Шаг уверенный

Когда-то этот осколок был целым.

Сейчас мы сидим на одном из его обломков.

Зрение ко мне возвращалось болезненно. Глаза долго жгло и кололо, но, отчаянно выглядывая хоть что-то в жуткой темноте, первыми я заметила крошечные белые точки — далекие звезды, дарящие свет собственным планетам и жителям. Сейчас и на меня хватило их сил, дотянулись. Плеснули немного света вокруг меня, дали разглядеть то, от чего отвернулись и Малая, и Большая.

Наши звезды не видны. Там, где я все разрушила, они создали ночь и не собираются заглядывать. Так и лучше. Не на что им тут смотреть. Маленький обломок повернут так, что его долго не сможет осветить ни одно из наших вездесущих укоризненных светил. А если Большая, любопытная, все же захочет глянуть, ей придется долго карабкаться по стенам, окружившим этот обломок.

Глаза болят, но теперь я вижу все привычным образом, и темнота мне не мешает. Кажется, что кто-то, усмиряя пожар, строил надо мной купол из дыма и гари, но то ли передумал, то ли сил не хватило. Я теперь сижу будто во внутреннем дворе большого дома-колодца на Первом, знакомого с самого рождения. Только вместо серых каменных стен с галереями и плющом — надувшиеся пузыри дыма; вместо ветра по расписанию — вязкая духота и отвратный запах горелого; а вместо высоченного шпиля — черная глухая башня. Незыблемая. Ее ничто не колыхнуло. Дым не дополз до нее, не тронул ее подножья, застыл по краям площади — теперь это новые границы мирка. Видно, как наверху они заворачиваются.

Наверху, словно встав на уцелевшую грань нижней золотой пирамиды, тяжело и медленно скользит огромный обломок с озером на два угла. Он занимает почти треть видимого неба, не крутится, движется ровно и плавно, будто его полетом управляет строгая рука. За ним тянется туманным хвостом выливающаяся вода. Там что-то пошло не так с гравитацией и границами.

Справа — еще один обломок, узкий и длинный. Вынырнул, похвастался красным пятном пожара на поверхности, махнул разломанной пирамидой и умчался, полыхая и юля. Потом спрятался за большого соседа, льющего воду, будто опасался чего-то.

Постепенно оба они скрываются, опустившись за черную стену.

На озерной части людей нет. А вот что на той, где пожар? Вдруг люди из города ушли туда? Спасались — и не спаслись.

Сижу, смотрю, глаза в небо вцепились. Что еще покажется? Чем мир мне даст пощечину?

А в висках стучит больно. Стены, опуститесь, дайте обзор. Покажите мне хоть один обломок, где не горит и не выливается. Хочу посмотреть и увидеть, что где-то жители оказались в порядке!

Да полно, Инэн. Разве ты хочешь убедиться, что где-то эти люди живут спокойно, после того, как недавно ты рвала руками даже воздух, лишь бы им было не вдохнуть?

«За Сатс они мне ответили сполна!» — злится гордость, любующаяся воспоминанием о горящем обломке, и трепещет жадными ноздрями.

«Но ведь я спросила с них не только за Сатс?» — печалится совесть и берет за горло.

Снизу раздается емкое и точное:

— Н-да.

Голова моя склоняется.

Он всегда был символом, и даже сейчас, в разодранном и подпаленном плаще, лохматый и потерявший свой рассветный головной убор, он не выглядит обычным человеком. Правда, откуда-то вдруг взялась худоба, а ведь, когда он стоял в маленьком подземелье, он казался могучим и широким. Сейчас лежит — может, в этом ее причина?

Холодным голубоватым светом звезд обозначено его лицо, темное от налипшего пепла. Рисунки вокруг глаз размылись, белые пятна остались только у висков, и одно пятнышко — над левой бровью. Над правой все линии смазаны, словно он, забывшись, провел по лбу ладонью. Рисунки он, конечно, не подводил, не обновлял. Не до того ему тут было. А потом еще и я.

Да, Т жив. Когда я, еще полуслепая, почувствовала, что его рука не холодеет, а его пальцы даже чуть пошевелились, у меня дыхание перехватило. И сейчас, услышав его голос, радуюсь так, что хочется весь мир обнять.

Но что обнимать-то?

Шепчу растерянно, спешу оправдаться:

— Я не хотела. Я совершенно не хотела, чтобы вот так…

Он смотрит в пустое небо:

— Ну, как-то хотела, раз уж оно так вышло. — Потом медленно вздыхает, будто прислушиваясь, чем его тело отзовется на такое простое движение, и добавляет равнодушно: — Ладно, надо понять, что осталось.

Наверное, он это же говорил, когда к нему пришли почтенные.

Т порывается встать, но я ловлю и прижимаю его плечи к камням:

— Лежи, тебе нельзя двигаться.

— Это еще почему?

— У тебя спина сломана.

— Откуда ты знаешь? Я же на ней лежу. — Он наконец смотрит на меня, и даже с возмущением.

Наши взгляды встречаются. В его глазах отчетливо видна напряженная мысль: «Попробуй, убеди меня».

— Ты забыл, что знал о Ходящих?

— А-а, да, — он отворачивается, он недоволен. — Ну, тогда посмотри… Не на меня, насмотрелась. А вокруг.

Вокруг я уже насмотрелась, а он насмехаться?!

Кладу руку ему на влажный лоб. Под пальцами чувствуются морщины с забившимися в них тоненькими валиками пепла. Что-то, недавно поселившееся во мне и подкормленное вспыхнувшей обидой — «как посмел?!» — толкает положить вторую руку на его подбородок, а потом дернуть, поворачивая.

Моргаю. Прочь жуткое видение!

Рассказываю ему, как поднялись стены, как проплыл озерный обломок, как еще на одном куске, поменьше и поуже, горит и горит…

Почему-то именно на этих словах Т заметно расслабляется.

— Раз долго и сильно горит, это леса, — говорит он, устраивая голову на грязных камнях. — Из города до них не успели бы добраться. Ближайшие рощи в трех днях ходьбы, если через сушку идти. Или в пяти, если вниз по реке.

Он долго молчит, коротко дышит. Вижу, что он хотел бы начать разговор, но что-то ему мешает, поэтому не нарушаю тишины. Вскоре он грустнеет и говорит:

— Мы договаривались с тобой… но все вышло не так… Я сам виноват. Обманул своих людей, когда тебя выпустил. Думал, ты вернешься раньше.

— Мне пришлось сделать непредвиденный круг, — морщусь я.

Т коротко кашляет, скалится от боли, потом прикрывает глаза и продолжает тихо и отрывисто:

— Едва ты пришла в первый раз… я вспомнил, что такое дрожь… Словно я опять на озере и ночь холодная. Смотрел на тебя, слушал… Ты была растеряна, опасалась нас. Но ведь не ты была в опасности. Странно, но это увидел только я. Я отпустил тебя, не мог не отпустить. Ты из тех, на кого нельзя давить. Бросишься, как вода через запруду. Я убеждал всех… лучше подождать… наша жизнь сейчас зависит от мира и покоя в нас самих. Ходящие помогли бы нам только по-хорошему…

«А я не привела ни помощи, ни животных».

— …но мои люди спорили со мной и между собой. Они не верили никому и ни во что. Узнали, что тебя нет, взбунтовались. Сначала — почтенные, когда им доложили. Потом — остальные на площади, когда один дурной язык отправился по холмам бегать.

Я слушаю очень внимательно, но его излишне образная речь сбивает.

— Куда отправился?.. Ты про то, что стражник болтать начал?

Т вскидывает на меня взгляд, хмурится:

— Откуда знаешь?

— Мне Он рассказал. Я пришла в город через кладбище, там на него наткнулась.

— Он тебе все рассказал?

Что-то во мне понимает его настороженность.

— Т, — произношу я с придыханием, — не оправдывайся передо мной за то, что тут произошло. Тебе это не идет и не получается. Я уже знаю и про Сатс, и про Старого Фича.

— Тогда понятно, — неглубоко вздыхает он и, повернув голову, смотрит на черную башню. — Я не оправдываюсь. Я сожалею, что все так вышло. Когда твою помощницу вытащили наверх… криков было больше всего. Тогда я очень сильно захотел, чтобы ты не возвращалась… Как я надеялся, что ошибся в тебе! Как уговаривал себя, что ты способна бросить нас всех… отдать нас нашей судьбе. Но понимал — придешь и спросишь. Я приготовился ответить за все, что натворили мои люди.

— Жалеешь, что не успел подставиться под удар? Слишком большая жертва ради тех, кто хотел тебя убить. Я еще поняла бы…

— Я не делю свой народ, — строго перебивает он.

— Народ поделился сам. На жадных и осторожных. Осторожные сбежали заранее и подальше, но я рада, что они не добрались ни до леса, ни до озера. А вот о жадных нечего жалеть.

— Мне знакомо то, что в тебе сейчас говорит… Пройдет время. В тебе найдется кое-что помимо ненависти к ним и удовольствия карать.

Пронырливой крысой успевает мелькнуть воспоминание о Первом и о Старших, огнем вспыхивает вопрос: «А ты испытал удовольствие карать?». Но вдруг Т содрогается, натужно кашляет несколько раз и замолкает.

В пыль все! Все споры, кто перед кем за что виноват!

Я опускаю дрожащую руку ему на грудь — осторожно, заботливо, но бессмысленно. Вижу перелом в позвоночнике, трещины в ребрах и то, как опасно давит одно сломанное ребро на легкое. Понимаю, как ему больно и трудно. Но я не Мастер и ничего не умею исправлять.

Зато я теперь умею бросаться со злостью на противника из-за малейшего слова, под мельчайшим предлогом!

Т кашляет, несколько раз глубоко с хрипом вздыхает, кривится от боли, но продолжает:

— Мне бы хотелось, чтобы ты поняла до конца, что такое они для меня и как это важно. Наверняка было у нас нужное слово… но мы его забыли… разучились же растить еду… Это… это сильное чувство, что я рядом. Все мои люди всегда со мной. Были и будут. Они поддерживают меня за плечи. Особенно те, у кого жизнь благодаря мне стала лучше.

Он помолчал немного, потом добавляет:

— Но они же на плечах и виснут. Особенно те, кого я не уберег, подвел.

«Вцепились. Держат».

Вот ведь! Я за всю жизнь поймать этого ощущения не смогла, когда думала о природе наших отношений с Мастерами, а он рассуждает так просто, словно говорит о воде!

Над черной стеной справа медленно встает еще один обломок. С одной стороны у него ровные линии сохранившегося угла, с другой — выгнутый отломанный край. Поверхность развернута прямо на нас, согрета желтоватым светом Большой. С обломка ничего не выливается и не падает. Там все в порядке.

Он ползет, приближаясь и открываясь все больше. И вот уже четко виден канал и зеленые холмы, ведущие к болотам на одном берегу реки; затем появляется другой берег, знакомая заводь и раскопанная равнина с кругами темных ям, через которую я когда-то уходила. Но вместо городских домов — выжженное черное пятно. Где была площадь, обломано.

Наш ближайший сосед.

— Людей различишь? — хриплым шепотом спрашивает Т и тянется встать; мне снова приходится его удержать, чтобы не доломал себе ничего.

— Слишком далеко, — отвечаю я, глядя, как почти все его тело заливает больное розовое. — Не шевелись, прошу тебя.

Он злится:

— Тогда ты пошевелись. Если отсюда не различить, подойди к краю. Может, оттуда будет лучше.

— Хорошо. Но только обещай, что не будешь дергаться.

Молчит.

Я встаю. Ноги затекли, первые шаги получаются болезненными и неуверенными. Прохожу сотню шагов через площадь до дымной стены. Запрокидываю голову и, прищурившись, вглядываюсь в тяжело плывущую зеленую поверхность. Она словно рядом, но я-то знаю, как до нее далеко.

Придется иначе. Я зажмуриваюсь и перестраиваю зрение. Слухом тянуться мне всегда давалось без труда, а зрением… Когда поднимаю веки и вглядываюсь, в глазах так режет, словно бы в них ковыряется клювом и когтями голодная птица. Но я терплю, не моргаю, высматриваю.

Есть! Прямо между двумя темнеющими ямами копошатся маленькие фигурки, блестят искорки костров.

Меня накрывает невероятное облегчение. Взгляд плывет, пуская все вокруг волнами. Колени подводят, меня шатает — и я выставляю руку вперед, ловлю равновесие…

Между кончиками пальцев и выпуклостью черной стены раскрывается тусклый красно-синий овал. Промаргиваюсь, не веря.

— Переходы все еще работают? — шепчу я и не слышу собственного голоса.

Осторожно иду вдоль стены, держа руку вытянутой вперед и в сторону. Через сотню шагов под пальцами запускает свои плывущие кольца еще один переход. Через сотню — еще один. Делаю к нему шаг. Кольца становятся ярче и больше. Приглашают — давай, заходи…

Но выведут ли куда-нибудь?

— Я не просил тебя ходить кругами! — доносится суровый голос. — Что там?

— Иногда надо походить именно кругами, — бормочу я себе под нос.

Нахожу еще один работающий переход и уже от него возвращаюсь к башне, обходя по дороге погасшие кострища с торчащими из них палками.

— Есть выжившие. Сотни три. Сидят среди каких-то ям.

— Туда многие ушли, я из окна видел, — помолчав, говорит Т. — Были еще четыре десятка семей причальных. Они спустились по реке. Их нашла?

Мотаю головой:

— Наверное, они далеко отошли, и этот кусок оказался за их спинами. Но над нами не проплывало обломков с нижним течением реки.

На язык напрашивается печальное продолжение: «Там, где они оказались, может быть что угодно — например, слетел воздух», но и без моих слов от Т полыхнуло такой скорбью, что я невольно говорю:

— Связи сохранились! Вернее, я нашла несколько переходов… как бы объяснить… Дверей, ведущих отсюда.

— И-и? — Он приподнимает голову, заинтересовавшись.

Воодушевление мое тут же падает:

— Воспользоваться этими дверями и уйти мы не сможем. Я не починю твою спину. Если даже мы дождемся, когда она заживет, и не умрем с голоду, то все равно в одиночку мне тебя не перевести. Тебя развеет. Я сгорю.

Словно завалом на меня рушится вся усталость последнего времени. Как же ее много!

Еле двигая вмиг отяжелевшими руками и ногами, я опускаюсь рядом с Т. Укладываю голову возле его плеча, плащ ныряет под бок мягкой складкой.

Рассматриваю близкий профиль, тронутый звездным светом, и шепчу бездумно, как если бы проваливалась в крепкий сон, дарящий отдых:

— Не выйти нам с тобой. Будем сидеть здесь, среди выжженного, в сомкнувшихся стенах. Все.

Он поворачивает голову, приближая свое лицо к моему, и с неожиданной теплотой говорит:

— Мне иногда казалось, что моя мать была из Ходящих. Про них… про вас говорили мало, помнили и того меньше. Однажды мать шила мне жилетку из кусочков кожи. И тогда она рассказала легенду. Будто Ходящие однажды соберут мир из кусочков, как ту жилетку. Когда он станет целым, в нем не будет бед и отчаяния… Пока они не знают, как его собрать. Но если они придут к нам, им нельзя ни в чем мешать.

Зеваю:

— Хорошая легенда, близка к правде. Но мы не совсем не знаем. Мы ищем… мы искали одного сильного, чтобы он собрал, — не удержавшись, зеваю еще сильнее и шире, даже под левым ухом заныло. — Твоя мать точно была не из наших. Иначе прошел бы слух, что кто-нибудь создал семью на одном из осколков и самостоятельно вышел с пути.

Вдруг насторожившись, открываю глаза:

— Зачем ты мне это рассказал? На что намекаешь?

Если бы он подмигнул, было бы проще и легче, но он нехорошо серьезен.

— Ты сказала, что нашла двери отсюда. Куда они ведут?

— Скорее всего, это дороги на другие части этого осколка. Сам видел, тут все не разлетелось, близко держится.

— И ты можешь разузнать все про эти дороги, попасть в те земли, где…

— Куда ты меня гонишь?!

— Ты не будешь сидеть здесь, — заявляет он твердо. — Оставь меня и уходи.

— Что?.. Оставь?.. Ты мне указываешь?! — Я с возмущением приподнимаюсь на локте.

— Сначала пойми, что именно тебя возмущает, — спокойно говорит он. — Что тебе указываю я? Что я указываю тебе? Или что я тебе указываю?..

Набираю в легкие воздуха.

— …ответ, что тебя возмущает все, я не приму.

Зубы мои, стукнув, смыкаются.

— А раз возмущаться тут нечему, давай думать. Нельзя отчаиваться и лежать неподвижно. Надо верить, что есть решение, и идти к нему. Ты из Ходящих. Кому, как ни тебе, знать, что необходимо идти к цели.

Теперь ясно, почему Он восторгался тем, как Старый Фич споры решал. Преемник его достоин тех же восторгов.

Однако сомнения, выросшие во мне вечность назад, пустили крепкие корни и дали семена. Не готова я броситься вперед по его убеждению.

Краем глаза замечаю движение какой-то искры. Нахожу взглядом — слева на небе поднимается желтое блестящее пятнышко.

Это 206-ой! Целый, невредимый, сосед вот этих земель, недавно носивших номер 5115!

Хорошо хоть я только один осколок разнесла, ближним не досталось, а то в слепоте и темноте навоображала всякого.

.

Своим появлением 206-ой охлаждает желание спорить с Т. Я ведь только собиралась ему доказать, что вообще все пропало, надежды нет, надо ложиться и ждать смерти — а тут! И переходы открываются, и 206-ой по-прежнему рядом.

— Ну давай думать, — говорю я и ложусь на бок, подперев голову рукой.

Т начинает с какой-то своей мысли, от меня далекой:

— Когда признаешься себе в том, чего хочешь, становишься сильней. Поэтому сначала я решаю, чего хочу. Потом иду к этому. Я говорил тебе, что ощутил силу, когда захотел спасти свой народ от болезней.

И умолкает, вопросительным взглядом показывая, что теперь надо что-то сказать мне. Странно у него выглядит это «давай думать», ну да ладно.

— Мне особо не доводилось принимать решения по своим желаниям, — говорю я медленно и подбирая каждое слово. — Меня вели… сначала чувство должного и равнодушие, потом злость, обида, еще злость… даже ярость. Привели сюда.

Он кивает одобрительно. Что-то я там оправдала в его надеждах.

— В тебе нет желания спасти моих людей. Так пусть тебя уведет отсюда жалость к ним. И моя просьба помочь.

Отвожу взгляд. Все-то знают, куда бить. И попадают!

— Обойди все земли моего народа. Куда только сможешь попасть, — продолжает Т. — Сделай там… Я не знаю, что вы, Ходящие, делаете. Но нельзя, чтобы выжившие все равно были обречены.

Во мне просыпается жалость. Но это — жалость к себе самой, и только.

— Я одна, а одной мне ничего не сделать, — говорю я. — Я как тот мальчик с ваших болот — все вижу, все понимаю, но рук нет, и я могу только прыгать на месте.

— Ты осталась совсем-совсем одна? — спрашивает он с недоверием.

Досадливо поджимаю губы. Я ему тут про себя, несчастную, а он, понятно, имеет в виду всех Ходящих.

Вздыхаю:

— Не совсем. Нашлись еще двое наших. Мы договорились встретиться здесь, на твоем осколке, — признаюсь я и, подумав, прикидываю тихонько: — Хотя… я не знаю, какие переходы теперь ведут… если ведут, конечно, но… это облако новых осколков может быть не замкнуто, а вполне себе…

Поднимаю взгляд на Т. Он кивает спокойно:

— Я слушаю тебя. Продолжай.

Меня немного отпускает — достаточно, чтобы собрать разбегающиеся мысли. Перекатываюсь на спину, закидываю руки за голову и смотрю в темное небо, чувствуя, как моему левому локтю очень тепло и надежно у плеча Т.

— Итак, есть еще одна пара Ходящих. С ними можно было бы обойти все земли, посмотреть, где что осталось, что с границами и какие наборы самодостаточны… Я просила их прийти к вам, чтобы помочь растить овес или что-нибудь еще. У Гвэт есть земляника. Вкусные маленькие ягоды… Мельче винограда и не такие сочные, но…

— Ты опять о еде. Давно не ела? — спрашивает он.

Я прищуриваюсь:

— А ты давно не спал… Так вот, с этими двумя мы договорились встретиться здесь, но позже. Это время еще не настало. И они могут задержаться… Но если не задержались и пришли сейчас… Они осторожны — подойдя к подозрительному, отступят. Короче, на твоих землях их нет.

Т молчит, слушает внимательно, а я ему очень благодарна за то, что он сейчас не сказал, что, конечно, подозрительное, ведь земли-то разметало.

— Мы обговорили условие, при котором они будут ждать меня в другом месте. Условие это не наступило, но место назначено. Мне понадобится время, чтобы добраться туда и подождать их там.

— Мы не знаем, что грозит моим людям. У тебя нет времени.

Я не хочу поддерживать его идею, что мне надо уйти, хотя какой-то грызун уже точит мое намерение остаться на пепелище. Наверное, это — природа Ходящей.

Но я теперь по-новому представляю себе природу Основателей. И продолжаю размышлять вслух:

— Я научилась… Вернее, оказалось, что я умею черпать силу от… Как вы ее называете?

— Кого ее? — чуть удивляется Т.

— Ладно, это неважно… Я умею черпать силу из света. И если мы дождемся, когда свет заглянет сюда, то я соберу его, стану сильнее… и… — Воспоминание о том, как я неслась, как летела, какой мощью была полна, зажигает меня, я начинаю говорить громче и уверенней: — Вдруг у меня получится подтянуть к нам соседний обломок!

И тут же понимаю, что меня несет не туда. Я, бестолковая, забыла, что Малая не поднимется над этими стенами.

— Или же, — продолжаю я, не желая отступать из-за мелочи, — я перейду на те земли, где свет есть, где его много! И уже оттуда притяну.

— Ты научилась управлять такой силой? — с сомнением спрашивает Т. — От этого зависит жизнь моих людей. Будешь притягивать земли, не столкнешь? Не разобьешь?

Молчу. Мне нечего ему сказать.

— Любая сила требует знаний, — продолжает он, и на счастье я не слышу в его голосе назидания. — Когда я почувствовал себя сильным, решил, что все могу сам. Но быстро пришлось понять, что сначала надо учиться. Меня учил Фич. Я до самого конца обращался к его знаниям и опыту. У тебя есть к кому обратиться?

Вот ведь! Чуть что, всюду наткнешься на этот Первый!

— Считай, что их тоже закопали, — отвечаю я с вернувшейся злостью. — Но из них еще можно кое-что вытрясти. Там, знаешь ли, если выбить арку, сбегаются посмотреть, кто к ним пришел. Прибегут еще разок. Тогда я потребую у них помощи, а то разленились! Пусть переводят твоих людей или обеспечивают нормальные наборы, иначе…

Он вдруг складывает губы и дует мне в лицо, потом шепчет:

— Тихо. Это не то решение. Ты торопишься, и спешка ведет тебя к ошибке. Не выбирай самое простое и быстрое. Ты же уже знаешь… если копьем размахивать, ничего не добьешься. Только хуже станет.

— Не сравнивай меня со своими холщовыми дикарями!

Он длинно и с усилием втягивает воздух, задерживает дыхание и, оторвав спину от земли, поворачивается ко мне. Тяжелая рука опускается на мой лоб, придерживая разгоряченную голову.

— Тихо, я сказал. Уймись.

А сам дышит часто-часто, зубами хрип от боли удерживает.

С меня сдувается весь гнев, словно пыль сильным ветром — ему же нельзя двигаться! что ж я?!

Не успеваю что-нибудь сделать, как он издает низкий горловой звук. Ладонь вдруг становится мокрой. С затухающим стоном он напряженно выгибается и, скользнув ногтями по моему лбу, заваливается на спину.

— Плохо? Больно? — вскидываюсь я.

Молчит. Голова запрокинута, рот сохранил оскал.

В животе у меня проваливается от холодного страха. Нельзя, чтобы я не уберегла еще и его!

— Нет! Не смей!

Взвиваюсь на колени. Руки мои дрожат, шарят по его лицу, груди, цепляются за складки рубахи. Тянутся к месту перелома в спине, но не достать.

Не соображая, что я делаю и правильно ли, обнимаю Т, просовываю руки ему по бокам, протискиваюсь ближе к позвоночнику.

Где этот перелом? Где?

Глаза слезятся — не вижу ничего, хоть пытаюсь щуриться. Пальцы сами находят место у ребер. Оно кусает меня, будто гонит.

Вцепляюсь, сдавливаю плотное острое место и мелко-мелко перетираю кончиками пальцев. Режет так, словно битое стекло руками крошу. Наверное, в кровь, ну и пусть — пусть! — лишь бы разрушить убивающую его боль. Прижать, придушить дрянь!

Дыхание Т становится ровнее и глубже.

Вышло, получилось!

Расслабляюсь и убираю руки, потом вытираю пот со лба. Этот жест усталости и задумчивости вызывает неожиданную мысль: бывает, что разрушать не жутко и не совестно, особенно если разрушаешь боль.

Над дымной стеной прямо передо мной высовывается странный обломок. Я не сразу успеваю понять, что он развернут поверхностью от меня. Он ползет, надвигаясь жуткой развороченной пирамидой, увеличиваясь, распухая. Огромный полукруглый кусок заполняет маленькое небо, колючками выступают обломанные конструкции.

Взгляд мой мечется, не может ни за что зацепиться. Впервые вижу внутренности… внутреннего мира и смотрю, затаив дыхание. Остаток пирамиды похож на кусок слоеного пирога, криво объеденный суетливыми крысами. Тень нашего обломка медленно двигается по нему. Обнажившиеся темные полости ловят слабый свет звезды, чтобы потом вылезти из-под черной тени и выставить напоказ металлические иглы, торчащие с укором — вот сюда взгляните! что с нами сделали!

Когда первое впечатление схлынуло, пристальней вглядываюсь в детали. Центральный стержень собран из десятков золотистых сфер, соединенных черными цилиндрами. К стержню сходятся тонкие полоски этажей. Кое-где этажи прерываются обширными секторами из маленьких ячеек, и от них лучами расходятся загадочные длинные шахты-трубы.

Пустые жилища, где когда-то жили такие, как я. Замершие механизмы, где хранили свет, взятый у Малой.

Меня пронзает желание вернуться туда, где жили мои предки, пусть даже никто уже не знает их имен. «Незачем смотреть назад дальше матери», — так нас учили на Первом. Как же много у нас отобрали!

Обломок неторопливо доплывает до середины неба. Мне представилось, что сейчас он опустится и закроет этот маленький мирок, как крышка бочку.

Если бы он опустился! Я бы поднялась в башне до самой крыши, а оттуда бы перебралась на него.

Я хочу туда. Хочу на внутреннюю сторону. Хочу тронуть стены непонятных залов, этажей, шахт. Уронить что-нибудь, открыть, закрыть, подвигать. Хочу, чтобы там все ожило. Пусть я не умею ничего создавать или чинить, пусть я только разрушала и губила, но ведь то, к чему я пришла, — тоже результат. Разве я не могу его использовать? Если узнать, как его применить… там ведь есть что разрушить. Разметать тишину пирамиды, сломать неподвижность таинственных механизмов, нарушить сон мега единиц мощи…

— …и мега единиц знания, — шепчу я обломку, висящему у меня над головой. — Ну конечно. 200038-ой! Главный накопитель Основателей и Библиотека!

Потом добавляю:

— Да, Т. Я ошибалась, а ты был прав, когда говорил про знания. Конечно, у нас ничего не получалось! Ходили, смотрели, слушали и руками махали. Думали, умеем.

Он молчит.

— У меня есть куда обратиться за знанием. Есть! И я обращусь! Говорили, что на Библиотеку нет дороги. Говорили, говорили — много чего говорили наши Старшие. Но разве кто-то проверял?!

Молчит.

Бедолага. Ведь он едва жив, не слышит меня, а я, захваченная новой целью, забыла, что разговариваю с тем, кто без сознания. Совсем забыла!

Опускаю руку ему на грудь — гулко бьется, и от этих ударов чувствую в руке силу. Я в себе теперь только силу и чувствую.

— Я сделаю, как ты указал. Но не совсем точно. Может, и хорошо, что ты меня не слышишь. Потому что я не брошусь бегать по твоим землям и считать, сколько живых осталось… Нет, этим займутся другие. Я найду их на 15-ом. Если повезет и меня выбросит к ним на угол, то найду сразу. Если не повезет, буду заходить снова и снова, пока не выбросит куда надо. И уже они вернутся сюда. Ты можешь быть спокоен за своих людей. Уташ и Гвэт — меткий ум и доброе сердце — две пары умелых рук, они позаботятся о твоих людях и останутся приглядывать за ними… А я через 15-ый… Сначала поем… Если бы ты знал, какие там куры! Я попрошу Гвэт прихватить для твоих, пусть тоже разводят.

От мысли о далекой еде рот наполняется слюной, хочется немедленно вскочить и побежать на 15-ый, даже ноги согрелись и зачесались. Сглатываю, успокаиваюсь и продолжаю рассказывать и заодно размышлять:

— С 15-го Библиотека ближе всего, хотя прямой дороги нет. Ничего, найду. Сначала я попробую выбить щиты на входе… Нет, не попробую. Выбью! Да, слишком много шатких планов и мало точных знаний. Да, слишком безумно, что один бестолковый Основатель-полукровка хватанул себе силы, разрушил кусок мира, а теперь замахивается на невозможное дело. Да, все слишком. Но я теперь все смогу. И не разрушу больше ничего, о чем жалела бы. Я усвоила, что мне стоит себя опасаться. Я должна быть очень аккуратной, предвидеть последствия каждого своего шага, думать на несколько шагов вперед. Многое должна. Простые и быстрые решения больше не для меня. Но ты ведь не дашь мне оступиться?

Горло сдавливает, продолжаю тише и медленнее:

— Ты будешь рядом, будешь… указывать, и за плечо, чтобы… держать… чтобы не занесло… Ты — моя слабость, я это признаю.

Чтобы подло не разреветься, улыбаюсь.

— Я к тебе обязательно вернусь, ты не сомневайся. Вернусь, чтобы рассказать, как много всего я сделала для твоих людей и для других, с других земель.

Потом развязываю шнурок, держащий мои волосы. Привычный хвост рассыпается, длинные пряди падают на плечи, закрывают уши. Неудобно, но ничего.

Аккуратно, чтобы не потревожить, хотя точно знаю, что он в глубоком обмороке, завязываю веревочку вокруг его запястья:

— Вот за ней вернусь.

Наконец, когда понимаю, что больше мне сказать нечего, встаю на ноги и пересекаю площадь. Кажется, что погасшие кострища и брошенные факелы смотрят мне вслед — неужели я все так оставлю? Но они еще не знают, как именно я тут все оставлю.

Перед тем, как шагнуть в переход, открывший мне разбегающиеся кольца, оборачиваюсь:

— Да, еще кое-что. Ты сказал оставить тебя… Наверное, даже представлял себе, как я подчинюсь, уйду, а ты останешься тут умирать в темноте… Но так не будет. Здесь все остановится, жизнь застынет, но сохранится. Ты остаешься под защитой, вокруг тебя встанет безвременье. Я знаю эту лазейку в «аварийной системе», знаю по слуху. А слухи у Ходящих, как оказалось, весьма полезны.

Строго смотрю на переход и добавляю, обращаясь к нему:

— А если система попробует обмануть меня, я ее прошибу!

Слева и справа от перехода, несмело пульсируя, высовываются из дымной стены две длинные черные пластины. Будто впервые услышали прямой приказ и вкрадчиво любопытствуют — кто это с ними так строго? кто им угрожает? И замирают, готовые исполнять.

— То-то же, — киваю я щитам и вхожу.

Как же сердце просится назад! Чтобы рядом, чтобы за руку держать!

Я медленно оборачиваюсь на пороге.

Наработанный знак «Угасание» сам просится в руку. Но я отгоняю привычку и медленно и сосредоточенно вывожу много раз виденный знак закрытой дороги. Повторяю его точно, и вскоре доносится шуршание щитов. Теперь они не грохочут, не шумят, а, работающие по приказу, закрываются покорно и тихо. Они остановят на обломке время, поставят на паузу жизнь.

Щиты смыкаются. Если Т на этот миг вдохнул, то выдохнет он лишь тогда, когда я вернусь и открою эти створки.

Разворачиваюсь и смотрю на поземку космического ветра, рыскающую по едва различимой тоненькой тропе. Молнии трещат наверху, но не бьют, словно затаились и ждут, что я сейчас пройду вперед и можно будет ударить сзади.

Мне не страшно. Последний, за кого я боялась, остался за спиной.

Все дороги для себя я проложила сама, по недеяниям и сделанному, через верный выбор и ошибки, сквозь понимание и вслепую. Результаты всего, что я сотворила, поджидают меня впереди. Но я не боюсь. Мне есть к чему идти. Мне есть к кому вернуться.

Я делаю шаг и выхожу на свой путь.