Шаг задумчивый

Когда-то я верила только в силу: в свою, в силу Старших на Первом, в силу моего Мастера.

Сейчас я вижу, что без знаний даже суммарная сила неважна.

Знаний у меня нет. У меня сейчас вообще ничего нет, кроме полупустой сумки и хныкающего молодого Мастера.

Мы сидим на этом осколке один поворот. Мы не только не сделали работы, но даже не приступили к ней. И все потому, что я не знаю, с чем мы имеем дело. Может, не так уж и неправа Сатс, обвинявшая меня в глупости и, сдается мне, с этой мыслью не распрощавшаяся. «В недеянии — мудрость», говорила я тогда. Сейчас недеяние из-за незнания, а значит, нет никакой мудрости.

Это не крыса. И не таракан. И даже не что-то, мутировавшее из растительного, хотя я подумала было, что это — какой-нибудь гриб или мох. Зацепился когда-то за подошвы одного из наших, упал и пророс где-нибудь здесь. Но нет. Отравлено, но эта отрава не растительная. Растения — это жизнь, даже когда яд. А здесь что-то другое, мертвое. И я пытаюсь поймать, что же это такое, вот уже целый поворот.

Сатс ноет. Она устала и хочет есть. И еще она не может спать — на земле жестко, без одеяла холодно. А потом опять ноет, и опять про еду, но уже громче.

Предлагаю ей попить воды из реки, но она отказывается. Предыдущие разы соглашалась, пила. А я внимательно смотрела — что с ней происходит? где, как и что на ней подсветится? в чем она изменится?

Ничего.

Давит. Это — звук, который мы слышали снаружи. Он сохранялся первое время, но потом отступил, и сейчас я его почти не слышу, хотя осознаю его присутствие. Он остался где-то на плечах. И давит. Так гнетет дурное предчувствие неизбежных неприятностей. Словно ты попал в тесные объятия того, кто очень рад тебя видеть, но ты его терпеть не можешь, а впереди у вас еще уйма времени вместе…

Сатс ноет. Заодно на повышенных тонах винит меня, что я о ней не то что плохо забочусь (об этом она ныла недавно), а уже не забочусь о ней совершенно.

Наверное, если я еще полежу на этом берегу и посмотрю, как над нами ползет пирамида 206-го, она начнет орать, что я ее убить хочу. Заманила вот сюда, пусть и не на периферийный… кстати, а этот какой?

— Сатс, назови мне номер этого осколка.

— 5115-ый!

— Хм… Интересно, что этот двухсотенный здесь делает? Ему тут не место. Будет неприятно, если орбиты начнут меняться. Вроде поговаривали, что Малая уже не может держаться, слабеет… Как думаешь?

— Я думаю, что сама скоро на ногах не смогу держаться, если ты не добудешь какой-нибудь еды! Неужели ты ничего с собой не взяла? Не может быть, чтобы Ала отправила нас просто так.

— Не можешь стоять — сядь. Или ляг. Хватит пожирать глазами мою сумку, там для твоего рта ничего не найдется. Лучше посмотри наверх… правда странно. А вот тот… Это 249-ый, я его хорошо помню. Дважды заходили. Но все равно он потом закрылся.

— Давай хотя бы рыбы поймаем.

— В этой реке ее нет.

— Почему?

— Просто нет.

— Инэн!

— Не кричи, мастер Са-ц! — получается умоляюще, хотя надо повелительно; а ведь я даже цокнула на ее имени.

Переворачиваюсь на живот, чтобы показалось, будто это у меня голос дрогнул, когда я подвинулась. Ложусь и смотрю уже только на этот, 5115-ый. На саму его суть, его землю. Она влажная, черная, из нее много растений тянут свои стебли к небу. Земля тихая, неподвижная — как мне нравится. Я бы не отказалась вот так, в окружении тишины и неподвижности, провести как можно больше времени. И пусть бы меня несла чужая сила — например, такая же, какая запустила по своим кругам наши осколки. Им ведь самим ничего не приходится делать, чтобы летать вокруг Малой звезды.

Большая, объявившая новый день, греет мне спину. Ленивые речные волны вяло пытаются добраться до моих вытянутых ног. У них не получается, но их плеск приятен слуху.

Перед лицом качается колосок, вышедший из земли, — временное и ранимое из прочно расколотого. Растопырил свою метелочку, полон зернышек. Таких колосков на этом склоне с полсотни будет. Я посчитала, даже не приглядываясь. Давно умею многое на слух.

Смотрю на колосок, чуть прищурившись. Он подсвечивается мягким желтым. Очень приятное сияние, приятней, чем свет от Большой звезды, которым сейчас залит осколок. Ее свет весьма холодного оттенка.

Колосок съедобный. Не знаю, как местные его называют. На Первом его не выращивают: в теплицах давно уже другие культуры.

Я срываю его и, приподнявшись на локте, протягиваю Сатс:

— Держи. Вот наш обед. Или ужин. Мне все равно, за какую заботу о себе ты это посчитаешь.

Берет. Сопит. Слышу, как стебелек перекатывается у нее между указательным и большим пальцем.

— И что мне с этим делать? Жевать, что ли?

— Да. Сначала преобразить, потом съесть. Учили?

Ее длинные волосы шуршат по куртке — кивает. Но не торопится. Она крутит этот несчастный колосок в руках так напряженно и неуверенно, что мне уже не понять, кого из них больше жалко. Но если она не изменит колосок, то не изменится сама.

Такое преображение — аварийный случай. Ничего хорошего, почти всегда лишь обманка, да еще и невкусно. Но позволяет не умереть до нормальной пищи. По собственному опыту скажу, что лучше улитку съесть, чем что-то преображенное. Да и преображается далеко не все. Меня когда-то учили искать подходящее. Мне казалось, что я все нашла быстро и удачно. Не знаю, смеялся ли тогда про себя мой Мастер, когда показывал, что и как преображается из мною натасканного. Я сейчас не смеюсь. Я жду решения поставленной задачки.

Сатс отошла на несколько шагов. То ли боится опозориться под самым боком и хочет потом тихонько взять еще один колосок, то ли…

Хлопок! — и меня окатывает волной жара.

Значит, замахнулась не только, чтобы изменить, но и тепловую обработку попробовала задать сразу. Интересно будет посмотреть, что у нее…

— А есть еще?

Я поворачиваюсь к ней затылком и снова укладываюсь:

— Вокруг растет еще много. Сорви, не поленись.

На вершине нашего холма выстроились несколько узкоплечих пеньков. Торчат там, словно наблюдают. Еще несколько пеньков стоят слева, поодаль.

Кто-то все срубил, даже такие тонкие деревца. При этом не построил тут ни причальчика, ни скамейки. Значит, срубил и унес. А на что? На стройку или ради тепла?

Трогаю рукой траву у лица, прислушиваясь — что она мне скажет о своей цикличной судьбе?.. Нет, не бывает на этом осколке суровых зим, чтобы ей отмирать и возрождаться по весне. Не очень сильно они тут мерзнут, выходит. Но деревья же срубили.

Высунуться, что ли, за холм, посмотреть пенькам через плечи, что и кто там есть?

Интересно, кстати, а в изоляцию — это куда?..

И тут бухает так, что меня аж на бок переворачивает. В лицо бросается новая волна жара и дыма, едва глаза успеваю прикрыть.

Быстро стихает. Когда дым рассеивается, на склоне нашего холма вижу милейшую картину: сидит это чудо, из волос торчит сено, щеки перемазаны черным, а в хрустальных глазах застыл вопрос «Как же так? Ну как же так?!» Ноги ее вытянуты и широко раскинуты. Между ними дымится подозрительная кучка чего-то, похожего на комок глины, если бы кто-то додумался смешать ее с пучком травы.

На боку мне лежать тоже хорошо.

Подпираю голову рукой и внимательно наблюдаю за Сатс. Ох, не завидую я ей сейчас! Дело даже не в том, что я могла бы ее высмеять уже тем, что просто улыбнулась бы. Я не улыбаюсь.

Молчу. Когда самоуверенность разбивается, она это делает с таким грохотом, что сторонние голоса не слышны. Она переорет сама себя: разбитая — целую.

— Что ты мне дала? — верещит моя молодежь. — Если была бы пшеница, я получила бы хорошую булку. Температуру я повысила.

Она с преувеличенно деловым видом принимается вытаскивать из волос траву, попавшую в ее повышенную температуру.

— А это я даже не знаю, что за растение. Что тут преображать? Ты нарочно подсунула какую-то гадость!

— Это овес, — говорю я спокойно.

Сатс кашляет застрявшими в горле запланированными возмущениями и выдает сбивчиво:

— Овес? Вот это — овес? Но… я знаю, я помню, что мы… учили… да, овес… Но я не знаю…

Она с силой дергает себя за волосы, и еще раз, и еще. Вдруг падает на бок.

— Я не знаю! Я не знаю ничего про этот овес! Почему они говорили, что я лучшая, если я ничего не знаю?

Хороший вопрос, не ожидала от нее такого столь быстро. Девочка не перестает меня удивлять. Но, возможно, такие прыжки по крайностям — признак юности, а не ума.

Медленно встаю и подхожу к дымящейся куче. Поднимаю ее — твердую, горячую, с уныло торчащими в стороны стеблями травинок. Вид, конечно… крыса гадит красивее. Но если принюхаться… Да, девочка замахнулась на хлеб, хотя достаточно было просто увеличить в размере, потом черпнуть воды из реки — и вот сюда уже повысить температуру. Перебились бы подобием каши.

Отламываю хрустящий кусок со стороны, где черным пачкается поменьше.

Сатс дергается, всхлипывает несколько раз и таращится на меня снизу вверх сквозь растопыренные пальцы. В глазах ее — ужас, смешанный с восторгом: я что? я это собираюсь класть в рот?!

Кладу и жую.

Кажется, с этим чудом случится обморок. Лицо ее под ладонями зеленеет, раздается низкий короткий звук. И прежде чем желудок ее начнет высказывать свое презрительное мнение, я говорю:

— Рот закрой и носом дыши.

— Ты… ты… это…

— Ничего страшного, хотя дрянь, конечно, редкостная. Это надо было постараться.

— Я… я старалась.

— Верю.

Откусываю еще кусочек: сырая и липкая масса, с горелой в уголь коркой. Вместо соли на зубах хрустит песок.

У меня есть много вариантов из того, что я могу ей сейчас сказать. Но, выбирая, вовсе не обязательно идти на поводу у слабости. Вот я и не иду. Жую молча.

Наверное, Сатс мне благодарна за молчание и даже, в ее глазах, героический поступок. Она садится, подтягивает ноги. И уткнувшись грязным лбом в колени, бубнит:

— Я совсем глупая, да?

Потом, не дожидаясь ответа, говорит громче и злее:

— Никогда и никто не давал мне понять, что я не умная и не сильная. И ничто не позволяло даже усомниться, понимаешь?

Киваю, но она на меня не смотрит.

— У кого? У кого так получилось сделать, что, оказывается, я ничего не знаю?

«Про себя никогда ничего не знаешь наверняка», — думаю я, а вслух спрашиваю:

— На пшенице учились и только?

— Да, — буркает она тихо.

Я прислушиваюсь к осколку:

— Странно, что здесь нет пшеницы. И рыбы в реке нет. Деревья вырубили, унесли…

Протягиваю «хлеб» его создательнице и внимательно смотрю на пеньки.

— Если совсем худо, съешь немного. Не отравишься. Траву только выплевывай… Мы сегодня пройдемся, посмотрим, что тут вообще творится. Может, нащупаю я это таинственное чудовище. С местными придется поговорить. Искаженное обычно агрессивно — значит, наверняка были жертвы. Но это потом…

Слышу, как она сглатывает и принюхивается к своей выпечке. Но, видать, заражается от меня тем, что сама посчитала смелостью. Зажмурившись, кусает.

— Хорошо бы еще, чтобы кто-нибудь из наших сюда раньше заходил, а местные бы это помнили. Тогда разговаривать с ними будет удобнее.

— Мым-му? — отзывается Сатс с набитым ртом, и я улавливаю благодарность за то, что я не привлекаю внимания к ее трапезе.

— Если местные о нас помнят, то ведут себя спокойно. Знают, что нам лучше не мешать. Если они о нас забыли или надумали что-то свое, то могут падать перед нами на колени в благоговении. Но это значит, что их выдумки сильнее знаний и памяти, а это уже признак неразумности. Ну а если мы для них в новинку, то им со стороны сложно понять, что мы делаем, и тут реакция непредсказуемая.

— Да, я слышала, что однажды пару убили вместе с тараканом. Решили, будто наши с чудовищем заодно.

— Всегда можно уйти. Выставить защиту, не подпустить, потом рвануть — и уйти. Так что «убили» — это всего лишь слух.

— Но я его знаю, — упрямо шепчет Сатс, пытаясь показать мне, что хоть что-то в ее голове есть.

— Я тоже знаю этот слух. Он появился недавно. Но кто-нибудь знает номер того осколка, где наших якобы взяли и убили?

Сатс молча смотрит на меня, ждет ответа.

— Понятно, что слух не рождается просто так. Он зачем-то нужен. Скорее всего, его пустили, чтобы мы были осторожны, не отвлекались от работы, но смотрели по сторонам… Так вот нам с тобой надо именно по сторонам. Вставай, прогуляемся.

— Неужели отсюда не услышишь?

Вздыхаю… Ну почему, когда у человека что-то отбирают, как у Сатс часть ее самоуверенности, на этом месте вырастет все равно что-то подобное?

— Ты, мастер Са-ц, все время ждешь от кого-то, что он будет тебе помогать. Это объяснимо: ты молода и наивна, имела дело только со своими. Но опыт состоит не только в осколках и чудовищах. Тебе предстоит избавиться от мысли, будто мир должен тебе содействовать. Он не будет. Зато подножку… Я не знаю, по какому принципу он выбирает свое вмешательство, однако помощи не жди, а к преградам будь готова.

— Ты говорила, он звал нас. Другая пара не услышала, но…

— Но вместе с тем он теперь мешает мне услышать нарушение. Он почти ничего не дает о себе узнать. Здесь стоит странный шум, какой-то гвалт… — я потираю ноющие виски. — Мне удалось его отодвинуть, но все равно ничего определенного не пробивается. Из-за своего неведения я понимаю, что случиться может что угодно, и тебе не следует думать иначе. Будь настороже.

— Мне говорили на одном уроке: «Если сама чего-то не знаешь, лучше спроси».

— А мы пойдем и послушаем пока без расспросов…

Сначала мы идем вверх по течению вдоль берега, оставляя холм с пеньками позади и справа. Сатс хотела ломануться сразу прочь от реки, но я ее удержала. Не знаю почему.

Идем долго. Постепенно исчезает трава, берег становится отвесным, потом переходит в обрыв, выложенный круглыми камнями. Оказывается, наша приграничная речка — это выкопанный канал для отведения воды.

Мы берем левее от воды и поднимаемся на следующий холм. За ним открывается живописнейший вид! Из-под наших ног убегает вниз зеленое полотно, согретое и живое. Спускаясь, этот длинный холм сужается, как нос у проворной рыбы, и разрезает воды местной реки на две части. Наш канал течет слева, справа раскинулась лента основного русла. Через него от небольшого мыска у подножья остроносого холма на другой берег идет выгнутый мостик.

Ниже по течению реки залитая ярким светом равнина противоположного берега застроена так, что не увидишь даже клочка зеленой травы. Огромное сплошное пятно деревянных, каменных, глиняных домов с крышами самых разных форм. У кого-то крыша как соломенная шляпа — широкая и круглая; такие домики в основном низенькие, сдавленные небом, в один этаж, и все жмутся к реке. Напротив них прибрежные воды утыканы длинными пристанями, но ни одной лодки нигде не видно. Там много людей, они двигаются размеренно, никуда не спешат. Поодиночке заходят на узкие пристани, забрасывают ведра на веревках как можно дальше к центру потока, потом вытаскивают их, тяжелые, и медленно, переваливаясь, идут к берегу, чтобы скрыться со своей добычей за рядом простеньких глиняных домов.

За чертой домов с соломенными крышами жилища выглядят покрепче. Они построены плотнее друг к другу — их плоские крыши теснятся. Пожалуй, по ним можно пробежаться, перепрыгивая. Надолго бы меня не хватило, а вот Сатс, интересно, думает сейчас о том же?

— А в центре что за башня?

— Если ты оттуда начала, значит, там главное место, — говорю я и отворачиваюсь к реке выше по течению.

Сейчас меня не очень волнует город. Он довольно тих, что странно. Обычно селения на осколках кричат на все голоса — и людские, и звериные. Или вовсе в них шумит только пыль. А с этого холма звук, который на меня давит, стал еще громче, но он исходит не от города с каменной башней в три этажа.

Орут и галдят выше по течению — от мостика левее, где река полноводная и еще нет отводящего канала. Там изгибается небольшая заводь. На ее берегу натыканы ограждения, заборчики, много мелких навесов на шестах. Ветер треплет их полотнища, будто примеряясь — если дунуть чуть сильнее, сорвутся или удержатся?

В заводи бурлит суета, и шумно так, будто собрались все рты и глотки этого осколка. Люди торопятся, словно и они сами опаздывают, и их кто-то подгоняет. Они бегают к воде и обратно на плоский холм по вкопанным в землю деревянным ступеням; снуют туда-сюда, кричат и толкаются друг с другом. На холме все загромождено телегами и тележками.

И у всех в руках опять ведра.

— Инэн, а что они делают?

Она задает этот вопрос тихо, но лучше бы промолчала. Потому что я не имею ни малейшего представления, зачем большая часть населения (а это я могу прикинуть, хотя орут они у меня в ушах, словно бы сюда набежали все) очень воодушевленно добывает… воду.

Пожар? Нет, не слышно.

Мое внимание привлекает большой серый камень, лежащий в заводи. Еще несколько вдохов ожидания и наблюдения — и я понимаю, что он-то и есть средоточие суеты. К нему с берега проложено несколько узких мостков, и возле каждого на берегу вьется очередь. За очередью строго следят: десяток человек с набитыми сумками и еще три десятка людей с дубинками и копьями стоят у кромки воды. К камню подпускают не всех, а только тех, кому разрешают подходить люди с сумками. Некоторые норовят проскочить и опустить свое ведро в воду, но их тут же выгоняют дубинками.

Воду черпают возле этого камня.

— Я, между прочим, тебе вопрос задала, — фыркает моя молодежь.

— Я пока не знаю на него ответа.

— Пойдем уже спросим. Вон сколько местных!

— Нет, мы никуда не пойдем.

— А, ну конечно, — фыркает еще раз, совсем как запылившаяся кошка, — я позабыла, «В недеянии — мудрость». А в неведении, значит…

— В нашем случае за знанием пока нет необходимости куда-то бежать.

Показательно сажусь на траву и протягиваю руку к реке:

— Посмотри на воду. Видишь что-нибудь?

— Указываешь мне? — удивляется Сатс. — Мне надо преобразить воду?

— Нет же… просто посмотри. Садись рядом и глянь сама, у тебя же тоже есть глаза.

Она сначала топчется, приминая траву, потом нехотя опускается возле меня. Теперь надо посидеть молча. Пусть проникнется, хоть немножко. Если в ней есть то, что я подозреваю, она сумеет нащупать…

Дожидаюсь момента, когда с первым же моим словом она не будет спорить, и говорю:

— Вода здесь мутная, видишь? Она белесая, в заводи дна не видно даже у берегов. Ниже по течению все не так густо, но тоже — муть плывет по центру потока. Туда забрасывают ведра с тех длинных пристаней. В канале, куда мы вошли, — указываю налево себе за спину, — вода прозрачная, мути почти нет, сносит буквально крупицы. И совсем чистая вода выше, до заводи.

Сатс поначалу сосредоточенно дышит, и я чувствую, как она старается отыскать что-то такое, чего я не сказала. Ведь она думает, что я перечислила все, что вижу, и поэтому если она добавит что-то еще, получится так, словно я этого не увидела, а вот она не упустила.

— Мутнее всего возле того камня! — с радостью открывает мне она великую тайну.

— Да, молодец, что заметила.

Она готова сама себя по голове погладить — так светится гордостью!

От реки дует порыв легкого ветерка. Запах горьковатый, неприятный, что-то путается в нем, и оно заставляет меня заговорить:

— Я думаю, случилось вот что… Какая-то… ну, если не крыса, то мышь… пролезла сюда, но исказилась и очень увеличилась. Крупные искаженные долго не протягивают, им надо есть много. Да и эти местные не выглядят беззащитными. Или оно само издохло, или они его убили. В любом случае оно под этим камнем, мертвое. Поэтому я не слышу здесь чудовища. Но оно разлагается и отравляет реку. Местные не в силах добраться до тела, да и что бы они сделали… Не знаю… но они вычерпывают яд из реки почти всем населением, дружно. И канал тот выкопали, чтобы хоть немного чистой воды оставалось — муть-то к тому берегу жмется… Правда, все здесь так или иначе отравлено — и именно этот яд я слышу четче всего, именно он мне мешает настроиться. И местные галдят не только голосами… в них тоже звучит эта отрава.

Сатс долго молчит, а потом вдруг выдает:

— Раз оно мертвое, то нам незачем тут оставаться. Надо идти дальше, искать то, что можно исправить. Хотя… ты ведь говоришь, что оно мертвое, но не веришь.

Я готова ойкнуть от удивления — ничего себе чутье на суть вещей! И ведь каждый раз, когда она резко выдает что-то, попадающее точно в цель, мне кажется, что на большее она не будет способна.

Успокаиваюсь, а голосу придаю безразличие:

— Местные выглядят довольно разумными, город у них построен качественно, телеги, охрана — все систематизировано. Значит, должны были додуматься до лучшего способа очистки воды, чем просто вычерпывать муть. Еще они ее куда-то отвозят… Видишь телеги?

— Да. И еще я видела, что они там не все время стоят. Часть груженых уехала за холм. Приехало две пустых. Отсюда мы не увидим места, куда уезжают телеги. Надо на тот берег идти.

— Тебя слишком откровенно тянет в город.

— Есть хочется, — тихо сознается Сатс. — Я так не привыкла. Уже понимаю, что голод — это мучительно. Не нужно давать мне понять, насколько мучительно, если мы не едим только ради моего понимания.

— Нет. Мы не пойдем к местным до той поры, пока вместе не поймем то, что поймем, наблюдая отсюда. Едва мы к ним спустимся, наш взгляд сразу поменяется, и мы поймем уже что-то другое.

— Если надо будет оказаться повыше, заберемся в центральную башню.

— Я не о высоте… — и чтобы она не спросила меня, о каком взгляде я говорю, продолжаю: — Ну, допустим, они вычерпывают воду, отравленную мертвым искаженным. Потом они ее переливают в бочки и куда-то отвозят. Возможно, выпаривают… Верю, умеют. У них не один вид домов, значит, умеют немало.

— Но тебе что-то очень сильно мешает принять это «допустим», — ворчит Сатс, и одновременно у нее урчит в животе.

Я поворачиваюсь к ней. Она тут же краснеет, но непонятно — от смущения или от гнева на меня. Не отвожу взгляда и смотрю на то, как ветерок колышет ее длинные серые волосы. Кажется, будто кто-то зачерпнул горсть пепла и сейчас дует на нее, но чуть сильнее будет порыв — и разлетится серая пыль по местному воздуху…

Что, если эта девочка и есть — та самая сильная, которую мир ждет? которая может сделать его обратно целым? В ней сейчас откровенно пробивает себе дорогу невозможное для Мастера умение смотреть в основание. А где оно скрывалось раньше? Вернее, говорят, что Мастер так может смотреть перед своей смертью. Крин спрашивала меня именно перед гибелью о том, о чем никогда не говорила прежде. Но Сатс ничего не угрожает, ее смерти не видно и причин для нее нет.

— Нет, я думаю неправильно… — вздыхаю я и отворачиваюсь обратно к реке и к заводи. — Если бы местные выпаривали эту воду, в воздухе было бы больше яда.

В заводи кое-что изменилось. Часть людей из одной длинной очереди бросили свое ожидание и спустились к воде, но никто не черпает из реки. Их лиц, обращенных в сторону нашего холма, я не вижу, но удивление, любопытство и даже страх чувствую на расстоянии. Сквозь постоянный шум, глубоко вдохнув, настраиваюсь на самого крикливого из них и ловлю отрывистое:

— …сидят, а чего… на берег кто ходит… не вернутся… излечился, так сам бы… стал сидеть…

Несколько людей с копьями его внимательно слушают.

Мне не надо дожидаться, прежде чем они сделают хоть один шаг к выгнутому мостику.

— Сатс, поднимайся, — велю я и тяну ее за рукав. — Нас заметили.

— Но мы могли бы…

— Не сейчас. Если не можешь запомнить, что у меня сильное чутье, то вспомни правило, по которому Мастер должен строго повиноваться своему Основателю. Поэтому — встала и быстро вниз!

Мы спускаемся с холма обратно и возвращаемся к обрывистому каналу. Сатс первым делом бросается туда, где мы провели предыдущий поворот. Оно и понятно — к углу, к выходу, хотя он и с водой, но это она по неопытности. Я иду за ней, но замедляюсь раньше, чем сама это понимаю. Мне путает ноги и задерживает шаг дурной вопрос — почему местные считают, что берег искусственного канала для тех, кто не возвращается?

И я останавливаюсь. А потом говорю своему Мастеру в спину:

— Не спеши. Мы остаемся.

— Зачем это еще? — удивляется Сатс.

— Ты вроде есть хотела… Не помешает подкрепиться.

Сатс прищуривается, точь-в-точь как Основатель, смотрящий на слабые места:

— А если не врать?

Вздыхаю:

— Ничего не поделаешь, нельзя уходить. Даже если думается, что чудовище мертво, искажение, отравившее осколок, надо распознать.

Сатс с нескрываемой грустью смотрит на угол осколка, а потом с нескрываемым раздражением — на меня. Молодость — это всегда очень много напоказ, но странно, что одной из лучших на Первом не привили воспитания, умеющего все скрывать.

— Нам надо спуститься по каналу. Думаю, на реке не главный город, а поселок для тех, кто пытается воду очистить. Прочие жители должны обитать там, где вода совсем хорошая.

— А по карте мы не можем сориентироваться?

— Мастер Са-ц! — говорю я строго. — Если ты не помнишь карту этого 5115-го наизусть, то подумай головой. Своей. Сама. И поищи ответ на вопрос: почему мы не знаем, куда точно ведет рукотворный канал, выкопанный, чтобы отвести воду от мертвого искаженного?

Молчит.

— Ответ очевиден: никто из наших этим искаженным не занимался, потому что сюда не заходил, а стало быть, в голограммы на Первый новую карту не передал!

— Не кричи, пожалуйста, — она краснеет и прячет глаза.

Потом первая разворачивается и плетется с видом самой обиженной оскорбленности по зеленой траве вдоль канала. Остается только вздохнуть ей в спину — ну не пробить мне ее на соблюдение главного правила. Ну не Основатель должен ходить за своим Мастером!

Идем мы молча. Путь наш оказывается более долгим, чем нам думалось в его начале. Не знаю как Сатс, но я себе представляла, что уже через два прибрежных холма нам откроется вид на большой город с каменными домами и мощеными улицами. Местные, судя по их виду, находятся на неплохо организованном уровне. Однако представления мои не подтверждаются ни через два холма, ни через три. Нам не попадаются никакие строения, поселения или хотя бы заброшенная ферма, пусть даже от нее остался бы только забор.

Я уже давно бросила считать, на какой холм мы взбираемся. Мы идем — а вокруг все одно и то же. По-прежнему несет свои прозрачные воды канал справа, по-прежнему слева от нас раскинулись зеленые холмы, теряющиеся в далекой голубоватой дымке, где-то вдалеке между ними ползет мутная река.

Всех перемен — Большая звезда сползла к краю осколка позади нас, а Малая показалась холодной точкой над лугами, на полсотни вдохов высунулась и скрылась, но ее черед занимать небо еще наступит.

Всех событий — один раз Сатс наклонилась и сорвала колосок:

— Опять овес.

А правда, почему такие прекрасные луга, сочные, светлые, никто не превратил в засеянные поля? Или в пастбище для животных, дающих молоко? Зерно и молоко — самое лучшее для тех, кто еще не живет в пещерах. Это пища, требующая ума, труда и опытных рук.

Здесь много людей, но осколок заселен неравномерно — это я слышу, хотя очень галдят, с трудом удалось приглушить. Труд людей мы видели на реке — он организован. Их ум, думаю, оценим, когда доберемся до города. Но чем дальше вниз по течению канала мы уходим, чем ниже за нашими спинами опускается Большая, тем меньше остается во мне уверенности, что впереди нас ждет большой город, который, я считала, должен быть возле чистой воды.

Мы ступаем по своим вытянутым теням. Местность дичает. Из травы полностью исчез овес. Это обнаружила Сатс, когда ее в очередной раз скрутило от голода и она согласилась повторить свои опыты с овсом, но уже сделать нормальную кашу. Земля становится мягче, в низинах она при наших шагах коварно, хоть и малоощутимо, идет ленивой волной.

Канал совсем расползся. У края осколка его вода плещется по прозрачной грани. Земляной берег разжижается, попадаются лужи, которые приходится обходить.

Вскоре мы понимаем, что начали петлять. И совсем становится ясно, что не видать нам города, когда мы идем друг за другом, след в след, потому что парой идти уже не хватает места между лужами, поблескивающими в сумерках черными кляксами.

А потом Сатс провалилась.

Неглубоко, только ботинок притопила в жидкой земле. Но испугалась, протянула ко мне руки. Когда справилась сама и выдернула ногу, перестала испуганно таращиться на меня, а уставилась на дыру в траве.

В дыре чернеет вода.

— Опять болото, — кривится Сатс.

Наверное, она будет не любить болота так же, как я не люблю улиток.

Осматриваюсь, чтобы выбрать новую дорогу. Возвращаться по своим следам не хочу. И уже совсем точно не хочу говорить Сатс, что по сравнению с началом канала здесь отравы в воде, пропитавшей землю, еще больше. Не намного, но я улавливаю разницу.

И еще чувствую, что мне здесь плохо, хуже, чем когда я смотрела на ядовитую реку. Там было отравленное, а здесь много неживого. Да — трава зеленая, прошлепала лягушка, Сатс успела поймать у себя над ботинком пиявку… Но… странно, я не могу уловить ничего, кроме того, что эти живые словно мертвы.

Поняв, я пытаюсь выбросить эти глупые слова — они дурнее любого неведения. Но у меня не хватает сил прогнать чувство, которое сильнее слов.

Опускаюсь на колени. Холодная вода пропитывает мои штаны. Вода отвратительная, я это сразу понимаю, но мне приходится наклониться и опустить руку в ямку, оставшуюся от ботинка моего Мастера.

В воде нет жизни.

Я вынимаю руку, стряхиваю с указательного пальца нахального клопа. Мне нечего сказать Сатс, которая смотрит на меня, не пряча ожидания.

Она не будет скрывать очередное недовольство мной. А зачем мне оно от нее, если я сама собой недовольна?

Когда поднимаю голову, то вижу, как идущая на закат Большая трогает вдалеке от нас густые заросли, выделяет их, подкрашивает желтоватыми бликами. Среди полотнища зелени и черноты лежит на верхушках отблеск, спасительный свет для заблудившегося.

— Прогуляемся туда, — я указываю Сатс на разливающуюся желтизну впереди. — Это, конечно, не город. Его тут, похоже, не будет, раз кругом болото. Но там живут, я это слышу.

— Придется мне доверять тому, что ты слышишь, нежели слушать то, что ты думаешь, — ворчит она в ответ.

Опускаю взгляд. Нет, видать, никогда не договориться нам с этой девочкой, хотя она чем-то настойчиво располагает к себе. Знать бы точно, что во мне отвечает за это расположение, выкорчевала бы и выбросила на съедение вечно голодным и суетливым ветрам в ближайшем переходе. Всем было бы хорошо: им сытнее, мне проще.

— Прогуляемся, — тихо говорю я и поднимаюсь. — Паука с макушки сними, рот закрой. Залетит еще кто-нибудь… И иди за мной след в след.

Та-ак, надо будет запомнить про паука: это оказался действенный способ напугать до белизны мою молодежь. А вот самой думать о том, что тут болото, а комаров нет, не надо. Могу напугаться не меньше.

Шагов за сто до зарослей мы останавливаемся обе, не сговариваясь. Высокие плотные кусты стоят стеной, как стражи, которые настолько добрые, что попросят доказать, что ты имеешь право пройти, а не станут убивать тебя сразу, как приблизишься. Но доброта эта прежде всего для тех, кого охраняют стражи, а это не про нас.

— Жуткое место, — шепчет Сатс, и плечи ее поднимаются.

— Ты про какое? Которое осталось позади, лежит перед нами или вокруг?

— Ты ведь давно почувствовала, что тут что-то не так, — сутулится она, — еще когда мне про деревья говорила и на пеньки указывала.

— Не слишком ли ты внимательно смотришь, Мастер?

Мы бы перебросились еще несколькими фразами и все-таки пошли бы к кустам, но вдруг сбоку из прохода в зарослях выходит женщина. Длинное платье, спутанные волосы, связанные лохматым узлом на макушке, в руках — корзина с большими дырами между прутьев, то ли так задумано, то ли от нехватки гибких веток.

Она увидела нас не сразу, а как увидела — застыла, словно ее в камень обратили.

Вслед за ней из прохода выкатывается нечто. Я не сразу признаю, что это человек. Ростом он женщине по пояс, в сером балахоне, похожем на мешок, у которого вырезов-то всего два: для крупной головы и для семенящих кривых ступней. Он таращится на нас, распахнув столь большой рот, будто его разорвали при появлении на свет.

Сатс тихо и коротко пищит. Я вижу краем глаза, как у нее подгибаются ноги.

Человечек в мешке очухивается первым из всех нас.

— Хо-тя-си! Ты ила у хо-тя-си! — верещит он и принимается возиться в своем мешке, будто что-то ищет в нем и не может нащупать.

— Что он лопочет? — шепчет осевшая на траву Сатс.

— Не знаю. Но если… сложно… это не искаженная речь, но это не…

— Ты ила у хо-тя-си! — надрывается человечек, и я слышу в его голосе неподдельный восторг.

— Перевести сможешь?

— «Ты говорила…» Нет, дальше не понимаю. На некоторых осколках люди уже не владеют Общей Речью. Или вообще разговаривают на своей, и их уже не понимаем мы.

Женщина отбрасывает корзину и с размаха бухается на землю лицом вниз, лишь колени успела согнуть и потому не угодила прямо в одну из черных луж. Голова ее мечется, узел на затылке прыгает от уха до уха. Женщина воет в землю, затем, приподнявшись, тянет к нам грязные руки, будто присыпанные пеплом, и воет на одном тоне что-то, в чем не распознать слов.

Человечек в ответ на ее завывание начинает прыгать еще радостнее:

— Хо-тя-си!

— Они нас явно узнали, — тихо говорит ошалевшая Сатс, закрывает глаза и на два шага отползает назад. — При этом падают на колени…

Благоразумно отодвинувшись за меня, она оттуда смотрит на этих людей более внимательно. Я стою неподвижно и не шевелюсь, даже когда женщина ползет на коленях к нам через черную лужу.

— У него нет рук… — сдавленно выдает Сатс, не отводя взгляда от человечка в мешковатом балахоне, и добавляет вдруг увереннее: — Но я смогу его исправить.

— Нет, не сможешь. Это не то искажение, с которым Мастер вроде тебя имеет дело. Он таким не стал. Он таким родился.

— А более опытный Мастер?

— Тоже нет. Это очень крепкое. Не изменить.

Сказав это, я прикрываю глаза. Смесь из жгучего отчаяния и липкой брезгливости не дает мне со спокойным лицом стоять перед покалеченным ребенком и валяющейся в болотной грязи женщине. Проще не смотреть — и я не смотрю.

Я не понимаю, что с ними и почему они тут живут. Если ты в страшном месте и можешь ходить — уходи, смени место. Но они живут здесь, в конце канала, забирающего из реки чистую воду.

— Точно здесь не город, — бросаю я и разворачиваюсь.

Едва не наступаю на Сатс, сидящую на корточках у моих ног.

— Пойдем отсюда. Нам надо найти хотя бы один колос овса. Я, к твоему сведению, тоже голодна.

— Но, может быть, у них… — Сатс с тоской смотрит на коротышку, семенящего к зарослям. Наверное, он хочет еще кого-то позвать, чтобы те тоже упали перед «хо-тя-си».

— Ты будешь есть то же, что эти люди?

Мой Мастер тут же вскакивает и обгоняет меня.

Мы удаляемся, забирая через болото направо. Безнадежный вой странной женщины постепенно начинает звучать как назойливая, но далекая песня. Потом тягучая мелодия стихает.

В загустевающих сумерках звук растворяется, путаясь в холмах, словно бы он был обращен только к нам, но потерял нас. Если это был старый ритуал перед парой наших, то это или неправильный ритуал встречи, или наоборот, верный ритуал отпугивания. В любом случае, когда крик лохматой женщины увязает в болотной тишине, а обрывки восторга безрукого мальчика пропадают из воздуха, мне легче. Даже не так давит со стороны реки.

Под ногами становится суше и тверже. Я еще не вижу реку, но уже знаю, что мы недалеко.

Сатс часто оглядывается. Это понятно — я бы тоже не хотела оставлять за спиной непонятное и подозрительное, если бы была моложе и неопытнее. Но я уже привыкла, что развернуться и оставить что-то позади иногда бывает спасительным.

Надо восстановить силы. Надо поесть и уйти с этого осколка. Надо вернуться на Первый, отчитаться и попросить или совета, или другого Мастера…

Шаг сбивается.

Бестолковая я! Рассуждаю о работе так, словно ко мне не поменяли отношения. Я ведь уже почти изолированная! Кто будет меня слушать, едва я только заикнусь о… да и о чем я заикнусь? О том, что мне неясно, какую опасность для населенного осколка представляет собой мертвое искаженное? Ну, разложится оно скоро. Ну, выкопают они еще несколько каналов для водоотведения. А таких безруких мальчиков или женщину, лишенную разумной речи, никто не исправит.

Рядом плетется мой пропуск обратно.

Наступившая темнота пугает ее, к тому же, похоже, девочка скверно ориентируется без света. Хотя это я наверняка не знаю — как учат Мастеров не на общих занятиях, мне в подробностях не известно. Сейчас она держится поближе ко мне. Несколько раз я замечала, что она прижимается к моему плечу своим, как велено делать в переходе и как необходимо вставать в опасности.

Наконец мы видим городок, находящийся на другом берегу. На длинных причалах, уходящих в реку от домиков с соломенными крышами, ярко горят факелы. По этим причалам люди, как и днем, неспешно ходят вперед и назад, вычерпывая воду, словно бы для них не имеет значения цвет неба, словно бы их работа не знает смены времен. Интересно, это те же люди или они трудятся посменно?.. Хотя нет, неинтересно.

Выше по течению, в заводи, наоборот, тихо и безлюдно. Цепочка столбов с факелами освещает тропу от города к холму заводи, на холме нет телег, но горит несколько костров. Я тянусь наскоро и улавливаю там с десяток местных, в основном спящих.

Мы устраиваемся на том же холме, где нас заметили днем. Сатс долго рыщет в траве, срывает и собирает в темноте все подряд, но кое-что даже по ее неопытному мнению совсем не походит на овес. А я указывать ей еще раз не буду.

Сажусь на траву и смотрю на другой берег.

Она приближается, протягивает мне букетик:

— Проверь, точно из этого преображать?

Беру букетик, киваю молча. И незаметно выбрасываю несколько стеблей хвоща — как она его найти-то ухитрилась?

— Вот эти три колоска особенно хороши, — говорю я, отдавая обратно ее добычу. — Только сначала зерна из них вытащи, чтобы без травы больше…

Фыркает недовольно, но когда отворачивается, сбоку от нее падают на землю стебли.

Пока она будет возиться с подобием нашего ужина, у меня есть время посидеть и подумать. В первую очередь над тем, куда мне дальше идти, и связано ли это с тем, куда мне вести мою молодежь.

Она — мой пропуск, но она мне и груз. Если ей обещали легкость получения ее нового статуса «Самый молодой Мастер чего-то там», то мне тяжесть объяснять не надо. Уникальное чудовище есть, но его уже нет. Поэтому Сатс осколку уже не нужна.

Однако он сюда нас звал, я не глухая.

Он весь отравлен, ему явно нужна помощь. На нем срублены деревья, мертвы болота и много фонового шума. На нем ловят яд множеством упорных и трудолюбивых рук. На нем рождаются искаженными.

Если я попробую разобраться с этим осколком, мне это в заслугу не зачтется, потому что заслугу ждут только от Сатс. Если я брошу его как он есть и пойду искать для Сатс новое уникальное чудовище, то вне зависимости от того, найду я его еще раз или не найду, думать я всю оставшуюся жизнь буду только о том, что я опять бросила какой-то осколок и оставила на нем кого-то умирать.

Итого — там меня не простят, тут я себя не прощу…

Что же мне, пылью все развейся, делать-то?!

Никогда не бывала в положении, откуда не увидела бы выход. Всегда видела все — в том суть Основателей. Тут как бы тоже… Но в какую сторону?..

И тут я понимаю, что взгляд мой слишком долго топчется на хилом выгнутом мостике. Понимаю — и закрываю глаза.

Никуда от сути не денешься. Она сама все найдет и сама тебя за ручку подведет не хуже, чем я тут Сатс таскаю.

В этот же миг, когда я смирилась с тем, куда мне идти, чтобы выйти, сбоку пыхает огнем и жаром. Я едва не заваливаюсь на бок. Быстро перевожу взгляд — но не на Сатс, которая упрямо не хочет сделать простое подобие каши, а все мучается с хлебом, а на противоположный берег.

Люди на причалах, трудящиеся в ночи при свете факелов, не видели нас, пока мы сидели на этом холме в темноте. Но после вспышки от Сатс они все опустили свои ведра и собрались в концах причальчиков. Всматриваются. Тянутся. Что-то кричат тем, кто стоит на берегу и тоже интересуется.

«Разметай меня сквозняк!» — как метко говорят те из наших, которые постарше. Только этого не хватало.

— Давай сюда, что у тебя там получилось, — говорю сердито. — Уходим, но с другого угла. От канала нельзя, вода, провиснем. Поэтому через реку, там свернем налево и уйдем к соседнему углу. Только надо проскочить быстро и тихо. Видишь — на нас уже пялятся.

— Тут темно. Они нас не могут разглядеть, — предсказуемо спорит она. — Я бы сначала поела, а потом можно и уйти, раз ты закончила смотреть и слушать.

— Не закончила. Я мало что понимаю с этим осколком, но это не значит, что тут нечего понимать. Помнится, ты называла это слабостью, но я скажу тебе, что думать, будто нет того, чего ты не видел или не знаешь, неправильно, ошибочно и очень опасно. Оно может само тебя найти.

Пока мы разговаривали, люди на причалах немного успокоились. Даже шумно отругали кого-то одного. Кажется, того, кто первым указал на нашу вспышку. Его прогнали с берега за линию глиняных домов — пинали и несколько раз ударили мокрыми, блестящими в свете факелов ведрами.

— Укуси своего хлеба, чтобы в животе не урчало, и давай его уже сюда, — говорю я строго и поднимаюсь на ноги. — Нам надо тихо пройти между этими причалами с факелами и теми кострами. Видишь на холме точки?

Сатс кивает. И быстро жует. Морщится — значит, опять у нее не получилось.

Люди на причалах все-таки бросили свою работу, собрались у первого причала, о чем-то спорят. Я не слышу их голосов, не особо надо, но тянусь и настраиваюсь просто ради спокойствия. Они нас не заметили, они обсуждают, что вспыхнуло на холме, но не говорят, что кого-то видели. Значит, не видели. Значит, и не увидят. Не хочу к ним, не нравится мне, как они звучат.

Мостик длинный и узкий, с пятью подпорками. Зайти на него мы зашли. Прокрались по скрипучим доскам… Когда достигаем края моста на другом берегу, я едва ставлю ногу на твердую землю — и в ушах как застучит, как застонет!

Не пускает.

— Сатс. Остановись.

— Что? Идем назад?

— Остановись.

— Не весь еще осколок обежали? — в ее голос возвращается высокомерие.

— Просто стой, где стоишь, и не двигайся.

Я возвращаюсь по мостику на несколько шагов. Мост низкий, воду можно потрогать рукой, если лечь на живот и дотянуться через редкие столбики перил.

Ложусь и опускаю руку.

Кончики пальцев погружаются в жуткий холод, и больно бьет сильное искажение, словно бы десяток крыс бросаются отгрызать мою руку наперегонки друг с другом.

Дергаюсь, перекатываюсь на спину. Рука сжимается в кулак и прячется на груди, будто возле сердца — самое безопасное место.

Больно. Очень больно.

Ничего, это пройдет, это скоро пройдет. Просто много хлебнула…

Пока я лежу, рассеивая боль осколка, пропущенную через себя, и выдыхаю эту боль в воздух, Сатс топчется на берегу.

Мне остается сообщить ей, что у нас есть с чем работать. Но как сильно я хочу, чтобы на ее месте сейчас оказался любой другой, лишь бы опытный Мастер!

Когда-то было установлено, что выжить в переходах могут только тараканы и крысы. Сейчас я точно не знаю, что за животное лежит в заводи, но понимаю, что оно прошло через сильнейшее искажение…

Боль моя развеялась. Встаю и иду по мосту. Уже пускает, уже могу с него сойти.

Прохожу мимо Сатс и говорю:

— Оно не мертвое под камнем. Идем.

Она плетется сзади и ворчит. К этому я привыкла. Только один раз велела ворчать тише.

Мы идем по берегу заводи у самой кромки почти неподвижной воды. Выше на холме расположились несколько сонных местных. Они нас не видят, но лучше не привлекать к себе их внимания.

А эта брюзжит с каждым шагом все громче!

— …тоже не стальное. Меня не готовили к тому, что ты мне тут устраиваешь без остановки. Если ты немедленно не объяснишь, зачем мы сначала наворачивали круги и натыкались невесть знает на каких уродцев и сумасшедших, а теперь тебе вздумалось на мостах валяться и в судорогах биться, то я брошу все как есть и вернусь на Первый одна. Но тебе тогда любая дорога будет закрыта, а выбора…

Мы останавливаемся напротив большого камня; в ночи он кажется скалой, брошенной в воду, полную звезд.

— Здесь твое редкое чудовище, — шепотом говорю я. — Здесь. Живое.

— Что? Живое?!

В ушах снова хлещет, шумит, а я слишком устала, чтобы справиться, чтобы отодвинуть, заглушить.

— Сатс, соберись. Мне трудно в слова… Я не понимаю, что именно в нем изменилось… Вижу то, что есть сейчас. Это не камень. Оно выделяет много жидкости. Яд. Этого яда в один поворот оно выбрасывает в воду равно собственному весу. Само не большое, но очень плотное. Странно, как его сдавило, что оно?.. Нет, не знаю.

— Прислушайся лучше.

— Рот закрой! Я не слышу ничего в этом проклятом…

И тут пронзило, словно на небе, где правит Большая, показалась Малая, поддержала, родная, бросила лучик своего света.

— Это свинья! Это бывшая свинья!

— Что? Как свинья?

— А вот так. Ох, как же ее искорежило…

Круглый камень в заводи очень-очень медленно приподнимается, распуская вокруг себя ленивые круги. Потом шумно и длинно фыркает, пускает крупные пузыри и укладывается обратно, но уже на один мой шаг ближе к берегу.

Начинаю прикидывать вслух:

— Ее сначала разнесло, но переход сам сдавил… большая плотность, сжатие прошло выше допустимого раз в восемь… ничего, если расширить, быстро развеется лишнее, не удержится, само оторвется… Вот сюда-а… А здесь можно сразу заправить обратно… и по позвоночнику, если метку поставить, — спохватываюсь: — Ах ты ж! Какие тебе метки, ты же не…

— Я смогу!

Во мне сталкиваются желание сделать дело и сомнение, что оно сделается хорошо. Нехорошее сражение, не люблю такие.

Осматриваюсь и указываю ей на изгиб заводи:

— Ты новичок. Для тебя здесь слишком неровный участок. Даже если ты запустишь вихри только возле свиньи, все равно мало места: половина ее тела под водой. Тут нужна сноровка, иначе вихри вырвутся, воду расплещешь, еще дно зацепишь… В итоге ты не разделишь, где первоначальное, где искажение, где вода, а где муть и песок.

— Тогда я только сверху разверну.

— Если заранее дашь пошире, чтобы воды не касаться, — видишь? — тебе берег будет мешать. Вихри начнут спотыкаться о мостки, о лестницу, волочиться и путаться в подъеме на холм. Часть изъятого искажения останется в траве, в почве, в их обитателях.

— Не страшно. Это лишь часть, осадок.

— Да, не страшно, но повредится общий набор. Я никогда не видела тебя в деле и не смогу предположить, что именно ты оставишь в каком червячке и чем это обернется.

— Я сдвинусь к центру реки, чтобы берег не тронуть. Я смогу, не сомневайся! — ее глаза горят не меньше, чем точки причальных факелов у нее за спиной, руки подрагивают от нетерпения. — На уроках у меня получалось и на в два раза меньших участках.

— Но у тебя не было в восемь раз большего чудовища.

— Я смогу! — шипит она.

Я взглядом указываю на холм, где местные:

— У тебя очень мало времени. Нас заметят.

— Я поставлю защиту по берегу. Этого хватит. Лодок у них нет, от города не приблизятся.

Соображает. Загорелась, заполыхала. И не сдается:

— Мне не надо объяснять. Сама понимаю, что все, что я могу — это сейчас смочь.

Я молча смотрю на ее длинные суетливые пальцы, готовые по первому сигналу молниеносно сложиться в замысловатые фигуры, которые только Мастерам доступны, — любой Основатель себе все пальцы по локоть вывернет и сломает, но не изобразит даже самой простенькой. Смотрю на ее дергающийся рот, из которого, четко вижу, рвется горячая просьба: «Пожалуйста, пожалуйста, позволь мне, мне, мне...», и лишь бешеное усилие молодой воли не позволяет заговорить. Взгляд отчаянный и умоляющий. Куда опять высокомерие спряталось? Так и будет нахальный взгляд цапли бегать наперегонки с просящим взглядом щенка?

А что молчать? Не такой уж у меня богатый выбор…

— Ну, раз тебе ничего не надо и ты все сможешь, тогда разворачивайся, Мастер… Сатс.