Салфетки № 173 2 тур

Снег под лыжами хрустел и проседал сильнее чем обычно. Солнце слепило, хоть и висело довольно низко над горизонтом. Заснеженные кедры бросали длинные тени поперек просеки. Холодный воздух приятно пощипывал щеки. Оленьи следы ровной строчкой тянулись вдоль деревьев.

Как же он тут спустился-то? Вот же ж тварь божья! Другой бы себе все ноги переломал, а этот… Нет, ну ты погляди только – даже с лыжни не ушел! Экий наглец!

Филин испуганно ухнул, когда лыжи с громким хрустом примяли снег в низинке. Лети, лети, старый разбойник.

О, а вот и он! Ух, красавец!

Олень гордо вскинул рогатую голову и посмотрел на охотника. Испуганно? О нет! Презрительно! Да, именно так! В глазах не страх, а недоумение: «Да как ты смеешь, смертный, идти по моему следу?»

Охотник поднял лук, натянул тетиву, глядя прямо в глаза рогача. Зверь и не думал убегать или прятать взгляд.

Стрела с противным свистом разорвала воздух…

Олень развернулся и вальяжно ушел в чащу. Охотник с улыбкой сплюнул себе под ноги. Ну, как можно такого-то красавца да на мясо?

Стол. Кровать. Медвежья шкура. Скука. Смерть. Идея дура.

Лыжи. Горка. Взлет. Полет. Лук. Стрельба. И недолет. Филин. Страх. Спасенье. Шкура. Звери. Тундра. Шум повсюду. Высь. Паденье. Снег и боль. Здравствуй небо я с тобой.

Вот. Пятница. Я, как обычно, после работы дома сижу, расслабился — завтра выходной, пью чай с водочкой, жду Зойкино фирменное мясо по-французски. В общем, нормальная культурная программа нормального русского мужика в нормальный пятничный вечер. Но без поправки на ненормальных друзей!

У каждого есть, наверное, такой приятель, да? Вроде всё чики-поки, парень с понятиями, уважает рыбалку и запотевшую поллитровку, и даже не сильно быстро уходит в запой. Но иногда — особенно, когда тебе так не хочется двигаться с кухни, где блестит в рюмке блик от лампочки и пахнет вкусным ужином — у друга случается форс-мажор.

Звонок в дверь. Зойка идёт открывать. Возвращается с поджатыми губами. На мой немой вопрос сердито отвечает:

— Там этот твой… Припёрся. С чем-то очень важным!

И продолжает кромсать свой салат, проворчав под нос:

— Прям каждый раз у него дела государственной важности и всепланетно-секретные!

Так. Ясно. Сеня. Перед Зойкой неудобно, конечно, но он никогда не придёт в пятницу вечером зазря. Выхожу в коридор. Сенька мнётся в прихожей, заполняя её, кажется, целиком. Большой, бородатый, в тёплой малице, в тоборках до колена, рукавицы заткнуты за пояс. Сомненья прочь, уходим в ночь…

Мне и спрашивать ничего не надо. Сеня сам проясняет ситуацию:

— Браконьеры, Мишаня, надо пугануть маленько!

— Сень, Зойка мясо затеяла, — безнадёжно тяну я, а рука уже сама находит на вешалке куртку и шапку.

— Мы ненадолго, Мишань, — гудит Сеня в кулак. Ох, знаю я эти «ненадолго», «на полчасика» и «рукой подать»!

Тут Зойка выходит в коридор. Добро, пирогов не затеяла, без скалки, но, ядрёна матрёна, с ножом! Зойка у меня баба крутая, в гневе страшная, поэтому я мямлю:

— Зоюшка, мы туда и обратно, как раз к ужину обернёмся!

Сеня вообще, по-моему, ростом ниже стал. От страха. Милая моя нас взглядом смерила, решила, наверное, что не стоим мы её нервов, и рукой махнула.

Вышли мы. Снегу — завались! Лыжи Сенины на крылечке стоят, шапкой прикрытые. Я перо из кармана достал, об землю бросил, сразу в теле знакомая лёгкость появилась, захотелось всю землю обнять. Вижу, и Сеня уж на лыжах, шапку придерживает, меня ждёт. А чего ждать-то, летим, друган, мне ж до мяса домой вернуться надо!

Распахнул я крылья — между прочим, почти два метра размаха! — и стартовал с места ввысь. И Сеня шапчонку отнял от лыж, а те его в небо, только пригнись, а то свалишься!

— Куда летим-то? — уханье моё Сеня понимает отлично! Рукой махнул. На север так на север. Пуганём браконьеров и домой. Выходной же завтра!

Человек-человек…

Не ходится тебе по земле, а, человек-человек? Ведь неспроста ты сюда забрался.

А ведь ты всегда боялся неба, я видел – видел, как ты смотришь, видел, как ты падаешь лицом вниз, когда оно гневается. Да, мы все боимся его гнева…

Но ты опасен, человек-человек. Ты опаснее любого из нас. У нас есть крылья, и когти, и клювы, и глаза острее твоих, но ведь мы такие испокон веку. А ты – ты все сделал сам, человек-человек: и крепкие блестящие когти, и страшные остроклювые ветки, что бьют нас влет. Ты слаб и неуклюж, ты боишься холода, твоя шкура тебя совсем не греет, чужие шкуры греют лучше – и ты отбираешь их. Ты хуже видишь в темноте, но ты знаешь, как ее прогнать. Ты даже научился бегать быстрее, чем твой вечный враг и соперник – и вы с ним так похожи, человек-человек, но он все-таки честнее, он как мы – он таким создан. А ты сделал себя сам. Как умел, человек-человек.

И теперь ты здесь…

Уходи, человек-человек, небо не для тебя. Я так думаю. Мы все так думаем, человек-человек.

И когда мне кажется, что мы ошибаемся, мне становится страшно.

Вы когда-нибудь бродили по лесу без толку? Нет?! А я бродил, — начал свой новый рассказ Олень Рождественский, — Да,… — вновь протянул он, почесав свои рога, — Было время, когда я ушел от Санты и пошел в леса бродить….

Время это было давно, когда только познакомился я с Сантой Гульвинклем. Наши взаимоотношения были не самыми хорошими, а лучше сказать – вообще никак мы не общались. Только дрались да орались. Вот и решил я пойти в леса бродить…

Но история… история в общем о другом.

Снимать дом лесника было глупо, я ж все-таки Олень, поэтому первые дни жил на улице. В лесу, то есть. Курил, пил, курил, ел. А трава-то какая была! – Олень откашлялся от радости и вновь продолжил рассказ, от которого все ждали детскую сказку, но… Все знали Рождественского Оленя, поэтому лучше сказать, надеялись на «детскую сказку», — И вот иду однажды, курю, … копыта ломит. Погодите, ломит, — Олень вытянул лапы и попытался «вправить» копыта … вцепившись в них зубами. Так продолжалось минут десять, — Так вот… иду по лесу, курю, значит, и слышу треск, грохот… Думал лес падает. Ну, бывает такое от травы-то. – Олень вновь откашлялся, — А оказалось… Летит мужик в тулупе,… Летит! Правда, летит! – рассказчик выпучил глаза, — Сначала думал меня просто белка травянка схватила, но оказалось, правда летит. Да не просто летит, а на лыжах. Даже сейчас мурашки по спине, … Я за дерево шмыгнул, и засел. Жду, думаю… пролетит. А глаза-то у меня двоят. Все плывет. А он летит, да из лука целит. Видимо, мужик-то лучник был.

Слушатели недоверчиво смотрели на рассказчика, но Олень был не приклонен.

— Потом, часа через полтора, я решился-таки выйти. И что вы думаете?! В меня влетел филин и бах! – Олень стукнул копытом по столу, издавая звук удара, — Ударил меня в лоб… И я отключился.

— Гражданин, я все понимаю, но здесь поэтический конкурс, а не общество «анонимных наркоманов или алкоголиков», — проговорила сердитая женщина в круглых очках, — Мы вдоволь наслушались о ваших приключения… Покиньте нас, пожалуйста

Выписка из резолюции Лиги Объединенных Наций.

В связи с разразившейся катастрофой, произошел непоправимый сбой генетической составляющей современного человечества. Мы обречены на медленное, но неотвратимое вымирание. Во избежание развития данного процесса ЛОН предлагает предпринять следующие меры:

Разрешить применение темпоральных переместителей*.

Создать, на добровольных началах, спецгруппы для изъятия биологического материала из глубин прошлого.

Во избежание развития исторических коллизий, возобновить технологию создания биокибернетических личностных копий.

Результат голосования – одобрено единогласно.

«Таверна» была переполнена. В углу у камина три бравых мушкетера, что-то жарко обсуждали все время хватаясь за эфесы своих лазерных шпаг. Рыцарь в тяжелых черных доспехах жадно вливал в себя третью кружку темного эля. Дверь распахнулась, и в зал ворвалась разбитная рыжая девица в пиратской бандане и большим золотым кольцом в ухе!

— Варвара, как дела? – Сэж помахал девушке рукой, — дуй ко мне, угощаю!

— Я сейчас, только переоденусь!

— Не стоит, я через пять минут ухожу.

— Как же твои три заслуженных? Ты столько народу в прошлый раз сквозь портал провел! Как тебе удалось?

— Да мне мама книжку в детстве читала, про Данко, вот я и «вырвал» маяк* из своей груди.

— Молодец соображаешь, а у меня сегодня только двое, больше не успела, жаркая была схватка! Если бы не «бронник» крышка мне полная.

— Ладно мне пора, до завтра!

— Обернешься?

— А куда я денусь?

— Шеф, ну сколько можно? – загудел Сэж, — у меня еще три выходных!

— Ну, нет у меня никого, понимаешь, это последний «разлом»* на неделе, все люди заняты! И потом ты единственный спец по северным народам, тебе и карты в руки.

Сэж, обреченно махнул рукой.

— Ладно, что там?

— Сектор №7, интервал времени 16/64. Заберешь пермяцкую девушку.

— Красивая?

— Не то слово! Дочь местного вождя принесенная в жертву великому богу Войпелю. Тебе даже «дубль»* не потребуется. Явишься в образе этого самого Бога и унесешь девушку в свое небесное логово. Антигравы в лыжах, маяк в сове, стрелы с разрывными наконечниками, будь осторожен! Туда пойдешь по «разлому», назад через портал! У тебя будет пять минут, не опоздай! И главное,- шеф пристально посмотрел на молодого гиганта, — вернись!

— Командор ты ж меня знаешь!

— Знаю потому и прошу. Пойми, они там без нас проживут, а нам без них тут — полный швах!

Темпоральный переместитель – машина времени.

Маяк – излучатель темпоральных волн.

Разлом – естественный разрыв временного континиума.

Дубль – биокибернетическая копия изымаемой личности.

Полдень – самое мушиное время. Бронзовое насекомое ритмично долбится в оконное стекло, своей неуемностью сообщая Палосанычу о наступлении двенадцати часов. Пыльная душная комната, на шкафах блестят стекляшками глаз чучела траченной молью фауны. Баррикады книг, книжич, книжонок, в эпицентре – некогда роскошный письменный стол под зеленым сукном. На столе — поллитровка, «Агдам». Диспозиция в комнате не меняется уже несколько месяцев, а жизнь дает о себе знать лишь редким разнообразием содержимого бутылок.

Решается важный вопрос: раздавить «Агдашку» вечером с гетерами или оставить на утренний променад с друзьями? Но незашоренный разум всегда стремится поверх очевидного, ищет новых вариантов. «Да, верно! – обращается Палосаныч к стеклянным глазам напротив, — Выпить сейчас!» Чучело совы согласно таращится на собеседника. Палосаныч протирает краем блузы стакан и совершает привычный ритуал: открыл, налил, выпил. Затем обнимающим жестом придвигает сову поближе — и понеслось.

«А помнишь? Светлая набережная, солнце трогает кокетливой ножкой воду, собираясь нырнуть за горизонт. И чистое небо, и ветер, душистый, как облачко «Шипра» в парикмахерской. И мы с тобой, Дуся, летучие, скакачие. Не помнишь? Не с тобой? Да, ладно, притворись, что тебе стоит, раз весь мир иллюзия? Представь только: мальчик шел, сова летела… Красиво, Дуся?

Продавщица в ларьке «Соки-воды» пленительно склоняет полную шею, искаженно отражаясь в стеклянных «морковках» с краниками. Яблочный, томатный, тыквенный – напитки бодрости, не эта гамыра. Замахнув стакан, несусь легконого по бульвару, по панели. А почему все так легко и красиво? Да потому, что ты, Дусечка – мечта моя, витала надо мной светлым призраком в те счастливые годы. «Вырасту, стану писателем или лучше – целым поэтом», – думал я. И представлялись будущие ямбы, нежные, как ямочки на девичьих щеках. И неведомые города, и поклонники с умными лицами, каждый из которых не только читатель, но друг. И девушки с синими лентами в волосах, танцующие кукарачу в мою честь. Мечтательно, творительно парили мы с тобой… Кто я был? Павлик, мальчонка с большой крылатой мечтой. Мальчик шел, сова летела. Летела-летела, да и растаяла в темном небе. Зачем ты меня покинула, Дуся? Так хочется чего-то красивого, и нет ничего. Есть только я — плешивый мальчишка на склоне лет, и ты – пыльное чучело моей мечты. И «Агдаму» конец».

Сова стеклянно моргнула желтыми глазами, и комната тихо поплыла покидаемым перроном.

Память-то плохая стала. Слышала, внучек, я сказку. Такую, или не такую — давно дело было. Жил в одном лесу дед. Или у берега моря. Славным он был мастером. Часы мог сделать, и кастрюлю-самоварку, и игрушку-самосмейку. Умелец. Только забывчивый очень. Или лицо красное у него было, или пил. Не помню. Называли его дед Ал.

Пришел к нему однажды богатырь Ар.

— Ик! Ар! — крикнул дед. — Какими судьбами?

— Голодно народ живет. Сделай ты мне, дед Ал, летающие лыжи. С воздуха зверя стрелять удобнее, хотя елки и мешают.

Долго думал мастер, кумекал с тайными камушками. Вгонял в дерево силу молнии. Ну, или еще каким зельем поливал – никто не видел. Выстругал он трехсаженные лыжи. Древесной жидкостью смазал. Одел Ар их – и полетел!

Настрелял зверья много. Народ увидел, к Ару пошел — Ар всех накормил. Потом пришел к деду – навостри-ка мне лыжи поострее, чтоб воздух легче рассекать! Обстругал дед лыжи по бокам, отточил им носы, еще жидкостью подмазал. Взлетел Ар выше прежнего. Настрелял дичи столько, что народ на пушнину французского повара себе выменял, суп «Дюбарри» варить. А под вечер пришел Ар – востри еще. Поднимусь в небо, к солнцу! Может, птиц настреляю. Или сетью опутаю. Думаю – будущее за сетью!

И опять обстругал дед Ал лыжи, и навострил их, и подмазал. Взмыл в небеса Ар, так высоко, аж Биармию увидел. И тут попал в него небольшой метеорит. В те годы метеориты часто летали, то с гостями, то с почтой — и сбил. Рухнул вниз богатырь, но не разбился, а превратился в камень. Лыжи его, опаленные огнем, летать перестали. Зато хорошо по снегу стали ездить, водой не пропитывались и летом не пересыхали. С тех пор стал народ лыжи смолить.

Забыл дед Ал как он летающие лыжи делал. Камень в другой сказке девица красавица слезами полила, потому, что сердце доброе внутри увидела. Богатырь вновь обратился в человека. А ожоги ему быстро мазью вылечили. «Арнен» или «Аргосульфас» путаю их я. Сказке конец, а завтра, если снег не растает – пойдем, внучек, на лыжах покатаемся.

Аккурат в первую неделю зимы давнишнего года это всё и началось…

Жуткие-прежуткие морозы тогда наступили: Шомвуква-река вся бедная замерзла, а деревья в лесу, берёзоньки тонкие да ёлочки высокие, покрылись ледяной чешуёй, что инеем называется.

Жил да был в том лесу дремучем, близёхонько с речкой Шомвуквой, странный мужик. Звали его Петыр. Правда же, никто его днём-то толком и не видывал из робят*-негодников, что против воли родителей убегали в зимний лес. Однако ж, когда мало-помалу приближалась загадочная Ночь, с коей День сражался в вечной схватке-бессмыслице, Петыр вставал вдруг на лямпы, брал с собой также и длинный лук со стрелами искусными и поднимался в горы. Следовал он точнёхонько за совой большой, с такими жёлтыми и круглыми глазами, словно полная Луна.

Шёл он, значит, за ней, чтобы не сбиться с пути верного – она была его давним другом-спутником и проводником. Ни разу ещё совушка Петыра не подводила.

Когда же Петыр поднялся, наконец, на гору ту, упиравшуюся чуть ли не в самые необъятные небеса, то твёрдою рукою натянул он тетиву уже со стрелой готовой и выстрелил точно-точно в сердце солнечное. Стрела же со страшною силой вонзилась в него и соединилась золотой нитью с луком волшебным. Тогда Петыр крепко-накрепко брал эту нить, а затем вдруг лыжи его загорались ярким огнем, и поднимался он на них в воздух, и уносился светлой полосой за горизонт. А солнце тусклое – за ним сразу.

…Так Ночь сменяла День, битва их временно прекращалась, и всё живое вокруг засыпало мирным сном. Петыр же, хранитель Дня и Ночи, возвращался домой и тоже спать ложился со спокойной душой. До рассвета время у него всё же ещё было, а там уж опять за работу.

Робят*- ребят.

Мэдисон –Сквер был заполнен прохожими, и самодельная сцена не пустовала. Там выступали то музыканты с необыкновенными инструментами, то певцы и ораторы, то бродячие фокусники. Сейчас это было шоу монахов.

Среди размахивающих палками, нунчаками и мечами молодцов в оранжевых робах выделялся молодой парень европейской наружности. Был он бородат, длинноволос, да и одет вовсе не так, как друзья-аколиты, в костюм дальнобойщика. Похоже, он познал дзен в большей степени, чем бритоголовые парни. Парень в рабочей одежде, как самый простой посетитель Мэдисон-Сквера, с лёгкостью перетекал из одной стойки в другую, стоял на руке, поворачивался и изгибался под невозможным углом, показывая способности, не подвластные акробатам с гимнастами.

— А сейчас будет самый ответственный номер, прошу соблюдать тишину, — старший монах сделал знак братьям. Под звук барабанов пара дюжих монахов внесли мешок из шкур, высотой с человека. Они развязали верёвки, и из мешка вылез старик. Невозможно было определить его возраст, сегодня он показался бы повидавшим весь свет стариком, а завтра, — наивным ребёнком. Широкие плечи переходили в гибкие руки. Морщины оттенялись переплетением мыщц, как канатов. Лысины на голове переходили в светлые дреды, а из-за бугров мыщц он был похож на трапецию.

Бородач развёл руки, старейшина встал на его голову. Встал вверх ногами, так, что упирался лишь только на лоб бородача и его переносицу. Мудрость и опытность не шелохнулась, энергию молодости подвела самоуверенность, и оба монаха упали на сцену. При том молодой лишь немножко прогнулся, а старик удержал тело прямо.

Ирм похвалил ученика, — ты молодец, ещё чуть-чуть тренировок, и у тебя всё получится.

А люди вокруг взорвались аплодисментами, всем вокруг стало теплей от своей веры в способности человека.

Монах закурил, пламя осветило лицо с слишком острыми скулами. Журналисты бы усомнились в его принадлежности к человечеству. Ирм выдохнул дым, перед внутренним взором пронеслась карта Китая. Ирму было всего девять лет, когда к ним пришли Собиратели Звёзд, и рассказали, что однажды с небес упал огромный корабль. Капитан корабля, золотокожий гигант, собирал по деревням детей с необычными качествами. Тренировал их, заботился и воспитывал. В легендах они стали известны как ниндзя. Династия Цин канула в Лету, Ирм уже устал ждать, и его очередной ученик снова не справился. Но его выступление вдохновляет других, и вот однажды Ирм сможет выполнить наставление Учителя…