Салфетки N 114. Тур второй. Голосование.

Жители Мастерской, на ваш суд представлены 13 замечательных миниатюр. И одна на Внеконкурс.

Пожалуйста, поддержите участников — проголосуйте за 3 миниатюры, которые, на ваш взгляд, самые лучшие. Не ленитесь комментировать, авторам будет приятно и полезно.

ПАМЯТКА УЧАСТНИКАМ: Вам обязательно нужно проголосовать. За себя голосовать нельзя.

___________________________________________________________________________________

1.

— Нина Сергевна, голубушка, Комиссарова из третьей опять чудит!

Тетя Маша, пожилая санитарка замерла на пороге ординаторской, не решаясь войти.

Лечащий врач недовольно поморщилась, оторвалась от отчета.

— Кто она на этот раз?

— Мария Анту… не эта. Шут ее разберет!

— Может Антуанетта?

— Точно – она. Ходит по палате, протягивает руку для поцелуев. Сидорова ей в ладошку плюнула, а дурочке все-божья роса! А мне говорит :- «Вели бланмаже подать и туалеты готовь…»Тьфу напасть!

Старушка недоуменно развела плечами.

— А ты ей авек плезир, мадам! Вчерашнюю манную кашу разогрей, да утку поднеси. Главное не перечь. Она мне для работы нужна.

Нина достала историю болезни Комиссаровой, пролистала.

" Шизоидное расстройство на фоне анорексии. Раздвоение личности, спровоцированное длительным голоданием. Анорексия в стадии ремиссии. Неудавшаяся супер модель"

— Теть Маш, на прошлой неделе она кем была?

Санитарка наморщила лоб, потом ни с того ни сего густо покраснела.

— Кем – кем? Похабницей. На Мать ее Харя откликалась, ко всем мужикам как банный лист липла.

— Прямо таки ко всем?

— А то! К санитарам из буйного, к студентам. Вы как в пятницу ушли, Константин Петрович дежурил. Так бесстыдница ночью к нему в ординаторскую заявилася. Бабы говорят – в одной простыне. Они ее уложить пытались, да только Петрович не велел. Сказал – сам отведет. Пусть танцует!

Шариковая ручка в руках Нины предательски задрожала. Вот это да!

Но тетю Машу уже не остановить.

— И отвел. Как все пируэнты ихния поглядел, так и… Через часок где-то. Он с ней, как и Вы церемонится.

Лечащий врач закашлялась и, пытаясь скрыть смущения, потянулась за графином с водой.

Жестом попросила санитарку уйти и заняться делом.

Отдышавшись, открыла еженедельник.

Итак, шизофрения Комиссаровой логична. Вчера совратительница, сегодня королева. Выбранные образы согласуются с реальностью…

Ручка замерла.

Костик, неужели ты нарушил правило – не вступать в близкие отношения с больными? Потворствовать недугу с научной целью, изучать, но не более. Ты неисправимый прохвост!

А я все стесняюсь. С институтской скамьи стесняюсь, семья у тебя, дети. А тут все просто – прикинулась дурой, простыней обмоталась и в дамки.

Кто сказал — Некоторые люди не умеют сходить с ума – у них ужасно скучные жизни?

Именно так, Костик, у меня чертовски скучная жизнь. Пойду, пообщаюсь с личным бесом Комиссаровой, он оригинальные решения нашептывает. Может и мне что дельного посоветует. Удивим Константина Петровича на завтрашнем корпоративе.

2.

Капельки дождя сползают по моему лицу, и падают в декольте пестрого сарафана, мне становиться зябко, мокрое усталое тело пробирает дрожь. Мои рыжие волосы, от влаги становятся тяжелыми и непослушными.

Уже вторые сутки, как я на ногах! Я требую отдыха, но меня продолжают вести, три мои спутницы, которых, я про себя окрестила: Страсть, Лесть и Наглость

Идти сама я не могу, мне завязали глаза. Меня все раздражает, я злюсь и пытаюсь, вырваться.

Все случилось два дня назад, в ночь безлунную, душную, одну из тех летних ночей, когда не знаешь, куда деться от жары.

Мне не спалось и я, набросив сарафан, вышла в сад. Слава Богу, мы жили в частном доме с красивым садом. Часто в такие дни, я проводила ночь, в подвесном гамаке, укрывшись пледом. Так случилось и в этот раз, я прилегла, укрылась, легкий ветерок трепал волосы, и щекотал лицо, убаюкивая. Я заснула. Пробудилась я от чувства тревоги. И вдруг, при свете фонарей, я увидела три расплывчатые фигуры, которые плавно двигались в мою сторону.

Я вскрикнула, рассчитывая на то, что мой звонкий голос услышит мать.

Мать спала чутко, и, расслышала мой голос, но, пока спускалась по лестнице, две девушки в черном, схватили меня, закрыли рот, и поволокли в сторону калитки.

— Молчи, если хочешь жить!- грубо прошептала Наглость.

-А, мы, тебе, мальчика подберем!- возбужденно пропищала Страсть

Третья же, ту, которую я позже назову Лесть, прикинувшись мной, убеждала мать, что все в порядке.

Я всегда была необычной, мне снились странные сны о том, что я живу в другой семье, и те мои родители погибают в автокатастрофе, а мой «старший брат», мальчуган с васильковыми глазами и я попадаем в интернат! На этом месте, я просыпалась со слезами на глазах, и потом не могла уснуть. Ну, кто из нас чуточку не сошел с ума! Я прочитала где-то интересную фразу:

«Некоторые люди не умеют сходить с ума – у них ужасно скучные жизни»

Дождь перестал. Мы шли, машины проносились мимо.

-Иди, быстрее, — толкала меня Наглость, сзади.

-Она, у нас умница,- заискивала Лесть, взяв меня за руку.

-А сердце, то, как стучит,- сказала Страсть, приложив руку к моей груди. И толкнула меня под машину!

Вдруг, у меня закружилась голова, все завертелись перед глазами, и я упала.

Очнулась я в больнице. Рядом со мной стоял мужчина с васильковыми глазами.

-Лида, ты как?

-А, вы кто?

-Я твой старший брат, Лида! Ты сбежала из больницы позавчера.

-А мама где, позовите, маму!

-Лида, что ты, мама умерла 10 лет назад!- вздохнул брат.

-Все, вы, врете, мама жива, а вас я вижу в первый раз!

3.

Просто игра

Любаша натурально умирает от липких прикосновений чужих рук, скользящих по ее телу.

В уши заползают вкрадчивые голоса, до жути противные и едва узнаваемые.

«Ну, давай же! Ты сама пришла, никто тебя не тянул. Это просто игра».

Она вздрагивает. Крапива в детстве не жгла так, как эти жаркие рты, оставляющие слюнявые поцелуи на руках и шее.

Никто не видит ее слез, глаза закрыты белым шелковым платком. Но ткань прилегает не плотно и можно различить силуэты. Хотя, зачем? Это тени, и пусть они останутся тенями, без имен. Ведь должно же это «действо» когда-нибудь закончиться…

«А как оно скучно – быть отличницей, расскажешь?» — чей-то знакомый шепот слышится так близко, что по коже бегут мурашки.

Она старается выдавить улыбку.

А, действительно, как можно обидеться на одноклассников? Она сама напросилась на их вечеринку. Уже полгода учится с ними в престижном лицее. Мама удачно вышла замуж и переехала с новым мужем в столицу. Она же и посоветовала поближе познакомиться с золотой молодежью.

Вот, решилась. И сейчас прекрасно понимает, что убежать не удастся. Правила игры ей объяснили сразу, еще до начала действа.

«Мы тебе глаза завяжем, а ты должна отгадать, кто до тебя дотрагивается. А еще обязательно сказать, какие руки тебе нравятся больше всего».

Любаша давит в себе брезгливость, но комок в горле не скрыть. Раздается недовольство среди теней. Для чего, мол, эту недотрогу привели на ритуальное действо?

А кто-то заступается за нее, но совсем неудачно.

«Она еще и поет хорошо, грустные романсы вытягивает».

«Пусть сплачет нам про то, как ей сейчас хорошо!»

Любаша опять умирает, в сотый раз за сегодняшний вечер. Петь для этой «золотой» своры она не будет. Никогда. Ни за что.

Ей толкают, лапают, что-то шепчут, что-то кричат. Она ничего не слышит.

В голове туман, через который пробивается бодрый голос мамы.

«Здесь другие идеалы, доченька. Привыкай к столичной жизни. Раскрепощайся, а не жалуйся!»

4.

— Отвоории потихоооньку калиткуууу…

Щелк! Секатор молниеносно отсекал бутончики засохших роз.

— Ииии вооойдиии в ээээтот саааад…

— Анастасия Ильинична! Анастасия Ильинична, к вам можно?

— Можно! Отчего же нельзя? – сухонькая старушка с аккуратно уложенными в тугой узел волосами отложила секатор и поспешила к калитке.

– Случилось чего, Иванович? – спросила она у идущего ей навстречу полицейского.

— Случилось, — вздохнут тот, снимая фуражку. – Снова девица пропала. Дачница…

— Ах, Боже ж мой! – всплеснула руками старушка. – Садись, садись, рассказывай.

— Да, что рассказывать? На озеро ушла позавчера вечером и не вернулась. Она-то, может, и потонула где, а искать все-равно нужно. Я, вот, сразу к вам пришел: ваш дом крайний у озера. Видели чего, нет?

— Да Бог с тобой, Иванович! Что мы увидим-то? В десять уже свет гасим с дедом. Экономим. Скучно живем: сад, огород… Изо дня в день. Погоди, сейчас деда кликнем. Он перед сном на крыльцо курить выходит. Федя! Феденька!

— Чего?

Из-за дома бодрым быстрым шагом вышел высокий, крепкий еще, старик.

— Феденька, ты позавчера вечером ничего необычного не заметил?

Старик отрицательно покачал головой.

— Ясно, — полицейский встал с лавки. – Вы грибники заядлые, если чего найдете… Мало ли что? Вот вам ориентировочка на всякий случай…

— Овсянкина Анна… 25 лет… Волосы рыжие… Была одета… На левой лодыжке татуировка в виде трилистника… — «пробежалась по тексту» старушка. – Если что – не сомневайся! Сразу к тебе…

— Ну, как тебе ужин? – старик откинулся на спинку стула.

— Как всегда – великолепно! Мясо – твой конек! Только ты в следующий раз поаккуратней кожу снимай. Очки, что ли, напяль…

И Анастасия Ильинична отодвинула на край тарелки кожицу с изрядно потускневшим листочком трилистника в центре…

5.

Солнечный свет, так нагло резавший острыми лучами закрытые ставни, к вечеру ослабел и, истончаясь, стекал по темнеющим стволам деревьев вслед за заходящим солнцем. Кристина стояла, прижавшись к внутренним ставням и внимательно смотрела сквозь щель на улицу. Ждала. Ждала тот драгоценный миг, когда ей будет позволено повернуть ключ. Спину ломило, от напряжения слезились глаза, но сегодня она не пропустит! Нельзя пропустить! Она боялась моргнуть и вот, наконец! Ночь доверчиво блеснула неуверенной улыбкой, показав самый кончик своих клыков. Подмигнула ей первой звездой и впустила в комнату неслышные щупальца неуловимой тьмы.

Кристина поежилась, быстро вытерла глаза и зажгла толстую и низкую, старательно выбранную свечу. Нервный огонек задрожал на столе и начал осторожную игру с тенями: то отгонял, то приманивал мягкие и невесомые крылья темноты. Лампа была бы лучше, чадящий фитиль давал сочную, почти осязаемую тень, но ее сестрам не нравился густой и липкий запах керосина, а Эстер однажды чуть было не устроила пожар, скинув горящую лампу со стола. Поэтому Кристина больше не рисковала. Она тщательно вырвала электрические провода по всей квартире еще в прошлом месяце. Электричество испускало холодный уничтожающий свет, больно режущий по нежной плоти зарождающейся жизни. Мертвый искусственный свет, чуждый сокам земли и иссушающий её силы.

О, если бы она жила в деревне! Там есть подвал. Склеп, погреб! Близость влажной рыхлой почвы. Но она не могла полностью выполнить все условия в бессилии города. Чего ей стоило только сделать эти ставни, закрывающие изнутри пустые жадные окна! А тайно наносить плодородную землю и укрыть весь пол, глубоко спрятав мертвый бетон! Землю, помнящую формы жизни, говорящую своим языком сквозь время…

Кристина завязала глаза и еще раз обошла запертую квартиру. Все готово. Окна закрыты, чужое и чуждое вынесено, ворота открыты. Она вернулась к столу, прислушалась и полуобняла ладонями яростно трепещущий огонек, осторожно и нежно поворачивая ключ, слушая зов. Сестры уже стучались и вместе с пульсом густой волной выбивались, вытекали в тени за ее спиной, под стол, в густоту мрака. Мрак сплетался с теплым светом свечи, пропитывался соками земли, обретал массу, процветал красками и пил ее кровь, разделял ее жизнь. Тела возникали из небытия, плакали и доверчиво смеялись, лаская ее пока еще холодными руками ожидания, щепча ей пока еще неслышные обещания. И она, нащупав паутину связи и укрепившись в незыблемых узах, позвала:

— Криста, Эстер, Константа! Я зову вас, я — сестра ваша в ночи! Мы снова вместе!

И они вышли из тени, подняли ее на теплых родных руках, взяли ее жизнь и снова их стало три.

6.

Известно, что «три вещи может сделать женщина для русского писателя. Она может кормить его. Она может искренне поверить в его гениальность. И, наконец, может оставить его в покое». Саша не писатель, он авиаконструктор. Две вещи для него я уже сделала, пора решиться на третью.

В студенческие годы за ним толпами ходили светлые юноши от первого курса до аспирантуры. А уж девушки… Но он всегда был выше этого – прозрачный невидящий взгляд, полётность в движениях, глубокий тембр голоса. Блистательный изобретатель, физико-лирик, зажигающий своими идеями даже научный «сухостой» нашего Академгородка. Ни слава, ни успех в денежном эквиваленте его не интересовали.

Невозможно было понять, шутит он или говорит серьёзные вещи. Это интриговало, будило мысль. Так, сомнительная сентенция о том, что «вертолёты – это души подбитых танков» в его интерпретации заставляла даже зрелых научных мужей впадать в жаркие дискуссии о соответствии вертолёта Сикорского танкам Т-24, а «тел» отечественного производства «душам» забугорной модификации.

Ему и сейчас все время нужна «пуля в голове», совершенно сумасшедшая идея. Только увлекшись чем-то, он становится ярок, красноречив, прекрасен. Невыносим. Потому что всё это никак не сочетается с семьей и бытом. Ходить на работу, подчиняться чужим правилам нужно каждый день, а у него сегодня запланирована серия опытов по имитации полёта стрекозы-дозорщика, завтра он анализирует динамику вихревых структур, а картошку он забыл купить, потому что «ты представляешь, насколько важен эффект вертикальной вибрационной тяги?» Мы жили без денег и картошки, но тепло и просто. Я чувствовала себя ребёнком накануне Нового года – всё время в ожидании чуда, волшебства.

С рождением дочки все изменилось. Реальность в виде мягкого, по-птичьи пищащего комочка вынудила мужа пересмотреть привычный образ жизни. Он бросил курить, устроился на постоянную работу, приносит деньги, возится с дочкой. Но как-то разом он потерялся, сник, вылинял. Часто простывает, подолгу не спит ночам, иногда срывается и бесцельно бродит по улицам. Возвращается с просветлевшим, будто умытым лицом, но через какое-то время глаза его опять гаснут. Он не умеет жить без своих сумасшедших идей.

Остаться с ним — значит погубить окончательно. Без налаженного быта он выживет, без мечты – вряд ли. А заработать на жизнь и купить картошки я могу сама, мы с дочкой не пропадём. Только чуда в моей жизни уже не будет. Интересно, как долго, заслышав шелест крыльев, я буду замирать в ожидании волшебства?

7.

Дороги.

На перепутье двух дорог стояла девушка в раздумье, решая, по какой тропе идти, и выбирая спутников души.

— Я провести тебя могу к вершинам звездным, где увенчанная славой ты будешь править над сердцами. Падут к твоим ногам правители держав. И свет твоей звезды никогда не померкнет на небосклоне памяти человечества. Ну же, дай руку, — прельщало Тщеславие, воплотившись ее тенью.

Она потянула девушку за руку и подвела к широкой, мощеной золотыми плитами дороге. Девушка оглянулась на другую дорогу, что пыльной, мятой лентой бежала через поля и овраги. Рядом возникла вторая попутчица, как две капли воды схожая с первой.

— Нам ли идти никчемною, грязной тропою? Нет, нет. Оставим ее неудачникам, трусам и простакам. Мы достойны большего, мы достойны лучшего! – воскликнула Гордыня.

Позади Безразличие зашептала на ухо:

— А чтобы легче стал наш путь, на мелочи не станем отвлекаться.

Безразличие повязала ей на глаза повязку. Тени повели девушку за собой, напевая:

— Будет путь не легок, но слава и золото стоят того. Здесь нет места робости, жалость – хлам, когда хочешь туже набить карман. Твердой походкой вперед иди, а кто упадет – тех перешагни.

Они шли, а дорога становилась все уже и уже, превращаясь в тесную тропу. Частые кусты у обочин норовили оцарапать шипами. Идущие по дороге путники толкались, пробиваясь вперед локтями и плечами. Безразличие твердила:

— Будь жестче!

— Вперед. Мы же лучшие! — подгоняла гордыня.

Усталость навалилась чугунными кандалами на тело, одиночество сковало сердце. И девушка упала в грязь у обочины, скинутая с пути рукой очередного борца за призрачные сокровища Тщеславия. Она лежала, не в силах подняться, а слепцы в повязках шли мимо.

Но вот чьи-то крепкие руки подняли ее и понесли прочь. Повязка слетела с глаз. Отвыкшие глаза на мгновение ослепли от света солнца. Его мягкие лучи переплетались с янтарем ее волос, ветер играл с подолом простого платья. Было легко и свободно. Грунтовая дорога петляла, то сближаясь с золотой тропой, то вновь отдаляясь от нее. Обочины колосились травами. На пути встречались рытвины, ручьи, а порой и глубокие канавы, но девушка видела, как идущие впереди путешественники совместно преодолевали их. Лица вокруг не казались опечаленными бременем дороги. Впереди на зеленых холмах виднелась россыпь домов.

Девушка взглянула на своего спасителя.

-Кто ты? – спросила она.

— Любовь, — был ответ.

8.

— Ты опять расковыряла прыщ! — Серые глаза матери смотрели тепло и с укоризной.

Я уставилась в стол. Ложка, стиснутая моими пальцами с содранными заусенцами, остервенело грохотала о края фарфоровой чашки.

— Ты должна ограничить сладкое! — поучительно продолжила мама, встала, прошлась по кухне, хмыкнула у раковины с недомытой кастрюлей и остановилась у окна. — В магазине штор, там есть сетка…

— Мы уже заказали шторы, — глухо оборвала я.

Вязкая тошнота изрыла сердце, забила легкие и до боли сжала горло. Привычная, неизбывная — она не отпускала ни на миг. Прекрасная размеренная жизнь давила с неумолимостью лифта со сломанными фотодиодами — пожует-пожует, да и выплюнет на пару вдохов.

— Какие? — сквозь духоту пробился встревоженный голос. — Я тут подумала, можно взять коричневую сетку, и…

— В клетку, — отрезала я.

Знакомый холодок молчания окутал ознобом. С легкостью я читала по поджатым губам — она не в восторге, но рада, что я делаю хоть что-то.

А я много делаю! Каждый день я играю роль нормальной жены и примерной дочери. И моя жизнь до краев полна формальным счастьем. Муж скоро вернется с работы. Ужин мерзнет в холодильнике. Кошка дрыхнет в кресле. Зарплату вот подняли на днях.

Все хорошо. Только тошнота в горле неизбывная.

— Ты должна жить с радостью, — завела канитель мама. — Что тебе еще нужно от жизни?

— Обязательством стало понятие «счастье», — промычала я под нос.

— Что ты выискиваешь, что ты ждешь, что ты изводишь себя и меня, и мужа? Горы тебе нужны? Полеты во сне и наяву? Любовь неземная? Свобода? Не нагулялась?!

И вдруг что-то щелкнуло в голове. Или в груди. Или в горле. Будто потянул кто за руку. Толкнул в спину. Или в ребро. Седины нет, а бесы толкаются!

Я посмотрела в серые любящие глаза и прошептала:

— Мне нужен воздух. Прости, пожалуйста. Мне тесно. Как в лифте. Мне мала эта жизнь.

Так просто. Будто сорвал кто повязку с глаз, распахнул незапертую дверь.

Я встала. Танцуя, подошла к двери.

Легкость переполняла каждую клеточку тела. Тишина сочилась сквозь поры.

— Ты куда? — ужалило в спину.

Я обулась и вышла.

Не оглядываясь. Не думая. Не разрываясь. Не играя.

Воздух пронзал, вымывая склизкую духоту.

С каждым шагом рвались нити, слетали маски и старые кожи.

Что будет, если не остановиться? Уйти из дома, из города. И дальше — за горизонт.

Не будет жизни счастливой, правильной.

Но будет жизнь настоящая, неправильная и искренняя. И точно не скучная. И только моя.

Я знала, что сошла с ума. Но не хотела выздоравливать.

Я шла, и дорога охотно стелилась под ноги.

9.

Она шла по темному коридору, ощущая вокруг себя кого-то. Они по очереди шептали ей: «Не бойся», «Тебе понравится», «Он будет добр к тебе». Нет, это были не люди. Она чувствовала всем своим телом, что рядом с ней демоны. Настоящие обитатели преисподней.

Ее предупреждали, что на земле они будут ждать подходящего момента. Им нужна чистая душа ангела.

Ей говорили, что отказавшись от небесных благ, она окажется совсем одна среди людей. Невинная душа будет страдать, и тогда к ней придут ОНИ. Демоны, которые предложат ей сделку. Ее душа в обмен на забытие.

Она сможет забыть о своем прошлом, погрузившись в такой жестокий человеческий мир. Где деньги решают судьбы, где слезы младенца не трогают сердца, где долг и честь считается чем-то не приличным и постыдным.

Она почувствовала, как холодная рука коснулась ее тела.

«Мы поможем тебе». «Ты забудешь их». «Они отказались от тебя»

-Нет, нет, — прошептала она.

Разве они отказались? Она сама сделала свой выбор. Ее мысли путались. Истина ускользала от нее.

Она резко остановилась. Тонкие пальцы впились в ее белоснежную кожу.

«Не останавливайся». «Мы уже пришли». «Всего мгновение, и ты забудешь».

-Я не хочу. Я должна уйти.

«Он не любит тебя». «Он прошел мимо тебя». «Ты отдала крылья за обман»

— Я обещала ему. Он должен вспомнить меня.

«Твой образ уже не тот». «Тебе лучше забыть». «Пойдем с нами».

Она подняла руку и попыталась снять повязку с глаз.

«Нет, нет!». «Не трогай ее!». «Ты не должна нас видеть!»

Она сорвала повязку и увидела солнце. Оно ярко светило на голубом небе.

— О, Боже! – воскликнул рядом с ней незнакомый голос. – Вы в порядке?

Девушка зажмурилась, а затем открыла глаза. Она лежала на асфальте в середине толпы зевак. Ее сбила машина. Девушка почувствовала острую боль в боку.

— Простите, ради Бога. Вы, Вы, — запинаясь, произнес парень, — так неожиданно выскочили. Я не успел затормозить.

Она повернулась и увидела хозяина машины.

— Все нормально.

— Скорая уже едет. Как Вас зовут?

— Анг… Ангелина, — ответила девушка.

— Хорошо, — выдохнул парень. – С головой у Вас все нормально.

— А вас как?

— Ах, да…простите. Миша.

Он слегка улыбнулся, и она осознала, что возможно среди людей ей будет не так уж плохо.

10.

Тук-тук. Раздавалось тиканье маятника. Тук-тук. Часы с кукушкой висели в четырёх метрах над полом, возвышаясь над своими владениями с мягкой обивкой. Тук-тук. Звук отражался от мягких подушек, коими были покрыты стены и пол. Тук-тук.

Посреди этой комнаты сидела она и, приоткрыв рот, сосредоточено, в ожидании чего-то прекрасного, смотрела на часы с кукушкой. «Тук-тук» еле слышно шептала она.

В её голове эти монотонные удары рождали прекраснейшую музыку. Она бы сыграла её, если бы не смирительная рубашка, она бы нарисовала прекрасную картину об этом стуке, если бы ей дали карандаш и бумагу. Она хотела донести это до других, но не могла, и ей оставалось только самой слушать биение маятника. И ещё кукушка.

От этого воспоминания её рот слабо расширился, пытаясь изобразить улыбку. «Ку-ку-боммм» стала она добавлять в свои мелодии.

В этом слышался шум реки туманным утром, когда перед носом парит жук-бронзовка, а тебя окружают огромные разноцветные грибы. В этом слышался скрытый хаос шахматной партии и завывание ветра в бронзовых трубах. В этом слышался и человек в шляпе и с тростью, что так измотано смеётся над жизнью.

Ещё есть зеркала, но это уже слишком. Она понимала, что пока опасно в них смотреть, и ждала, когда можно будет.

Но тут появились три человека в чёрном. Они хотели её съесть. Они схватили её и понесли куда-то.

В проходе мелькнуло зеркало. Она понимала весь риск, но тогда её съедят. Она почувствовала сильное давление, власть зеркала. Но тут промелькнула та самая нота. Она кинулась к ноте, приняла. Сила зеркала отступила. Теперь всё. Её мелодия полна. Вперёд.

***

«Что это с ней?»

Три санитара склонились над рухнувшей пациенткой. Пульса не было. Очередной визит к психиатру был крайне неудачен.

После другие пациенты рассказывали, что слышали женский голос, шептавший, что человек в шляпе угостил её вареньем.

11.

Кет.

Уже больше четырех дней Марж лежала неподвижно на мягком надувном матраце. Звуки не доносились до ее слуха, глаза были плотно завязаны. Тишина так давила на уши, что, казалось, лопнут перепонки. Темнота резала глаза, как песок.

Первые часы на этом матраце она даже радовалась отдыху. От гнетущего города, работы и вечного недосыпания. Трудно сказать, сколько она спала. Время потеряло значимость. Место заточения она ощущала нутром. Размер комнаты, цвет стен. Давящий, грязно-коричневый. Четко ощущала, что комната — без окон, с одной лишь дверью. Кто-то беззвучно входил в эту дверь и кормил узницу. Монотонность и однообразие происходящего не позволяли отличать видения от реальности. Но кто-то кормил ее, значит она была жива!

Вскоре все перемешалось в голове. Марж вспоминала мать, а затем ее гибель… Сестру Кет, занявшую место матери и ставшую всем – наставницей, подругою… Марж называла ее «Мамчик» — мама-девочка.

Потом лежать стало невыносимо. «Будь они прокляты — двадцать баксов!» Ее недельная зарплата в кафе. Вечное их безденежье… Марж так хотела купить подарок сестре. Чтоб хоть как-то…

Все хуже и хуже. Черно-белый фильм из незнакомых лиц, бесконечные узоры странной геометрии… Шумные, неразборчивые голоса, как в пятницу перед закрытием кафе… Кошмары, длящиеся вечность… Паника. Желание вырваться – одно только желание в жизни.

Марж сделала единственное, что могла – закричала. Не слыша себя, до хрипоты, так, что вены вздулись на шее.

«Кет!»

Внезапно все прекратилось. Она стала видеть, будто сквозь повязку. Комната выглядела так, как она ее представляла, до мельчайших деталей, до малейшей царапинки на грязно-коричневой стене.

Беззвучно открылась дверь, вырывая из горла даже не вскрик — хрип. В комнате появилось трое: ее Сестра, Кет и Мамчик. Они не двигались, а парили. Кет крепко взяла ее за руку, помогая встать. Сестра успокаивала, как в детстве, шепча на ухо извечное «Все хорошо». Мамчик прижала к себе Марж, навеки впитывая все ее кошмары…

«Из 46 участников эксперимента профессора Хебба по изучению реакции мозга на состояние изоляции органов чувств от внешних воздействий до конца опыта продержался лишь один, проведя в полном бездействия более пяти дней. Остальные участники отказались по причине галлюцинаций и возрастающей тревожности. У девушки, стойко выдержавшей опыт, по истечению оного наблюдалось состояние расстройства психики, которое со временем нормализовалось.»

12.

В темных углах комнаты что-то шуршит, перемежаясь тугими шлепками и шипением. Змеи. Ничего другого не представляю.

Все здесь очень странное и опасное. В черном тумане посреди комнаты стоит она. Да есть ли она там? Но мне так нужно увидеть!

— Чего ты хочешь? – Голос из тьмы неожиданно сочный и глубокий.

— Все говорят: я слепа. Хочу видеть, что видят они.

— Плата будет велика. Не боишься?

— Я люблю его. Сколько тебе нужно?

— Глупая. Я заберу часть твоей радости, часть твоей жизни. Готова?

— Да! Я люблю его. И они не правы.

Тьма редеет, обнажая фигуру женщины. Она — моя ровесница, но в ее темных глазах — ум и презрение старухи. Она подходит, обматывает мою голову тканью.

Мне смешно: чтобы увидеть, надо запечатать глаза!

Она берет меня за руку. Я вздрагиваю.

Он едва держится на ногах. Запах сивухи, как тугой шарф, не дает мне дышать. «Дорогая, да! Я немного выпил». На его щеке размазана губная помада. Он валится на меня, пытаясь задрать подол ночной сорочки, прямо в прихожей.

— Хватит, — возмущенно выдыхаю я. – Это не он.

— Он. Через год, — дышит она мне в ухо. Дыхание у нее холодное и чистое.

Кухня. Перекошенное в ярости любимое лицо. Он кричит, срываясь на фальцет, словно сел на кактус. «Стерва! Дура деревенская, как и твоя мать! Ты мне всю жизнь испоганила!»

— Остановись! – теперь кричу я. – Не может быть, чтобы… он меня так ненавидел!

— Подожди. Всего через три года, — она кладет холодную и нежную руку мне на грудь. Туда, где сердце.

Шкафы с распахнутыми дверцами вывернули свои утробы. Клочки фотографий делают нашу кровать похожей на гроб, усеянный лепестками черных и белых цветов. На зеркале жевательной резинкой приклеен листок. «Я ухожу. Я устал. Ты невыносима. Я, наконец-то, нашел любовь. Кстати, деньги я забрал. Мне они нужнее».

Я срываю повязку.

— Какие-то семь лет, — смеется она, – и ты прозреешь. Хочешь оставаться слепой?

Я жую губы, не зная, что ответить. Она обнимает меня и становится легко.

Он пробегает на кухню прямо из прихожей. Чмокает меня в щеку. Я улавливаю четкий запах чужих духов. Говорю ласково: «Сейчас ужинать будем! Мой руки!» Он ворует горячую котлету со стола и, прожевав, тараторит скороговоркой: «Хозяюшка моя! Женушка моя любимая! Кстати, у меня для тебя сюрприз. Ты видишь, какой я у тебя славный!» Я улыбаюсь ему в ответ. У ножа такое чистое и холодное лезвие. Я теперь всё вижу.

13.

Под грязной подошвой армейского сапога мягко пружинила весенняя травка. Герхард размашистой поступью шёл по перепаханному недавней бомбёжкой полю и насвистывал какую-то песенку. Периодически он наклонялся к земле, что-то подхватывал своей птичьей рукой и забрасывал в телегу позади себя. Телега натужно скрипела, на колёса наматывались тряпки, окровавленные бинты, скрюченные руки мертвецов, словно бы пытались её остановить… Но Герхард продолжал свой путь. Неожиданно его внимание привлекло яркое кольцо, переливающееся всеми гранями на холёной, узкой руке, как будто уснувшей девушки. Лишь неестественно вывернутая шея, да остекленевший взгляд выдавали в ней мертвеца.

Герхард отпустил телегу, присел на корточки и попытался снять привлёкший его перстень, однако, не тут-то было — золото словно было впаяно в окоченевший палец и становиться добычей мародёра отчаянно не хотело. Герхард вертел кольцо и так, и сяк, тянул на себя, пытался сломать палец — ни в какую. Тогда из кармана своей потрёпанной шинели он достал складной армейский нож, и только приноровился отрезать злосчастный палец, труп пошевелил рукой… Мародёр не растерялся. Подумаешь, недобиток. Всякое на поле брани бывает. Сопротивляться не сможет, значит, работу продолжать надо. Первый надрез сделал, глядь — ровно такой же на его левой руке появился. И кровоточит, и болит… «Ну уж нет», — подумал Герхард, — «Я своего пальца не пожалею, а кольцо это достану!». И продолжил своё грязное дело. Воет от боли, а режет. Вот уж и до кости дошёл, и совсем немного допилить осталось, вдруг слышит — шаги. Сзади. Где телега. Он медленно встал, ножик в карман спрятал да обернулся.

— Ты что ж это, поганец, творишь?

— Русский, не понимайн, не понимайн, Их нихт… Нихт дейлать… Нихт…

— Ещё и не по-русски шпаришь?! Вот я тебе сейчас вдарю разок дробью промеж глаз, сразу всё понимать станешь, — старый солдат вскинул винтовку.

— Нихт! Нихт шиссен! Их бин дейлиться… Дейлиться… Деньги… Ам… Ам… Нихт шиссен.

— Шиссен, шиссен! — лицо солдата искривила кровожадная ухмылка, — Вас, мразей, только пуля и может успокоить.

Прогремел выстрел, Герхард коротко вскрикнул и упал навзничь в снег. Солдат пробормотал: «Вот так», оттащил телегу подальше, закидал хворостом, вернулся к Герхарду, столкнул его в ближайший овраг, затем достал шёлковый платок и протёр перстень на руке мёртвой девушки…

«Вот так, моя милая. Полежи ещё немного, и папа купит тебе настоящую лошадку»…

ВНЕКОНКУРС

Обычная Сказка.

В этом мире я слепа, передвигаюсь осторожно, на ощупь. Здесь идет дождь из слез и за его потоками не чувствуется солнца. В такие дни повязка на глазах промокает до нитки. Я часто падаю, но всегда поднимаюсь и иду дальше…

Тогда я тоже поскользнулась на ровном месте…

Моего запястья коснулись чьи-то пальцы. Язык по-собачьи предано лизнул руку. Заботливое плечо помогло подняться.

Меня потянули в сторону, придерживая за локоть. Не споткнись опять!

— Бедная девочка, прожила половину жизни, а ума не хватило. Вокруг столько удачливых, уверенных в себе, купивших мир по щелчку пальцев. Они не считают денег, не откладывают на «черный день». Пешком не ходят, потому и в грязь не падают. Они хозяева! Ты же— притихшая на галерке статистка. Пассажир третьего класса. Я помогу, буду верной советчицей.

Ты только скажи: – Хочу все, а завтра еще больше!

Лед незнакомых объятий сковал панцирем, не продохнешь. Шершавый язык подобострастно и льстиво вылизал руки от прилипшей грязи, прорисовал узор венок, заскользил вверх по току крови, к самому сердцу.

Зависть, так легко убивающая веру, сулила золотые горы, обволакивала паутиной обещаний и уже торжествовала победу.

Жадно потянулась за каплями, сочащимися из-под повязки на моих глазах, ведь нет ничего вкуснее слез. Но ее опередили.

Другая убрала завиток с уха и настойчиво зашептала:

— Она удачливее тебя и моложе. Красивее в сто крат. Ее тело свежо, кожа бархатиста, грудь сочна. Его пальцы не могут оторваться от прелестных выпуклостей, горят желанием. Твой любимый сейчас с ней, ласкает восхитительную плоть, пьет сок юности с губ, клянется в вечной преданности. Он подарил ей то, что ты дарила ему, самое сокровенное, самое тайное. То, о чем знали только вы.

Незнакомка коснулась шрама на моей груди.

— Как часто ты вынимала сердце? А за ненадобностью заталкивала обратно?

Бедная ты бедная….

Влажный шепот впитывался под кожу, принося невыносимые страдания. Тело задеревенело, мокрая повязка на глазах налилась свинцом.

Ревность, так легко убивающая надежду, возрадовалась и придвинулась ближе.

— Я научу тебя жить! Только скажи – Он мой и только! И ничего не бойся. Есть слова приворотные, душица опойная, заговор полюбовный. Остудим соперницу, присушим заветное, быльем порастут твои муки. Вернется любимый, бросится в ноги.

— И заживешь ты богато и счастливо, — шепнула одна

— Принесет свое сердце на блюдечке, — добавила другая.

— И будешь купаться в деньгах…

— Ты его посоли, поперчи и съешь…

— Ослепнешь от бриллиантов…

— И станет он навеки рабом твоим… Не молчи!

Безумие кипело, бурлило в венах, оно спорило с душой, щедро напоенной ядом.

— А Любви нет! Тебя нет и не было! — услышала я еще один голос, поднимающийся от земли со змеиным шипением.

— Ты — иллюзия, милостыня оголодавшим. Не рассказанная сказка, несбывшаяся мечта. Мираж, сводящий с ума.

Чешуйчатые руки обнажили мою грудь. Раскаленные губы ласкали кожу, добавляя в кровь веселого сумасшествия.

— Похоть честнее тебя и платит той же монетой. Я не витаю в облаках, как ты, не кормлю обещаниями, не грешу посулами, здесь и сейчас дарю блаженство.

Тебе приятны мои прикосновения? Почему ты молчишь?

— Стоит пожелать…

— Стоит заплатить…

Три воркующих голоса вились хороводом, льстивые слова травили ложью.

— Снимите повязку с ее глаз и принесите зеркало — пусть полюбуется на себя и на нас!

Мокрая тряпица отброшена прочь и… на мгновение воцарилась тишина.

— Да она- слепая, как крот…

— Уродливая или красивая? Не пойму.

— Юродивая…

— Спокойная … Не проронила ни слезинки…

— Шрам куда-то делся.

— Смотрит в себя и улыбается. И что она видит во тьме? Убогую суть?

— Она по головам не пойдет

— Всех сто раз простит.

— На шею не сядет.

— С ней ужасно скучно.

Без сил опустилась я на землю. Разочарованно шипя, змеи спрятались в траве. Поражение их недолго. Они вновь запоют свои песни. Вы их услышите.

Я часто падаю, но всегда поднимаюсь и иду дальше.

А когда сильно устаю — открываю глаза.

… Здесь уже вечер, с моря дует свежий ветер, он собирает на небесном пастбище облака. Воздушный пастух поведет свое стадо далеко на север, за лесную гряду, где они расплачутся грибным дождем.

Нагулявшийся вволю бродяга -прибой вылизывает песчаный пляж, оставляя под босыми ногами кружева пены и осколки янтарной смолы. Солнце устало и купается в водной глади, приглашая в дорогу. Пора!

Я знаю, мы обязательно встретимся. На закате ты гуляешь вдоль кромки воды, отгоняя прутиком воронов и любопытных чаек. А самых глупых пугает твоя маленькая собака. Каждый раз забываю ее имя. Почему оно всегда разное?

Здесь все наоборот, черные чайки и белоснежные вороны.

Мир – перевертыш, где все начинается закатом и заканчивается рассветом, а не евклидовы параллели ведут себя как попало.

Тут, под тихую мелодию свирели плетется паутина судеб, а с музыкантом всегда можно договориться.

Это мир, где осуществляются мечты.

Здесь, с последним лучом солнца я превращаюсь в кошку, ловлю мальков на мелководье и играю с волнами.

А потом, при свечах и в полном одиночестве сочиняю сказки. Добрые и не очень.

Здесь на мокром песке ты пишешь бесконечный роман, который вместе со мной читает море, жадно заглатывая строки. А где-то там, в мире людей, где нас уже давно нет, скрипит гусиное перо, и чернила ложатся на бумагу. Буквы складываются в слова, рождается еще одна история не сбывшейся любви… Любви, оставшейся без надежды и веры в мире, где так часто идет дождь.