Блиц министров № 82 Голосование!

… цивилизация ответов без вопросов – названа так потому, что от неё до нас дошли письмена, зашифрованные на клетчатых полях. Над каждым таким полем витает воспоминание, что черная клетка означает нет, а белая клетка означает нет – видимо, это ответы на какие-то вопросы, но мы не знаем, на какие именно.

.

Цивилизация мелодий – названа так потому, что оставила после себя тридцать один звук, из которых сложены мириады причудливых мелодий.

.

Цивилизация беспокойной мысли – названа так потому, что от неё осталась одна беспокойная мысль – как сказать им, как передать им все, через нули и единицы – цифры и буквы, но как они поймут буквы, если написать, что знак (воспоминание не помнит, что за знак) – это буква, с которой начинается слово (воспоминание не помнит), а слово (воспоминание не помнит) означает (воспоминание не помнит, миллионы лет не оставили памяти об этой вещи). Как им объяснить, если ничего не получается объяснить…

.

Цивилизация фигуры – названа так, потому что все, что от неё осталось – это воспоминания не то о шахматной фигуре, не то самой шахматной фигуры, потерявшей память. Именно так – воспоминания потерявшего память – еще одно название этой цивилизации.

Первое воспоминание, оно же последнее (позже вы поймете, почему) – шахматная фигура приходит в себя на пустой доске, пытается вспомнить, кто она, — ферзь или ладья, слон или пешка, черная или белая. Если я шагну – вспоминает фигура – я вспомню, кто я, смотря как двинется мой путь, или на одну клетку, или прямо до конца доски, или наискосок, или куда я пожелаю… только бы не на одну клетку, хотя… если я могу делать только шаг за шагом, у меня есть шансы когда-нибудь пойти куда вздумается… Я делаю шаг – доска непонятным образом меняется, из черно-белой деревянной становится сине-голубоватой, мраморной. Я делаю еще шаг – доска превращается в куб с каким-то некубическим количеством граней. Я ничего не понимаю, я отступаю назад, проваливаюсь куда-то, скольжу по отвесной доске, цепляюсь за пустоту, падаю в бездну, неимоверным усилием воли перебрасываю себя куда-то в никуда, повисаю на шахматном полотке, почему я не падаю…

Обрывок второго воспоминания:

… ладья – вперед-назад, влево-вправо, — нет, я и не ладья тоже, но кто я тогда…

Воспоминание третье: они мертвы, все мертвы, но как, почему, отчего я натыкаюсь на останки пешек, скелеты коней, осторожно ступаю, чтобы не наступить на череп ферзя все еще в короне. Что случилось, спрашиваю я себя, какая-то битва, не оставившая ни побежденных, ни победителей, но почему она грянула…

Воспоминание четвертое: белый визирь сбивает меня с ног, ставит ногу мне на грудь, — я так ошарашен, что даже не пытаюсь бежать, когда еще можно бежать – визирь кричит, да вы посмотрите на него, долго ли он водил нас за нос, очернял перед нами черное королевство, чтобы мы атаковали его, чтобы история запомнила нас, как захватчиков, он сделал все, чтобы очернить белую армию перед лицом будущего, это он виноват, что теперь наше королевство разрушено в прах…

Пятое воспоминание – я стою на мертвой пустоши и пытаюсь отогнать от себя четвертое воспоминание, нет, нет, не надо, пожалуйста, это был не я, не я, не я, я не мог погубить белое королевство…

Воспоминание шестое – белый визирь срывает с меня – нет, не покров, не мантию, даже не знаю, что, как будто снимает кожу, только это глубже, чем кожа, — белый визирь показывает на меня, смотрите, все, все, смотрите, что скрывается под белоснежными покровами, чернота космоса, истыканная звездами, да вы сами-то посмотрите, кто прятался под личиной белой фигуры…

Воспоминание шестое перевернутое — черный визирь срывает с меня – нет, не покров, не мантию, даже не знаю, что, как будто снимает кожу, только это глубже, чем кожа, — черный визирь показывает на меня, смотрите, все, все, смотрите, что скрывается под аспидно-черными покровами, ослепительная белизна мертвого снега, да вы сами-то посмотрите, кто прятался под личиной черной фигуры…

Воспоминание четвертое, опрокинутое…

Воспоминание седьмое – я верчу туда-сюда пятое и шестое воспоминание, не могу понять, где у них верх, где у них низ, они все время кажутся опрокинутыми, неправильными, я сам себе кажусь неправильным, опрокинутым – как и весь мир вокруг.

Воспоминание восьмое (оно же на самом деле первое) – я иду по земле, расчерченной на клетки, цветущие сады, тротуары, стройные башни, — скоро все это будет моим, скоро, нужно только кинуть последнюю искру в пламя назревающей битвы…

Еще одно воспоминание, на этот раз ничье, не принадлежащее фигуре – что-то вроде учебника шахматной игры, где перечисляют фигуры, в том числе и седьмую фигуру – зачин, ну ведь кто-то должен что-то сделать, чтобы началась битва, натравить одно королевство на другое, ну вот, зачин, зачинщик, плетущий интриги…

И последнее воспоминание, последний кусочек цивилизации, канувшей в небытие – спор кого-то с кем-то, сейчас уже доподлинно неизвестно, кого и с кем, да как вы не понимаете, я совсем не этого хотел, я хотел создать черно-белую фигуру, которая поймет и ту, и другую сторону, которая объединит их всех, а получилось то, что получилось, я так не хотел. Да как вы это сделали вообще, кричит ему кто-то другой, мы-то думали просто фигурка с одной стороны черная, с другой белая, а она то черная, то полностью белая, вы как это сделали вообще, в скольких измерениях существует эта штука, которую вы создали, где он сейчас вообще…

.

… цивилизация сна оставила после себя сон, который спит и видит себя самого…

— Тётя Дуся! Я почистил сапоги в коридоре и положил щётку на место! Я уже ухожу! — громко сказал майор Легков, одёргивая китель и входя в большую комнату.

Эту комнату можно было бы назвать гостиной-столовой потому, что большую часть её занимал длинный стол, покрытый старой клеёнкой, с основательно потёртым зелёным рисунком цветов на ней. Четыре венских стула были близко приставлены к нему. По другую сторону комнаты стояли две небольшие железные кровати, заправленные по-солдатски серыми суконными одеялами. Два больших окна, выходящие на одесский дворик, были заклеены крест-на-крест бумажными полосками. Это было сделано для того, чтобы при ближайшем разрыве снаряда или бомбы разлетевшиеся осколки стекла от взрывной волны не поранили людей, а остались висеть. Иногда сюда доходили издалека глухие звуки артиллерийской канонады.

— Постой, постой, майор!- ответила ему тётя Дуся, входя в комнату из двери на застеклённую веранду.

В одной руке она держала веник, а в другой- листок пожелтевшей бумаги. Белый фартук празднично закрывал её голубое платье. На голове у неё был завязан платок-косынка с узелком на лбу. Затем она продолжила:

— Я вот там, на веранде, начала убирать и за креслом нашла вот это. Тут что-то написано, но я без очков не разберу, да и почерк тут неразборчивый. Посмотри.

Майор с любопытством подошёл к тёте Дусе, взял из её руки листок и начал медленно читать, разбирая с трудом почерк писавшего.

«С дежурной улыбкой на лице, взирая на расположившихся шахматистов за шахматными досками на расставленных быстро столах после своей речи и с радостью чувствуя пачку денег в боковом кармане пиджака, Остап мысленно готовился к преодолению большого расстояния по направлению к реке мимо бревенчатых домиков с наружными ставнями.

Но внезапно его грёзы в полном развитии были остановлены одним из игроков.

Такой наглости, какую предложил этот тип, Великий Комбинатор в жизни не видел и сейчас не ожидал этого. Перед ним сидел блондинчик, раньше сидевший на лекции в третьем ряду и чего-то требовал.

— Я к тебе после подойду. Только вот возьму ферзя у того лысого, — прошептал Остап и перешёл к следующей шахматной доске, подняв руку в решающем броске для изменения ситуации на доске следующего игрока.

— Нет, нет! Вы, гроссмейстер, вернитесь, пожалуйста. Вот, только что здесь стояла моя седьмая шахматная фигура. А теперь её нет! Я её сам выдумал, вырезал из дерева и поставил на доску. Она ходит кругами.

Вот это да, подумал Остап. А я-то думал, что знаю о шахматах всё. Ну, а с другой стороны, наверное, он меня переплюнул в жульничестве. Надо что-то решать.

Но внезапно сзади к нему подошёл директор клуба „Картонажник“и отозвал его в сторонку.

— Послушайте, любезный. Будьте осторожны с этим типом. Он иногда приходит сюда из дома Собеса, где содержится на пансионе. Но на него, иногда, что-то находит. Вчера утром он играл блестяще и выиграл у меня три партии подряд. А вечером подошёл и сказал, что забыл, как ходят шахматные фигуры. Ну, всё, не отвлекайтесь.

Остап вернулся к блондинчику и предложил:

— Так уж и быть. Давай закончим на ничьей?

— Позвольте, позвольте! Это противоречит международным правилам. Я не согласен. Да, и с какой стати? Мне осталось несколько ходов до выигрыша! А вы мне предлагаете позорную ничью.

— Ну, хорошо, пеняй на себя ,- прошипел Остап и сгрёб одним махом все фигуры с доски.

Затем он поспешно поднял шахматную доску и с силой опустил её на голову блондинчика, после чего запустил ею в одиноко и бледно светившую лампочку на потолке.

Воспользовавшись спасительной темнотой, он выскользнул из клуба, и с силой захлопнул входую дверь. При этом он, лишь, на мгновение остановил толпу, мчащихся за ним шахматистов. И набил, при этом, огромную шишку на лбу одного из них, бежавшего впереди всех.

Бежал Остап неплохо, обладая хорошей физической подготовкой, подкреплённой побегами после случаев воровства в городах, где он гастролировал в качестве друга Рабинграната Тагора.

Воспользовавшись свободной дорогой, он подбежал к берегу и успел вскочить в лодку, где сидел Воробьянинов, и намного опередить шахматистов. Вскочив в лодку, он яростно стал выгребать от берега.»

Прочитав этот исписанный мелким почерком листок, майор Легков изумлённо воскликнул:

— Да, это же из «Двенадцати стульев» Ильфа и Петрова! Вот, тут на обороте написано вверху наискосок красным карандашом: «Из черновиков Ильфа к 12 стульям. 1927 год.». А сейчас 1943-й!

И ещё какая-то седьмая шахматная фигура!

И, обратившись к тёте Дусе, сказал:

— Где же вы это нашли?

— А, вон там в углу на веранде. Там ночевал Петров Евгений Петрович, корреспондент Совинформбюро. Я ещё заглянула туда рано утром. И видела, что везде на всей мебели сушились подмокшие листки с записями.

Он, ведь, был на тонущем крейсере «Ташкент», возвращаясь из осаждённого Севастополя. Пришёл почти весь мокрый с таким же промокшим саквояжем. А когда он уходил, я побоялась сказать ему, чтобы не оставил чего- нибудь. Вот и забыл он этот листок. Рано встал и, наверное, улетел на самолёте на фронт, — ответила тётя Дуся.

— Так это же один писатель из тех двоих! Послушайте, так я, может быть, смогу найти его и отдать этот листок. Наверное, этот листок ему очень дорог, как память. Сегодня я отправляюсь на фронт. Беру листок с собой,- поспешно говорил майор, бережно кладя листок в свою полевую сумку.

— Береги тебя, Господь,- прошептала тётя Дуся, ласково крестя вослед уходящего майора.

… Написаны сотни статей, рецензий, исследований об этом романе, переведённом на десятки языков. Завершив книгу в конце 2001 года, Бранкович получил Нобелевскую премию по литературе в 2004 г. Бодрийар посвятил ему статью «Фрагмент гиперреальности». Умберто Эко назвал его французским Борхесом (с 1998 года писатель переехал во Францию, в Комбре, где и писал роман… или так: чтобы написать роман).

Но один аспект не то, чтобы затаился в тени – просто был незамечен. Не то, что вошло, отраженное и измененное, в книгу, а то, что могло быть, но не случилось, и вот – овеществилось в написанном. Не реальность, а тень реальности. Об этом и пойдёт речь в данной скромной работе.

… Итак, несколько сюжетных линий, несколько пластов действительности, между которыми мы будем перемещаться вслед за автором. Ну и некая точка момента истины, когда станет ясно, что все они, как водные слои и течения, пронизаны, словно насажены на копье солнечного луча, на длинную иглу авторской мысли.

Реальность, как перчатка, выворачивается наизнанку – и изнанка оказывается лицевой стороной, которая вновь будет вывернута – не обратно, как ожидалось, а в некое иное измерение.

Первая линия – актёры, богемная компания молодёжи. В их компании есть некто Макс – красавец, сын обеспеченных родителей, путешественник, удачник и счастливчик. Макс вызывает негодование, обожание, ревнивую зависть. Вот он написал замечательную пародию. Вот он забыл свой дорогой пиджак – тот даже пахнет ещё любимым табаком Макса. Только Макса никто никогда не видел – потому что его не существовало.

Разумеется, биографами Петара Бранковича эта часть сюжета пересказана, исследована, объяснена миллион раз.

Жил в Дубровнике тихий мальчик из интеллигентной сербской семьи (отец – преподаватель философии, мать – художница)… Ему интересно всё – литература, музыка, театр. Он читает по-английски позднего Набокова, переводит на сербский «Охоту на Снарка».

Петар пока стеснителен и замкнут (сравните две его известные фотографии, 1989 год, он в синей водолазке под горло в фойе театра Држича и снимок 1991, где Бранкович в безликой военной форме и каске на фоне каких-то серых зданий и размокшей от ливней земли – разве что взгляд, немного рассеянный и самоуглублённый, тут похож).

Да, его интересовал театр. Но Петар не был знаком ни с кем из актёров.

Я уверен – он мечтал быть таким вот бесшабашным Максом, всеобщим любимцем, обаятельным баловнем. Затевать сложные многоходовые интриги, шутить, легко входить в любую компанию и уходить без объяснений.

И когда Бранкович описывает Макса – да, он говорит о себе. Это он, Бранкович, был на шумной вечеринке, это он устроил каверзу с подменой реквизита, это всё он… Но – только в пространстве книги.

Никакого личного опыта, никаких знакомств в театральной среде, о которых взахлёб фантазируют биографы Бранковича, у него не было! А размах воображения у них немалый, чего только не приписали молодому Бранковичу. Но нет. Всё, о чём он мечтал тогда, в предвоенном Дубровнике, он проделал в своём романе. Не в жизни.

Вторая линия сюжетной реальности – книга. Литературная игра. Одно из действующих (чуть не написал «живущих») лиц в книге – писатель, который пишет о некоем исследователе сербской литературы, отправившемся на зиму в Рас, чтобы поработать в одиночестве над мемуарами о войне. Большинство биографов уверяют, что этот писатель – сам Бранкович! Факты его жизни перекочевали в «Седьмую шахматную фигуру».

Что ж, рассмотрим известный случай под Вуковаром, после которого мы поговорим о третьей, шахматной линии романа.

Представьте себе плачущий безнадёжным дождем беспросветный сентябрьский день. Хорватской армии воевать хочется не более, чем солдатам ЮНА*. Тем не менее, одним приходится обороняться и умирать, другим – наступать и умирать. И вот хорваты бегут, а сербы осваиваются в их траншеях. И Бранкович, оскальзываясь и поднимая повыше воротник, идёт мимо искорёженного взрывом тела вражеского солдата и его разорванного рюкзака. Видит расколотую шахматную доску, рассыпавшиеся фигурки. Его сапог вдавливает в грязь одну из фигурок.

И много лет спустя пишет эту сцену – совершенно иначе: хорватские солдаты заходят на оставленные позиции, видят брошенный сербский штаб, столик с шахматной доской и частично опрокинутыми фигурами, кружку ещё теплого кофе и растрёпанный блокнот с записями ходов…

«Это всё то же самое военное воспоминание». Неужели? В реальности, в которой существовал в 1991-1992 году Петар Бранкович, до войны – студент третьего курса филологического факультета, сербы разбили под Вуковаром хорватов. В романе под тем же самым Вуковаром хорваты теснят сербов, замыкая кольцо окружения. «Это эмоциональный опыт! Факты вторичны!».

Не соглашусь ещё раз.

Писатель переживает определённый жизненный опыт.

А потом, в романе, выворачивает реальность, сохраняя только её видимость…

… И теперь, собственно, шахматы – эпизоды, перемежающиеся с отрывками о войне (а военные сцены перебиваются воспоминаниями о мирной жизни).

Мы видим шахматную доску откуда-то сверху. Потом, будто снижаясь, всё ближе и ближе… Нет, это не доска никакая, а огромное поле, тут и там разрытое снарядами. Черные лоскуты чередуются с нетронутыми, покрытыми стоптанной травой.

Бранкович – в пешечной пехоте, вбиваемой в раскисшую землю. Их теснят, разматывают, артиллерийские башни бьют, не переставая, и почти в унисон, как подтверждение Высшей воли, грохочет гром. Спецназ, ферзь военных дел, пытается поменять положение – безуспешно.

Шахматные кони, разведывают силы врага, и появляясь внезапно и так же исчезая, схлестываются тут и там с его отрядами.

Пулемётчики бьют кинжальным огнём, резким, как рывок по всей диагонали чёрного или белого слона.

Штабы – статичные и непререкаемые, как короли, приказывают и подгоняют – вперёд, смерть не ждать не станет!

Кто-то уже обречён. Кто-то жертвует, продлевая время королевской жизни.

Одна пешка, вытирая грязь с лица, поднимает голову к хмурому небу. Вдруг случится чудо, вдруг что-то… кто-то, кого не ждёшь – поможет? Иначе – придётся умирать…

… И последний из сюжетных пластов – то самое иное измерение, соприкоснувшись с которым эфемерное, выдуманное, смутно предчувствуемое – осуществляется.

Мы видим вещи выдуманного человека, читаем приписываемые ему стихи. Чувствуем чье-то присутствие – кого-то, иного в каждый момент времени. Обозначающего себя не ожидаемым действием. Шагами в пустой комнате. Озарением несуществующего жизненного опыта.

То, что не существует, может осуществиться! Не проникнув полностью в нашу действительность, нет, но оно, это нечто, будет действовать как реальное и одновременно потустороннее, как некая пограничная сущность.

… Итак, все линии сошлись в знаменитой сцене эндшпиля.

А потом автор разворачивает действие, как коня на полном скаку, и начинается самое странное. Как будто роман (а с ним и рассказчик, и читатель) проваливается в безвоздушное пространство абстракций и отвлечённости. Да ведь это оно и есть – скрытое измерение, не имеющее координат, примет. Ни единой чёрточкой хоть чего-то, схожего с привычным и узнаваемым, не откликающееся на наши вопрошания – кто ты? Что ты?

– Иное. Нездешнее.

Итак, теперь, думаю, совершенно ясен ответ на вопрос – кто же эта седьмая шахматная фигура?

_______________

Драгомир Вуканович, 31.11. 2000г, Сербия, Рас.

*ЮНА — Югославская Народная Армия