Салфетки №408. Голосование

–Кис, кис, кис, ну, где же ты бродишь? – Мара вышла на веранду и проверила нетронутые тарелки: с водой и кормом.

– Опять ты что-то бубнишь под нос, –сказал раздраженно муж, поднимаясь по ступенькам, – не водятся здесь коты, только болота, туман да эти гадкие твари, – со всего размаху ударил себя по щеке, придавив ночную бабочку с крыльями, похожими на полинявшие осенние листья. Он докурил сигарету и бросил окурок в наступающий туман:

– Выключай свет, скоро они налетят, –поторопил жену и ушёл в дом.

Старый деревянный дом у самых болот не лучший вариант, но для будущего ребёнка волны ЭМИ были вредны, и молодые решили максимально оградить себя. Мара поглаживала заметно округлившийся живот и в задумчивости смотрела, как во влажных лапах болотного тумана один за другим исчезали тронутые желтизной деревья. Тут ей послышалось «мяу». Чёрно-белый кот, вальяжно потянувшись, приблизился к тарелкам и даже дал себя погладить:

– Хороший, – ласково мурлыкала Мара.

– Ах ты, шельмец окаянный, – неожиданно выросла перед ней сгорбленная старуха, –так вот где тебя носит?

Мару застал врасплох и заставил вздрогнуть старчески дребезжащий голос.

–Так значит это ваш кот?

– А чей же ещё? А я думаю кто его прикармливает! – и неожиданно задорно добавила, – а что, хороший выбор. Значит ждёшь девчонку?

– Откуда вы знаете?

– Мара, –донеслось из дома, – выключай свет и иди в дом. Мара отвлеклась всего на секунду, а когда обернулась ни кота, ни старухи не оказалось, только туман, тянущий

прохладные пальцы к её босым ступням. Она продрогла и поспешила за дверь.

Мару разбудил скрежет за дверью и жалобное мяуканье. Она вылезла из тёплой постели и направилась к двери, но за ней никого не было. Только бьющиеся об оконные стекла мотыльки.

– Мяу,– услышала Мара из чрева тумана и пошла на звук. –Маа-ра, –звучало мороком её имя, кто-то звал из молочной стены, –Мааа-ра… мяу…

Мара шла на зов, но туман был слишком плотным, ощутимым. Она отмахивалась от него руками, отряхивала головой, а он лип к ней словно сотня кровожадных мотыльков, высасывал силу и не пускал переступить ведьмин круг, не видимый облаке болотного испарения. Он забивался в ноздри и мешал дышать.

– Мара, – звал её муж, – где ты Мара?

Туман начал рассеиваться, и Мара увидела испуганное лицо мужа.

– Боже мой, – вскрикнул он, стянул с себя футболку и стал отряхивать от Мары бабочек. Те присосались к ней, прилепились, как вторая кожа.

Несколько дней укусы зудели и давали о себе знать кошмарами.

– Маара, – звал туман.

– Мара, мара, – засасывало болото, и только мотыльки не давали зайти за ведьмин круг, облепляя её плотной стеной.

Мара проснулась. Она явственно слышала зов. Пары тумана клубились прозрачной дымкой у самого мшистого ковра невидимого убийцы, терпеливо поджидающего жертв. Откуда-то взялся кот, он тёрся у ног, и звал за собой. Мара последовала за ним. В топи, по самый пояс, застряла старуха с взлохмаченными седыми волосами, перепачканными илом и травой. Она тянула грязные костлявые пальцы с длинными ногтями:

– Помоги мне, – просила старуха.

Мара протянула руку, но не смогла вытащить её. Напротив, сама увязла по колени, испачкав белую ночную рубашку.

Старуха мёртвой хваткой впилась в предплечья беременной женщины и тащила в омут, вокруг которого росли бледные кривые поганки.

Маре было больно, но она не могла освободиться. Глаза у старухи стали закатываться, обнажив глазные яблока:

– Ти-е-ра-су о-пи-нус ва-рам, ти-е-ра-су о-пи-нус ва-рам–протягивая каждый слог повторяла старуха гортанным голосом. Мара пыталась вырваться из рук старухи, но хватка становилась подобно капкану, ногти врезались в кожу сквозь материю рубашки. Мара закричала, но не смогла издать ни звука. Силы оставляли её. Почувствовав режущую боль внизу живота, она потеряла сознание.

Сломленный

Собака Президента постоянно прибегала со стороны болот. Болота разделяли город и резиденцию её хозяина, но животному были нипочём трудности пути. Сначала она только пугала горожан, задирая котов и портя городское имущество, но однажды чуть не загрызла ребенка. Малыш пяти лет остался жив, но получил серьезные увечья и заикание от страха. Однако жители города терпели, никто не хотел ничего делать, опасаясь гнева Президента, лишь один простой человек по имени Деймон решил вмешаться. В следующий визит пса мужчина взял охотничье ружьё, и очень скоро всё было кончено. И для собаки, и для Деймона, ведь полиция тут же схватила его по горячим следам.

А потом был суд. За убийство собаки Президента мужчине назначили пять лет каторги. Он никак не мог понять почему, ведь эта собака приносила столько горя людям, но люди чтили её, ведь она принадлежала самому Президенту и её жизнь стояла выше их, и тем более выше безродного Деймона. Даже родители покалеченного ребёнка осудили мужчину. Ребенок у них был четвертый по счёту и за его раны они получили хорошую компенсацию, поэтому у них не было злобы на Президента, а вот на Деймона была. Как он посмел тронуть любимого питомца Главы Страны! Он — жалкая чернь, бедняцкое ничтожество, совершил преступление против Лучшего из Лучших, а значит против всех людей! И Деймон отправился на каторгу. Его сковали тяжёлыми цепями и поставили работать на каменоломню. Там он познакомился с другими бедолагами, которые, как и он, были обвинены в преступлениях против Власти. Когда он понял всю несправедливость своего и их положения, то попытался поднять бунт, но его в свою очередь подняли на смех его же товарищи по несчастью.

«Всегда так было, есть и будет, не имеет смысла бороться, иначе вообще убьют» — говорили они. И Деймон смирился, решив, что выйдет через пять лет и начнёт новую жизнь. Однако работа на каменоломне была тяжёлой, пища скверной, а отдыха почти не давалось и потому очень скоро Деймон стал терять силы. Вся его жизнь превратилась в одно большое страдание, и усталость быстро одолела мужчину, превратив за полгода в дряхлого старика. И в какой-то момент Деймон и вовсе почувствовал, что усталость и разочарование полностью подавили его, и он умирает. Но сил бороться со смертью уже не осталось.

«Я же не сделал ничего плохого! Я защищался и защищал! Разве не это право каждого человека?» — лишь с досадой подумал он, когда его жизненная энергия почти иссякла. Но вскоре и досада отступила, оставив место лишь тупой апатии. Деймон даже в мыслях перестал сопротивляться и стал ждать смерти как избавления от нескончаемой работы, на которую был обречён из-за того, что родился не избранным в высшее общество и был хуже собаки в глазах властьимущих. Он уже ни во что не верил и ни на что не надеялся, и смерть забрала его тихо, поглотила, как болотная топь бедолагу, которому не посчастливилось туда попасть. Так и сгинул Деймон, сломленный усталостью и равнодушием людей вокруг, так и сгинули многие с той каменоломни, а новая собака Президента стала бесчинствовать как и прежняя, но теперь уже ничем не сдерживаемая.

«Я передам свой бушующий страх

камням в камнях,

Сизому мареву в алых цветах,

Соли железной на сбитых руках,

Той, что всегда говорит о зверях

И королях.

Темную сказку я ей расскажу,

не к тиражу.

Кольца змеи, наводящие жуть,

Сны, от которых совсем не уснуть-

Крепкий крючок, не сорвать, не качнуть.

В этом вся суть.

Замок ее завлекает в туман-самообман.

С детства на лацкан пришитый варан,

В локонах перьев павлиньих султан,

В вазе на полке багровый тюльпан,

Вкус этих губ, что так дерзок и пьян.

Ты – ураган.

Не унимаешься, блещет гроза-

глаз бирюза,

Шелком по полу, как призрак скользя,

Ты улыбаешься. Медлить нельзя.

Я ускользаю, ухмылка-оса, нет, не догонишь,

Ты против, я-за! Тает роса!»

Фальцет пажа, у которого ломался голос, временами выдавая петушиные трели, под аккомпанемент вымученной мелодии свирели герольда, здорово нервировал меня и мою лошадь.

Нет, ребята – молодцы! Они с задором восприняли идею путешествия и немало потрудились, разыскивая крохи вестей о замке Даклыщец. Но то, что этими крохами окажется песня с таким откровенным содержанием, даже для меня было неожиданностью.

Мелех – неразумное чадо, в коротенькой палевой куртке и уже забитых грязью трико, с надрывом тянул куплет, заодно вытягивая тонкую шею так, что соломенные вихры на буйной головушке вскидывало в воздух.

Кристен – подросток, года на четыре старше, наблюдая за мальчишкой, прятал улыбку в круглых голубых глазах, но получалось у него это из рук вон плохо.

– И как же зовут эту милую особу? – прервав это тягостное музицирование, невпопад осведомился я.

– Анхелика, сударь! – тихий и глубокий голос моего более умудренного жизненным опытом спутника мне нравился чуть больше, чем пение его брата. Герольду не было равных в деле громкого обозначения титулов на светских приемах, но среди своих он говорил именно так.

У этого «Анхелика, сударь!» было незримое продолжение – я вскинул бровь. Заразенок – Мелех, как зеркало повторил жест, но у него получилось забавнее. Кристен, которому надоело истязать свирель, прыснул в кулак. Он глянул на меня и еще улыбаясь, продолжил:

– Но вы вряд ли захотите с ней познакомиться.

– И почему же, Кристен? – из осклабившегося мальчишки слова приходилось тянуть клещами.

– Так ведь легенде этой уже лет двести. В песнях только и сохранилась. В Барщинцах ходили слухи, что в юности околдовал ее кто-то. Занемогла девица, нравом посуровела, и только страшные сказки помогали. Вот и заперли ее в замке со сказочником. А через года полтора в округе чешую, вроде как змеиную, находить начали, да скелет того сказителя отыскали. Видимо, поднадоело девице взаперти сидеть.

– А мы теперь туда идем! – с какой-то издевкой в голосе вклинился в разговор Мелех, будто знал он больше брата.

– Мы теперь туда идем, – с неохотой повторил я, а в голове промелькнуло: «Зачем! Зачем это нужно?»

Этот вопрос я себе задавал до тех пор, пока перед нами не сменился пейзаж.

Нахлынул туман, сквозь который будто всполохи, проступали алые бутоны чудом сохранившихся роз. Их берегли черные, покрытыми соляным инеем ворота, которые и перегородили наш путь.

Мы были на месте.

Последний выстрел

Наконец-то я выследил эту стаю! Долго я искал их… Вот там, справа летит гусыня, окольцованная мною в прошлом году, когда я расплавил украденное кольцо и закрепил на её лапке. Я сейчас видел его в бинокль.

Надо только в этом болоте найти опору для выстрела. Я знаю, что здесь опасно. Вот, кажется, нащупал удачное место…

Моя собака по кличке «Ворон» уже ждёт моего приказа, чтобы кинуться за гусыней, которая упадёт после моего выстрела. Надо поспешить, пока они не улетели совсем. Делаю крохотный шажок…

А, чёрт, нога уходит вглубь! Я опускаюсь в трясину! И деревьев никаких рядом, ни ветки, ни кустика!

– Ворон, ко мне!

Ну, что же ты? Не понимаешь, что надо спасать хозяина?

– Лапу, лапу давай быстрей!

Не понимает. Смотрит, суетится, но не подходит. Я погружаюсь глубже, глубже… Вода подступает к моему рту.

Хоть кто-нибудь!

– Помогите!

Мой отчаянный крик не достигает улетающих гусей. Успеваю увидеть, как последние из них ныряют в серые облака и пропадают навсегда. Потом вода закрывает небо.

… Нет силы в руках — слабеющим пальцам всё труднее удерживать перо, каллиграфически выведенные символы, складывающиеся в стройные, полные смысла слова, фразы всё больше скатываются в неразборчивое месиво, дряхлое, страдающее от бесприютного холода белых страниц, пытающееся хоть как-то согреться. Прямо как я.

Этот домик на дереве давно был облюбован мной. В детстве я находил здесь приют, когда отец перебирал с выпивкой и гонялся за домашними с топором, кочергой, а иногда и просто так, с криком: «Я вас всех, иродов!..». Впрочем, что он собирался с нами делать, отец никогда не уточнял, проверять же никому не хотелось. Вот и разбегались кто куда: я в домик этот, брат — в спальню с кованой дверью на втором этаже, мать с сестрёнкой — в подвал. Доставалось поэтому, в основном, прислуге. Не помню, чтобы кто-то у нас долго задерживался.

В юности домик стал для меня обителью наслаждений, тайным клубом, местом для лобзаний украдкой и томных бесед (честно говоря, до сих пор не уверен, что из этого возбуждало меня больше). Мы пили вино, безбожно дымили, словно порченные печки, не стесняясь присутствия дам, да и сами дамы дымили — дай Боже. Воздух в домике становился настолько плотным, что можно было нарезать его ножом и поедать вприкуску с бисквитом, что удалось умыкнуть прямо из-под маменькиного носа.

Зрелость, отличающаяся прагматичностью и скукой, заставила превратить домик в лабаз и стрелять из узких бойниц оленей, кабанов, лис — кого Бог пошлёт. Или Дьявол. Наскучило мне это довольно быстро, поскольку ничего кроме подлости подобная охота под собой не имеет — результат всегда определён и зависит лишь от твёрдости рук да меткого глаза. Нет в этом ни романтики, ни души, одно лишь механистическое повторение.

В старости же мне этот домик стал особенно дорог, хоть и забираться сюда становится с каждым днём всё труднее, хоть рассохлась дверь и течёт крыша, хоть память моя всё больше напоминает решето, неспособное удержать даже моё имя. Этот крохотный домик с верёвочной лестницей — едва ли не единственное место, где я всё ещё могу быть собой, что бы это ни значило, сделать отчаянный вдох перед очередным погружением в безнадёжное болото однообразных, монотонных дней, тоскливых ночей, совокупность которых кто-то — будто в насмешку — назвал жизнью.

Думаю, на сегодня хватит.

Да и перо уже выпадает из рук, оставляя на белой бумаге чёрные кляксы.

Нужно будет обязательно убрать.

Или дорисовать.

Спать.

Спать.

Спать…

Завтра… будет… Завтра…