Начало

Рукопись десятая.

Жил о. Петр в той самой деревушке, мужички которой кирпич из монастырских строений добывали.

Подвиги Пашины, оказывается, дошли и до о. Петра. " И живет в тех руинах — народ молвил — парень молодой. И стоит за место то твердо, как за родное. И нету никакого с ним сладу. Раз даже четверо мужиков покрепче собрались, с монтировками, да и они не одолели. Он в доме все ходы-выходы знает, по балкам упавшим на второй этаж забегает, и кругами всех водит, из лазеек своих возникает внезапно и бьет по одному! Да! И весело ему. А потом сволочет в кучу и речь над телами скажет. Злые все на него, а победы нету — он бесстрашен и молниеносен, и девки по нем сохнут. Вот."

О. Петр слушал этот эпос в сладость — и все ждал Пашу… И думается мне, девочка, что и Бог так же ждет, когда потеряет человек интерес и к подвигам своим, и ко всей своей жизни, и возжаждет жизни иного качества — вкус которой, кроме как от человека Божиего, получить не от кого…

Шли мы лесом. Идти лесом — это идти не городом. Здесь каждая деталь не человеком сделана, а есть самостоятельное творение, как и Творец доброжелательное и мирное… Уходя от Железобетонска, мы и от тревог своих уходили; подходя же к дому о. Петра, мы страшились уже скорее встречи с аскетом, знающим грехи наши…

Волновались мы зря. Геронта сидел в беседке, весь такой располагающий, весь в греческой скуфейке, и играл на гитаре! Иногда ему мешала борода — и надо было видеть, как он ее пугал строгостью лица — но она, хотя и боялась, лезла играть тоже!

Сейчас, спустя годы, вспоминая этот самый в моей жизни важный час, я понимаю — геронта уже много лет не брал в руки гитару, а взял ее только для начала разговора с Пашей.

А знаешь, девочка, как я это понял? А так: кот геронты, зная все вокруг хорошо, был шокирован этим звукоиздаванием — и не меньше бороды лез лапой к струнам…

Нам геронта взглядом показал на плетеные стулья; мы сели; вскоре он намекнул Паше, чтобы тот расчехлил инструмент и не сидел сиднем… Сначала Паша повторял аккорды; затем геронта стал играть соло, а потом и импровизировать… Устав смотреть, как они переглядываются и перебрасываются идеями, я стал озираться внимательнее…

Эх, девочка! Разбогатею, найду время — обязательно себе такую же беседку построю! Виноград кругом, как забор; все добротное, мебель плетеная. Стол дубовый, на нем — самовар, и мед, и кружки… Самое место для свободных часов, не хуже Пашиного балкона… На столе особняком стояла котомка с какою-то в ней вещью немалою; и завязана, и даже как-бы опечатана та котомка была…

Здесь геронта от радости кратко рассмеялся — и я расслышал, что тему свою они обыгрывали уже в джазе. Паша активно мочил корки.

Виноград умудрялся в такт «семь восьмых» шевелить листами — и подумалось мне, что вся эта приятная беседка любит, чтобы все здесь было тактично. Я решил разговора об указе фараоновом не заводить, разве что беседа сама собой коснется — и за благоразумие свое, (редкий случай), я сам на себя и порадовался. (Случай частый).

— Утешен, утешен зело — сказал через полчаса геронта. И все-таки позволь мне, Паша, не согласиться с убеждением твоим насчет того, что музыка есть искусство наивысшее. Раз уж она без-образна, наименее плотяна — по сравнению с живописью и архитектурой, к примеру. По-твоему выходит, что если нет материальности, трехмерности — то это надмирность, духовность. Если ты и прав, то в очень узком смысле.

Музыка, как ни возвышена и прекрасна сама по себе, передает лишь настроения, состояния — а духу человеческому потребно знание, ведение. Оно же передается словом, либо мыслию вне слова. Молчание, таинство будущего века, будет изобилием ведения — а это ближе к слову, чем к музыке. В нашем же земном житии слово жизни нам необходимо как… тут геронта, ища у беседки помощи в подборе образа, остановился взглядом на самоваре — как вода в пустыне, а музыка — это как мед… Она сладка, но что она без воды? Она даже приторной стать может, когда пытаемся ею утолить жажду истины…

Я приметил тут, девочка, что о. Петр успел с благодарностью за подсказку самовару кивнуть — а тот, радуясь, что вовремя пригодился, стал нагреваться и от прилива горячих чувств закипел.

— А давай мы, Паша, с тобой будем меняться. Ты больше в жизни играл, чем познавал, а я — наоборот. Поэтому отдай ты мне самую дорогую тебе гитару, а я тебе — самую дорогую мне книгу.

Книга, наверное, была в котомке — потому как Паша сразу переложил котомку себе на колени и не выпускал из рук уже никогда, до конца жизни.

Он и чай пил через нее — и геронта не сказал ему — отложи, жить мешает…

— А дело ваше простое. И знаю я его не по прозорливости, как у всех у вас принято считать — а просто Петрович приезжал, в фараонстве каялся. Симпатичен мне он, повечерять с ним хочется — мне такой ракитки славной привезли! Да не вышло — пришлось влепить ему эпитимийку… Уж и не знаю, как он с аналоем своим — (это живот, девочка) — поклоны творить будет… И хочется взять на себя половину — да все уже, откланялся…

И нам стало грустно за его здоровье. Какая несправедливость! Апогеич пьет любую отраву по литру в день — и ходит, лыбится; анекоты свои эротические разносит; а у человека, слово которого на вес золота, жизнь проходит как страдание!

— Плохое у Петровича положение. Он — вельможа, указа отменить не может, а выполнить — и подавно. Он просит… И я вот к просьбе его присоединяюсь — вы уж войдите в наше положение, братики… Хорошо бы вам уехать — а расходы он на себя берет, само собой… Мы с Пашей, само собой, дали согласие.

(Фараону поклоны влепил, а нас просит осторожно — подумал я — как же понимать? Наверное, Петрович ему свой, а мы пока чужие).

Когда мы великодушно разрешили геронте спасти нас от казни и одарить деньгами, он ожил и повеселел.

— Вот и славно! Одно дело уладили. Чего бы вам сказать на путь-дорожку… Всяко может быть — может, и не придется увидеться… Все вот идут сюда и ждут чего-то сверхъестественного… А я с народом люблю говорить только о вещах естественных.

Первое, самое естественное человеку дело — это быть ему в Богообщении. Тема эта велика, и не на страницах шутовской твоей книги ее затрагивать — здесь геронта глянул на меня недовольно — но приходится пользоваться теми средствами, какие мир этот падший предоставить может. Будем поэтому кратки.

Итак, Богообщение — дело для человека и самое естественное, и самое жизненно необходимое. Так уж сотворил нас наш Создатель — для преискреннейшего с ним общения в великой любви. И не для чего больше. И терпеливо он ждет, когда на его любовь ответит наконец и человек взаимностью.

Но глупые люди живут противоестественно. Они не знают, что дух их безмерный только в безмерном Божестве живет своей настоящей жизнью — и понимают жизнь как поиск счастья, а то и просто комфорта и наслаждений. «Горе имеем сердца»! Но люди имеют сердца долу, и где они только не ищут, бедные, утех своих… И хорошо еще, если это — любовь земная, романтика, дом и дети, науки и искусства, путешествия и творчество… Хотя бы не в страстях грубых насыщение… Но где бы человек не искал, чем бы он ни пытался заполнить себя… либо пустота его ждет, либо дух его безмерный, удовлетворением похотей питаемый, придаст страстям своим свою безмерность — и попробуй ты их удовлетвори! Да, жалок человек без веры…

А ведь действительно это так, девочка! Чем только мы не живем, чему только не отдаемся самозабвенно! Тысячи сладких увлечений… Вот и я, усталый кочегар своей внутренней жизни… Сколько лет грел себя черным углем тяжелого рока — добываемого, быть может, из самых инфернальных глубин… И в топке моей теперь — темень, да зола, да холод.

— Итак — жить человеку в Любви Божией — есть дело самое естественное и счастье самое настоящее. Но от естества собственного мы, вследствие греха, ушли далече-далече. Но Бог все же недалеко от каждого из нас — и давай-ка мы поговорим о том, как нам практически жить нормальной жизнью, здесь и сейчас.

Хорошо человеку проходить земное странствование покаянно пред Богом, и иметь при этом применение всем своим добрым свойствам. Хорошо иметь единодушную жену, дом, отдельный от тещи… без простых радостей тоскливо будет… Но это еще не жизнь. Это женщине для счастья хватает жить в любви мужа, в своем доме, в своих детях — мужчина же сотворен не так; телевизору не верьте… Мужчине нужно дело. Он деятельностью обращен во вне: к обществу, к Богу. Человеку-простецу нужно ремесло — совершенствуясь в котором, он улучшит жизнь своей земли.

Человеку же с призванием нужно уже служение. Богу, Церкви, отчизне. Ремеслом и семьей он сыт не будет. Он — не гречкосей и не свинопас. Временами он будет, даже при всем своем благополучии, сознавать себя живущим не своей жизнью! И будет прав! Чувство это духовного порядка — оно может противоречить всей окружающей человека действительности; и никто никогда, особенно жена собственная, не смогут убедить человека, что все хорошо; кроме благополучной окружающей действительности, человек имеет действительность внутреннюю — а она реальней предметов материального мира. Совесть необманываема. В любой момент может настать тот момент, когда человек скажет и себе… и жене своей: — «я хотел бы остаться с тобой… Просто – остаться с тобой… Но высокая в небе звезда… зовет меня в путь»!

А ведь действительно это так, девочка! Живем, живем, крутимся во всю — и до того же противной собственная жизнь бывает… Для потомства все животные живут — а ведь с нас другой спрос будет…

Вот и я, усталый сменщик человека, прожил свою жизнь без единого дела, весомого пред лицом Вечности — и совесть моя меня не любит.

— А теперь, братики, скажу я вам то, чего ради ко мне идти только и стоило. Слушайте.

Как же нам так прожить, чтобы и в Богообщении пребывать посильном, и в Церкви быть истинной и благодатной? Чтобы и семейные радости иметь — сколько Бог дарует; и ремеслом, и призванием Отчизне послужить? И чтобы совесть не тоской давила о «жизни мимо», а радовала и бодрила? Чтобы каждый день был благотворен, весом и дорог пред лицем Вечности? Чтобы все наши способности не отмирали неприметно, а росли? Можно ли так прожить в этом гнилом и лживом мире, где все против человека, где нет уже давно ничего неизуродованного?

Перигеич сказал бы — нет, прогнило все, давай выпьем и забудем. Но он неправ, потому что не имеет веры и ведения. Мир не таков, как его видят современники. Путь к свету есть, он прост и традиционен, и он в себе фокусирует все те земные и небесные блага, о которых мы говорили. И какого бы склада ни был человек — от дикаря до академика, от домохозяйки до полководца — лишь на этом пути он найдет подлинное Бытие.

Паша был заинтригован до предела, а я вот начал как-бы дремать. Я ведь с ночной смены, девочка, да и вообще… Я когда серьезное что читаю или слышу, всегда спать клонит… Так что я от беседы ихней как-бы абстрагировался, и сидел особнячком — но речь запомнил досконально, и повторяю ее тебе слово в слово — а вдруг ты, пусть и уехавшая, но все же Пашина подруга, и во всем с ним единодушна? Он, я помню, слушал трепетно и ношу в котомке временами прижимал к груди.

— Догадываешься, братик? В чем конкретно сходится все? И счастье, и смысл, и служение, и истина? И Любовь Божия? Догадываешься, молодец! Нету у русского человека иного пути, кроме служения верой и правдой Государю своему!

Царь. Помазанник Божий. Чтобы сказать о нем — нужно прежде сказать о Святом Духе, который на нем почивает. Сказать о Боге полноценно невозможно; но все же вспомним о некоторых свойствах Его.

Дух Святый — это добрая Мощь. Это Сила из сил. Это Величие и Благородство. И в то же время — это кротость и деятельная забота о всяком малом существе… Прикосновение его для души незабываемо; оно меняет человека; от некрасоты своей начинали плакать и суровые воеводы! Целые гимны благодарности воспевали пережившие миг прикосновения Его… О, сколько нужно сказать… Не с чем сравнить… Геронта поводил глазами по беседке — но ничто не решилось быть тою вещью, от которой могла взяться мысль для описания Бога.

— А Царь наш русский… Это человек, человек со всею нашею поврежденностью… Плоть от плоти нашея… Но на Него излито дарований Духа столько, сколько природа наша вместить только и может… Вот почему Царь наш русский благороден Богоподобно; любвеобилен и заботлив Богоподобно; Богоподобно кроток; смел как лев; отважен как самый храбрый воин; ясность и широта ума, изящество и легкость мышления — с нами, с помраченными, тоже мало сравнимы… Ну, кто? (Вызвался опять самовар).

Да. Не тепл и не холоден наш Государь. Любит он народ свой горячо, и этим чувством он в жизни и движим. Благополучие подданых ему своего стократно дороже. Всякая бедность, голод в каком-то конце империи есть для него драма личная. Об убитых в боях и покалеченных плачет как о детях собственных.

Долготерпелив он Богоподобно; вероломства и предательсва иудины готов прощать без меры; миловать ему отрадно — казнить больно. Бога не видел никто никогда; Его и Ангелам, и человекам явил Христос; но и Воплощению Христову мы не современники. Так что если захочешь увидеть личные качества Христовы — посмотри на лики Царей наших русских… Каждый из них явил собою какие-то свойства Христовы, какие-то его служения… И если у тебя к Государям нашим зародятся отношения личные — значит, ты что-то понял в христианстве…

Вот, братики, увидали мы с вами, кто есть Помазанник в Церкви. А теперь глянем, что он есть в истории.

На нашем пути жизненном что человеку, что народу нужно от Бога водительство. Мы их видим как благодеяния и наказания. Блага духовные — это просвещение, освящение. Искупление — прежде всего. Руководство на пути в отечество небесное.

А земные наши нужды — это обустройство государственное, и выработка многих законов необходимых, чтобы все окончательно не перегрызлись; и собирание народа воедино, и бесконечные нужды житейские, и защита от врагов тьмочисленных — и изнутри враги, и снаружи. И мечом, и молитвой. И нету благ никаких — ни духовных, ни насущных — которые пришли бы народу без посредства Царей. Изучите историю не по подлецам — и вы увидите, что злобные и тупые, склонные к взаимоистреблению толпы лишь Князи да Цари собирали в народ, способный выжить; и все — трудами неусыпными… Защищали собою люди своя… Дмитрий Донской был найден на поле Куликовом едва живым, простым ратником… Да и кто из них прожил спокойно и преставился в «старости мастите»? Кого не убили печали, труды неподъемные да жидята внедрившиеся? В общем, Царь в истории — это столько благ людям, сколько может нам дать Промысел Божий — ведь не только в милостях нам купаться; греховность наша испрашивает у Бога вразумлений! Бог по естеству своему благ; мы, мы вынуждаем его давать нам горькое; Помазанник Божий тоже благ — по Помазанию. Но Бог, действуя через его освященную совесть, внушает ему быть иногда строгим.

А иногда Государь и непонятен для современников — ведь Он, водительствуя народ свой, видит не только сиюминутные выгоды, а охватывает взором и все прошлое наше, и всю будущность нашу; и знает путь наш; и хранит достоинство наше историческое не меньше чем границы… Поэтому Он делает народу своему только те блага, которые допустил промысел Божий; не все же, что кажется прибыльным, для духовного пути полезно!

Эх, если бы не грехи, да ереси, да не измены — жили бы мы в такой благодати! И Помазанник не был бы отнят от нас… Бог бы нас только и миловал; и был бы у каждого дом, от тещи отдельный; и любимая жена была бы дана каждому; и ремесло по наклонностям, и служение по призванию — и во всем, во всем этом возделывании сада земли русской первым работником был бы сидящий на троне… Во все, во все Он бы вник душею своею всеобъемлющей…

О. Петр забыл обо всех своих болезнях. Врачи запретили ему волноваться — а он взволнован был без меры. Он сиял. Думаю, что его любовь к Царю в этот час была не безответной! А убивали его, я думаю, совсем другие волнения. Ведь ему приходилось когда-то сослужить с теми, кто Царя именно не любит, и сердца священников таких его страшили. С религией антихриста геронта был знаком не из книг…

А сейчас в беседке стояла благодать. Самовар любил Царя. Виноград любил Царя. И солнце русское, и русское небо; и лес и зверушки лесные, и вся-вся русская земля — все, что хочет жить лишь согреваемое светом Божиим — все живое любило Царя и хотело его поскорее увидеть!

И грустно мне стало, девочка, что придется нам из беседки этой с живым виноградом пойти в Железобетонск, где между серыми домами ходят унылые люди, которые Царей совсем не любят и книжки про них читают лживые. На них и солнце от того не светит — и все их небо есть низкая серость.

И еще я задумался о том, что пусть и не так обильно, но все же не только у русских царей есть величие и народная любовь. Вот японская поэзия времен средневековья… Трудно дословно вспомнить, но чем я не поэт?

Слушай.

Когда великий император дал приказ, и я пошел на дальнюю границу, ты помахала мне веточкой сирени. На горном перевале сиренью лед блестел — я вспомнил о тебе… Хорошо, правда? Во всех народах, во все времена одно и то же — любимая, родина, император, долг, подвиг, Небо. У Китая много серьезной литературы об императорской власти. Он у них — «Сын Неба». Говорят — почитать стоит, для общего развития… Пока жиды Европу не замутили, и там народная любовь к монархам была, и культурные ценности народы создавали в основном в периоды монархические… Действительно, так оно и есть: любимая, долг, служба, император, Небо — вещи естественные во всех племенах. В природу человека, наверное, вложены…

А церковники, гады, говорят, что нам нужно любить только морды жидовские, за них как за власти молиться, неприязнью к Государю питаться как благодатью и деньги нести, нести, нести. Уже каждый день в новостях торцы их лукавые… Всю историю пастыри учили одному, а эти теперь, в угоду поработителям, противоположному… «Освященный Собор»… Да просто группировка архиереев с нетрадиционной духовной ориентацией — и все! Еретики проклятые, это из-за них у меня до сих пор нету дома, от тещи отдельного…

— Ну, ты, обличитель иерархов! — вдруг ко мне обратился геронта — на себя-то тоже смотреть нужно! Сам-то сначала прекрати учетчиц дров в кочегарку заманивать! Условия труда ему, видите ли, показать необходимо… Хорошо устроился… И потом — ну чего ты там у себя в восьмой рукописи понаписал? Ну с чего ты взял, что Патриарх раввинит по совместительству? Это в христианстве он — по совместительству! Не знаешь — не пиши! Они только внешне вышли от нас; они никогда и не были наши… Иди, вон, возница фараонов привез тебе твою радость…

Сказать честно, за обличение перед всей беседкой насчет учетчиц на геронту я как бы обиделся — и потому вышел из беседки быстро. О чем говорили без меня — не знаю.

К калитке подъехал хаммер; из него вылез Васек и пошел ко мне с портфелем.

— Тикайте скорей. Тикайте. Под шумок этот с указом о казни козел какой-то киллеров с Москвы вызвал. Хорошо — есть и там люди у Петровича, дали знать… Едут уже. Тикайте. Не сможем мы по всем крышам снайперов искать. Да и просто через ларек отравить могут… Короче, проплатили их, ни с чем они не уедут! Вот вам от Петровича, здесь через Турцию…

Передавая портфель, Васек его автоматом раскрыл — засвидетельствовать. Там были паспорта, визы, билеты… и… и… деньги… деньги… Много… Пачки… Разные… Деньги… Красивые-красивые пачки… Большие-большие деньги! Ура! Я всегда знал, что в жизни повезет и мне. У каждого, у каждого свой звездный час в запасе…

Весь мир забыт. Говори, говори в котелки звездными ночами, друг мой Паша! Издавай свои чудесные указы, жестокий щедрый Фараон! Здоровья тебе, мудрый геронта! Никогда столько шекелей я ни то чтобы не имел — я их и не видел! А теперь половина — моя! О, могущество богатства! Как легка и прекрасна жизнь! Все, все, на что я и накопить-то не надеялся — все мне поднесут с уважением неподдельным… Была бы жена — колье любое… А теперь их несколько брать придется… Нет, просто духов им наберу — но самых дорогих, строго не подделки… Ну, и просто денег дам, пусть оденутся, нет времени по бутикам походить с каждой… Киллеры проклятые едут, торопят, как не вовремя! Сейчас со вкусом пожить надо… Проплатить что ли, чтобы грохнули их? С Васьком можно дела делать — может, нанять? Но Васек уехал — пока я, на пеньке сидючи, покачиваясь и бормоча, мутно глядел в портфель и медитировал.

Возвращались мы порознь. Не знаю, как на Пашу действовала его ноша, но на меня мой портфель действовал магически.

Временами весь этот постылый мир пропадал предо мною; вместо тропинки я видел незнакомые аэропорты, улыбчивых стюардесс… Я прямо в кресле, при «ноу смокинг», пил первосортное белое вино и трубкою курил табак настолько солидный, что взимал плату с обоняющих его… Затем — таксо; носильщик подбежал было — но багажа-то у меня нету — (не брать же мне в тропики свой фуфан, натурально!) — а портфельчик-то я ему не дал! На чай дал, а портфельчик я держал крепко, как Паша котомку свою…

Затем — он…

Берег океана. Достались же края неграм всяким… Искрится, искрится солнце в волнах! Имея фоном по талию жаркий желтый песок, а от купальника — синь воды, она, эта стройная мулатка, стала скромно купальник расстегивать… Но тут нас смутил проклятый камаз! Он тронулся с ревом, этот мазутный арбузовоз, испустив демоноподобное облако. Оказывается, я уже вошел в город… Острое зловоние дизельного выхлопа… Так вот оно от куда пошло, слово «зловоние»!.. Острое зловоние дизельного выхлопа и океанический бриз — оказались вещами несовместными… Сладкое видение мое стало таять, и прямо сквозь него злорадно предстали взору моему злые грани Железобетонска…

Но шиш вам! Я не нищий. Это сегодня утром заскрипел бы я в очередной раз зубами от очередного удара по нежной психике моей; но теперь я — это Я, и сегодня я от вас, от уродов, уеду, и вы будете сами камазы свои нюхать носами горными своими… Прямо к глушаку прильните… Не уходи с песка, мулатка! Я мигом, ведь все уже подвластно мне… Ты считай, что я на север улетел болотных ягодок тебе купить — и уже билет обратный у меня в портфеле… Коричневый кожаный портфель! Рыбка, рыбка золотая! Как, как могли мы столько лет не знать друг друга?

Эх, жизнь…

Только не забыть отослать домой перевод. Ну, друганам грошей подкинуть… Нехорошо так уезжать.

Начал я с того, что взял у Барбары сосудец пива — да заодно и все долги за всех отдал одним махом.

За мной погнались, но я ушел, сбив погоню оставленной на лавке полбутылкой.

Они затолпились вокруг нее, и, как будут пить — обговорили заранее, разметив паи проведением пальца. Но все равно — когда один пил свою долю, обнажая кадык, другой держал пальцами его горло, страхуясь.

А я пошел к Игуадонычу. И чтоб жена не прогнала с порога, я сказал, что принес долг.

Быв пущен на кухню, я дал ей денег — и она вздохнула облегченно. Гора, тяжелая гора унижений бедности разом упала с ее плеч… Все долги будут розданы, школьные взносы уплачены… Она поняла, конечно, что не долг это, и потому посидеть с Игуадонычем разрешила – и посидели мы хорошо.

Потом я пошел к Межзвездычу с коньяком самым дорогим, что был у нас в городе; говорят, сам Фараон пил только его. Дорогущий коньяк дошел до черных бездн Межзвездыча удачно, и мы коснулись многих тем.

Когда же мы перешли в область психологии, то Межзвездыч высказал мысль, что разнообразие причин, разделяющих людей — кажущееся; причина одна, и она даже не в том, что в людях есть зло; оно всегда преодолимо; а в том, что нет в людях какой-то общей, высокой, и в то же время конкретной любви. Здесь я забросил Межзвездычу несколько мыслей об общенародной любви к Отцу Отечества, почерпнутых два часа назад в беседке — и Межзвездыч расстрогался вдруг чуть не до слез, чего с ним никогда не бывало! Я оставил его на этой хорошей ноте и пошел к Полиглотычу — разумеется, не с пустыми руками.

Напитки мои он пробовал удивленно и все сам себе не верил — в них совсем не было ядов! Вот почему буржуи живут долго. Разговор как-то сам собой свелся к тому, что наша простая русская водка сто лет назад тоже была хорошей, не хуже бренди этого, потому что правительство Царское во все вникало, и жидов бракоделов могло примучить… А сейчас… И как мы живы вообще?

А потом пришла его жена и я узнал сразу все обо всем — и, испугавшись еще больших потоков информации, ушел к Перигеичу. По-моему, меня провожали кто-то незнакомые, и рекомендовали отменные виски в новом магазине для богачей. Затем мы вроде как познакомились, пробуя эти виски, но к Перигеичу я все же попал.

— Люблю я смотреть на бутылку — сказал Перигеич после первой кружки — и знаешь почему? Все просто. Ты посмотри. Она стоит дном вниз, а горлом — в верх. Заметь, только она одна в целом мире так стоит. Весь остальной мир какой-то перевернутый.

Все, все в верх ногами, пропади оно пропадом! Здравоохранение здоровье гнобит, внедряет вредные вакцины. Прививки! Срочно! Канареечный грипп! Паника! Обдурили народ, и последние гроши люди отдают, чтобы гадость им вкололи. Выпили бы лучше перцовки, дурачье! Должен минздрав за здоровье нации напрягаться — а он первый и травит!

Управление по борьбе с наркотой всю наркоту и ввозит. И не только у нас это, так во многих странах…

Госбезопасность дома с людьми взрывает! В бывших республиках ненависть к русским разжигали, а русским в землячества объединяться не давали… Ой нет, их преступлений за один тост не перечислить… Оружие на Кавказ зверькам этим возили, прямо из Москвы…

Педагогика всех дебилами сделать норовит — чтобы русские негров умнее не были… Учебники, программы — одни других замороченнее; отношения школьные тоже как у негров скоро будут…

А еда! Не за столом говорить, из чего ее делают! Кормовые добавки — так это отдельная тема… В некоторых странах вообще нет кладбищ животных. Все, что сдохло — в переработку. Зоопарки, фермы, просто собаку неделю назад сбили. Все сырье. Переработают мерзость эту — и в корм животным, а откормленное — в корм третьим странам, нам то есть…

Средства информации — то есть, по идее, правдовещатели — первые лжецы, чтоб они сдохли все вместе! Как посмотришь новости, или программу аналитическую — так и охота, чтоб башня ихняя провалилась поскорей.

Поля зарастают сколько лет. Главнокомандующий армию рушит. Все, все в верх дном… И как кульминация — первоиерарх, первый блюститель чистоты веры — первый еретик! Во как! Все в верх дном! И чтобы претерпеть все это, приходиться мне смотреть на бутылку, которая одна стоит дном вниз, а горлышком в верх… Давай выпьем и забудем! Пропади все поскорей! Наливай!

— У меня тост — сказал я.

— Ну-ка, ну-ка.

— Ты вот перечислял по порядку, Перигеич, что у нас перевернуто. Так можно долго говорить. А я скажу кратко.

Перевернута русская земля. Русские внизу, жиды наверху. А должно быть наоборот. Так?

— Так. (Перигеич напрягал мозг).

— Кучу жидов наверху представить легко — включил заседание думы и увидел. Так?

— Так.

— А кучу русских ты можешь себе наверху представить? Как они там озарение для страны нашли, после того как целый день «пряхуся между собою»? Лицо Руси — может ли быть многоликое?

Нет. Только единоначалие.

Россия на ногах — это Царь в головах. Только так мы из «третьей страны» станем Третьим Римом!

Тост всем понравился, хотя был и непривычен.

От Перигеича я вышел уже в ореоле славы. Все незнакомые кочегары стали уже знакомыми, приходили все новые, и мне казалось, что почет мне воздается не только за чудесный портфель, (который я уже пару раз чуть не забыл на лавках — хорошо, свита при начале шествий мне влагала его в руку, как атрибут власти), — а ценили меня за то, что я, дав кочегарам заморские вина щедро, дал и всей этой… Прости, Господи, пьянке — какой-то другой, новый свет…

Поначалу я ходил от кочегарки к кочегарке со своей свитой так же, как в новостях патриарх обходит свои приходы и епархии… Первое время было весело, постилали коврики при входах, пели многолетие и мне и Петровичу… Затем противно как-то стало демона этого передразнивать. Я встал на лавку. (Собрался почти весь город).

— Братцы! — обратился я к кочегарам — уже темно, и лики ваши видно плохо. Но вижу я, что у всех у нас сегодня праздник. И не в том дело, что дал нам барин на разговины. Можно и банк ограбить — а радости такой не будет.

Нет, здесь другое. Сегодня один из нас перестал быть кочегаром, а стал человеком. Он нашел себя, свое дело жизни. В чем оно — я не знаю, пока ему это говорили, я из беседки вышел деньги для праздника получать. Но он его нашел, это факт, оно у него и в сердце и в котомке, и нам он найти себя поможет, и скоро вся наша жизнь изменится качественно.

Все мы вспомним свои имена.

А сейчас… Предлагаю. Всеобщим плебисцитом избрать меня диктатором на эту ночь.

(Гул одобрения. Кто-то крикнул «любо»!)

— Повелеваю. Забыть все прошлые тосты. За скверные анекдоты и мысли — повешение.

— «Добре, батько» — крикнул тот же голос, и от Апогеича отшатнулось несколько кочегаров.

— В эту ночь уполномочиваю всех быть один другого благороднее. Вы — обедневшие дворяне.

— «А есаулом можно обедневшим?» — спросил все тот же.

— Будь кто кем может. Главное — попразднуем широко, по братски, без скотства, с песнями народными и чтоб домой каждый обязательно принес половину добычи. Портфель!

Из торжественно раскрытого предо мною портфеля я достал Пашин новый паспорт и бережно спрятал его во внутренний карман фуфайки; все же остальное повелел разделить равно, но с учетом состава семьи. Кочегары охали, получая свою долю. Прощай, мулатка! Забывшись, я раздал и Пашино…