Салфетка №97, итоги

№1

Сказка на ночь.

— Мама, расскажи мне сказку, — просит моя пятилетняя дочурка, лёжа в своей кроватке и укрывшись до самого подбородка одеялом. – Я не усну без сказки, — канючит она, — только такую расскажи, не была похожа ни на что.

Поскребла я себе затылок, посмотрела по сторонам, на потолок взглянула, делать нечего шантаж придется принять. Муж улыбнулся и присел рядом со мной. Видимо тоже сказку послушать хочет. Вздохнула, еще раз в затылке поскребла для стимуляции мыслительного процесса и принялась за дело:

— Было это в стародавние времена, — начала я повествование загадочным голосом. – Жили-были Боги на нашей земле. Хороводы водили, песни пели, в игры разные потешные играли. Один только Бог был грустен и задумчив, и звали того Бога Род. «Ты почему не весел, всемогущий? Почему голову свою кудрявую на грудь уронил, и брови свои нахмурил?» — спрашивают его другие Боги и Богини. «Да почто мне эти игрища да забавы, когда посмотришь вокруг всё серо и голо», — ответил им Род и снова грустить принялся. «Чем сидеть да думу думать разверни свои плечи, разомни свои косточки, да и сотвори чудо-расчудесное, чтобы и нам радость была на твою работу поглядеть», — посоветовали Боги и продолжили плясать и веселиться. А Род тем временем встал на ноженьки, руками взмахнул, да и крикнул слова заветные: «Ой, летите вы мои думы, землю облетайте, да задуманного мною живо воплощайте». Род сжал руку в кулаке, а потом разжал, и на ладони оказалась горсточка семян. Дунул Бог что есть мочи, и полетели семена и упали в чёрную землю. Выросли деревья образуя леса, появилась трава. Создал Род пёрышко и ворсинку и поселились птицы в лесах, звери стали рыскать. Придумал смену сезонов Всемогущий, и звери с птицами могли получать дары от леса и засыпать, пережидая холода. Создал Бог и людей, чтобы могли Землю сохранять и оберегать. Удивились другие Боги и Богини чудесам Родовым и решили на своем божественном совете, что хватит им петь и веселиться, надо землю украшать и облагораживать. А чтобы не забыть деяния каждого из богов, всё созданное каждым будет иметь частичку бога в словах, что произносят люди. Всё деяния Рода до сих пор передаются из уст в уста: природа, родители, продолжение. И не будет забыт древний Бог, ведь частичка его повсюду, — закончила я сказку и посмотрела на своих слушателей. Видимо сказка удалась, раз дочь с мужем оба заснули. Буду будить «старшенького», пора и нам укладываться.

№2

Мыкола, белобрысый пацаненок, сынку Архипа, повадился бегать в соседний хутор. С утра убежит, никому ничего не скажет.

— Побачил с утра, шо пацаненок энтот, — говорит подслеповатый дед Семён, сосед ихний, — шо он короб с собой таскает. Огроменная бандурина, ага. Як… ну, як воз. Ну трошки похож. Ну не, ну не такой, а кабыть, ну по хворме.

Кто там поймет, что болоболит дед. Его и бабка своя не слушает, бьет веником и гонит на задний двор пасти курей да гусей.

Только утро — Мыкола шасть со двора. Тащит с собой какую-то квадратуру. Она больше мальчика и покрыта белым суконным материалом. В утреннем тумане и не видно парнишку за ним. Плывет средь белизны нечто геометрически правильное, чистая белая абстракция формы.

А в село барин приехал из столицы. Длинноволосый, культурный; лицо — как овал яйца: правильное, нежное, ровное, аккуратно приспособленное под малорусское канотье и белую малороссийскую же рубашку, на воротнике которой бежит зигзагом красная молния.

«Петебуржуин» — шепчутся о нем иронично бабы, закатывая глаза, а при встрече кладут поклоны и сразу бегут от него, смущаясь и смеясь.

«Петебуржуин» же, петербуржец то есть, Илья Ефимович, ходит, приветливо улыбаясь, – с удочками, с коромыслом ли, помогая какой-нибудь молодой смазливой девке.

Говорит о Мыколе: «Он мальчик талантливый, способный, трудолюбивый». Как будто что тайное знает о нем. Вечерами их часто можно видеть вместе. Сидят на песчаном обрыве над рекой, тихо разговаривают. Над ними в шелушащейся коричневой чешуе горит в свете вечернего заката огромная сосна, опушенная густой иглистой мглой. За рекой яровым, ядреным красно-желтым желтком разлит закат. Тени барина и мальчика сливаются и покрывалом скатываются с обрыва, касаясь кончиком холодной речной морщины.

Закат тускнеет и сливается с ночной синевой, а они все сидят и о чем-то беседуют.

Ближе к осени барин уехал. Пришла и прошла осень. Наступила зима. Выбелило все. Белым, чистым, как полотно, снегом.

Утром приехала в село барыня, сестра барина.

Привезла подарок Мыколе и радостную весть.

«Зовет тебя Илья Ефимович в Петербург учиться. Говорит, выйдет из тебя настоящий мастер. Показал результаты твоих летних пленэров на выставке. Вся высшая публика, мон ами, в шоке. Так что для тебя авантаж необыкновенный. Поезжай!»

А в качестве подарка – рисунок самого Ильи Ефимовича, художника. На картине изображен мальчик, Мыкола, тщательно вырисовывающий знакомый, крытый сеном домик, тот самый, что стоит на соседнем хуторе, а живет в нем Гуля, сестричка его.

№3

Павел сидел на коленях и чёткими мазками выравнивал творение – пейзаж с глиняным домиком, которые сразу ассоциируются с южно-украинской деревней. Со стороны могло показаться, что он в ужасно неудобной позе, но Павел пересаживаться не собирался.

Не только дом, всё пространство на километры вокруг было очень аутентичным и художник радовался, что на отпуск поехал именно сюда. Сделать этот отпуск его уговорила жена, потому, что у неё как раз и был отпуск, который на работе, а отпуска, которые на работе – это о-го-го!

Место, что ни говори было живописным – про дом вы, надеюсь, уже поняли, так во круг него росли деревья. Почти от самой земли точно к небу тянулись длинные ветки с обилием листьев. Павел не знал, как они называются, и окрестил их про себя «берёзой украинской», ибо кора и форма листа была похожа.

Самым, конечно, вдохновляющим была надпись на дереве. Возле обрубка сука, более других обрубков суков, похожего на человеческий глаз было выцарапано «Большой Брат следит за тобой». И, правда, сук-глаз именно следил.… Когда Павел впервые увидел надпись, он улыбнулся с уважением к братьям-славянам, потому, как у нас надписи другого содержания в большинстве своём.

— Ну, Павлик! – Раздался за спиной канючащий голос жены. – Ну, поехали уже от сюда!

— Чего случилось, дорогая? – Устало и безынтересно спросил тот.

— Я вся обгорела, а туалет тут знаешь, какой. Я мучаюсь от безделья…

— Хорошо, я подумаю над этим. В следующий раз поедем в Майкоп.

Павел лукавил. Первые три дня загородной жизни он провёл на старом диване и решил, что его мечта сбылась… Туалет, служивший и курятником, был, конечно, недостатком, но не поселиться же тут на веки… Павел отдыхал как любил и всё было хорошо – ничего ни парит, как в городе. Да и Майкоп всякий – не отдых, а полоскалка… А тут тишь, вон, Брат следит за всеми. Хорошо…

№4

Он не берет плату за свою работу, сам выбирает тех, чей портрет захочет написать. Просто приходит каждый день на аллею в городском парке, раскладывает этюдник, садится и ждет, вглядываясь в лица прохожих. Что он ищет в них, известно лишь ему одному.

Однажды на аллее появляется она – идет навстречу легко и плавно, почти пританцовывая, так что развеваются на ходу распущенные волосы и длинный яркий цветочный сарафан. Черты ее лица мягкие и неброские, нос слегка курносый, щедро усыпан веснушками, глаза зеленые с лукавым прищуром, губы насмешливо изогнуты. Веселая, непоседливая, озорная девчонка.

Она становится его неизменной музой и натурщицей. Ежедневно он пишет только ее. Работает, не замечая ничего вокруг. Ни людей, останавливающихся за спиной, чтобы взглянуть на портрет, ни полуденного зноя и обжигающих солнечных лучей, ни как пролетает время, и постепенно сгущаются сумерки.

Привычными уверенными движениями смешивает краски, наносит контурные линии, кладет тонкие, почти невесомые мазки, формирует узор светотени.

Изо дня в день, снова и снова, все больше и больше эскизов в его папке.

Впервые она не приходит пасмурным и холодным днем. С тех пор в прежде красочном и оживленном парке становится непривычно тихо. В воздухе как будто висит мутная дымка, потускневшее небо отражается в лужах, листья, сменившие свой цвет, постепенно опадают на серый асфальт, и качаются на ветру уже оголенные ветви деревьев.

Какое-то время он продолжает ждать, потом смиряется, только все чаще вынимает из папки акварельные листы и подолгу вглядывается в ее изображение.

На эскизах застывший июльский полдень. Небо чистое прозрачно-голубое. Слепяще-яркий солнечный диск. Огромное поле высоких зеленых трав, редкие белые вкрапления цветов. Сплетающиеся густые кроны деревьев. Ощущение растворенного в воздухе тепла. Это тепло останется с ним, пока она не вернется.

№5

— Ивашка, а, Ивашка, а какой он — Бог?

— Да такой же, как мы, Маришка.

— Врёёёшь. Бог — он очень большой, а мы — маленькие.

— И все равно. Нам отец Петр рассказывал, что Бог создал нас по своему образу и подобию. А значит он – такой же.

Маришка с задумчивым видом поковыряла пальцем в носу и кивнула соглашаясь. И тут же спросила снова:

— Ивашка, ты же художник. Ты можешь нарисовать Бога?

— Могу. Если ты мне не будешь мешать. Иди, погуляй с подружками.

— Ладно.

Мальчик с улыбкой посмотрел вслед убегающей девочке, вздохнул, достал чистый лист и закрепил его на мольберте. Потом ненадолго задумался, обмакнул кисть в зеленую краску и начал рисовать.

День склонился к закату, когда Ивашка нанес последние мазки и удовлетворенно взглянул на то, что получилось. Маришке должно понравиться.

Он доел остатки хлеба, допил молоко и немного полежал на траве, прислонившись к горячему боку камня, на котором просидел весь день. Картина как раз успела просохнуть, и Ивашка аккуратно сложил кисти и краски в ящик, подхватил под мышку мольберт и направился в сторону деревни.

— Вот смотри, я нарисовал.

— Обманщик ты, Ивашка. Какой же это Бог? Ты себя нарисовал… на камне.

— А ты посмотри внимательнее. Видишь, небо, деревья, дома – всё складывается в лицо. Это и есть — Бог.

— Тююю.

— Вот тебе и «тююю», — передразнил девочку Ивашка. Бог, Маришка, он везде: в деревьях, в реках, в травах и даже в тебе и во мне. И в батьке с мамкой. И он всегда смотрит на нас и улыбается… ну, или хмурится. Смотря что мы делаем… Так говорит отец Петр.

— Здорово, — выдохнула девочка, и тронула пальцем картину. – А можно, я ее себе оставлю? Мне кажется, что у тебя Бог грустит, я с ним буду разговаривать, и он будет улыбаться? Можно?

— Конечно, — улыбнулся Ивашка. – Я же ее для тебя рисовал.

— Ой, спасибо, — засмеялась Маришка.

— А сейчас тебе пора спать, да и мне тоже. Лучше, приходи завтра на луг, я тебе еще что-нибудь нарисую.

№6

Вопрос искусства

Окаянный! Знаете, это уже ни в какие рамки!

Проходу не даёт: возле столовой ловит, по электронной почте письма странные кидает, в обед зовет к себе в кабинет.

И говорит:

— Зайдите, Анна, надо проработать вопрос.

И вопрос – не вопрос, а ерунда какая-то! А обед – не резиновый.

Я вздохнула. Негодяй вы, Корунский. Гад вы, Павел Сергеевич, регулярно портите аппетит и делаете плохое пищеварение. Отсюда у меня нервы. А я женщина впечатлительная!

Руки уже автоматически накладывают стежок за стежком. Вон, даже на путающееся мулине не раздражаюсь, все мысли ушли в сторону начальника. Не люблю работать ни шелком, ни мулине, но заказчик, будь он неладен, пожелал картину гладью. И сам приобрел нитки и ткань. Сельский мотив: мальчишка-художник рисует крытые соломой хатки на фоне гор и закатного неба.

Эх, давно картину делаю. И вроде работы не так много, а всё конца и края не вижу. Всё что-то отвлекает.

Ох, уж эти мужики! Нет, чтоб цветок принести или шоколадкой угостить! Всё какие-то ухаживания у него непонятные. Не анализировать таблицы, так расчёт особо важных проектов! Сверхурочно или в обед. Другого времени он, видите ли, не находит!

От неосторожного движения нитка порвалась. Вздохнув, я принялась отматывать новую. Спокойнее надо, спокойнее. Ручная работа нервов не терпит, немного уже осталось. И прочь из головы мысли об этом подлеце, а то нашью сейчас. Мама вообще говорит, что о чём думаешь, то и делаешь. Думаю, это правда.

Ещё раз вздохнув, я сосредоточилась на вышивке, продолжая накладывать стежок за стежком. Главное, не забыть с собой завтра взять и показать коллеге, очень уж та хотела взглянуть.

***

— Святые угодники! – Ирка всплеснула руками, во все глаза уставившись на картину. – Павел Сергеевич!

— Где? – непроизвольно дёрнулась я и понять, когда он успел зайти в кабинет.

— Да вот же! – она указала на картину. – Смотрит своими серыми очами на нас с тобой. Слушай, красиво-то как! Такой необычный портрет!

— Да какой порт… – начала я и резко замолчала. А картина-то… Сидящий спиной к зрителю художник, словно прямой нос, хатки – глаза, ветви деревьев, будто уложенные волосы. А если отойти на шаг назад, то и вовсе пейзаж с парнишкой теряется. Смотрит на меня Корунский, как живой!

Мы даже не заметили, как скрипнула дверь, и тут же совсем рядом раздался мягкий баритон начальника:

— Анечка, да вы творите чудеса! Зайдите ко мне сегодня в обед — займёмся проработкой вопросов искусства!

№7

Здравствуй, мама.

Знаешь, сегодня поймал себя на том, что начинаю забывать твой голос. Даже лицо… закрываю глаза и хочу представить тебя, но вместо этого видится отец. Он тоже в последнее время очень занят, весь в заботах по дому и по службе, поэтому нечасто заходит ко мне. С его женой я так и не сблизился, да не очень-то и хотелось. Она вежлива и даже временами приветлива со мной – можно ли желать большего от мачехи? Тем более сейчас, когда она вот-вот разрешится от бремени и наконец-то подарит отцу наследника. Законного сына, а не бастарда, как я…

Нет, мама, не думай, мне хорошо с отцом и дедушкой Антонио. Отец учит меня разным наукам и искусствам. Мне легко даётся ученье, особенно арифметика, механика и рисование. Недавно к отцу приходил его друг, известный скульптор и живописец, господин Андреа Верроккьо. Ему понравились мои рисунки, и он даже милостиво согласился взять меня в скором времени учеником к себе в мастерскую, во Флоренцию. По крайней мере, так сказал мне отец. Я весьма этому рад. Конечно, я вряд ли стану столь знаменитым, как господин Верроккьо, но всё равно обучиться на скульптора – моя давняя мечта. Так что у меня всё прекрасно. Но я всё равно часто думаю о тебе, мама.

Вот уже несколько ночей подряд мне снятся крылья. Совсем как у тех маленьких зверьков, что крестьяне зовут Pipistrelle – но только громадные, намного больше, чем мой рост. И будто бы они прикреплены к моим рукам. Я стою на вершине высокого холма, а потом разбегаюсь, взмахиваю несколько раз крыльями – и лечу. Лечу над нашим городком, над виноградниками, над отцовским домом… лечу к тебе, мама. Я проснулся и тут же сделал набросок этих крыльев, но он, – как и всё, что человек творит наяву, а не во сне, – получился несовершенным и ущербным. Таким, что мой учитель механики лишь посмеялся, увидев его. Хотел бы я посмотреть на его лицо, когда построю эти крылья и на его глазах взлечу. Я верю, что люди когда-нибудь будут так летать. И знаю, что ты бы не стала смеяться надо мной, мама.

Я пишу тебе письма и складываю их в ящик стола. Отправлять не имеет смысла – ты не умеешь читать. Конечно, фра Бартоломео мог бы за несколько сольдо читать их для тебя вслух и даже писать ответы, но я не хочу, чтобы ты тратила деньги понапрасну – вы и так живёте небогато. Твои родные наверняка будут недовольны. А ещё меньше я хочу, чтобы ты тосковала по мне. Лучше думай, что я тебя забыл. Так тебе будет легче, мамочка.

Твой Леонардо, сын Пьеро из Винчи.

Внеконкурс

1)

Письмо другу

Мой нежный друг, мой милый друг, рисующий дома, не знает ничего о том, что жизнь забавами полна. И кисть касается холста. Она прозрачна и легка. Ты горд. Ты этот мир создал. Но кто же сотворил тебя? Кто он? Быть, может, бог, иль демиург? Всевышний иль Благой? А, может, вовсе нет его? Он занят новою игрой. А, может, вовсе он не бог? А, может, он – мальчишка? И мир лежит в его руках, он заигрался слишком. Иль всё иллюзией оказывается вдруг. Ты это сам придумал. Мой нежный, милый, добрый друг, ты слышишь голос бога? Я не слышу. – Глупо…

2)

Музей одной картины

— Мы почти пришли, вон он.

Я посмотрел в сторону, куда указала Лиза, и увидел одноэтажный дом, который меньше всего походил на музей. Честно говоря, я изначально был против идеи приехать в такую глушь непонятно ради чего, но моя жена – яростная поклонница живописи – настояла. «Это же уникальный музей, — говорила она. – Как ты не понимаешь? Такого больше нигде нет». И вот теперь мы месили осеннюю грязь в селе «Гиблый враг», и я ни о чем не мечтал сильнее, чем о чашке горячего чая.

Дом стоял в самом конце улицы, а за ним чуть поотдаль начинался тот самый враг, которому село было обязано именем. Мы открыли дверь и шагнули в полутемную прихожую. Над нами громко звякнул колокольчик, и я подпрыгнул от неожиданности. Дом пах старым деревом, пылью и маслянными красками, убранство прихожей было более чем скромное: пара половиков, «зимний» букет в хрустальной вазе на тумбе с зеркалом, пара старых фото на стенах.

— Добро пожаловать в наш музей, — мелодичный голос отвлек меня от разглядывания помещения. Молодая девушка стояла в дверном проходе и вытирала руки кухонным полотенцем. – К нам не часто заглядывают туристы, — улыбнулась она. – Проходите, я вам все покажу. Чаю?

— Да, если не сложно, — я благодарно кивнул и посмотрел на жену, которая уже успела скинуть пальто, повесить его на вешалку за дверью и одеть мягкие тапочки. Я последовал ее примеру, и уже через несколько минут мы сидели на кухне, пили ароматный чай с травами, а девушка, которая представилась Оксаной, рассказывала нам о музее.

Выслушав историю рождения и жизни Александра Никольского – так звали художника: что он родился в этом доме, что написал только одну картину, не считая множества эскизов и маленьких зарисовок, что его смерть окутана тайной, и вообще не известно – умер ли он, мы проследовали в соседнюю комнату-мастерскую, чтобы посмотреть собственно на картину, ради которой проделали этот путь.

Комнатка оказалась очень маленькой, в одном ее углу стоял мольберт с холстом, лежали краски и кисти. В другом были полки с инструментами, бумагой и бутылками с какими-то жидкостями. Но картина приковывала все внимание: казалось, что она живая. Что лицо, изображенное на ней шевелится, что губы его вот-вот разойдутся в улыбке, а мальчик на камне обернется.

— Это – автопортрет. Александр написал его именно в этой комнате, и здесь ничего не тронуто с тех самых пор. Потому что после этого художник исчез, и его никто не видел. Говорят, что его душу забрала картина. Что изначально лица на ней не было, был только мальчик… – вывел нас из задумчивости голос Оксаны. – Я конечно, этому не верю. Такого просто не бывает. Но туристы любят таинственные истории, — улыбнулась она. – Столько лет прошло, никто уже и не знает истину. Правда, есть еще кое-что: с нее никто и никогда не смог снять достоверную копию – получается просто пейзаж и всё, и на фото, которые мы делаем, никто не видит лица, кроме тех, кто был в музее. Из-за этого мы не можем сделать открытки и рекламу.

Мы помолчали.

— Я оставлю вас здесь, только ничего не трогайте. Как соберетесь уйти, просто скажите мне.

Мы кивнули, и Оксана удалилась.

— Честно говоря, я ожидала увидеть что-то более грандиозное, — сказала Лиза, осматривая картину. – Если бы не таинственная история, в картине не было бы ничего необычного. Но, тем не менее, она завораживает. Не пойму, чем.

Я пожал плечами и сказал: «А мне она нравится. А истории делают ее еще более привлекательной, заставляют искать что-то необычное».

— Ну что, пойдем? – сказала Лиза через пять минут и направилась к выходу.

Я последовал за ней, и уже у самой двери оглянулся на картину. И, клянусь Богом, мужчина на ней мне подмигнул.

3)

Сны творца

Василий сделал еще шаг назад. Из этой точки работа смотрелась особенно вызывающе-яркой. Цветовые пятна на ней раскладывались трёхмерным калейдоскопом, который, под воздействием взгляда наблюдающего, самостоятельно вращался, меняя замысловатый узор.

«Стоп!» — сбросив невольно появившуюся на лице улыбку, Василий подошел к мольберту и отчаянно сдернул с него полотно.

«Оставьте ваши детские забавы, молодой человек, — раздался в голове голос профессора живописи. – Здесь Европа, друг мой, а ваше провинциальное невежество сильно противоречит общепринятым классическим канонам!»

Работа разлетелась на клочки, а Василий, хлопнув дверью своей маленькой чердачной комнатушки, отправился бродить по ночному городу.

«Европа. Большие и малые голландцы, мэтры эпохи возрождения и гении классицизма! Мне никогда не стоять даже близко с вашими выдающимися именами!.. Бросить всё к такой-то бабушке и не морочить голову ни себе, ни университетским светилам!»

Вопреки ожиданиям, ночной город не привнёс романтики в настроение, и Василий, возвратившись на свой чердак, улёгся спать.

Ночь выдалась душной и беспокойной. Во сне он увидел почтенного старичка в нелепой спортивной майке, на которой сзади было написано: «Я есть альфа и омега». Старичок внимательно разглядывал куски порванной картины, составляя их, словно пазлы на мольберте. Василий стоял у него за спиной. Не оборачиваясь, старичок произнёс:

— Творец всегда остаётся свободен в своём творении. Иначе…

Старичок не договорил и повернул голову. Василий увидел, что тот сейчас очень похож на преподавателя-профессора.

— Как вы говорите ваша фамилия, молодой человек? – спросил профессор.

— Кандинский, — ответил ученик.