Начало

Одиннадцатая рукопись.

— Закрой за мной дверь, я ухожу – сказал Паша.

Не без труда поднявшись с дивана, я подошел к балкону. Пообещав Петровичу и геронте уйти, Паша ушел бы давно, но ему пришлось подождать, пока я утомлюсь предводительствовать толпами кочегаров по всем трактирам — и принесу ему паспорт. Про деньги думать мне было страшно.

Состояние духа моего было угнетенно-виноватое; но он хлопнул меня по плечу, налил нам по полной чаше – все из той же бутылки — и я решил, что застрелюсь не сегодня. Мы сели в кресла — на дорожку.

Как хорошо ты, старое вино! И дружба старая хороша… Прекрасный напиток столетней давности, при той России еще сделанный, утешил меня, падшего.

— Я не историк и не богослов – как бы себе сказал Паша – свои намерения я могу объяснить только как-то лично… как говорят, субъективно.

Есть гармония и есть дисгармония. Гармония изначально есть во всем – и теперь во все рылом своим лезет дисгармония. Чтобы все испохабить.

В сфере человеческих отношений … или так – в жизни людей – гармонию я вижу в том, чтобы добрый поступок отзывался добрым поступком; всякое хорошее отношение, высокое чувство встречали такой же ответ… Это – не идиллия, это норма. И она не надоест, возрастать в красоте отношений и дел можно бесконечно. Такая жизнь только прибавляет силы.

Но кругом лезет дисгармония! Мало того, что сами мы больны – так еще и убежденные хамы, наглецы и подлецы рыла свои суют. Строят мир на свой лад. В политике и культуре это – жиды, масоны и прочие поганцы. А теперь вот выяснилось – и еретики всякие. Устал я от них.

Для того, чтобы в отношениях человеческих был открыт путь для гармонии, нужен порядок. Смысл его – сдерживать зло. Каков идеальный порядок жизни общества – об этом теорий много. От них я тоже устал. Я, как русский, желаю и порядка простого, русского. Поставить наглецов на место. И время увещаний, мне кажется, уже прошло. Две тысячи лет идет увещание – и почти весь мир игнорирует Евангелие. Хватит увещать. Для желающих жизни доброй – покажем, как сможем, красоту и пользу Евангельских отношений; для жидов и наглецов – пуля в лоб. Они изуродовали весь мир, они строят свой поганый порядок – и только строительство его для нас уже есть горе! Но не построят. Мир создан Богом, а не ими, и порядок будет в нем наш. Русский.

Пойду, поищу, где Царю присягают.

В виду моего денежного долга мне пришлось с уважением кивнуть головой и от критики патриотических сообществ воздержаться.

Я посмотрел на Пашу.

Рассеянный и тоскующий музыкант исчез. Паша был весь собран и подтянут. У него, пока я высыпался, было время привести себя в порядок.

И он упорядочил себя идеально.

На ногах его – все те же сапоги, начищенные как бездонное ночное небо; они готовы были принять на звездную пыль – пыль всех городов русских.

Далее – все те же штаны в форме галифе, которые мне стали казаться совсем уж военными… Все тот же ремень широкий, скорее даже портупея, чтобы можно было навесить любое оружие.

Плащ застегнут, на плече – подарок настоящего священника — котомка с текстом Соборной Присяги, в подлиннике, драгоценная ноша русского человека.

На все окружающее Паша смотрел с соучастием, и – ободрительно.

Это был взгляд европейца, везущего в Африку, голодным дикарям, дары своей родины.

В целом, или, точнее сказать, из далека, учитывая его целеустремленный вид – а провожал я его, уходящего в русскую даль, взглядом с балкона – Паша был чем-то похож на офицера Последней Мировой Войны, догоняющего свою часть после контузии безбожной жизнью.

Последняя рукопись.

Когда вначале последней рукописи девочка пришла в кочегарку, сменщик сидел за заваленным бумагами столом и был сосредоточен.

Лицом он был похож на человека, проведшего жизнь в одних только разочарованиях и неудачах; было видно, что его тяжким гнетом гнетут заботы о прокорме домашних, да грехи личные. Если и была у него среди молодых морщин хоть какая-то положительная черта — то это навык стойко сносить удар за ударом, плохую весть за плохой вестью; это привычка получать от судьбы только горечь — и так день за днем, год за годом, без передышки и без особой отрады; лишь стоящий дном вниз и горлом в верх предмет разделял иногда с ним душевные муки.

Увидев девочку, он заметно обрадовался, но занятия своего не прекратил.

— Сегодня отберут инвертор и лампу. Офисный стуканул. Начальство штраф влепит за «несанкционированный перерасход энергии». Спишут на меня теперь все недочеты. Случаи такие они ценят.

А потому, пока есть еще у меня свет, хочу вот дела свои бедовые упорядочить.

Дела же мои таковы. (Вздох). Кто-то за меня взялся. И кто-то этот с Пашей связан, вот в чем дело! Я догадываюсь; да тут и думать не надо — пока я не подписал контракт этот фатальный — я намного спокойней жил… Зажгу свечку, книжку почитаю, пока глаза не устанут, долги не спеша высчитаю, планы строю… А теперь какие у меня планы? И что я читаю? Вот посмотри. (Девочка подошла к столу).

Ну, не читаю, конечно, просто так все это разложить хочу грамотно, упорядочить, чтобы и в положение мое вникнуть самому, и чтобы положение мое от упорядочивания этого само улучшилось… Ты не бухгалтером случайно мечтаешь быть? Нет? Да, в душе мы все не бухгалтеры, но работа, говорят, хлебная…

Целый стол бумаг! Все такие важные, на некоторых по три печати… Повестки в суд — так, их по датам разложу… Уведомления о штрафах… Пока не до них…

Ксерокопия старого, еще первого варианта контракта с мин культуры — ага, его надо прочитать наконец, чего я тогда, глупОй, не сделал… В сторону его…

Ага, вот они — протоколы лингвистических экспертиз с подтверждением выводов комиссий о частичном и полном несоответствии моих рукописей с оговоренными в присутствии понятых параметрами конкретизации интересующих «Заказчика» за сроком давности утраченных конфиденциальность сведений… Есть же время у людей время на бред на весь этот… И так серьезно все главное…

Эх, мне бы их время… И деньги, прежде всего… Домой бы съездил; последняя осень стоит, такая хорошая! Картошку копать — самое время; говорят — еще неделя — и все, дожди… Мои если и начали без меня копать — так это не хорошо; у меня получилось с полгода назад домой съездить — и жене сейчас копать никак нельзя… Эх… Копия ашановского чека за ящик пойла — и его, гады, не забыли… Счет за доставку… Каждую ступеньку посчитали, опять в присутствии понятых… Так, все это — по логике к уже взятым шекелям кладу, все равно они на суде все в деньгах оценят… Ты как считаешь?

По сменщику было видно, что забота у него всегда одна, из года в год одна и та же: — накопить денег и поехать домой; без денег же ехать он, видимо, боялся… Здесь девочке подумалось, что они с Игуадонычем чем-то похожи.

Наконец сменщик заметил, что занятие его девочку не занимает нисколько — видимо, она пришла совсем с другим ожиданием.

— Ох, девочка… Вот ты и увидела, чем мы, взрослые, от вас, счастливых, отличаемся.

Из чьего-то далекого, но все же знакомого детства ко мне пришла ты — а я с тобой о пустом говорю. Паша взял бы тебя да вальс потанцевал; а бумаги бы сжег. Для романтичности. Дров нам не дают уже, все на запад, сидим в холоде. Сжечь было бы уместно. Нда… Чего бы придумать мне?

Кстати. Помнишь, когда Паша ушел в лес поразмышлять, он не допил бутылку столетнего вина? Ей уже сто двадцать; давай-ка мы ее оценим; другого случая у меня, видать, не будет — да и устал я ее хранить, а пить кошмары всякие.

И действительно — недалеко от стола стоял мешок с пустыми бутылками; все они были разными — и девочка подумала, что Полиглотыч как персонаж взят был сменщиком с себя, в момент похмелья и самокритики.

Бутылку они поставили прямо на контракт; нашлись у кочегара и конфеты, и чай цветочный для девочки, и другие вкуснятины, которых она и не ожидала. И самое радостное — чудесный умный самовар; подарок унылому от геронты; девочка его сразу узнала — это он тогда в беседке кипел от чувств.

— А вот о чем поговорить с тобой — никак не нахожу — вдруг задумался сменщик. У меня не тот возраст, а девочки мои совсем маленькие, там все разговоры о кошках и игрушках… а может, и нет — я так редко их вижу… Приехал вот полгода назад — а они столько новых слов говорят! Да… Им с тобой так интересно было бы познакомиться…

А ты в каком классе? Секрет? Но все равно, я чувствую — уже не кошки и куклы занимают тебя… (Сменщик говорил это больше себе, глядя куда-то, в черный как ночное небо потолок кочегарки, и голову держа на руке).

Первая любовь… Ты никогда не уходишь из сердца бесследно. Какая непростая ты мука, неразделенная — и разделенная, какое простое, должно быть, ты счастье.

— Отец Петр дал Паше молитвослов — обратился он уже к девочке — и он ему помог. В нем нашел он много хороших молитв. От глада, от пагубы, от мора, от пожара. Но не нашел он молитвы от безответной любви.

Тогда Паша спросил геронту: — как же быть тем людям, которых даже молитвослов игнорирует?

И вот что ему сказано было.

— Сам Бог, любя человека, почти никогда не находит взаимности. В следствии этой главной безответной любви и наши сердечные дела почти всегда неустроенны.

Но это будет недолго, только до конца жизни — утешил его о. Петр — все верные будут купаться в великой любви вечно. Отрет Бог всякую слезу с очей их.

И долго еще кочегар и девочка говорили о всяких хороших вещах; было ясно, что дружат они давно; настроение у сменщика поднялось и он рассказал, что геронта там, в беседке, вполне успокоил Пашу насчет утраченной мелодии.

Он сказал, что Паша ее вспомнит — и вот как это будет.

Пусть и красивые, но разобщенные созвучия, которые, как кирпичики, хотели сложиться в стройное здание — чтобы, увидев их со стороны, Паша понял, как могут быть они сильны и прекрасны, объединенные одной идеей — что все это озарение для Паши было лишь прообразом того будущего величественного события, когда, объединенные одним устремлением и одной любовью, люди-кирпичики сложатся в стройное здание русского дома — и будут его мощь и красота небывалые! И сгинут с лица Руси мелкие воровские мотивы поведения — им не будет места в этом мире… Это только пока их время и власть тьмы…

Еще сменщик высказал предположение, что геронта вдохновил Пашу написать Русский марш — а для того нужно Паше обойти и узнать каждого — чтобы марш собрал в себя порывы всех!

Так они и беседовали; но вот беда — действие первой чаши закончилось, и кочегар стал все чаще останавливаться взглядом то на одной, то на другой своей бумаге; было заметно, что они сбивают его с мысли и настраивают на тот лад чувств, который и молодого человека может сделать сердечником… Кочегар непроизвольно положил руку себе на грудь, где в черных глубинах опять начала зарождаться депрессия размером с космос.

И подумалось девочке, что и еще один персонаж сказки не выдуман.

Тогда добрая девочка решилась ему помочь во всем разобраться — и сделала это решительно, не смотря на всю абсурдность той ситуации, когда она является в этих рукописях тем персонажем, к которому можно обращаться лишь безответно.

— Ты только не переживай, друг мой — стала подходить она осторожно, с заботой старшей сестры — но плохо тебе не только от того, что положение серьезное, но и от того, что ты ну никак не понимаешь, что происходит!

— И что происходит? — встревожился трезвеющий кочегар.

— Начну издалека — или по порядку…

Помнишь, в какой-то рукописи у тебя кочегары выманивают у Барбары поллитру? (В какой именно — сменщик забыл сам). — Рассказами под настроение последней серии — под то состояние, подыгрывание которому Барбару соблазняло на щедрость к сущим в муках похмелья?

— Ну, припоминаю вроде… (Такого поворота разговора сменщик не ожидал).

Так вот. Со временем Барбара стала замечать, что по силе воздействия… По потрясению чувств сериалы стали уступать рассказам кочегаров. Виду она, конечно же, не подавала, и смотрела на потуги кочегарские выманить поллитру снисходительно — но на самом деле она уже верила всему; и часто, отворачиваясь как бы за баллончиком с краской, слезинку прятала…

Со временем для нее сериалы стали лишь… Как бы сказать… У Пушкина импровизатора помнишь? При его выступлении ему подавали записки — темы, на которые желали услышать исшедший из живого вдохновения стих — рождающийся прямо на глазах присутствующих… Так же и с Барбарой — сериал для нее был лишь запиской с темой; да: бесталанные, бескрылые коммерческие произведения подавали лишь темы; и только она, Барбара, знала, какие чудные искры высекли дебелые камни эти из жаждущих выпить сердец.

Со временем она стала жалеть, что часть рассказов… и порыв душевный, с которым поллитра была выманена — забывались в суете повседневной. И Барбара купила себе диктофон! Да! И записывала, играясь кокетливо в руках бутылкой — а кочегар выкладывался весь, вдохновляемый близостью желанной влаги!

И настал-таки день, когда Барбара признала, что ее внутренний мир обогащен недосягаемо до идей сериальных. Будучи женщиной благоразумной, она решила проверить — не в прелести ли она — и отправила в минкультуры пару стенограмм с любимыми рассказами. И что ты думаешь?

— Что? Понравилось?

— Не то слово. Купили сразу. Это был день рождения некоторых отечественных сериалов.

— Так. Я тут причем.

— При том. Барбара стала писательницей. Под псевдонимом. И романы, и сценарии — все ее стенограммы востребованы. Ларек уже был нужен просто как студия… Она перестала выносить из него деньги — для нее это были уже не деньги…

Здесь сменщик, услышав о деньгах, вздохнул — и девочка поняла, что он был одним из самых активных у ларька краснобаев — но никто ему премию, конечно же, не даст…

— А связь с бредом этим? — (Сменщик все время смотрел в стол.)

— А связь такая. Муж ее, всегда всех во всем превосходивший, прочувствовал понижение своего статуса… Жену на лимузинах по бомондам возят, ей сам губернатор ручку целует — «читал, читал» — а он лишь падением на брюхо в приемных на плаву держится. «Если я не переплюну жены собственной — сказал он себе перед зеркалом — то я неудачник. Либо меня на лимузинах за талант возить будут, либо я ее убью».

И поскольку ниша литературная в городе оказалась занятой, пришлось Дарвинюку стать композитором — через скупку Пашиных наигрышей и озарений.

— Так вот на что мы в те годы пили!

— И вот почему все у вас скупал «инкогнито».

— Ага, смекнул. Логично. Но мыслишь ты, милая, постарше своего возраста.

— А зачем же ты со мною разговаривал, как с десятилетней? Мне уже давно, давно тринадцать!

— И как давно?

— Это секрет…

— Ладно. Я весь внимание. А как ты все это узнала-то?

— А с Барбарой по-женски поболтали.

— Так, и дальше что?

— В общем-то, и все.

— Что все?

— Дарвинюк теперь — это самобытный композитор… Его саунд-треки, (прошу прощения за гадкое слово), гораздо дороже сценариев ценятся. Ведь с хорошей мелодией и слабенький сериал родным станет… И будут все хозяйки именно тот порошок стиральный покупать, который героиня в свекровин суп подсыпала — а это отдельные деньги!

— Многое понял. Хорошо, что ты пришла.

— Конфеты у тебя хорошие.

— Так я как тут замешан? Уже договаривай!

— Дарвинюк за свою композиторскую славу не вполне спокоен… А вдруг, автор предъявит свои права?

— Но Паша обещал!

— В наше время и контрактам не верят — а ты просто слову вес даешь.

— Паша если пообещал пожизненный отказ — это железнее бумаг с печатями у нотариуса!

— Благородство чуждо сынам иуды; они не верят слову. А деньги и почет — огромные у Дарвинюка; ему есть, что терять! В таких случаях потенциально опасные люди убираются со счастливого жизненного пути.

— Так он и есть тот козел, который под указ фараонов киллеров с Москвы вызвал? Так? Точно! Я всегда это подозревал! У нас в городе злодеев и нет больше. Вот гадина — если б не он, Паша со временем вернулся бы, как и я. А теперь — где он?

— Вот именно — где он?

— Эх, кабы знать. Пошел, после беседы с о. Петром, по всем городам, что-то важное доносить до умов. Так, что мы там о Дарвинюке выяснили?

— Что он заинтересован был лично в том, чтобы Паши вообще на свете не было.

— Чтобы в композиторах спокойно числиться, время от времени Пашины листки с нотами за свои выдавая.

— Да, именно спокойно жить. А как ему можно жить спокойно, когда он не знает — получилось дело у киллеров проплаченных или нет; они ведь и обмануть могут; где и чем занимается человек, могущий обрушить все его благополучие… Вот он справки и наводит…

— Справки наводит…

— Да, справки всеми способами наводит.

Медленно и тяжеловесно, как медленно и тяжеловесно разгоняется верблюд, начала доходить и до сменщика та правда жизни, которая ему должна была объяснить, что беда с повестками в суд — это опять же белая полоса; черная же только началась.

Осознавая новый, особо тяжелый удар судьбы, он первое время хохорился и даже попытался сам себе налить ковшик — но рука начала дрожать.

— Ну да. Дарвинюк и заказал рукопись. И думать нечего. Поэтому я и не видал заказчика, редактора этого в глаза ни разу. (Сменщик говорил тихо, печально и очень спокойно). Через офисного все было. Да, господа. Рукописи я посылал лично Дарвинюку — и, кажется, в них я не всегда тепло о нем отзывался. Язык мой — враг мой, господа присяжные…

Как грустно морякам бывает смотреть на тонущий в море корабль, так грустно было девочке смотреть, как замученный проблемами сменщик погружается в свое новое горе. Когда горечь дошла до него во всей своей полноте, он утратил самообладание.

Поставив локти на стол, он похватался мозолистыми руками за голову — и спереди и сзади — (ох дурень, дурень!); и, поскрипев маленько зубами и поохав, начал вдруг озвучивать горе свое точно тем же напевом, каким плакальщицы в его селе плачут на похоронах. (Лицо он закрыл ладонями, но оставил себе почему-то щель между пальцами для подглядывания).

— И прощай теперь мой график отдачи долгов! Почти выкрутился — и на тебе тут! И не займет мне теперь никто, и жене не займут…

И озлобил я на себя, нищего, самого злого человека в городе… И засудят меня, и обстоятельства мои теперь — отягчающие… И вспомнят мне и жидов проклятых, и патриарха-раввина, и дадут мне пять по двести восемьдесят второй… И займется мной ФСБ без жалости… И будут меня бить в зоне разработчики, и блатные у меня, у политического, пайку отберут… И говорила мне жена — руками работай, не языком, не доведешь ты нас до добра… И так оно и вышло… И скажет теща теперь — «что, доча, всегда я тебе это говорила! Горе одно от него… У всех заработок да дом в голове; а у этого — масоны да конец света! И брось ты его, и не пиши на зону ему, и детей фото не высылай все пять лет; и носки теплые не высылай, и свитера не высылай, и чай не высылай, и беломор не высылай, и глюкозу тоже в натуре не высылай! Пусть без грева в одном фуфане весь срок до звонка мотает, без амнистии!

Со слезами оглядел сменщик свой фуфан — на предмет протянет ли он еще пять лет или не протянет.

Убедившись, что фуфан еще добротный, что и больше пяти лет протянет, что из той зоны он в нем же в эту и вернется, сменщик уготовился зарыдать еще горше.

Улучив момент, когда кочегар не закрывал лицо руками, а что-то видел, девочка стала наливать ему в ковшик — а он, увидев, что наливает она ему весьма взволнованно, рассмеялся. (Один-ноль, один ноль). Это был маленький розыгрыш.

— Да ну тебя! Шут гороховый!

— А что? Раз все равно плохо — уж не сжечь ли мне бумаги эти?

— Давно пора. Ты за них взглядом постоянно цепляешься и с мысли сходишь.

— От них и с ума сойти недолго.

— Так сжечь их!

И они отнесли все в холодную топку. Девочка вызвалась поджечь и даже отобрала у сменщика спички — но по тому, как она ими орудовала, он понял, что девочка совсем городская и печи домашней не имеет.

Стало веселее. Пришло на ум кому-то из них погасить лампу и зажечь свечи — для красоты. Разошедшийся сменщик и вообще все из сети выдрал — и лампу, и инвертор, и, выбросив все за дверь, сказал как бы в морды всем-всем: — и прах с сандалий своих на вас отрясаю! И даже попытался проделать это в своих кирзовых сапогах. Дверь подперли ломиком. Зажгли свечи.

— За друга нашего Пашу. (Девочка подняла чашку с чаем). Хочется верить, что он жив. Хотя я, автор всей этой сказки, знаю хорошо, что Паша — вымышленный; и мне самому от этого грустно… и все же я… — (Тут девочка перебила его).

— Ну вот еще! Хорошо ведь шло все! Брякнул под конец! Ну тебя! Почему вымышленный? Я хочу, чтобы он был живой. Или, на самый плохой конец, остался в живых хотя бы как герой сказки.

— Ну, это-то я тебе могу пообещать твердо. Да ты и сама посмотри — разве я похож хоть чем-то на чекиста из ФСБ? Нет, я совсем на него не похож. Я русского патриота, способного зажигать сердца любовью к Государю, даже вымышленного не способен убить.

— Ну, хоть это хорошо.

— За друга моего Пашу, ура!

— Ура. — Сказала девочка сдержанно. Они выпили. Стали доедать конфеты. Самовар был не холоден, не горяч.

Однако сменщик вскоре и сам ощутил мягко сказать несовершенство своего тоста.

(Подыграл поработителям — думал он — им только и нужно, чтобы герои наши были все вымышленные).

— А что — пытался найти себе поддержку сменщик — не заметно, что ли, что вымышленный? Деньги есть всегда; проблем никогда нет; девки по нем сохнут; внешность по автопортрету только и можно установить… Да это еще ладно. Он ведь дело жизни себе нашел по призванию! Вот в чем дело. И духовника истинного, не еретика, нашел в первый же день, как искать начал! Во как просто! Ну кто теперь мне поверит, что Паша мой — настоящий?

Никто — ни самовар, ни девочка поддержки сменщику не оказали.

— Нда, не то что-то. Запутался я. Хотел спросить тебя — а в твоем лице и каждую русскую девочку — как тебе друг мой Паша? Как тебе этот человек долга и чести, осознавший благородство и величие в служении русскому делу? Понравился он тебе? Заметь — он однолюб, немногословен, верен всегда каждому своему слову…

А теперь как я спрошу в твоем прекрасном лице каждую русскую девочку?

Ну как? Кто захочет дружить с вымышленным, когда кругом много и настоящих?

— Сам выкручивайся — сказала без жалости девочка и отодвинула бутылку на свой край стола, как бы отобрав, и держала ее руками.

Увидев, что с чудесным стодвадцатилетним вином его разделяет лишь собственная глупость, сменщик взялся за исправление поспешно.

— Забудем все. Это для киллеров Дарвинюковых я сказал, что Паша вымышленный. Чтоб искать по стране перестали. А тебе, девочка, раз на то пошло и цепко ты ее держишь, я расскажу всю правду.

Паша, конечно же, жив. Просто у него теперь другой паспорт — и я не знаю, как его зовут. Но я точно знаю, где он сейчас живет — ведь я с ним в переписке! (Девочка оживилась).

— Он — на твоем жизненном пути. Правда, я и насчет внешности приврал немного… Для конспирации! А так, по правде… Паша может быть самым разным человеком. Даже некрасивым. И не обладать талантом ни в каком виде искусства. Он даже может и не иметь славянской внешности — ведь делает человека русским не внешность, а вера.

Итак, девочка — поищи ты его, друга моего Пашу, пожалуйста, вокруг себя… Найдешь — тебе счастье, а мне радость за вас… И если он когда вспомнит обо мне — то скажи ему — я здесь, в той же кочегарке! Пусть он приедет ко мне! Мне так тут тоскливо! А нам давно, давно уже есть, за что выпить! Ура! Наливай.

Конец.

— Не конец.

— Конец.

— Не конец.

— Почему не конец? Я — автор; все, конец. Наливай.

— Не такой какой-то конец. Кому она нужна, сказка с несчастливым концом?

— Ладно. Дай подумать.

Сменщик сел и думал долго, и, похоже, под этим сострадательным взглядом из далекого детства он передумал всю свою жизнь. Он нашел в своем прошлом что-то, что не дало ему стать в свое время человеком долга и чести; видимо, причин этих было много — и на каждую он посмотрел уже в новом свете. Вернувшись и оглядевшись, он не стал говорить обо всем, а закончил записки так:

— Раз уж ты, девочка, точно знаешь теперь, где живет друг мой Паша и как он выглядит… То поищи его, пожалуйста, вокруг себя — может, и найдешь… И когда вы с ним совсем уже поладите — смотри, не делай его подкаблучником. Победишь его в житейской драке — кого тебе будет любить?

Что ж с того, что там, в лесу, он не испугался мужиков с монтировками? Это еще ничего не значит.

Для иных красота любимой женщины страшней мужика с монтировкой!

Злодеи хотят залезть своей демократией в каждую душу, в каждый дом; своим антиприродным «равноправием» порабощать и через слабый пол — поставив „семейные ценности“ главными ценностями в жизни. Чтобы мужчина перестал жить перед Небом, и лишь имитировал человека.

Злодеи хотят, чтобы наши герои жили лишь в сказках; чтобы все мы смирились с нашим плохим концом; чтобы никогда ни для кого в этой рабской жизни не настало счастливое начало; чтобы Воскресение России было легендой, и каждый заботился только о своем.

Но жива еще в иных любовь Христова; и приобщаются они к силе Его; так что если захочет друг мой Паша выйти на русское дело — не держи его дома. Он — не гречкосей и не свинопас. Пожертвуй и ты чем сможешь — или хотя бы частицей своего быта, или всем своим мужем.

Его могут посадить, и даже убить; и тогда твой подвиг будет выше его подвига — ведь ты, скорее всего, останешься с детьми терпеть бедность.

А если он вдруг вспомнит обо мне… ты скажи — я здесь, в той же кочегарке! Пусть он приедет ко мне! Я один ни на что не решусь. Полено одно не горит.

А ведь нам, соратникам, давно уже есть, что делать, и о чем молиться. У нас есть «место для шага вперед». Конец?

— Да вот и думаю. Конец это или начало? — Сказала девочка.