А я вот тоже все-таки опубликую свой кусочек, хоть и выпала из жизни как всегда на выходные ))
и пусть он не совсем страшный«С-с-с-ш-ш-ш», — свистящий шепот просочился меж ставен, лизнул бугорок за ушами, вплелся в тканое кружево сна. Растревожили сердце неясные шаги за окном, шелест низких облаков, похрустывание лесной подстилки.
Белянка резко села и открыла глаза — к горлу подступила дурнота, в голову ударила боль от внезапного пробуждения. Тишина висела непролазная. Только редкими щелчками стыли угли в очаге.
Приснилось? Послышалось? Или вправду шептал кто?
Ворох мурашек осыпал руки и спину. Дурное это дело — проснуться в предрассветный час, время неприкаянных душ, обреченных прозябать в вечном ожидании рассвета, в плену несбыточной надежды. Самый страшный, самый холодный час — перед рассветом.
Гулко ухнул филин.
«Ничто не случайно», — мелькнула короткая мысль. И не ушла — вцепилась накрепко и подтолкнула взглянуть внезапному страху в глаза. Схватив шерстяную шаль, Белянка шмыгнула в сапожки и бесшумно пересекла хижину. На мгновение замерла перед дверью, обернулась — за занавесками мирно спали ведуньи — и выскользнула наружу.
Таяла ночь. Сосновые лапы гроздьями игл пронзали меловой туман, покачиваясь в такт беззвучному дыханию призраков. Вокруг темных стволов струилась дымка, овивая низкие ветви, просачивалась под корни. В десятке шагов от порога тропинка исчезала, и только память дорисовывала контуры склона, Большой поляны, реки.
Хрустнула ветка. Пронзительно, неправильно.
Вздрогнув, Белянка обернулась на звук — ничего, леденящая тишина. Лишь колышутся ветви позади хижины, да едва различимая тень ускользает прочь.
Горло сжалось до боли — ни вдохнуть, ни выдохнуть. Пальцы похолодели, ступни будто вросли в порог. Не к добру окунаться в призрачный туман. Не к добру. Но сердце билось упрямо, настойчиво, гулко отдаваясь в висках.
И Белянка решилась. Шагнула на землю, вдохнула сырой воздух, закусила губу — и побежала за неведомой тенью. Лес укрывал смелую дочь: послушно уворачивались кусты, прятались корни, расступались ветви, молчала подстилка под невесомыми шагами. Туман ластился к голым ногам, пробирался под шаль, лизал усеянную мурашками кожу. С каждым шагом тень впереди густела, приобретала очертания человека, пока не замерла в странной позе с поднятыми к небу руками.
Белянка остановилась, едва не споткнувшись. Ноги отяжелели, словно набились мокрым песком. Даже не песком — глиной. Липкой речной глиной. Сердце застучало еще громче, на пределе сил, надрывно, отчаянно. И, повинуясь внутреннему предчувствию, необъяснимой вере, Белянка шагнула вперед, навстречу призраку.
Рой мурашек зашевелил на затылке волосы, язык прилип к пересохшему небу, а в глазах потемнело — будто они отказывались видеть собственную смерть.
Тень приблизилась. Туман всколыхнулся, выпустил человека.
Человека.
Живого. Белянка чувствовала его дыхание, пульсацию крови, запах пота.
Она хотела заговорить, но дыхания не хватило — страх сковал грудь.
Белянка резко села и открыла глаза — к горлу подступила дурнота, в голову ударила боль от внезапного пробуждения. Тишина висела непролазная. Только редкими щелчками стыли угли в очаге.
Приснилось? Послышалось? Или вправду шептал кто?
Ворох мурашек осыпал руки и спину. Дурное это дело — проснуться в предрассветный час, время неприкаянных душ, обреченных прозябать в вечном ожидании рассвета, в плену несбыточной надежды. Самый страшный, самый холодный час — перед рассветом.
Гулко ухнул филин.
«Ничто не случайно», — мелькнула короткая мысль. И не ушла — вцепилась накрепко и подтолкнула взглянуть внезапному страху в глаза. Схватив шерстяную шаль, Белянка шмыгнула в сапожки и бесшумно пересекла хижину. На мгновение замерла перед дверью, обернулась — за занавесками мирно спали ведуньи — и выскользнула наружу.
Таяла ночь. Сосновые лапы гроздьями игл пронзали меловой туман, покачиваясь в такт беззвучному дыханию призраков. Вокруг темных стволов струилась дымка, овивая низкие ветви, просачивалась под корни. В десятке шагов от порога тропинка исчезала, и только память дорисовывала контуры склона, Большой поляны, реки.
Хрустнула ветка. Пронзительно, неправильно.
Вздрогнув, Белянка обернулась на звук — ничего, леденящая тишина. Лишь колышутся ветви позади хижины, да едва различимая тень ускользает прочь.
Горло сжалось до боли — ни вдохнуть, ни выдохнуть. Пальцы похолодели, ступни будто вросли в порог. Не к добру окунаться в призрачный туман. Не к добру. Но сердце билось упрямо, настойчиво, гулко отдаваясь в висках.
И Белянка решилась. Шагнула на землю, вдохнула сырой воздух, закусила губу — и побежала за неведомой тенью. Лес укрывал смелую дочь: послушно уворачивались кусты, прятались корни, расступались ветви, молчала подстилка под невесомыми шагами. Туман ластился к голым ногам, пробирался под шаль, лизал усеянную мурашками кожу. С каждым шагом тень впереди густела, приобретала очертания человека, пока не замерла в странной позе с поднятыми к небу руками.
Белянка остановилась, едва не споткнувшись. Ноги отяжелели, словно набились мокрым песком. Даже не песком — глиной. Липкой речной глиной. Сердце застучало еще громче, на пределе сил, надрывно, отчаянно. И, повинуясь внутреннему предчувствию, необъяснимой вере, Белянка шагнула вперед, навстречу призраку.
Рой мурашек зашевелил на затылке волосы, язык прилип к пересохшему небу, а в глазах потемнело — будто они отказывались видеть собственную смерть.
Тень приблизилась. Туман всколыхнулся, выпустил человека.
Человека.
Живого. Белянка чувствовала его дыхание, пульсацию крови, запах пота.
Она хотела заговорить, но дыхания не хватило — страх сковал грудь.