Салфетки №419. Голосование

Мы семь гномов. Нас превратили в чудиков. Не знали? Не мудрено, когда колдунья Белоснежка. И этого не знали? Весь сказочный мир трясёт от её проделок, а люди ничего не знают.

Каких проделок? Нас, бедных гномов, вам что, мало? Тогда она ещё украла у Красной Шапочки все пирожки, сама их съела, а той подбросила булыжники. Бедная Шапочка их еле дотащила.

Но хорошо, что волк остался без зубов! Не съел он бабушку и Шапочку не съел. Бедняга потащился к стоматологу.

А что она натворила со Снежной Королевой! Не допустила к ней Кая. Как? Да заманила Кая билетиком в кино на эту самую Королеву. И на последний ряд, что б целоваться.

Мальчик забыл про Герду и влюбился в авантюристку. Зато в сердце и в глаз ему не попали зеркальные осколки. И это тоже хорошо.

Затем она изъяла у Страшилы Мудрого мозги и выбросила их на помойку. Конечно, он превратился из Страшилы Мудрого в Муд… лу Страшного, но и это хорошо. Мудрым он такие изреченья выдавал, что у других мозги вскипали. А на помойку прилетели гарпии от Гарри Потера и поперхнулись иголками, что были у того в мозгах.

И это хорошо. У Гарри меньше неприятностей.

Что ещё всем Белоснежка учудила, мы всемером вам можем до утра рассказывать.

И это тоже хорошо. Ведь вы уснёте, и сон вам принесёт здоровье.

Согласитесь, это ненормально – на ночь разговаривать с гномами. И на день тоже.

Разговоры с гномами для всех людей не очень-то нормально.

Оно вам надо, люди? То-то.

Да, гномы мы теперь смешные. Не то, что раньше.

Так что… спасибо Белоснежке!

Петрович лежал на диване в ожидании ужина, притянув ноги к животу, в ногах развалился Федя – рыжий и наглый, причём во весь свой кошачий рост. И попробуй только вытяни ноги. Во-первых, вцепится всеми когтями. Во-вторых, поднимет вой. В – третьих — прибежит жена с причитаниями: «Кто тут моего Феденьку обидел? Ах, он бессовестный! Только бы на диване валяться!»

Валяться! Он-то работает, а что делает она? Однажды высказал, да сразу и пожалел.

«Я-то что делаю? Да по дому столько дел! С самого утра кручусь!»

Крутится… языком крутит. То с подружками, то с тёщей. А какие дела-то? Машинка сама стирает, Уборка? – пылесос есть. Поесть приготовить? Так она и сама не против хорошо покушать – ишь, как разнесло! Не хуже Феденьки! В магазин сходить? Как же! Завтра суббота, нет, чтобы отдохнуть – так с утра в Ашан потащит, продуктов закупить. И будет он ездить полдня за ней с телегой, а потом ещё и сумки тащить. И что за жизнь?

— Тяжко?.. – раздался снизу чей-то голос.

Петрович аж вскочил.

— Кто это? – в страхе выдавил он.

— Кто-кто… домовой!

— Так вас же… — но тут же прикусил язык.

— Ещё как есть. Квартира-то старая, добротная, в ней ещё твоя мать жила – вот она не сказала бы – вас нет.

И тут Пётр вспомнил детство, рассказы матери о хозяине, что живёт в их квартире…

— Ну что, бедолага? Хочешь отдохнуть в выходные?

— Ещё как хочу! – прошептал Петрович. – Но как? Не скандалить же…

— Скандалы я шибко не люблю, — голос был какой-то старческий, скрипучий, — а вот с котом могут поменять местами. Но только на выходные. К работе всё возверну, кот-то цифрам не обучен, такое может натворить, что придётся потом твоей жёнушке передачи носить.

Пётрович поёжился — бухгалтерия точно не для кота. А вот почему бы и не отдохнуть?

— Валяй! – засмеялся он, и тут же впав в сладкую негу, потянулся.

— Ишь, развалился! – услышал он свой же сердитый голос. – Ноги не вытянуть. А ну, брысь!

Петрович почувствовал толчок, скатился на пол и от неожиданности заорал.

Тут же с кухни прибежала жена, схватила его на руки и запричитала:

— Ты что, совсем сдурел? Ты что с Феденькой сделал?!

— Не ори! – Петрович посмотрел на диван и увидел себя, правда, таким злым и сердитым он себя никогда не видел. – А то доорёшься… останешься со своим Феденькой. Посмотрю, как ты прокормишь и себя, и его. Имею я право отдохнуть после работы? И да – ни в какой Ашан я завтра не поеду!

Жена, открыв рот, вышла из комнаты, схватила телефон и стала звонить матери.

Петрович навострил уши…

— Представляешь? Наорал сейчас на меня из-за завтрашней поездки… и…

У тёщи громкий голос, а потому Петрович прекрасно слышал, что та в ответ говорит, и то, что он услышал, его удивило.

— Ох, дочка, ты ведь тоже хороша. Муж-то у тебя не так уж и плох — не пьёт, не гуляет, тихий, а уж если и он не стерпел, то смотри… одиноких-то женщин полно. Не заваляется… а потом, попробуй, найди такого…

Петрович аж замурчал!

Вырвавшись из рук, побежал в комнату. Лже-Федя по-прежнему валялся на диване.

В комнату вошла жена.

— Ладно, не хочешь ехать, не поедем. Но, может, тогда хоть погулять куда сходим?

— Погулять? – проворчал «Петрович». – Погулять можно! Вон на улице – весна! Все коты по весне гуляют!

Жена испуганно заморгала глазами, а потом еле-еле вымолвила:

— Там это… ужин готов… вставай, иди, покушай.

Покушай? Петрович почувствовал голод, но эта миска…корм…

— Эй, хозяин… — по-кошачьи позвал он, но тот его услышал и понял, — вертай-ка всё назад.

— Ну, будь по-твоему. А коту спасибо скажи, да и не обижай – коты домовым первые товарищи.

— Не обижу! – засмеялся Петрович. – Кот-то оказался куда более мужиком, чем я, пусть и… — и он погладил подошедшего к нему Федота.

Пронизывающий холод застыл в ночной тишине. Яркая белоснежная луна утопала в море.

Девушка сидела, прижавшись спиной к шершавой коре древнего дуба, чувствовала, как внутри нее что-то ломается, каждая кость, тянущая боль в суставах. Слезы застыли в ее глазах. Древнее проклятие или дар?

Девушка корчилась от боли, пытаясь заглушить в себе то, что пыталось вырваться наружу.

Неожиданно поднялся холодный, северный ветер, он завывал, будто голодный зверь, деревья, скрипя, раскачивались из стороны в сторону. Волны бушевали, море ревело. Ветер резкими порывами сметал листву и вихрем поднимал ее вверх, смешивая с грязью и пылью.

Девушка ежилась, она поправила меховую накидку. Ее руки превращались в мощные лапы…Пальцы на руках вытянулись, заострились, превращаясь в когти. Ноги стали сильнее, мускулистее. Кожа покрывалась чешуей. Боль становилась резкой, захлестывая волнами. Она чувствовала, как меняется ее лицо, как кости перестраиваются, вытягиваясь. Накидка превращалась в могучие крылья. Глаза приобрели желтый оттенок, глаза древнего Дракона смотрели на море. Душа человека тосковала о потерянной жизни…

Во сне я всегда — акула. Гладкое, глянцевитое тело, безжалостность и сила в каждом движении, пасть, усеянная рядами бритвенно острых лезвий, с лёгкостью разрывающих любую плоть, и голод. Абсолютный, не прекращающий терзать всё моё существо ни на секунду. Даже во сне — короткой передышке — я всё равно голоден, всё равно в поиске новой жертвы. Я — топка выжирающая себя изнутри, созданная лишь для того, чтобы нестись вперёд. Без смысла и цели, если не считать таковым зазевавшегося тюленя или дельфина, отбившегося от стаи, или мосластую обезьяну, зовущуюся нелепым и странным словом — человек.

Я — акула.

— Твою мать, Яблонски! Опять спишь на рабочем месте?! Ты, чёрт тебя дери, охранник или дырка от пончика?!

— Я… Я…

— Встать, когда с тобой говорит старший по званию!

— М-м-мы не в армии, сэр. И… И… И…

— Правильно, не в армии. В армии я бы давно тебя расстрелял, ничтожество! Списал, как сопутствующие потери! И может быть даже получил медаль!

— З-з-за что?

— За избавление мира от твоего присутствия, жалкий слизняк! Пошёл вон отсюда! Ты уволен!

— П-п-пошёл сам!

— Что?!

— Вон! Вон отсюда! Я — не твой дневальный! Я — акула!

Спинной плавник прорезал ткань рубашки, грудь раздалась, слилась с шеей, голова вытянулась, приобрела клиновидную форму, секунда — и на шефа охраны супермаркета смотрела скалящаяся акулья морда. Ещё секунда — и тварь нанесла удар. Несчастный не успел даже вскрикнуть — всё, что выше пояса оказалось в адской пасти монстра. Нижняя половина тела сделала пару неуверенных шагов и рухнула, заливая пол крошечной комнатки густой, тёмной кровью.

Яблонски же, приняв свой обычный облик, поковырявшись мизинцем в зубах, неодобрительно покачал головой, пробормотал: «А всего-то и надо было — дать мне выспаться», и вышел прочь.

Звукопревращения.

Тихо ночью, тихо-тихо. Спят и люди, и природа, только ветер сказки шепчет, да качает облака. Вдруг!.. Гулко бу-бух!!! Звонко бах-бах!!! И быстро покатилось бац-бац-бац! И резко бряк, бздынь! И тишина… Даже ветер замер, прислушиваясь…

И снова ниоткуда шмяк.., шмяк.., шмяк! И еле слышное фррр! А потом… плюх! И следом шлеп, шлеп! И снова тихо-тихо…

Чавк-чавк-чавк!!! Умрр! Муррр!!! Чавк-чавк!

На кухне на полу сидел толстый довольный котяра и ел добытую из кастрюльки пельмешку. Крышка от кастрюльки скромно лежала под табуреткой. Муррр!

И слышен в ночи только стрёкот цикад

Классная строчка! Надо бы запомнить. Надо бы… Надо… Только вот память в последнее время совсем как решето стала. Может, записать? А чем? В доме уже давно ни одной ручки не осталось. И бумаги тоже нет. Зачем она, если есть заметки в телефоне? И в том же телефоне — диктофон. О! Идея! Можно же наговорить! Наговорить… Говорить… Гово… Гава… Я уже чёрт знает когда свой голос в последний раз слышал. Опять же — незачем: пальцем в экран щёлкнул, в корзину всякого набрал и сиди-жди — всё привезут, под дверью оставят, только забрать останется. Кстати, пойду-ка проверю — вдруг чего привезли. А то пока доползу… Да, совсем забыл — ног у нас тоже нет. Только подошва и осталась. Как у улитки. Ползёшь, а за тобой слизистый след остаётся. Густой, противный. Если деньги есть, за тобой робот-пылесос носится — подчищает. Если нет… Ну… Не так уж и противно, в конце концов. Человек ко всему привыкает. Если он человек. Я читал где-то давным-давно (пока книги не запретили), что раньше люди ходили, бегали, разговаривали, размножались… Если этим человечность определяется, то я уже давно и безнадёжно нечеловек. Нелюдь. Тварь, одним словом. Дрожу как последняя медуза, ползу, слизь выделяю, пытаюсь разорвать намертво сросшуюся складку губ, раздуваю в бессильной ярости ноздри. Смотрю на дверь (она становится прозрачной) и понимаю, что зря полз — я не сделал заказ. Опять придётся спать голодным. Тяжело вздыхаю, разворачиваюсь и пускаюсь в обратный путь.

… И слышен в ночи только стрёкот цикад…

Вот привязалась, неуёмная строчка! Спать пора, чёрт побери! Привал.