Шаг откровенный

Когда-то я жадно слушала все, что можно было слышать.

Сейчас слушаю только мир и его музыку. На этом осколке звучит тихая неторопливая мелодия растительной жизни: осторожными колокольчиками позвякивают распускающие листочки, и их звучание вливается в мерное гудение окрепших стеблей.

Растения — это всегда негромко. А птиц и зверей здесь не водится.

Невдалеке живые и пока еще бодрые лианы прощаются с умершей, сгнившей от тесноты соседкой. Она свисает с веток большого дерева, нитью темной слизи ползет из глубины густой кроны. Такой густой, что кажется, если приподняться, то и руку в листву просунешь с трудом. Но не хочется к этому дереву руки тянуть — на нем уже много висит гнилья, ствола почти не видно. Все листьями закрыто, слизью промазано. Все ненадежное, готовое надломиться, стечь и плюхнуться, но несколько мощных корней впиваются в болото, где и мы теперь сидим.

Да, здесь спокойно, есть воздух. Любая колючка зацветет — столько питания корням! Вон, один цветок на молодом побеге пыжится показать, какой он красивый. Но, помимо его гордости, звучит на поляне множество маленьких смертей. Здесь все друг друга душат. И он тоже скоро войдет в эту систему.

Своего Мастера я не слушаю, слушать не хочу — и в пыль пусть разлетятся страхи, будто позже можно чего-то не успеть! То, что она сейчас несет, лучше и не успеть никогда. Но рот я ей не затыкаю. Пусть выговорится.

Только не слушать — и я не слушаю.

В принципе, мы неплохо устроились на этих кочках. Они довольно высокие, не приходится вязнуть в болоте. Но Сатс орет так, словно мы в грязи и тине по самое горло. А всего-то нас выбросило на полянку. Да, весьма заболоченную, но ведь и до колена не достанет. Выкинуло, конечно, резко, да еще ее швырнуло прямо под корягу головой. Она там застряла, хотя могла опустить руки во взволнованную жижу, упереться — и просто сдать назад, выползти. Но эта «лучшая ученица» испугалась прикоснуться к тому, на что раньше и смотреть-то считала невозможным. Она и не видела, пожалуй, никогда — откуда бы ей взяли столько гнили, чтобы показать, какая она бывает.

До чего же все-таки на Первом чистоплюйные! Пусть даже я иногда завидую их чистоплотности.

Конечно, Сатс хлебнула серо-зеленой жижи, но ведь не утонула же! Я за шкирку ее вытащила. Теперь она орет, кашляет, плюется — и снова орет.

Я не слушаю.

С недавних пор речи разумных я воспринимаю с меньшей отзывчивостью. Кажется, у меня что-то нарушилось в доверии тому, что мне говорят… Сначала я упустила ту, кого выслушать и понять было надо. Потом все остальное перемешалось с ее голосом — голосом недослушанности, застрявшим в моей виноватой голове, — и теперь среди всех звуков он иногда прорывается с одним коротким вопросом: «Зачем?» Они — голос и вопрос — таковы, что умеют даже кое-что заглушать, смещать и проверять на прочность. Не все выдерживает проверки.

Например, я бы услышала тогда на Первом Алу, но разве она была со мной полностью откровенна? Я бы услышала сейчас Сатс, но разве она не бросается пустыми звуками, издавая, кажется, все визгливые подряд, на какие способна? Я слушала бы себя, но разве подскажет что-то пустота такой степени, до какой на предыдущем осколке пусто и мертво?

Я бы послушала разум, но где он?

На этом осколке только мы с Сатс. Но она орет и визжит, топая ногами и расплескивая вокруг себя брызги вонючей жижи. Безветрие. Воздух над болотом напитывается резким и кислым.

— …одной из лучших! — надрывается она и тычет в мою сторону грязным мокрым пальцем.

Я не слушаю ее. Я смотрю на ее волосы: недавно восхитительно пепельные, сейчас — комок слипшихся сосулек. Ее рот зло кривится, а надо заметить, что Сатс красива, когда неподвижна.

Как-то очень быстро она перескочила с вежливой речи на дерзость.

Зачем?

— …кто бы предупредил, что эта «одна из» сама нуждается в проводнике! Она не соображает, куда идет! Какая же лучшая?! Основатель — если ты забыла, напомню — должен выбирать надежный путь, а ты совершила непростительную ошибку. Как ты смотрела? Чем слушала? Мы там едва не погибли. Как бы ты меня выводила потом, а? Не знаешь… Глупость и слабость — вот в чем ты одна из лучших! И как только мы вернемся, я непременно доложу…

— Доложи, — отзываюсь и замечаю, что, оказывается, я ее все-таки слушаю. — В тебе докладывать потом будет то же самое, что сейчас горланит. Слабость. Твоя. Не моя.

Спускаю ноги с кочки, ботинки немедленно черпают прохладную воду. Можно было бы опасаться, что какая-нибудь пиявка вползет, но я точно знаю: здесь нет никаких животных.

— Доложи, конечно, — продолжаю спокойно, — но сначала поразмысли, почему ты признаешь несправившейся меня, а о себе не думаешь ничего? Но что-то же в тебе терялось, таращилось по сторонам и не подчинялось моим приказам.

Сопит. Отплевывается, по ее перемазанному лицу текут с волос серые капли.

Я не люблю спорить, мне само по себе это неприятно, особенно когда собеседник агрессивен. Но сейчас молчать не получится.

— Для меня и для Старшей спрос с тебя невелик. У тебя нет опыта. А если ты спросишь сама с себя? Ведь ты сама не разобралась, а теперь бросаешься претензиями и обвиняешь меня… Ты вообще склонна сваливать на других свои несчастья, а это дурной признак. Твой крик и возмущение выдают в тебе такую слабость, какая больше любой той, что ты приписываешь мне. Знаю, я привела нас не очень удачно. Но на моем месте мог оказаться любой Основатель. Никто не умеет смотреть на осколок, пока не войдет. Предупреждений не было, открыто — добро пожаловать! Любой бы пошел, но ты ведь считаешь, что это лишь я сплоховала. Ты считаешь, что если доложишь Але, то она поймет тебя, а не меня. Не надо думать, что лучше других знаешь, как другие поступят, дорогая… мастер Са-ц!

Она дергается на это цоканье. Но уже не кричит.

Это хорошо, значит, выговорилась, теперь послушает сама. Ей будет очень полезно послушать — так же взбодрит, как это купание в вонючем болоте. Иногда надо умыться грязью, чтобы понять чистоту. Меня умывали не так прямолинейно, но я никогда не висела на уровне лучшей. Во мне не взращивали самообманы и самомнение. А из этой еще выбивать и выбивать.

И потому продолжаю поучительным, но мирным тоном:

— Посмотри внимательно на себя. Ты вывалилась в безопасное место, куда тебя фактически принесли. И здесь орешь на весь свет, думая, будто великую тайну мира открыла, когда объявила, что твой Основатель слаб и глуп. А почему? Нет, не почему это так, а почему ты так думаешь?

— Потому что это так!

Хочется подняться, но я остаюсь сидеть. На равных мы не будем говорить, а учительствовать лучше в солидности и сидячей позе.

— Что, по-твоему, моя слабость?

— Ты выбрала не тот путь.

— Значит, ты оцениваешь мой путь как неверный. И теперь после такой оценки у тебя появилась вдруг сила, с высоты которой ты грубишь мне? Не забудь, что еще недавно ты мне в рот смотрела и льстила, а сейчас уже никаких «вы»… Я не настаиваю на почтении, мне, в общем, все равно. Но не считай злую наглость силой, иначе ты ничего не поймешь в слабости. А тебе придется понять, что не я виновата В своем выборе, но ПРИ моем выборе оказалась никчемной ты. Ты же своими ногами боялась идти. Тебя вытаскивать пришлось. Так чего же сейчас орешь? Если просто запоздало страшно — это я пойму, можешь продолжать.

— Да, я могу оценивать верное и неверное. Я знаю, что такое сила! — заявляет она, вскинув грязную голову. — Я видела сильных Основателей, и моя семья — это старейшие Мастера. И они, когда мне назначили тебя, все разузнали. Твоя мать была одной из сильнейших. Однако об этом пришлось расспрашивать, а о твоем отце и вовсе ничего нет.

Плохо расспрашивали. Иначе из списков ее возможной пары меня бы вычеркнули быстро — и избавила бы меня судьба от такой помощницы.

— Вроде Мастера, а действовали основательно, — усмехаюсь, но на душе пакостно. — А разузнать то, чего якобы нет, что, семейного обаяния не хватило?

— Не пытайся прятать свою слабость! Кто силен, тот своих родителей не прячет. Мои-то поверили, не стали от тебя отказываться. А я еще тогда заподозрила, что ты не такая уж сильная, как про тебя говорила Ала. В итоге из всех других подтвердили тебя, хотя я видела, что с тобой что-то не так.

Видела она!

Этому юношескому гонору я, пожалуй, только откровенностью могу ответить. Лишь она уравновесит бардак в этой молодой горячей голове.

— Ты гордишься собой. Думаешь, что оказалась умнее всех своих старейших Мастеров. Ведь они ничего не заподозрили, а ты всю суть постигла…

— Что насчет тебя и твоей семьи, Инэн? Что ты унаследовала такого, из-за чего я теперь не должна видеть в тебе слабины?

Так вот что в голове этой девочки! Там все определяют семья и семейственность — и дело вовсе не в силе. Про мою семью им не сказали сразу, пришлось узнавать. Поэтому я попала под сомнение, но только у нее. Остальные удовлетворились чужим мнением, будто я — одна из лучших, и все со мной в порядке. Себя представлять и осознавать эта молодежь начинает с семьи, искренне считает себя яркой частью большой мощи. Полной силы, уважаемой, любопытной…

Я могу дословно предположить, что им удалось узнать. А что не удалось — личное не афишируется ни за какое… обаяние.

Хотя… если на Первом в ходу те коварные сигары, то, может, уже ничего не секрет.

Становится тревожно и обидно. Но я начинаю говорить просто ради того, чтобы хоть что-то произносить. Мне нужен собственный голос, который заглушил бы обидный шум.

— Вижу, Сатс, тебе это очень важно. Тогда попробую объяснить, в чем мое наследство. В душе моей матери не было места слабости — об этом скажет вся ее жизнь. Она погибла, пытаясь спасти человека. Его нужно было увести с осколка, но… Ее Мастер отказалась помочь, хотя вдвоем они могли бы справиться. Тебе известно, почему у них была такая возможность?

Хлюпает мокрым носом и молчит.

Значит, не знает. Странно.

— Не тяни в себя болото, высморкайся… Наша сила защищает нас же двоих с внешних сторон. А у людей с осколка, окажись они в переходе, нечем строить свои стены ни с какой стороны. Если человек будет в переходе рядом с одним из нас, он получит защиту только с одной стороны…

— И погибнет или исказится, как тараканы, — вставляет она неуверенно.

— Да… Можно решить, что двоих наших достаточно на одного человека, чтобы его безопасно перевести. Но и это не так. Если наших будет только двое, то, увы, их силы не хватит на него на всю длину дороги — и третий не дойдет.

— Погибнет или исказится, — повторяет она шепотом.

— Да. Чтобы перевести человека с осколка по переходу, несколько наших пар должны встать цепочкой. Плотнее встанут — надежней коридор. Там важно все: наши показатели, длина дороги, число развилок на ней… Мелочей нет. Зато всегда есть риск не устоять, не удержать, не довести… Поэтому так переселяли, когда на осколке с быстрым угасанием оставалось много людей. На переселения выбирали лишь пары с высокими показателями. Ведь чем каждый из наших сильнее, тем шире будет общая защита в дороге, тем она дольше продержится и тем больше можно перевести… Разве вам не давали задачек рассчитать уровни, количество, длину и время переселения?

Молчит. Моргает. Слипшиеся ресницы торчат, как длинные наконечники копий.

Этого им явно не давали. Наверное, отказались от таких задачек за ненадобностью. Даже на моей памяти уже не возникало нужды кого-то куда-то переводить. Так, лишь разговоры о прошлых достижениях и трудах.

— Но твоя мать? — тихо спрашивает Сатс.

— У нее был очень высокий уровень. У ее Мастера — выше среднего. Моя мать посчитала, что они справятся вдвоем: дорога была короткая. Но ее Мастер не захотела рисковать. Невысокие шансы одной пары напугали Мастера, но у одного Основателя было шансов еще меньше… Да, я бы тоже оценила такой шаг как неверный, но моя мать хотела на полной выкладке перестроить свою защиту так, чтобы стены встали со всех сторон вокруг нее и человека. Причем хотела растянуть сразу на всю дорогу.

Мне хочется отвести взгляд, прикрыть глаза, вообще прекратить этот разговор, но я креплюсь и продолжаю:

— Все зависело не от того, что ты привыкла понимать под силой. Тонкая стенка для Основателя и одного человека с осколка оказалась слишком непрочна перед ветрами…

Смотрит, не мигает, блестят хрустальные глаза. Застыла — хочет жуткого продолжения.

А у меня злость в крови вспыхивает, неясно с чего. Перегорело же — сколько раз в мыслях возвращалась! — и ничего, привыкла. Но, видать, на словах не так же, как в мыслях. Когда свое горе слышишь не только ты, оно словно бы возрождается, громче звучит. И больнее бьет.

Стараюсь, чтобы мой голос не дрогнул, вздыхаю и продолжаю:

— Человек умер почти сразу при входе. Мать сгорела, задержавшись и пытаясь понять, куда двигаться ей самой. Человек ослабил ее. Беда замедлила… Да, моя мать была очень сильным Основателем, про нее все верно. И я унаследовала от нее многое. Я свою силу понимаю и не хочу мерить ничем, кроме своего понимания. Даже хорошо, что меня не проверяли, иначе это стало бы цифрами… Так вот, о наследстве. Во мне силы немало, хотя мой отец — тот человек с осколка. Я осознаю также и свою не-силу. Я уязвима, как и каждый из нас, как и все мы. Уязвима. Однако не слаба. Я вернулась на Первый, как раненый хищник прячется в дальний угол своей берлоги. Да, на Первом набор поддерживается и без таких зверей, но ты должна была видеть голограммы…

И осекаюсь на полуслове, замечая, что Сатс улыбается:

— Так ты полукровка и тебя даже не проверяли!

И смотрит на меня так, словно бы эта история ей все-все объяснила, и почему она тут в грязи торчит — тоже. Ползает по мне тонким взглядом, а потом высокомерно опускает глаза, будто бы я вмиг переместилась куда-то к ее ботинку.

Вот ведь подлость! Я всего лишь хотела быть откровенной, потому что пожалела ее в ее взращиваемом обмане. А она оказалась из тех, кто в ответ на открытость тут же плюнут в тебя, кто расположение к себе, даже короткое, посчитают тоже слабостью.

Как я сейчас ругаю себя за свою глупую открытость!

Однако не скажу, что такая реакция новенькой для меня сюрприз. Разговоры о связи крови с силой и я вела, и со мной вели. Правда, раньше разговоров с такими прищуренными глазами не было. А сейчас ведут. И думают, что чем они старше, чем семейственнее, тем сильнее каждый из них.

Она стоит передо мной и кривит рот. Знает, кто старший, — это хорошо объяснили. Чует, кого слушать, — пока еще не сильно зарывается, хоть и ругается на меня. Но плохо то, что она кривит рот. Червячок, который точит ее понимание мира, но облегчает понимание себя, проел себе дорожку и вылез на лице. Это так некрасиво!

Пытаясь сдержать растущую злость, я хмурюсь и говорю строго:

— Хочешь вернуться и доложить на меня? Не буду мешать. Прямо сейчас побежишь? Не дергайся, одну не оставлю. Даже могу выбрать короткую дорогу, шага в два… И не дрожи — я не заведу тебя отсюда на периферийный осколок, чтобы ты никогда не вернулась домой. Я вернусь вместе с тобой. Мне не страшно провалить дело. Так будет даже проще попросить, чтобы меня вывели с пути.

— Ты просила и тебе отказали? — вдруг серьезно и без намека на гонор интересуется Сатс.

Я обвожу рукой болото вокруг нас:

— Просила я или нет, это сейчас неважно. Я все равно здесь, хоть и вынести вопрос на совет была готова.

— Это почему?

— Не знаю, почему твоя семья получила слух о том, будто я из каких-то там лучших. Но даже этот слух надо было подкрепить. Думаю, ссылались на мою работу. В паре. У Основателя пара — это его Мастер. Ты, подозрительная Са-ц, не задумывалась, что стало с моим прежним Мастером, вместо которой сейчас ты? Куда она делась, не хочешь поразмыслить? Сама, без чужих подсказок и надежного семейного заслона?

И тут она самым честным образом задумалась.

Я не ожидала. Ну еще бы чего-нибудь брякнула, ну руками бы принялась махать или грязь продолжила бы месить. Нет. Стоит, хмурится, чего-то там себе прикидывает. Наверное, размышляет, а могу ли и вправду я ее затащить на окраину и бросить там? а вдруг я так уже от одного ругающегося Мастера избавилась? но ведь узнавали… не могли неверно узнать, старейшая же семья, и она — одна из этой семьи…

— Нет, — наконец заявляет Сатс и ведет плечом, будто чью-то руку с него сбрасывает: — Мы не уточняли, что случилось с твоим Мастером. Но я слышала, что ты скорбишь по ней. Значит, ты о ней заботилась и не хотела ей зла.

Мои брови от удивления ползут вверх.

Сатс продолжает:

— И еще я думаю, что не всегда сам слаб тот, у кого в линии есть слабые. О тебе все-таки говорят хорошо, нет на тебя злящихся. Значит, ты никого не обидела нарочно. Когда мы вернемся, я не буду… Но попрошу тебя провериться, — вдруг заявляет она увереннее. — Все-таки полукровка. Моя семья не обрадуется такому положению, но если ты покажешь хороший уровень… И если все будет в порядке, я вообще никак докладывать не стану. Пойдем потом так же, вместе, будто ничего и не было. Я не проболтаюсь о твоей ошибке. И о твоем отце тоже никому не расскажу.

Это уже просто возмутительно! Шантаж и есть обаяние ее семьи, которым она себе дорогу обеспечивает?

— Ты думаешь, мне нужно защищаться от тебя и твоих доносов?! Я в силу своей семьи, хоть ее больше нет, верю больше, чем в ловкость всех твоих поколений!

Она открывает рот, словно рыба, ищущая спасительную воду, но закрывает — ей нечего сказать.

А вот мне есть:

— Пойми, Са-ц! Нет силы в том, чтобы просто куда-то не пойти, хотя в недеянии бывает мудрость. Сила в том, чтобы преодолеть слабость, если уж встретил ее. Не за мой счет тебе надо преодолевать свои слабости. Ты решила, что все преодолевать буду я. Но полагаться так безоглядно на другого — значит сделать слабой себя. Себя, усвой ты это уже наконец! Мир тебе хороший урок дал, такой, какой на Первом никто не придумает. Если у тебя самой что-то не получилось, то не надо цепляться за обвинения кого-то другого. Не надо орать: «Куда ты смотрела, Инэн? Как ты выбирала дорогу?..» Подумай сама, зачем ты оправдываешь себя и перекладываешь ответственность на меня? Так ли много ты умеешь на самом деле, как про себя думаешь?

— А все-таки глупость своих дел ты признаешь, раз говоришь, что в недеянии мудрость, — опять кривится Сатс. — Ты могла бы просто на тот осколок не ходить, не подставлять нас под опасность. Напомню, что у тебя не было задания провести меня по всем видам наборов и начать с пустого. Ты забыла? Мне не интересны и не нужны просто осколки. Мне нужно чудовище. А там кого было менять? Колючку эту идиотскую?

— Опять пустые амбиции!

Вдруг мне кажется, что от моего крика вздрагивает большое дерево за спиной.

Продолжаю тише, но с прежней злостью:

— Ты, конечно, считаешь, что ко всему, что тебе твоя семейка нарисовала, кто-то другой должен тебя за руку подвести. Семья выложилась уже, тебя на свет родила, а дальше тебя привели к Старшей. Старшая поставила тебя передо мной, а я должна довести тебя до какого-то чудовища. Желательно редкого, но простой таракан тоже сойдет. Ткнуть в него пальцем. Ты махнешь рукой — и чудо свершится, ты станешь самым молодым Мастером, исправившим искажение!.. Я не спорю, оно неплохо. Но, во-первых, все как-то забыли, что этот путь для тебя небезопасен, хотя все его таким рисуют. А во-вторых, подумай — тебе постарались оформить удобную и спокойную дорогу. А почему? Тебе сказали, что безопаснее — значит, быстрее, проще. Но это просто потому, что никто не поверил, будто сложную и опасную дорогу ты осилишь!

У нее очень красноречиво сжимаются губы в одну бледную линию, рот почти пропадает с грязного лица. Лишь хрусталь глаз сверкает так, что, будь в них источник света, она меня прожгла бы уже лучами ненависти.

— И еще все забыли о том, что мне-то тебя водить зачем? Если я верю в то, что я полезна для мира, что пытаюсь как-то его поддержать, то с такой верой я могу зубы сцепить, но идти дальше. А ты-то мне на кой сдалась?

— Я дам тебе еще один шанс, — шипит мне это чудо, — но последний.

— Ты мне что? — я готова засмеяться. — Ты мне что даешь? Последний шанс? Вот ведь навязали на мою голову… На что шанс?

— На правильный выбор.

Тут до меня доходит, что она совершенно не шутит. И ни словом здесь не шутила. И вообще не умеет говорить несерьезно.

Вот только мне ее слова не принять всерьез. Новая злость — на этот раз дурная и веселая, когда тянет хохотать в голос, — поднимается во мне тяжелой волной, целящейся рухнуть и раздавить.

— Шанс и выбор?.. В каком же уроке вас такой наглости учат? Или на Первом в воздух что-то впрыснули и теперь там принято ждать, когда тебе кто-то что-то подаст? Салфетку, осколок, чудовище?.. Ну уж нет! Я приведу тебя туда, куда мир сам укажет. Моя работа — слушать мир, а не потакать притязаниям твоей семейки.

Отворачиваюсь — надоело смотреть на нее. Раздраженно машу рукой, несколько темных капель с мокрого рукава с плеском падают в болото.

— Хотя, не поведу. Возись с тобой, на руках таскай. Беспомощная полнокровная будет мне еще о силе говорить.

И тут она бросается на меня.

Удар в грудь. Сильный. Падаю.

Удар в спину, в затылок. Плеск, уши заливает, мгновенно глохну. Над моим лицом смыкается густая вода.

Тут только отбиваться. И бить. Бить. Просто, без разума. В живое. В наглое и…

Процарапав себе путь обратно к воздуху, освобождаюсь чуть-чуть и бью еще раз, не глядя. С хватом бью, чтобы вонзиться и выдрать.

Кажется, попадаю ей по рту. Интересно, порвала?

Слышу — вскрикивает и стонет. Ее руки исчезают. Можно сесть, вздохнуть и протереть лицо…

Сатс стоит на четвереньках рядом. Плюется буро-красным, рот у нее разбит, но цел. Я ее сильно достала. Но, видать, мало, раз она сверкает своими хрусталями и со злым:

— Я докажу тебе, что не слаба, — бросается снова.

В лице ни капли рассудка — одна грязь. И глаза…

Ухожу кувырком назад и в бок. Тут же вскакиваю, стараясь не поскользнуться. И не жалея ни сил, ни эту нахалку, бью ногой.

Ботинок, взметнувшись из грязной воды, носком влетает Сатс в живот. Она складывается пополам и плюхается обратно хорошеньким лицом в болото.

— Сначала себе что-нибудь докажи!

Она возится в грязи, пытаясь подняться и достать меня.

Уже бесполезно. Надо было топить меня сразу, когда я растерялась от нападения. А сейчас уже что?

Хватаю ее за куртку сзади. Протащив до кочки, где, помню, чуть поглубже, останавливаюсь.

Швырнуть. Колено — на грудь. Потом навалиться. Вцепившись в воротник, можно контролировать, насколько она погружается.

Сначала по у-ушки.

— А теперь живо — громко и четко! Зачем тебе исключительная карьера? Ну!

Она шипит и выворачивается, но некуда — только шевельнет головой, на лицо лезет тина и гнилая дрянь. Я вдавливаю ее чуть ниже, она сучит ногами с перепугу. Боится. Но я ее держу так, чтобы вода доходила только до щек.

Перепуганная, Сатс хватает ртом воздух, веря, что через вдох я ей уже не дам дышать. Наверное, мне она бы не дала.

Чуть ни-иже.

Таращится с ужасом, лопочет что-то, но наконец выдает:

— Я не первая. У меня сестра есть, на нее надеялись… Она… она в переходе однажды… живая осталась, вытащили… наверное, как ты меня… но не ходит уже давно.

— Разрешили выйти? А почему?

— Она не ходит.

Дело не в пути!

— Совсем не двигается? — спрашиваю я и убираю руки, затем отступаю и сажусь на свою кочку рядом.

Сатс с опасливым неверием поднимается. С нее потоками ползет болотная жижа. Но сейчас эта девочка говорит о том, что вынуждает ее забыть себя и свое состояние:

— Руки у нее работают, голова тоже. Но сидеть может недолго, а ходить и вовсе… Нас двое всего у родителей. Ей теперь в учениках отказывают, опыта нет. И семью не создать, детей не будет. На меня надеются. Но нельзя, чтобы я много… в пути… тоже ведь может что…

Вытирает лоб, а я успеваю подумать — что она убирает? Грязь или испарину?

— И поэтому ты со мной ненадолго, — вздыхаю я. — Почему сразу не объяснили? Я бы не считала вашу семейную необходимость только твоим дурным тщеславием.

— Чтобы говорить о тщеславии, надо знать про тщеславие в себе, — вдруг выдает Сатс так же легко, как и все глупости до этого.

И снова она меня удивляет! Неужели это ее собственная мысль?

Вряд ли. Больше похоже на очередное заученное, вызубренное. А может, где-то случайно поймала в чужом разговоре. Она пока не понимает того, что говорит, но главное, что не весь еще разум покорила ее семейка, не все уголки заполнила своими желаниями.

Хочется подойти, приобнять ее за плечи и стать на равных. Ну их в пыль все эти законы про старшинство! Она же живая, мыслящая. Хоть и глупая чужим умом. Не было бы у нее своего, орали бы в ней только амбиции, я бы глуха была ко всем ее словам, как та коряга…

Из меня начинает что-то идти само, опять та откровенность, за какую я уже ругала себя недавно.

— Да, пожалуй, не было особого смысла меня предупреждать, что тебе надо все поскорее. Я не повела бы и не поведу тебя удобными дорогами. Но лучше бы вы сказали заранее. Я бы сама от тебя отказалась. Во-первых, за место рядом с тобой при хороших рекомендациях и перспективах кто-нибудь и Мастера своего с охотой бы сменил. Во-вторых… гибель Крин не так сильно ослабила меня, чтобы я не справлялась с обычной работой, а за твою специально мелкую в ущерб той, которая меня ждет, я не хотела бы браться.

Она вытирает рот. Разбитая губа уже не кровит, но, когда я присматриваюсь, подсвечивается розовым.

— А на обычную тебя отпускать не собирались. Ала говорила моим, что тебя не хватит надолго, а сколько остается… ну… до какой-нибудь ошибки… Так что лучше… прежде чем… ну…

Холодеют и поджимаются пальцы на моих руках.

— Какой-нибудь ошибки?! Спасибо за откровенность… Вот уж не думала. Значит, они и выйти мне нормально не дали, потому что еще можно выжать, и долгого пути мне не видят, потому что выжать можно немного. Меня хватит на тебя — и это лучшее для всех!

Она дергается и вскидывается. В глазах горит какая-то идея — у юности все всегда хорошо видно. Никакой злости или страха в ее голосе нет, когда она предлагает очередной выход:

— Если хочешь, если ты уже устала, я попрошу за тебя, и совет выведет тебя с пути по-хорошему. И им не надо будет ничего дожидаться, и с тобой все обойдется. Надо только указать, что ты старалась и у меня нет к тебе претензий. Тогда тебя не станут отвергать. И думаю, тебе даже разрешат создать семью. А мне просто дадут другого Основателя.

Ее слова скачут и толкаются в моей голове — не поймаешь, не поймешь.

Поднимаюсь. Дыхание у меня сбивается, три вдоха вместо одного.

И выдох:

— Что-о? Отвергать?.. Это что за новость?!

— Это не новость. Сейчас, если совет решит вывести с пути, он не только определяет место на Первом. Иногда назначают изоляцию. С сестрой не так, она без семьи, но она — наша. А кое-кого нынче…

Не верю ей. Совсем не верю. Ни единому слову!

— Подожди-ка, подожди с изоляцией… Как? Разрешат семью? Не «создам», а «разрешат»? Слова о крови теперь приняли форму разрешений?

Она воодушевляется, сквозь грязные потоки на лице проступает азартный румянец. Глаза блестят. Она чувствует себя выше, потому что знает больше.

Кажется, меня сейчас будут привлекать к каким-то модным единомышлениям.

— Да, приняли, довольно давно. И очень уверенно. Нам уже обещали, что через десять оборотов…

— Да подожди ты! Какие обороты и обещания?!.. Они что, теперь от кого-то просто ждут, когда те выдохнутся и сами погибнут, кого-то изолируют, а редким заслужившим кидают подачку в виде права на семью и места на Первом? Откуда это пошло?! И главное, когда успело пойти?!.

Ошалев, хватаюсь за голову (вот уж не водилось такого жеста, чтобы хотелось укрыться от мира) и чувствую, что волосы мои тоже грязные и спутавшиеся.

Снимаю с головы зацепившуюся ветку с молодыми листочками и смотрю на нее, будто она мне что-то скажет, отломанная. Ветка немного успокаивает меня своим молчанием.

Неужели я так редко появлялась на Первом? Неужели, кроме Крин, я уже давно ни с кем из наших не общалась? Да-а… Мы с ней долго ходили по окраинам, а там, говорят, время идет со сбивкой. Но все равно — с очень небольшой сбивкой. Не могло набежать много из-за разницы, не могло.

Сколько себя и в чем ни убеждай, одно уже понятно — я отстала. Это понятно не только мне. Однако Ала не поторопила, не заставила нагнать. То ли не сочла нужным, то ли забыла поделиться новостями. А то ли и сама не знает. Ей-то что — бессемейная, новых учеников не дают, значит, саму почти изолировали. И меня тоже вот считают уставшей. Свалюсь где — не огорчатся.

Напоследок обратились: пристроить вот эту, перспективную в свете новых традиций. Приправили рассказами о старых заслугах и подали…

— Это чистка, — вырывается у меня. — Надо же, «разрешат»! Вот только этого разделения нам всем не хватало!

У Сатс лишь недоумение, и на лице, и в голосе:

— Почему разделения? Наоборот, это объединит нас, создаст семьи, кланы, наладится порядок. Главное — мы сохраним нашу силу. Пусть она не будет такой, как раньше, но и меньше ей стать мы не позволим! Те, кто ввел и поддерживает разрешение семей, говорят именно о порядке — и он придет. Потому что иначе…

— Иначе они пророчат хаос! — заканчиваю я и принимаюсь ходить кругами по полянке. Мне надо успокоиться, а то дрожу.

Ноги разрезают болотную жижу. Неподалеку булькает лопнувший пузырь, ползет липкий смрад.

Я растеряна. Мне надо собрать разбегающиеся мысли.

— Нет, конечно, рано или поздно должны были договориться до чего-то совсем уже… вот такого. Хотя говорящего такие вещи про кровь можно понять. И слушающего тоже. Надо же на какой-то основе верить в свою силу, не на старых же байках о целом мире держаться. Мир ведь все никак не собирается, а умы бродят, умам нужны новые веры… И жертвы — конечно! Я не спорю, если мы опустим руки и перестанем работать, осколки вымрут все. Тараканы соберутся в итоге на одном, и там их пожрут крысы. А если каждый Основатель или Мастер будет рожать детей от слабых людей, мы растворимся в людях с осколков и развеем по разумной жизни всю силу, которая пока еще в нас сконцентрирована.

— Вот именно! Растворимся! — обрадованно восклицает Сатс. — А этого нельзя допустить!

Я разворачиваюсь и широко шагаю к ней:

— Многого нельзя допустить! Но у моей матери был свободный выбор, а сейчас обдумывают, как бы не позволить вам выбирать. Мне не хочется самой жить по этим разрешениям и не хочется представлять, как будут жить другие. Я тебя вижу второй поворот. Я тебя готова стряхнуть с себя за ненадобностью и бестолковостью. И все же даже тебе я не желаю жить не по собственной воле. Даже тебе я не желаю, чтобы кто-то за твоей спиной ждал, когда ты сдохнешь. Даже тебя… — выдыхаю и добавляю с нажимом: — Уж если говорить о семьях, то я хотела бы видеть тебя с ребенком от того, кого ты полюбишь, а не от того, под кого ляжешь по указке.

Сатс таращится на меня с бескрайним удивлением, на которое способна только смесь неопытности и наивности.

— Лягу? — переспрашивает она с неверием, и я понимаю, что попала по чистому листу среди клякс в ее мозгах. — Я как-то не думала… А ты вот сейчас сказала…

— Смотрю, ты тут вообще впервые оказалась наедине со своими мыслями. Ты привыкла жить чужим умом и чужими речами. Понимаю, твои постарались ни вдоха тебе не давать на размышления. А тут вдруг — ох! сколько всего, и можно даже подумать своей головой!.. Вот и подумай! И нарисуй все, что я тебе сказала. В красках. Ты себе не представляешь, что можно надумать, если представить свою жизнь по своему собственному уму, а не по чужим заверениям.

Девочка обижается. Надулась, стоит, моргает. Видать, крепко я ее зацепила. Мнется, губы кусает. Потом ее руки задрожали, задвигались, словно ищут на теле места, где ее будет касаться разрешенный муж…

Как же мне обидно за нее и за ее будущую жизнь!

Разве можно сказать, что она злая или ее представления о жизни порождены ее жестоким разумом? Нет, просто слишком уступчивой оказалась эта девочка, никогда не думающая о своей уступчивости. Она, незлая, покорилась семье и не усомнилась в ценностях, которые ей прививали. Покорилась вся: отдала разум, чтобы его наполнили другие, авторитетные и сильные, отдала сердце, а подумать о нем уже не хватило разума. Когда-то я скорбела, что рано осталась без семьи, а сейчас мне кажется, что семья тем и опасна для раннего возраста, что, забирая сердце, лишает ума, а потом еще и воли. Шантаж — это не обязательно для сторонних, для своих тоже сгодится. Разве не им любящие родители добились от своей дочери послушания и отобрали умение слушаться не их, а саму себя?

Но разве можно сказать, что у нее самой не оказалось слабости, которой воспользовались ее сильные близкие? Нет, нашлась такая. Ее амбиции выросли на хорошем поливе, но ведь было чему расти. Они ее знали с рождения и не воспитывали иначе, даже когда старшая сестра была здорова. Значит, вне зависимости от судьбы сестры зашли со стороны понятных и очевидных слабостей — и сделали из младшей гордячку с самомнением. Пригодилось: вон, несется в претенциозную жизнь, не остановишь и рот не заткнешь.

Но разве же можно спокойно принять, что на Первом, где я сама училась и выросла, где мне самой прививали знания и ценности (другие! чтоб их в пыль всех!), теперь не ради сохранения силы трудятся, а на слабостях играют?!

— …Как?! — забывшись, кричу я. — Как могло стать инструментом то, с чем каждый из нас в себе борется? А куда нас, такие инструменты, прикладывают? Что за аппараты воздвигаются, а? Ответишь? Почему или на свалку, или на селекцию?!

Сатс стоит ошалевшая, хлопает глазами. Но смотрит не на меня, а куда-то позади меня. Значит, там опасность сильнее, чем опасна я.

Прежде чем гневный шум в ушах немного утихает, начинаю медленно поворачиваться. Треск ветвей я слышу раньше, чем вижу, как дерево у нашей поляны поднимает часть своих корней, которые отчаянно цепляются за мокрую землю.

Дерево наклоняется к нам, неторопливо закрывает густой кроной свет звезды — и замирает над спрятанной в тени болотной полянкой.

— Надо уходить, — пищит Сатс, и я отступаю к ней.

Дерево замерло под опасным углом. Его сдерживают лианы, сцепившие его крону с соседними деревьями. Но надолго ли у них, гнилых старых и юрких молодых, хватит сил держать такую махину?

— Чего его дернуло, — шепчет Сатс с такой опаской, будто от ее голоса дерево рухнет. А сама тянет меня за рукав назад, к краю поляны.

Я хмыкаю, как могу более возмущенно. Злость во мне далеко не ушла.

Отбрасываю длинную ветку этого дерева, спустившуюся к самой голове, и поясняю:

— Тут болото. Земля размокла, под корнями только жижа осталась. Чего б ему не поплыть?..

— Как-то не вовремя. Почему именно тогда, когда мы здесь?

— Не бойся и не связывай все на свете со своей особой. Если бы оно упало раньше, мы ворвались бы во все его ветки, еще неизвестно что хуже, — продолжаю я, хлюпая по болоту.

— Но могло бы позже.

— А чего ему ждать?.. Встань слева. Слева! Чему вас только учили…

Она вздрагивает и послушно встает. Затем, косясь назад, в сторону поляны, тщательно убирает с себя все сопли лиан, вытаскивает листья из волос.

Правильно. Мы не должны случайно уносить живое с одного осколка на другой, иначе наборы изменятся. Мелочь и растительную грязь с нас и так в переходе сдует, а вот целый лист может остаться. Бывали случаи. Хорошим не заканчивалось.

— Инэн, — слышу я тихий осторожный голос, — выберите, пожалуйста, так, чтобы умыться было можно. И пить хочется.

Едва она это произносит, как мне тоже хочется свежей чистой воды.

Что-то нам с ней последние шаги не везет.

Шагаю к расступающемуся переходу, но Сатс снова хватает меня за рукав. Я готова услышать, как трещит и падает дерево позади нас, или жалобу на голод — Крин вечно ворчала, что я ее не кормлю.

Но она шепчет доверительно:

— О вас говорили хорошее… и разное. Я верю, что они заждались бы, пока… но все же… почему… почему не стало вашего Мастера?

Смотрю на нее: глазки распахнула, ротик раскрылся… Боится и мямлит. Недавно ничего не боялась. Меня чуть не утопила, несла какую-то ерунду.

— Плохо слушалась. И болтала много.

Мы входим. Мне кажется, что нас провожает шум падающего дерева. Звук такой… будто лопается много-много лиан и сыпется уйма сухих листьев. Но, сделав от осколка несколько шагов, на одной из развилок я вдруг улавливаю новый пронзительный тон и говорю себе, что тот шум на самом деле — треск космического ветра. И еще сейчас молний больше. Они трещат и падают с подозрительной, удвоенной частотой.

Смотрю вниз и вижу на дальнем от Малой круге два неясных пятна, две размазанные кляксы, как чернильный след от разлохмаченных кистей. Движутся черные в окружении синих и красных молний, которые слетелись голодными тварями на добычу…

Вот, оказывается, как мы выглядим со стороны! Никогда не видела.

Дзинь… нь…

Там же, внизу, трепещет неясная мелодия. Как приглашение. От нас ее трудно было бы услышать, но я свои уши знаю. А вот для той пары громче. Они сейчас повернут, как раз перед ними хорошая развилка.

Черные лохматые тени скользят прямо и вниз, прочь от нас. Странно, они должны были услышать — там же мимо не пройдешь.

И снова — Дзин-нь.

Далековато, да и мы устали. Хотя работа там явно есть, но какая? И по этой ли неопытной окажется?

Если что, брошу все, и кто там… таракан, крыса… Сама убью. Скажу, что это умница Сатс его исправила. Что-то подсказывает мне, что она не будет бороться за честность. Знаю, так нельзя и мне не дано право убивать. Может, и возможность не дана. Но есть же на осколках те, кто убивают искаженных голыми руками или самодельным оружием.

Вот и я бы так смогла.

Этот осколок в трех шагах от нас. Звенит и поет.

Да, наверное, мир сам зовет. Раньше я не слышала такой настойчивости. Однако теперь со мной та, кого раньше не было.

Так, может, это ее мир и зовет? Может, ее и ждали?

Дурное предположение. Нет, это что-то другое. Может, не ее зовет, а кого-то из пары, промелькнувшей под нами.

Или мне вовсе мерещится? Все мы хотим слышать, как мир зовет нас туда, где мы ему нужны. Разве же можно считать ошибкой, что мы слышим его зов тогда, когда зова нет?

Но здесь нет иллюзий.

Дз-з…

Ну хорошо!

Мы вываливаемся на осколок — и с размаху плюхаемся снова в воду. Сатс оглушительно визжит и мгновенно прогоняет тонкий звон, который меня сюда привел. Я хочу крикнуть на нее, но не до того. Под ногами нет дна, и я барахтаюсь.

По счастью, берег рядом.

Что ж, выходить нам лучше с другого угла, иначе вода попадет в переход. В этот, пока мы влетали, натекло уже; хорошо, что немного — нас же быстро выкидывает.

Бестолково устроено: мелкое живое ветром сдувает, а от воды полдороги провиснет, хоть ложись там, а все не удержишься…

Сатс быстро учится и уже не нуждается в помощи. Она гребет к берегу, шумно отплевываясь.

Когда под ноги подныривает дно, я встаю и усмехаюсь:

— Ты просила попить и умыться.

— Ты издеваешься, — она снова сползает на «ты», учтивость враз исчезает. Что ж, это искренняя манера.

Над нами светит яркая Большая. Небо здесь кажется удивительно высоким.

Легкий ветерок касается моих ушей множеством голосов — значит, здесь есть люди. Можно было бы с ними поговорить, но я не помню, бывали ли мы на этом осколке уже или нет. Это Крин, хоть и спрашивала сама все время, вела учет. Она всегда лучше меня понимала, где есть смысл общаться с местными, а где лучше не показываться.

Сатс уже выцарапалась на берег. Стоя по колено в воде, я смотрю, как теперь ей там неуютно. Она пытается вылезти из прилипающей одежды.

Ползет странный запах. Я хотела бы думать, что это от нас тем прошлым болотом пахнет. Но это другой запах. Если бы я чуяла не ушами, а носом, то сказала бы — вот так воняют неприятности.

— Штаны совсем прилипли. Какая гадость! Как их теперь…

— Тихо, Сатс! Тихо… Я слышу поломку.

Здесь внешнее «дзин-нь» сильно растянуто. Оно идет фоном к ветру, к плеску воды, текущей по самому краю осколка. Оно тянется, размазанное — подложка…

Оно в воде. Значит, не таракан.

Наклоняюсь, трогаю прозрачную рябь, и она ловко очерчивает мои пальцы.

Вода полна искажением, но это и не крыса. Они так не заполняют собой пространство, у них все сжато.

Выпрямляюсь и с досадой бросаю:

— С чем я там у тебя не справилась? Уникальное чудовище тебе не привела? Ну, вот кое-кто здесь водится. Подойдет тебе невиданное? А, мастер… Са-ц!

У нее так загораются глаза, что затмевают свет Большой над нашими головами. А мне тут же хочется уйти. Поискать простенького таракана или, еще лучше, поймать нормальную крысу перед самым переходом, чтобы она еще не успела никуда шмыгнуть. Потом отчитаться — вот мол, предупредили, предотвратили… Зачтите ей за минимальные, а меня выведите, хватит.

— Подойдет! — выдыхает Сатс восторженно и забывает про свои штаны. — А кто это?