Битвы на Салфетках-319. Голосование

Ни вечности без музыки…

Макс с удивлением и ужасом смотрел на самого же себя. В том месте, где раньше он ощущал голову, мелькнула глупая мысль: «А со стороны я красивее, чем в зеркале…»

«Допился? Траванулся?.. Или сердце не выдержало таких нагрузок?.. — пытался найти причину Макс, — Наверное, всё вкупе…» — грустно подытожил он.

И что теперь? И что будет с группой?

Макс был музыкантом, как говорят, от Бога, правда, воспевал в своих песнях сатану.

Но не о цветочках же петь, когда играешь хэви? И не о любви. Нет, любовь в песнях тоже присутствовала в виде всевозможных посылов к юным сексуальным бэйби, что приводило тех в полный восторг, после чего они штурмовали двери его гостиничных номеров.

Из созерцания себя самого, Макса вывел странный, красноватый свет, разлившийся прямо перед ним. Свет ширился, обволакивал его, он попытался ему сопротивляться, но почувствовал, как втягивается в этот свет, будто растворяясь в нём.

Макса охватил новый прилив ужаса, и он с радостью бы закрыл глаза, если бы мог. Потом его сознание на миг отключилось, а когда вновь включилось, то он почувствовал под ногами твёрдую почву. И сами ноги. И руки! Макс чуть было не закричал от радости, но вовремя спохватился, и не без опаски, огляделся. Вот теперь можно было перевести дыхание – ничего пугающего в открывшемся его взору пейзаже, не было. Напротив, всё, что его окружало, дышало умиротворением: берёзки, изумрудные лужайки, цветочки, бабочки, и тишина. И… в следующий миг, едва он успокоился, эта тишина взорвалась звонкими девичьими голосами:

— Во поле береза стояла,

Во поле кудрявая стояла,

Люли, люли стояла…

Макс выпучил глаза, затряс головой и бросился наутёк, прочь из этой берёзовой рощи, но почти тут же на что-то налетел. Это «что-то» оказалось молодым мужиком в косоворотке, в руках у мужика было нечто, похожее на гусли. Улыбнувшись ошеломлённому Максу, мужик ударил по струнам и запел:

— Во саду ли, в огороде

Девица гуляла —

Невеличка, круглоличка,

Румяное личко.

Волна ужаса вновь поднялась в душе Макса.

«Я в аду! – мелькнула страшная мысль. – Не рай же это, в конце концов?! Точно – ад! Для меня – уж точно!»

А со всех сторон неслись песни. И не только народные, откуда-то доносилась и знакомая попса. Макс себя почувствовал, как в том анекдоте, когда мать суетится вокруг сына-рокера, перепившего накануне, и спрашивает — чем же помочь? «Поставь попсу, — просит сын, — авось, вырвет, полегчает…»

«И так будет вечно?!»

Тяжёлая волна злобы напрочь смела ужас:

— Ну, погодите!

И во всю глотку он заорал первое, что пришло в голову:

— I wanna be somebody, be somebody soon!

I wanna be somebody, be somebody too!*

Но тут же какая-то сила подхватила его, куда-то понесла, потом он почувствовал удар, а потом… открыл глаза.

Над ним склонился молодой мужчина в белом халате:

— Выкарабкался, — пробормотал он.

Через неделю Макс выписался из больницы. Пережитый ужас постепенно уходил, но с кое-какими вредными привычками Макс всё же распрощался, а также он перестал воспевать в своих песнях сатану.

«Не оценил!» — думал Макс и мстительно теребил крест на груди, висевший теперь в том положении, в котором тому и пристало быть.

___________________________

*W.A.S.P.

Ай лав ю бэйби, энд итс квайт олрайт

Стеклянный взрыв врезался между строчек песни – в соседней комнате долбанули бутылкой о стену. Никс держал палец на кнопке громкости плеера, как снайперы удерживают спусковой крючок винтовки, готовясь сделать выстрел. Только в случае Никса перестрелка шла за стеной, а он мог лишь прибавлять громкость в наушниках. Всегда начиналось одинаково. Весёлое застолье, пьяные голоса – «плюс», матерная шутка, гогочущий смех и всё ещё весело – «плюс», настойчивый мужской голос, женское хихиканье и протестующий визг – «плюс», а вот и первая ругань –

АЙ ЛАВ Ю

– С***!

БЭЙБИ, энд итс квайт олрайт…

Зажигательная песенка билась в ушах, с каждым нажатием «плюс», становясь всё громче, а Никс валялся на кровати, пялясь в потолок. Ни дня без музыки.

До начала драки осталась пара куплетов, и уже нет собственных мыслей в зацикленной по кругу «ай лав ю», только гремит бодрый степ. Больше не слышно пьяных голосов на припеве. Он рывком поднялся, и не давая себе шанса задуматься, ринулся к двери на ходу натягивая свитер. Плеер глубоко в кармане, в ушах наглухо «затычки» динамиков — пройти до выхода мимо всей компании. Взгляд цепляется за мамино покрасневшее лицо, дядя Вова крепко держит её локоть и, не давая вырваться, что-то втолковывает – разевая рот как рыба под водой.

Ай лав ю бэйби, траст ин ми вен ай сей

Все они сейчас только хлопают губами как рыбы. Родители, их весёлые собутыльники, отец пытается оттащить своего шурина от матери. Никс был уже в коридоре, когда кто-то закричал в спину: «Эй, малой, ты захвати нам ещё…». Но Никс слышал лишь «энд итс квайт олрайт», когда под бешеный стук сердца бежал вниз по лестнице. Преодолев семь пролётов, он на бегу врезался в железную дверь подъезда, последнюю дверь! и, подпирая её плечом, лихорадочно задёргал кнопку домофона. Первый вдох морозного воздуха едва не разорвал лёгкие, а редкие снежники с почти ночного неба растаяли во рту колючими льдинками. Отдышавшись, он радостно усмехнулся пустому двору панельной девятиэтажки, драйвовый припев задорно подпевал в наушниках. Никсу было одиннадцать лет, он только что вырвался из ада на свободу, ему хотелось кричать и смеяться.

«Я люблю тебя, малыш, и всё в полном порядке», – вторил голос в ушах.

Муз. тема: Soul Mama feat. Olivia Johnston — Can't Take My Eyes off You (это кавер на оригинальную песню, в миниатюре имеется ввиду именно кавер-версия).

Спустя семь часов голодного музицирования, коченеющие пальцы сами, мозгами не надоумленные, взяли непонятный, какой-то даже дьявольский аккорд. Аккорд, после которого бурный джазовый поток вдруг замер в воздухе. Заледенел.

Тяжело дышать. Барабанные перепонки впитывают ядовитый сок. Он всасывается в кровь, насыщает собой мысли, чувства, процессы в организме и во всех микроорганизмах внутри. Мне так хочется потерять сознание, забыться, но я как будто не имею на это права. Я должен держать пальцы на клавишах, пока через десять секунд не замолкнут струны. А иначе. Иначе всё… Закончится не просто жизнь киношного тапёра — остановится само время.

Мне начинает казаться, что человечество, созданное господом или космическими мышами (точно не знаю), чтобы отыскать ответ на главные вопросы жизни, вселенной и всего такого, сегодня добилось результата. Сейчас, в этот конкретный момент, под пальцами джентльмена в пыльном сюртуке, рождается истина; миллионы лет росла земля, пели птицы, выли на луны псы, щипал струны эоловых арф незримый пилигрим — всё ради одного лишь мига. Мига Познания.

Когда я свалился замертво, люди, сидящие в кинобаре, не обратили внимание на ядерный гриб тишины. Они продолжали смотреть фильм, прикованные к задирающимся юбкам кордебалета. А я имел на своем трупе необыкновенно светлое выражение: лучи лица моего выстреливали радиацию в космос, вызывая на землю всех немыслимых мыслителей вселенной.

«Что бы сегодня принять?» – задумался я, глядя на то, как рассеивается под лучами марсианского солнца туман в Лабиринте Ночи.

За стеной гудела сепараторная установка. Обычно я её не слышал: плотности тумана редко хватало для того, чтобы она работала в полную силу, поглощая его и превращая в питьевую воду. Но сегодня он был густым, а это означало, что пока солнце полностью разгонит завесу, наши запасы воды существенно пополнятся. Может даже, удастся искупаться или сварить какое-нибудь первое блюдо, причём с запасом на несколько дней…

Я вздохнул и перевёл взгляд на лежавшую передо мной горку таблеток и капсул. До прибытия ближайшего корабля с Земли оставалось две недели, а запаса хватало лишь на полторы даже при экономии и приёме по одной в сутки, хотя условия жизни на Марсе предполагали двухразовое употребление препаратов за день. «Опять придётся у Дженни клянчить», – мысленно вздохнул я и выбрал упаковку с картинкой, изображавшей человека с раскрытым в безмолвном крике ртом и выпученными, скошенными вправо глазами. Сегодня предстояло работать в вольфрамовой шахте, и этой таблетки как раз должно было хватить на целые сутки. А если повезёт – то и на полторы: она содержала все песни «Кинг Кримзон».

— Ричи! – раздался за спиной голос Дженни. – Я свежей воды принесла. Ты ещё не принимал?

— Спасибо, Джен, – обернулся я к жене, называя её – возможно, в последний раз за день – настоящим именем. Вообще-то меня звали Питером. То, что Дженни назвала меня Ричи, означало лишь одно: она уже успела принять «Блэкморз Найт» и теперь видела во мне Ричи Блэкмора. — Что там с установкой? – спросил я как можно безмятежнее, закидывая в рот «Кинг Кримзон» и запивая водой из протянутого ею стаканчика.

— Уже есть десять литров, – радостно проговорила она. Черты её лица стали постепенно размываться, и вскоре на меня смотрел Роберт Фрипп. В голове звучал «Человек-шизоид».

— Ну и славно, – пробормотал я и поспешил к выходу.

Мы жили на Марсе уже почти полгода, но я всё никак не мог привыкнуть к таким побочным эффектам воздействия музыкальных таблеток. Не принимать их было нельзя: они давали возможность работать на поверхности без скафандров, спасали от излучения, солнечного ветра и прочих прелестей марсианского климата. Таблетки изготавливались на специальных земных заводах только для колонистов, причём их распространение на Земле категорически запрещалось. Каждого, у кого находили такие препараты, сразу отправляли на любую колонизированную планету Солнечной системы по его выбору, но без права их употребления. В таких условиях бедняга редко выдерживал больше суток…

Каждый прибывавший на Марс корабль обязательно доставлял эти таблетки, причём во всё большем количестве. Однако их всё равно не хватало. И здесь крылся главный расчёт ооновских политиков: привыкший к ежедневным дозам колонист не мог вернуться на родину, а это означало освоение новых территорий, бесперебойные поставки так нужного истощённой Земле вольфрама и других полезных ископаемых…

— Привет, Михаэль! – раздался над ухом голос Ларри Уотсона.

Непривычное имя, которым меня назвали, заставило обернуться.

— Привет, – буркнул я, внимательно его разглядывая. – Ты что принял?

— «Ин Экстримо». Не пробовал? Классная штука. Вставляет так, что, наверно, я сейчас всю шахту сам перерою…

— Моих, скорее всего, не хватит до рейса. Одолжишь?

— Да не вопрос. Эти, правда, редко доставляют, но ничего, сочтёмся. Знаешь, – Ларри-Фрипп приобнял меня за плечи, – мне сейчас кажется, что там, в шахте, сидит тролль, который похитил Мангхильд и спрятал её за залежами вольфрама. А я – как Финнеман, что должен её освободить…

— Ладно, пойдём, – скинул с плеча я руку Ларри, выглядевшего как Роберт Фрипп.

Щурясь от набиравшего яркость солнца, мы поспешно направились к видневшейся неподалёку шахте. В голове каждого звучала своя музыка – наше спасение, наша жизнь… и наше проклятие.

— Алиночка, ну, покушай! Я приготовила твой любимый пирог: с капустой, с грибами.

Девушка не ответила. Не нужно — ничего больше не нужно! Без Паши…

«Ты будешь меня ждать, Аля?» — звучал в её памяти бархатный голос любимого.

«Конечно, буду, Пашенька!».

Вместо Паши пришла похоронка: пал как герой в чеченских горах. А вместе с ним умерла и Алина. Как теперь жить без него? Да и зачем?

Мать, устав от безуспешных попыток уговорить дочь поесть, ушла на работу. Лишь только в замке щёлкнул ключ, девушка встала с дивана. Нет, она не будет лежать, дожидаясь, когда к ней придёт смерть. Сегодня она кончит всё разом.

«Налью в ванну воды погорячее» — думала девушка, открывая кран.

Бритва лежала на полке над раковиной, дожидаясь своего часа. Сосед за стенкой опять устроил у себя в квартире дискотеку — врубил на полную громкость музыку. Ну, и пусть веселятся, кому весело.

А вот и Риккардо Фольи, любимый с детства. «Storie di tutti giorni»… Каждое слово этой песни было Алине знакомым. Правда, не зная итальянского, невозможно понять, о чём поёт маэстро. И теперь девушка этого так и не узнает.

«Так ведь можно погуглить перед смертью, подумала она в следующий момент. — Или не стоит?».

Звучит-то как бодро и весело! Вдруг содержание окажется вовсе не таким весёлым? Ну да ладно — лучше просто послушать эту песню ещё раз — последний.

С этими мыслями Алина включила компьютер. Гугл тут же выдал разные песни Фольи. Послушать, что ли, все?

«А давай, Аля, как поженимся, съездим в Италию», — вспоминались Пашины слова.

Алина тогда обещала: непременно, любимый…

«Чёрт! В ванной вода льётся, а я тут сижу, музыку слушаю!».

Вскочив со стула, девушка стремглав побежала в ванную. Вода из крана благополучно перетекла через край, и на полу образовалась лужа.

Бегая с тряпкой и ведром под музыку итальянского маэстро, Алина думала, что не должна, не имеет права умирать сейчас. Паша мечтал увидеть Италию. Теперь увидеть её должна Алина. За себя и за него. И выучить итальянский, как он хотел.

Свидетель

Там была музыка. Столь громкая, что за ней ничего не разглядишь. Не сначала, конечно. Сперва мелодия поднималась под самый свод потолка клочьями тусклого, пепельно-безжизненного пара, невесомого и почти прозрачного, и оседала там пеленой, как небо устилалось облаками в непогожий день. А потом всё начало осыпаться. Острыми хищно поблескивающими копьями-льдинками. Они стремительно летели вниз, словно желали изрешетить все вокруг. Но бесследно тонули в вязком тумане. Он уже тогда начал подбираться. Фиолетово-свинцовая дымка — именно таким мне видится звучание виолончелей. Она слалась по полу, украдкой взбиралась на туфли, будто пробуя их на ощупь, и осознавая, что еще рано, отступала. А пока подле меня, переливаясь буйством красок, кружили капельки, подхваченные невесть откуда взявшемся ветром. Игривые, резвые, они носились в сумбурном танце, меняя цвет своих гладких шкурок в умопомрачительное количество цветов. И вдруг туман осмелел. В следующее мгновение я перестала различать капельки, их поглотил сизо-сиреневый дым. А еще пару секунд спустя не видела уже и стен галереи со всеми картинами. Густой, зябкий, насыщенный цветом и холодом, туман окутал меня непробиваемой стеной. Я вдыхала тягучую плотную массу, и казалось, вот-вот задохнусь. Паника неуклонно наступала, хоть и было ясно: это лишь наваждение. В такие моменты советуют отвлечься, и я попыталась сосредоточиться на полученной вчера новой коллекции. Но мысли мельтешили стайкой переполошившихся птиц, не задерживаясь подолгу в голове. Тогда-то я и услышала шаги. Совсем рядом. Странно…

— Шаги были неспешными! – вдруг осенило рассказчицу. — Так словно их владельцу нечего бояться.

— Вы пришли в галерею утром, когда похититель был еще в здании, и не смогли его разглядеть из-за какой-то музыки? – изумился толстячок с болезненным цветом лица. – Украдены произведения искусства, стоимостью в миллионы! А вы говорите, что стояли и ждали, пока вынесут картину за картиной, прямо у вас под носом? Думаете, мы поверим в эту сказку?

Его напарник – пожилой мужчина в винтажном пиджаке — неодобрительно покосился, и говоривший осекся.

— Это называется синестезией, — поспешно заговорила подозреваемая. — Мой мозг путает каналы передачи информации. И я вместе с тем, что слышу музыку, еще и визуально вижу ее. Это есть в моей медицинской карте.

Пожилой мужчина понимающе кивнул. Его напарник презрительно хмыкнул, но промолчал.

— Жаль, что я не смогла вам помочь в поимке преступника.

— Отчего же? С ваших слов мы можем сделать два вывода. Или похититель до безумия любил классическую музыку. С чего-то же он включил ее на большой громкости. Понимаю, район вдали от жилых массивов и вероятность, что его кто-то услышит, почти нулевая. Но я бы на его месте так не рисковал. Или же… – он выдержал паузу, — наш преступник знал о вашей синестезии, и в частности о виолончелях, дающих эффект непроглядного тумана.

Скрипач

Михаил вытащил скрипку, положил футляр прямо на снег и задумался. Весёлая танцевальная музыка тут будет явно некстати. Понятно, что после случившегося Наталье просто необходимо отвлечься, однако если сейчас неуместное веселье вихрем ворвётся в её мир, это может быть воспринято как некое кощунство, насмешка над её горем. Песенки и романсы, которые так любила Лара (царствие ей небесное!), тоже будут звучать как-то странно — особенно «Besame mucho», которую Михаил к тому же дал себе слово не играть более ни для одной женщины. Только для Лары и только в память о ней. Оставалась классика — Моцарт, Бах, Бетховен, Чайковский, Глинка…

С этими мыслями скрипач тронул смычком струны, и скрипка, повинуясь его опытным рукам, запела. Наталья живёт на втором этаже — должна услышать.

Кто-то, проходя мимо пятиэтажки, наверное, подумал бы, что немолодой музыкант, озарённый любовной музой, играет для любимой девушки, стремясь добиться её расположения. Но единственной возлюбленной Михаила — и на земле, и на небесах — была его супруга Лариса. Наталье он был благодарен за сына.

Четыре года назад Владика задержали на митинге против коррупции. В колонии, куда его посадили по обвинению в участии в массовых беспорядках, парня били и пытали, требуя чистосердечно признаться, а заодно и оговорить своих товарищей по несчастью, дав нужные следствию показания. Неизвестно, чем бы всё это закончилось, если бы журналистка Наталья Совенко не подняла шум. История с Владиславом Мухиным получила широкую огласку не только в России, но и за рубежом. Отсидеть ни за что Владику, правда, пришлось, и надзор за ним установили после освобождения — за то, что заявил о пытках. Но главное — его не придушили по-тихому.

А теперь саму Совенко обвинили в пропаганде экстремизма и заперли под домашний арест. На все мольбы журналистки отпустить её под подписку о невыезде — к умирающей в реанимации старшей дочери — суд оставался глух. В конце концов, правда, отпустили на несколько часов — проститься с Алисой — и снова под арест.

Чувства этой несчастной женщины были Михаилу понятны. Когда его Лариса умерла от скоротечного рака, он думал, что сойдёт с ума от горя. Но он не сидел взаперти — надо было заботиться о сыне, зарабатывать, чтобы на что-то жить. И он играл на скрипке — на концертах, в ресторанах, на офисных корпоративах. И в свободное время — для измученной страданиями души. Он был занят делом. А Наташу лишили даже этого утешения.

До ареста сына Михаил не интересовался политикой, безропотно принимая всё как есть, и в людях всегда старался найти что-то хорошее. Когда Владика пытали в полиции, он впервые задумался о том, что доброе и светлое, пожалуй, есть далеко не в каждом. Некоторым оно чуждо, словно китайская грамота. И вот с Натальей… Михаил не сомневался, что её нарочно стремятся сломить духовно, довести до сумасшествия или самоубийства. Но нет — так просто он не отдаст спасительницу своего сына этим садистам! Пусть он ничего больше не умеет, кроме как пиликать на скрипке, пусть не в его силах освободить узницу, но исцелить её душу Михаил считал долгом чести. И он играл.

С того дня визиты скрипача под окна квартиры Натальи стали повторяться с завидной периодичностью. Играл Михаил преимущественно классику, иногда разбавляя философскими напевами «о несчастных и счастливых, о добре и зле, о лютой ненависти и святой любви», об очаге забытых истин, до которого «один лишь шаг, и это шаг длиннее жизни». Конечно, удавалось ему это не каждый день, однако пару раз в неделю музыкант брал скрипку и ехал на другой конец города, шагал по не чищенным от снега тротуарам, чтобы отвлечь от грустных мыслей узницу собственной квартиры. Он не мог знать, нравятся ли Наташе его уличные концерты, ибо она даже не выглядывала в окно. Но всё равно продолжал приезжать.

Бывало, что на музыканта набрасывались с бранью агрессивные идиоты со здоровенными лбами, угрожая показать силу своих кулаков, если он не уберётся по-хорошему. Тогда Михаил уходил, чтобы через некоторое время появиться вновь. Некоторые, напротив, приходили в восторг от его музыки. Старушки, бывало, прослезившись, просили музыканта сыграть на бис. Он им не отказывал.

Около месяца продолжались эти концерты для незримого слушателя, пока однажды окно на втором этаже не открылось. В проёме показалось лицо Натальи — бледное, с припухшими от слёз глазами. Скрипач как раз только что закончил партитуру Моцарта. Увидев её, он закивал головой.

— Это Вы, Михаил Сергеевич? — удивилась узница.

— Здравствуй, Наташа!

— Вы замечательно играете!

— Стараюсь. Тебе нравится?

— Очень нравится. Особенно Моцарт.

— Хочешь, ещё сыграю?

— Да, пожалуйста, если можно, — произнесла она чуть смущённо.

Никогда ещё Михаил не выполнял пожелания слушателей с такой радостью. Да и не смог бы он сейчас отказать той, которая впервые за столько времени проявила интерес, впервые о чём-то попросила. По лицу слушательницы он увидел, как аккорд за аккордом отступает чёрная тоска, сменяясь твёрдым желанием жить. Теперь Михаил был уверен: эта женщина ничего с собой не сделает.

В этот раз он задержался подольше. Наталья, накинув на плечи пальто, стояла у открытого окна и слушала.

— Спасибо Вам, Михаил Сергеевич! — поблагодарила женщина музыканта, когда тот, устав играть, стал упаковывать инструмент в футляр.

— Не за что! Ты ведь сына моего спасла. Если хочешь, приду на неделе — ещё поиграю.

— Так всё это время Вы приходили играть для меня?

— Ну да. Когда не стало моей Лары, сам музыкой и спасался.

— Должно быть, Вы её очень любили? — в голосе Натальи слышалось неподдельное сострадание.

— Любил. И сейчас люблю. Моя Лара и твоя Алиса — они оттуда с небес наблюдают за нами. Наш долг — жить и помнить о них. Иначе нельзя.

— Да, Вы правы, — задумчиво проговорила Наталья. — Иначе нельзя.

От её дома музыкант удалялся с чувством выполненного долга. Как врач выходит из палаты пациента, убедившись, что кризис миновал, и больной будет жить. На радостях он не заметил, как от крыши оторвалась тяжёлая сосулька и стремительно полетела вниз…

— Миша! Мишенька!

До боли знакомый голос звал и манил.

— Лара! Ларочка! Это ты?

Темнота стала мало-помалу рассеиваться. Спустя несколько мгновений перед глазами Михаила предстал цветущий сад. На клумбах росли невиданной красоты деревья и кустарники. Из причудливо украшенного лепниной фонтана били струи прозрачной воды. Мощёная булыжником дорожка вела к увитой плющом беседке, где между колоннами стояла она — та молодая и красивая Лара, которую он полюбил с первого взгляда и навсегда. Как же она была похожа на ангела — в белом платье, с ниспадающими на плечи тёмными, вьющимися колечками длинными волосами, с лучистыми глазами, голубыми, словно бескрайнее море!

Михаил бросился к ней с возгласами радости.

— Лара! Любовь моя! — восклицал он, обнимая её тонкий стан и жадно целуя пухлые губы. — Я так скучал по тебе!

— Мишенька, родненький!

Она гладила его по волосам, как при жизни. Где-то вдали играла музыка. Михаил готов был поклясться душой, что ни на одну земную мелодию она не была похожа, и что даже самому искусному музыканту не под силу сыграть такое чудо.

— Позволь мне остаться здесь, с тобой.

— Нет, Мишенька, — Лара мягко отстранила его от себя. — Твоё время ещё не пришло. Ты должен возвращаться на землю. Владику привет передавай, скажи, что я его очень люблю. И Наташе привет от Алиски. Мы ещё встретимся. До свидания, милый!

— До встречи, любовь моя!

Райский сад стал постепенно таять, пока, наконец, не превратился в белый потолок больничной палаты. Приборы и датчики исполняли нескладную музыку победы жизни над смертью.

— Очнулся, — проговорил доктор в белом халате. — Ну, как Вы себя чувствуете? Помните, как Вас зовут, что с Вами случилось?

— Да, конечно. Михаил меня зовут. Мухин Михаил Сергеевич. А что случилось… Не помню, вроде как чем-то по голове огрели.

— На Вас упала сосулька. С крыши. Чудо, что живы остались. Полгода, считай, в коме пролежали.

— Полгода?! — Михаил отказывался верить своим ушам.

— Именно так. Сейчас уже июль на дворе. К Вам пришёл Ваш сын. Хотите с ним поговорить?

— С Владиком… Да, конечно.

Доктор вышел в коридор. Через минуту в палату вбежал Владик, взволнованный и счастливый.

— Привет, пап! Слава Богу, ты живой!

— Ну, здравствуй, сынок! Повезло твоему папке — крепкая голова оказалась! Кстати, я маму видел. Привет передавала, говорит, что очень тебя любит… Да, я был там, думал остаться. Но мама сказала, ещё не время мне покидать этот мир. Ты-то как? Не шибко достают полицаи?

— Некому доставать. Половина уже за решёткой, половина трясутся, ожидая наказания. Да, и надзор с меня уже три месяца как сняли. Жду компенсации — обещали выплатить за незаконное лишение свободы, за пытки. Кстати, Наташа мне активно в этом помогает.

— Подожди. Ты серьёзно? Какая Наташа?

— Совенко. Журналистка, для которой ты на скрипке играл.

— Так она уже тоже на свободе?

— Именно. Политических сейчас активно выпускают. Когда ты лежал в коме, тут такое началось…

— Ох, надеюсь, что хоть не кровавая революция?

— Нет, пап, в этом плане всё было мирно. Кстати, Наташа приходила, интересовалась, как ты там. Говорит, твоя музыка её спасла — не дала сойти с ума. Ты, пап, действительно волшебник.

— Нет, сынок, — Михаил покачал головой. — Волшебник не я. Пела моя скрипка, а я просто водил смычком.

— Однако твои руки заставили её петь. Без них она просто кусок дерева. Слушай, пап, я тут подумал: зря я, наверное, сопротивлялся, когда ты хотел меня ещё маленького научить играть на скрипке. Может, научишь сейчас? Если ещё не поздно.

— Учиться, сынок, никогда не поздно, — ответил Михаил.