ведь уже ходила без Мастера.

Вот ведь трепло! Кто просил лезть! Врезать бы ей второй раз, пусть я и раскаялась за первый. Врезать бы так, чтобы рот распух и не открывался!

Черно-белые узоры вождя перекашиваются. «Даже так?» — осведомляется его изогнувшаяся правая бровь. Сам он выглядит серьезным, ни тени насмешки или негодования не промелькнуло на его резком лице. Но когда он начинает поворачиваться к моему Мастеру…

— Не хочу так, — вырывается у меня шепотом.

Они оба замирают, будто голограммы кто-то поставил на паузу.

Невероятно разные, но кое-что у них сейчас одинаковое — взгляд.

Одинаковое и знакомое.

Так смотрела Крин, еще на 15-ом. В ее глазах были сомнение и вера одновременно. Попробовав завести со мной разговор о сокровенном, она рисковала, но рискнула.

И эти сейчас тоже…

— Не хочу!

— Тише, — строго говорит вождь.

Непроизвольно тянусь вверх по лестнице послушать. А в груди протест — он мне указывает! будто он может указывать Основателю!

Вождь делает широкий шаг вперед, надвигается, теснит меня твердокаменным плечом. Скрип отодвигаемого им стола кажется визгом стаи потревоженных мышей. Свеча трясется, дрожит, едва не падает в глиняную плошку. Тени мечутся вместе с моим сердцем. Неподвижен лишь взгляд Сатс, приклеившийся к вождю.

Он носком сапога несколько раз стучит по стене. Слушая, как гаснет звук легких ударов, хмыкает недовольно — и бьет правее. Там трещит и отзывается с готовностью перехода — приблизься, само откроется. Несколько кусочков стены с сухим шелестом падают.

Я подхожу, присаживаюсь на корточки:

— Там пусто?

— Замазано глиной, но под ней решетка, — говорит вождь. — Там лаз наружу. Где точно он заканчивается, я не помню. Если ли обвалы, не знаю. Но площадь минуешь, а дальше сама.

— Поня-ятно… Сатс, — начинаю я, но тут же осекаюсь.

Более опытный Мастер сейчас превратил бы эту глину в пыль, продул бы лаз насквозь. Но Сатс, с ее юными масштабами, если развернется… Она справится, конечно, но нас всех по стенам размажет.

— Что?

— Ничего. Дай скамейку, пробью.

Вождь хмыкает еще раз, уже насмешливо — и с размаха ударяет ногой! Его сапог до пятки уходит в проломленную стену. Треснуло, осыпается. Он немного двигает ногой, расширяя.

Нора подмигивает сплошной чернотой и сырым вязким запахом трогает меня за лицо.

— Иди.

Бездумно протягиваю руку, выламываю хрупкую глину, гнущиеся отяжелевшие прутья. Заскорузлый проход уже достаточен, чтобы я пролезла.

Чего я жду? На что решаюсь?

Все можно исправить, говорят Мастера. Не все можно вернуть, научилась я, Основатель.

«Если что-то ломаешь, то как было, уже не будет», — вздыхаю про себя, а вслух, не поворачиваясь, бормочу:

— Сатс, мне сейчас действительно придется уйти. Но ты не отчаивайся. Я непременно вернусь за тобой, и у нас еще все будет впереди… Ты ведь никогда не ела улиток. А на 15-ом такие куры.

— Я вовсе не отчаиваюсь, — говорит она с недоумением. — Чего это ты с улитками и курами? Тебя послушать, так мне больше думать не о чем, кроме как поесть!

Встаю. Маленький шаг в сторону — подошвы давят осыпавшуюся сухую глину. Поднимаюсь на цыпочки, чтобы быть выше, чтобы стать грозней.

— Смотри за ней, — шепчу я. — Смотри так, как ни за кем никогда не смотрел.

— Не сверкай своими каменными глазами. Мне приходится довериться тебе, а тебе — мне… Теперь иди. И возвращайся с хорошими новостями.

Уточнить бы, какие именно новости сочтут хорошими и не начнутся ли новые торги и препирательства. Но не надо больше задерживаться. И так уже…

Сатс ловит мой бегающий взгляд, кивает и еще чуть рукой ведет, словно Старшая отправляет свою ученицу.

Вот ведь!..

Я просовываю голову в сырую нору. Края торчащих прутьев и ломаной глины царапают куртку. Чуть вперед — на затылок противно осыпается земля. Значит, надо пригнуться, значит, надо осторожней. Значит, нельзя думать, что лазом долго не пользовались и я могу упереться в завал.

Но пока вперед. Ползком, локтем, подтянуться, и ботинком, чтобы быстрее, быстрее отсюда.

Перепачкалась я сразу — дальше только налипает, цепляется, наваливается.

Пыль залетает в нос. Хочу откашляться — во рту уже земля. Везде земля.

Дышать так трудно, что я несколько раз вспоминала про оставленную в темнице сумку, про оставленную в сумке маску… Или я маску потеряла раньше? Не помню. Боюсь так, что не помню, где мои вещи. Боюсь так, что не помню, сколько я проползла в тесном мраке.

Лишь бы это не было тупиком!

Я ведь здесь даже не развернусь; как в переходе, только материальное… и двигаться лишь прямо, нельзя выбрать не то чтобы средний путь, вообще выбрать нельзя.

Как крыса в норе, как крыса… Потом выбросит. Вылезу, искаженная, буду пищать и мучиться.

Но сейчас только одно — локтем, подтянуться…

А если лаз ведет вниз, я доберусь до самых пирамид?!

Локтем. Подтянуться.

Нет, лишь бы не тупик…

Вдруг замечаю, что меня уже гладит по голове ночной ветер. Оказывается, я не только вытолкала встреченный большой пучок наросшей травы, не только вылезла наружу, но даже на один рост отползла от выхода: от дыры в земле у основания какого-то дома.

Трудно двигаться и дышать. За глоток воды я согласилась бы вытерпеть еще десяток разговоров с местными. Далеко ли до реки?

А можно ли мне к реке? Ведь заметят!

Меня вывело к углу каменного дома, двор за моей спиной пуст и тих. Я тянусь и прислушиваюсь по кругу. Площадь улавливается справа и сзади.

Выбрать направление к краю несложно, но мне сейчас приходится в три раза дольше и глубже дышать, в пять раз цепче слушать. Получается плохо. Мешает слабость и требовательное желание усесться возле этого забора, признать, что я устала и никуда больше не пойду, тем более одна. Далеко не уйду. Никуда не уйду.

Нет! Я сама разберусь, как я уйду!

Они думали, я слабая? Они в изоляцию меня хотели?!

Зря хотели!

Ближайший выход — за каналом. Но туда нельзя. Откроется, зальется, провиснет — одна дорогу не удержу.

Значит, правее.

Встаю. Кажется, будто дрожит земля, но, скорее всего, это у меня трясутся ноги.

До угла с переходом далеко, но когда взойдет над этим осколком Большая, меня здесь уже не будет.

Между тесными домами я двигаюсь осторожно, хотя хочется рвануть, побежать. Дальше, минуя темные маленькие хижины окраины, иду быстрее. Когда из-за последнего забора мне вслед шелестит низенький куст, уже мчусь бегом прочь.

Над заводью могут попасться на пути те, кто дежурит на берегу… Никого?

А тут, за плоскими холмами, где раньше телеги грузили, оправляя на сушку… Здесь тоже как вымерли?

Или кто-нибудь встретится на равнине, где поперек моего пути выкопана цепочка больших глубоких ям, в одну едва не сверзилась? Пусто. Накопали и бросили!..

За равниной с ямами тянется небольшой лесок, а в нем — угол. Когда-то я задерживалась перед уходом с осколка. Сейчас тороплюсь, как только могу.

Сбоку небо уже наливается холодным желтым. Большая приближается, но почти весь осколок остался позади, и мне уже нестрашно, я уже не боюсь. Я собрана, спокойна и решаю, куда мне идти — на Первый или на ферму. Вождю дала понять, Сатс внушила, будто знаю. А сама не знаю ведь совершенно.

Но куда бы я ни направилась, я-то дойду, доберусь, узнаю все, вернусь — а вы только попробуйте мне тут не продержаться!

Надо мной проплывает темно-золотая пирамида 249-го. Верхушкой она указывает на меня. Смеется, издевается: «Смотрите, смотрите! Вот снова без своего Мастера идет бестолковая Инэн!».