Кот в мешке №9: Продолжение, или Игры с Котом

Маринка выла, как белуга. Она абсолютно не знала, что такое белуга, но сейчас, сидя на поваленной ели, вспомнила слова матери. Мать всегда говорила, раздражаясь от Маринкиных воплей: «Не вой, как белуга!»

Но Маринке оставалось только выть. Слёзы примерзали к ресницам, холод медленно окутывал ноги, заползая в горнолыжные ботинки.

Одна. Одна в целом свете. Среди холодных гор, едва белеющих в вечернем густом сумраке. Среди насупившихся чёрных елей. Среди бесконечного снега.

Только позавчера, разругавшись с матерью, Маринка быстро собралась «в горы». Скандал, который она устроила дома, честно сказать, был продуман и срепетирован заранее. Маринке очень хотелось поехать с Олегом. С его друзьями, весёлыми и бесшабашными. Познакомились они две недели назад в клубе «Пекло». Олег в компании был лидером. Маринке льстило его внимание. Как только он пригласил её к ним в «диванный угол», отгороженный от танцпола, ребята сразу приняли Маринку, как свою. Все в компании имели свои автомобили, не были задаваками,, называли друг друга «львами из нашего прайда», щедро угощали. И не дешёвыми коктейлями, а хорошим вином.

Маринка прогуляла лекции всю неделю, боясь, что волшебный сон под прозваньем «Олег» развеется. Когда он предложил поехать на Эльбрус покататься на лыжах, она уже знала ответ. Теперь нужно было уломать предков.

Мать упиралась до последнего: «Мне не нравится… Малознакомые ребята...»

Маринка кричала: «Не пустишь, уйду из дома! Вы старые. Вам уже ничего не нужно! Вы не поймете, что такое скорость, ветер, движение!»

Отец молча перевёл деньги на дочерину карточку. Но мать не унималась до последнего дня. Она так и дождалась резких слов дочери: «Уеду в горы и не вернусь! Всё равно уеду!»

А теперь Маринка сидела на верхней точке спуска, одна, в стремительно темнеющем лесу. «Прайд» в полном составе весело ушёл вниз, даже не обернувшись на неумеху Маринку. Олег вообще смотрел только на Катю из Питера.

Маринка не знала, как правильно спуститься с такой горы. Умом поняла, что в сумерках может налететь на дерево или свалиться с трамплина, сломать шею, может угодить в расщелину или съехать с трассы и заблудиться. Это в отеле можно было вести себя так, будто горнолыжный спорт для неё обыденность и что она уже была в Альпах… И что она такая вся смелая… Такая вся бесшабашная…

Маринка завыла с новой силой.

Ноги окоченели. Дорогой телефон выскользнул из замёрзших рук и лежал где-то в снегу.

Слёз уже не было. Только вой. Белужий вой.

Одна Маринка. Никому не нужная.

— Ты чего орёшь? Ногу сломала?

Маринка даже подпрыгнула.

Мужчина лет пятидесяти. В простом спортивном комбинезоне. В спортивной шапочке, видавшей виды… Видавшей прошлый век и олимпиады советских времён.

— Я… не знаю… как…

— Понятно. Все уехали?

— Выыыыаааа…

— Не вой! Горы не любят этого.

Маринка затихла, только шмыгала носом.

— Понятно. А стоять на лыжах толком не умеешь?

Всхлип.

— Понятно. Кого-то сильно обидела, раз горы так с тобой обошлись…

Всхлип. Ребята не виноваты?! Сама себя подвела?! Всхлип.

— Меня зовут дядя Женя. И мы с тобой потихоньку, спокойно поедем туда, — он махнул в темноту за огромным снежным наплывом.

— А вы… вы… добрыыыый?

— Дитя глупое! Птенец необсохший! Я человек старый. Как эти горы. Ты для меня, что внучка. Будешь меня слушать, спустимся без потерь. Горы тебя одну оставили на некоторое время, чтобы голову проветрить. А ты понять должна — от чего её надо проветрить.

— Я уже поняла, — всхлипнула Маринка.

— Ну, тогда вместе, короткими перебежками, вниз. Как дед да внучка, как отец да дочка. По семейному. Спокойненько… домой.

Тут, под облаками

От облака к облаку, от мечты к мечте,

от одиночества к одиночеству...

Облака летят то веселой гурьбой, то поодиночке. Улыбающиеся солнечными лучами, вот-вот готовые залиться слезами дождя, бережно несущие легкие и пушистые снежные хлопья, способные в один миг изменить все вокруг и превратить в чистый лист, белый и пустой, на котором каждый может написать историю своего одиночества или историю волшебной встречи. Они летят и слышат наши голоса, наши мысли.

***

Сегодня все, как вчера, а завтра будет, как сегодня. Отсюда нет выхода, кругом бело и пусто.

***

Я никому ничего не прощаю, все должны ответить за то, что сделали. Обратной дороги нет.

***

Когда же он позвонит? Может что-то случилось? Лучше первая позвоню, какая там гордость!

***

Снова ничего не вышло. Я никчемный автор, никчемный работник, ничтожество, а не человек. Это конец.

***

Наконец-то свобода! Простор, воздух, все дороги передо мной. Все – для меня!

***

Стакан воды, пресловутый стакан воды. Нянечка принесла, а нужен ли он мне?

***

Мама, мама, не уходи, тут грустно и так одиноко… Тут всегда идут дожди.

***

Мур-р-р-р! Весна! Пойду-ка я прогуляюсь, пока свободен.

Облака летят и летят. Они смотрят вниз на всех нас, таких разных и хоть когда-то одиноких, но находящих силы и смелость идти дальше и жить. Облака смотрят вниз и тихонько улыбаются своим мыслям.

Игры разума

На выезде из города, недалеко от дороги, стоял большой каменный дом. У окна, уютно расположившись в викторианском кресле, сидел седовласый пожилой мужчина, одетый в морской китель старого образца. Перед ним, на деревянном подоконнике лежала чёрная изогнутая трубка. Видно было, что время не пощадило её – на поверхности имелись разнокалиберные царапины и небольшой скол по внешнему краю… Уже лет пятнадцать, наверное, он жил в этом каменном доме с синими резными ставнями вместе со своей семьёй – он, его взрослый сын с белокурой улыбчивой женой и трое внуков: старший Пётр и две сестры-близняшки, Анна и Эстель. Его пёс-полукровка по кличке Арчи также считался полноправным членом семьи. Дом был двухэтажный, с надстроенной мансардой. В мансарде поселилась их экономка, ещё не старая и трудолюбивая Рози. Эта женщина после болезни стала глухонемой, но прекрасно читала по губам.

Внезапно из глубины комнаты раздались голоса.

— Мы идём на речку, дедуля!

— Папа смастерил нам лодочки! С белыми парусами!

— И Арчи берём с собой!

— Мама испекла большой пирог с вишнями… А наша экономка уронила корзину с бельём… А Пётр поймал бабочку…

Это щебетали его внучки-близняшки, наперебой рассказывая ему всё, что только приходило им в голову… Дед обнимал их, гладил их светлые кудри и улыбался. Он любил своих внучат, особенно замкнутого, молчаливого Петра, с которым они каждый воскресный вечер забирались на чердак, где тот с особым интересом слушал дедушкины рассказы о морских походах и приключениях. С сыном и невесткой старик тоже прекрасно ладил, но предпочитал общество внуков и Арчи.

Когда сын на выходные увозил семью из города, он звал к себе в комнату пса и, медленно прикуривая и попыхивая чёрной трубкой, часами беседовал с ним «о жизни».

— Что же ты грустишь, милый? Не грусти. Детвора скоро вернётся и будут тебе игры и веселье, и непрестанная беготня по лужайке… Знаешь, мой милый Арчи, что в этой жизни важнее всего? Ну, для тебя, конечно, самое главное – твои хозяева, вкусная еда и игрушки. А для меня, старика, важнее всего мои дети и внуки. С ними мне хорошо и спокойно, с ними я состарюсь и умру. Только они и будут долго-долго помнить меня…

Пёс забавно наклонял голову, косил на старика блестящим карим глазом и, казалось, внимательно слушал его рассуждения.

…

— Где ты, Рози?! Где? Иди сюда, скорей! Битый час зову тебя, старая дура…

Старик с силой сжимал поручни кресла, но никак не мог подняться. Жесточайший приступ подагры сковал его движения, заставив звать на помощь экономку.

Через некоторое время появилась Рози. Шаркая ногами в растоптанных домашних туфлях, она подошла к хозяину и подала лекарство…

На полу у его ног лежала погасшая трубка. Постель была не убрана, вещи – разбросаны по комнате, толстое покрывало – засыпано пеплом и крошками. Во всём доме царил беспорядок и неприятно пахло плесенью и медикаментами. Никто и никогда не жил здесь, кроме слепого старика-отшельника с полусумасшедшей немой экономкой.

Я просыпаюсь…

— Ну почему все просятся именно сюда, в этот разлом? Течение непредсказуемо, а уж глубина…

Голос гида остался там, наверху, где люди ходят. Как и суматоха дня. Там меня ничего не держит. Я живу этими погружениями.

Утро столь раннее, что обычно прозрачная вода кажется тёмной, а тени от волн — хищными фантомами. Как и наша группа. Далеко внизу – ломаными очертаниями — то ли орляки, то ли акулы-молоты. Пролетели и пропали. Будь я один — не исчезли бы столь быстро. Но даже с моим уровнем меня не пустят одного плавать в этих водах.

Звуки дыхания – единственное, что здесь слышно. Они должны возвращать в реальность, но отдаляют от неё еще сильнее. Особенно, если сливаются с движением водных масс. Шипение на вдохе и бульканье на выдохе. Серебристые шарики воздуха поднимаются выше и выше, увеличиваясь в размерах, и лопаются где-то далеко на поверхности. Давление. Оно должно ощущаться, но на самом деле — нет. Нет ни верха ни низа, ни-че-го. Ничего не давит, ничего не нужно, ничего… Только свобода.

Гид отчаянно гремит трубкой, наполненной стальными шариками. Кажется, меня повело. Так бывает: словно распахиваются двери в иной мир. То город увидишь с высоты птичьего полета, то других, незнакомых дайверов, а то и что-то невидимое, но ощущаемое. Оно проникает туда, где слова облетают мертвыми блеклыми листьями, где есть только память, долгая память — и моя ли она?

Бадди заглядывает в глаза, светит фонарем. Свожу в кольцо большой и указательный пальцы, подставляю знак «Всё хорошо!» под острый луч. Отмахиваюсь. Отстает, недовольный.

Немного сносит вниз и влево, но ничего страшного. Сдуваю воздух и двигаюсь за всеми.

Мы опускаемся ниже. Опуститься легко, тяжело подняться. И дна здесь нет. Есть щель в полтора или два километра. Очень, очень, очень далеко будет падать. Или лететь.

Эта громада ощутима. Её кровь бежит по течениям океана и по нашим венам. Её дыхание совпадает с моим дыханием. Сегодня — больше, чем всегда. Чернильный сгусток разума, к которому сходятся световые лучи. Переливаются, кружат, зовут.

Мрак под ногами выпускает щупальца.

Я смотрю только туда. Внезапно налетает течение, скручивает, раскидывает пары. Две — влево, две — вправо, моего Бадди — вверх. Меня же…

Вниз… Вниз. Вниз!..

… Вчера опять смотрели «Голубую бездну». А потом долго молчали. Слишком реален этот фильм, слишком близка та бездна, что опускается с потолка на неспящего Жака. Манящая, волнующая, живая. Живее, чем все вокруг, чем реальность, чем любимая, уткнувшаяся в плечо.

Все слишком хорошо знают: это — реальная история. Два друга: один погиб, покоряя очередной рекорд фридайвинга, другой сошел с ума. Сто двадцать метров! Мой рекорд — восемьдесят, и то на смесях и с оборудованием.

А кому-то и двух километров мало. Я чувствую это.

Странное ощущение: полное и беспредельное одиночество существа, считающего себя единственным разумным созданием на планете. Оно пронизывает меня сейчас. Это существо — истинный создатель всех живущих.

Посейдон, Океан?

Я ощущаю его бездонное и беззвездное одиночество, его призыв – хоть к кому-то, пусть даже к тем странным созданиям, что когда-то вышли из него.

Я хочу дотронуться. Быть может, погладить, быть может, поговорить…

… Не страшно, нет. Это существо близко. Им пронизана эта вода, мое тело, мое сознание. Я тянусь, я не могу противиться этому зову.

Я знал, я всегда знал, что так будет. С каждым погружением, с каждым часом, прожитым под водой.

Я думал, это я одинок. Ошибался…

Я плыву вниз, вниз, все быстрее и быстрее. Мне нужно, я знаю: если доберусь, то получу ответы на все вопросы. И никогда не буду больше один. И он не будет.

Краем глаза вижу моргание цифр на компьютере: 45,46,48… 50.

И я смотрю только вперед — туда, в шевелящийся, ворочающийся, чернильный мрак.

Я погружаюсь в него…

* * *

Я просыпаюсь.

— Очухался? Кислородное опьянение – не шутка!

— Мы тебя едва вытащили! Барокамера в страховку не входила. Ты хоть знаешь, придурок, сколько это стоит?..

Я закрываю глаза.

* * *

Я просыпаюсь… Глажу свою темноту.

Поднимаюсь вверх.

Темные тени дайверов скользят по самой поверхности моря. Сорок метров — такой пустяк для двухкилометровой бездны! Один резко уходит вниз, глубже и глубже.

Я знаю, что тебе кажется. Я знаю, кто тебя зовет. Я знаю, что ты видишь.

Но я рядом. Я поднимаю тебя на пять метров, выдерживаю пять минут и отпускаю.

Хватит одного сторожа для океана.

ВАСЁК

— Васёк, привееееет!!! Ты с нами?! Мы сегодня играем против бэклашек! Не забыл?

— Не-е-е… я иду домой, маман ругаться будет…

С этими словами Васька еле вырвался из объятий своих школьных друзей и побежал по направлению к дому.

— Василий! – голос бабушки звучал строго и непреклонно. – Ты вымыл руки?

— Вымыл-вымыл! — попытался вывернуться внук и быстренько прошмыгнул из коридора в комнату, где в углу стоял небольшой столик, за которым он учил уроки, рисовал или читал. Сейчас ему больше всего на свете хотелось нарисовать хромого пирата с трубкой, которого мальчик сочинил себе на последнем уроке. Но бабушка была неумолима:

— Быстренько помыть руки и на кухню! Покушаешь, расскажешь, как дела в школе, пообщаешься с бабулей.

Васёк обречённо опустил ранец у своего стола и со вздохом посмотрел в направлении ванной. День явно не задался.

Да что день… Ближе к вечеру, из универа пришла старшая сестра Натаха, а затем мать привела из садика Лёшку. И понеслось.

Сначала завелась Натаха:

— Васька, гадёныш, сейчас уши надеру!

Потом пристал Лёшка:

— А как мы сделаем из Мулзика плафесала?

Тут же возмутилась бабушка:

— Василий, больше не смей брать мои очки!

Из кухни раздался голос матери:

— Ты уроки-то сделал?! Скажи отцу, пусть проверит.

Не найдя нужной вещи, Натаха продолжила:

— Ты взял мою косметичку? Готовься, будет больно!

Пришёл отец, глянул в дневник:

— Что же ты творишь, Васисуалий? Двоек у тебя, как блох у кота…

Даже Мурзик злобно посмотрел на него:

— Ма-а-а-а-ау-у-у-у!

— Да не брал я очки! И косметичку тоже! К контрольной готовился, как мог… Подготовишься тут!

— Ах, ты ещё и огрызаешься? — залились румянцем щёки матери.

— Юлишь, мелкий пакостник?! — разъярилась сестра.

— Это где ты набрался таких манер? Со двора принёс? — поджала губы бабуля.

— Всё, моё терпение иссякло, будешь слушаться старших или пожалеешь, — сурово сказал отец, а Мурзик, будто желая окончательно добить мальчишку, пакостно вцепился ему в пятку, издав торжествующее:

— Мр-р-ря-я-яу-у!!!

После вопля Мурзика к горлу подступил комок. Васька сник и погрустнел. Этот день закончился для него совсем невесело: пришлось выслушать сто первую нотацию от бабушки, повиниться пред отцом, попросить прощения у сестры и краснеть под осуждающим взглядом матери… Кроме того, он вынужден был долго объяснять расстроенному Лёшке, что сделать из кота «профессора» без бабушкиных очков у них не получится.

Ночью, лёжа в постели, ему хотелось представить себе морские волны, шторм, удалых пиратов с изогнутыми, блестящими на солнце, клинками… Но, чем больше он об этом думал, тем тяжелее становились его веки, и вскоре сон обнял его своей тёплой мохнатой лапой. И приснились ему… Нет, не пираты и не морские сражения, а спокойное голубое море и одинокий пустой корабль, плывущий к безлюдному острову. А на корабле – он, уставший от взрослых, мальчик Василий.

«Побег»

— Дай руку! Я вытащу! – глаза Модрейса как всегда, светились ангельским милосердием. И это бесило даже сейчас, когда я весьма зрелищно повис над пропастью с текущей на дне раскалённой лавой. Но, несмотря на неимоверно сложный выбор между сгоранием заживо и общением с героическим занудой, здравый смысл восторжествовал.

Ошарашенное лицо Модрейса, когда я счастливо смеясь, разжал пальцы, будет вечно греть мою душу. Это определенно стоило последующих мучений.

А теперь я умер. И это…ВЕЛИКОЛЕПНО!

Хожу себе, брожу по королевству, которое мне так и не удалось захватить. Предполагаю, что высшие боги меня хотели таким образом наказать. Ну, типа: «Смотри, какой ты неудачник. Не справился со своей задачей, так наслаждайся триумфом врагов».

Вот только эти самые боги слабо представляют себе жизнь тёмного властелина, рвущегося к власти. Это же пытки. Думать ты можешь только о порабощении всего живого. Собственные прислужники либо поразительно тупы, либо гениально ленивы. И кто хуже, определить невозможно. Ах, да, есть ещё третий тип — сообразительные, прекрасные дамы. Они идеальны практически во всех отношениях, но есть один существенный минус – в итоге они оказываются шпионками и пытаются меня убить. Хотя последнее правило относится ко всем красивым девушкам. Серьёзно, я даже проверял. Как-то замаскировался и пошёл на базар. Там выбрал наиболее очаровательную лавочницу и купил у неё яблоки. И что вы думаете? Фруктики оказались полностью вымочены в яде виверна. Моего дегустатора разорвало изнутри. Не самое приятное зрелище, скажу я вам.

Каким образом лавочница вычислила, кто я такой, до сих пор не могу понять. Правда, до меня дошли слухи, что в городе была целая эпидемия подозрительных отравлений, но я предпочитаю эти случаи не связывать. Иначе моя гордость будет глубоко уязвлена.

Но всё вышеперечисленные неприятности просто мелочь по сравнению с ним – Модрейсом Адалонским. Герой из героев, чтоб его. Последний из ордена «Сияющего грифона», потомок старшего из богов и внебрачный сын великого короля Канделора Огнеборца. Он красив, умён, милостив и благороден, а еще Модрейс – неубиваем. От слова «совсем».

Что я с ним только не делал. Топил, сжигал, поливал разъедающим зельем, насылал смертельные проклятия и конечно же, разрубал мечом. Увы, результат был всегда один – Модрейс вставал, улыбался своей милой снисходительной улыбкой и в тысячный раз пытался донести, что творить добро – это есть наивысшее наслаждение в жизни.

Именно эти душеспасительные проповеди и сделали мою жизнь невыносимой. Времени на подготовку злодейских планов уже попросту не хватало. Все свои силы я тратил лишь на постоянные попытки сбежать. Модрейс ходил за мной по пятам, выслеживал в самых глухих местах королевства (ума не приложу, как ему это удавалось!).

В таком напряжённом ритме нервы сдадут у кого угодно. Но я держался. Из последних сил верил, что настанет день — и придёт кто-то хуже меня. А Модрейс, как и положено герою, бросит все свои силы на спасение заблудшей души нового противника.

Но время шло. Долгожданный злодей так и не объявлялся, а мои нервы были на пределе. Последней каплей стал визит Модрейса в мой замок. Да-да, он явился прямо в мою неприступную обитель. И не один, а в сопровождении невинных сестёр-адептов, исполняющих песнь Света.

И я понял, что это — конец. Прятаться и бежать бесполезно. Модрейс найдёт меня везде и будет перевоспитывать. Перевоспитывать до моего полного перевоплощения в ангела. А когда это произойдет, он, конечно же, захочет путешествовать со мной бок о бок, совершая славные подвиги. Ведь герою просто необходим верный и бесстрашный друг, прикрывающий ему спину. А если этот самый друг – бывший заклятый враг, то это вообще идеально. И ведь всё шло к осуществлению этого плана, но он недооценил меня. Сильно недооценил.

Я оказался хитрее. Вызвал Модрейса на очередной финальный бой — и погиб. Такого предугадать он явно не мог.

Кстати, ходить и смотреть на цветущее королевство без зла и страданий не так уж и противно. Наблюдать за тем, как люди пытаются придумать себе проблемы — даже веселее, чем создавать их. Моя фантазия до такого точно бы не дошла.

У женщин теперь всё упиралось в моду. Любишь розовую лазурь вместо белой – изгой, тебе нет места среди порядочных людей, каблук твоих туфель на один миллиметр меньше, чем положено – позор, родила третьего ребенка, а у всех двое – безответственная мать.

Мужчины, напротив, сосредоточились на традициях. Они делали всё, чтобы походить на своих предков. Не стригли волосы, отращивали бороды, неделями не принимали ванн. Их одежду составляли исключительно шкуры животных (конечно не настоящие, ибо настоящие – не модно), ну и жили они, конечно, в пещерах. Стильно обставленных, со всеми удобствами, но всё же пещерах.

Я смотрел на весь этот бред, задаваясь вопросом: «Чем же всё это безумство закончится?». А финал был намного ближе. И гораздо ужаснее, чем я мог предположить.

В очередной раз, бесцельно бродя по крикливой многолюдной улице столицы, я заметил ярко-голубую вспышку в небе. Мне уже был знаком этот свет. Так в мир теней попадала новая душа. Сущность того, кто по собственной воле лишил себя жизни и навечно застрял между небом и землёй.

Мучимый любопытством, я перенесся к скале Возрождения. Кто на этот раз не вынес всех тягот, свалившихся на его долю? Может, снова какая-то мученица сделала новую прическу с тремя лентами, а можно было только с двумя? И теперь весь её род покроется несмываемым позором.

Но как же я ошибался!

Сияющий голубой свет стремительно принял очертания высокой мужской фигуры. И передо мной возник мой самый страшный кошмар.

— Модрейс?! — я вытаращился, не в силах поверить в происходящее.

— Дартен! – счастливо улыбаясь, он обнял меня за плечи. – Я знал. Верил, что найду тебя здесь.

«Он нашёл меня даже здесь!» — взорвалось в моей голове. И вместо ответа я сиганул в протекающую внизу реку Мёртвых душ. Увы, самоубийце даже в преисподнюю дорога заказана. Меня вышвырнуло обратно. Прямо к ногам Модрейса. Не желая сдаваться, я повторил эти прыжки ещё дважды. К сожалению – с тем же результатом.

— Как?! Как ты сюда попал?! – я конечно, мужик, но мысль о том, что даже смерть не спасла меня от Модрейса, вызвало у меня состояние, близкое к истерике.

— Так же как и ты, — дружелюбно объяснил он. – Убил себя. Кстати, только я и могу лишить себя жизни.

— Но какого демона?! – меня всего трясло от ярости. – Я – умер! Оставь меня в покое! Сражайся с кем-нибудь другим.

— Так не с кем. В мире царит только добро, — Модрейс обречённо опустил голову. – Вот только представлял я эту жизнь немного иначе. Жители от безделья практически свихнулись. У них даже была неделя моды на смерть. В общем, мне трудно это признать, но нам нужно зло. Ты должен вернуться.

Модрейс вытащил из кармана пузырек с какой-то жидкостью.

— Вот, сделай глоток и оживешь.

— Нет уж, сам оживай, — поспешно отмахнулся я. Такой поворот меня совершенно не устраивал. — А мне и мертвым неплохо. Тишина, спокойствие, никто проповедей не читает.

— Но разве тебе не одиноко? Это ведь ужасно — всегда быть одному, – Модрейс пытался обрисовать мне всё в тёмных тонах. Конечно же, безуспешно.

— Серьёзно? – я непроизвольно фыркнул. – Ты убил себя, для того, чтобы возродить своего злейшего врага. Вот это — ужасно. А ещё хуже то, что враг даже не собирается оживать. Твой план провалился. Опять. Так что, бросай свое бесполезное занятие, пей чудо-отвар и возвращайся в свой добрый мир. Пройдешься по улице в чем-то соответствующем и все – ты снова уважаемый человек. Что у них на этой неделе модно? Отрезанные кроличьи уши в клеточку?

— Не выпью, — упрямо вскинул подбородок Модрейс. – Мне там всё равно делать нечего. Я не могу защитить людей от них самих. Так что, останусь здесь, с тобой. Может, хоть тебя наставлю на путь истинный.

— Да ты издеваешься! — Будь я живым, после этих слов меня обязательно хватил бы сердечный приступ. — Хочешь мне даже жизнь после смерти испортить?!

— У тебя есть выбор, — любезно напомнил Модрейс. – Тут я буду преследовать тебя по пятам. Не давать ни секунды передышки. А там – мы будем встречаться лишь в самых масштабных сражениях.

— И чтоб никаких хористок, — угрюмо добавил я, понимая, что проиграл.

— Даю слово, — Модрейс протянул мне зелье. – Как оживешь, устрой что-нибудь позрелищнее. Мёртвых из могил подними, что ли.

— Ладно, разберемся, — тяжело вздохнув, я сделал глоток.

Грохот водопада. Запах свежескошенной травы. А вокруг серый туман. Дина осматривается, но ничего не видит — сырая мгла повсюду. Пытается бежать, но не может. Или всё-таки бежит? Как узнать, если ничего нет, кроме хмурого неба? Так она, выходит, в облаках? Только подумав об этом, Дина ухает вниз. Чувство стремительного падения, а перед глазами недвижимое серое ничто. Сколько она уже летит? Час, два? Или, может, минуту? Свет меркнет, а через пару мгновений Дина мягко приземляется. Что-то немного пружинит под ней. Почему до сих пор ничего не видно? Она протягивает руку и пытается дотронуться до лица. Точно! Веки же плотно сомкнуты. Открывает глаза. И упирается взглядом в бездонное небо. Голубое-голубое. И плывут по нему ленивые барашки облаков. Такие кудрявые… Пахнет же… Дина поворачивает голову и приподнимается. Она лежит на большущем стоге сена посреди бескрайнего поля. Так вот что впивается в руку! Высушенные травинки. Дина скатывается по гладкому боку на землю, как с горки зимой. Целую вечность длится спуск. Кто мог собрать стог такого размера? И зачем?

Что-то манит вперёд. Дина идёт. Знакомое чувство — нечто родное, незримое и… забытое? Поле заканчивается обрывом, а внизу — прекрасная долина. Красные шапки маков. Они колышутся на ветру, словно водная гладь, теребимая лёгким бризом. Вдали ярко от солнца блестит речушка. Отсюда не слышно и плохо видно, но Дина хорошо представляет, как эта непоседа с плеском и весёлым журчанием несёт свои воды в далёкое тёмное море.

Дина опускается на землю, обхватывает колени руками. Смотрит вдаль, где небо граничит с красным морем. А перед глазами всплывают совсем другие картины.

Слепящий свет фар, проносящийся слева мимо. По лобовому стеклу без конца шоркают дворники. И в ушах небрежное: «Я ухожу». Как он мог её бросить? После стольких лет… В дальнем свете фар отражаются три красно-белые стрелки. Они стремительно приближаются. Нога реагирует быстрее, чем мозг. Левая педаль в пол. Свист шин. Резкий поворот руля вправо на пол-оборота. Свет фар впереди и справа. Удар и грохот. Темнота.

Выходит она умерла? Дина безразлично пожимает плечами. Пусть так. Это, пожалуй, лучший выход. Что ждало её дальше в жизни? В той, которая осталась за светом фар? Одиночество. Гордое одиночество. Впереди только мрак, дождь и беспросветная тоска. Хотя… и позади тоже. Что наполняло последние годы жизни? Пустые вечера перед телевизором, бессонные ночи в ожидании Его и кофе литрами весь день. Бесконечные «я занят», «улетаю на неделю» и «зачем нам дети, рано ещё».

Дина поёжилась. Может, хоть теперь всё изменится. Где-то здесь должен быть отец — он умер три года назад от инфаркта. Дина еле успела на похороны… Мама постарела тогда лет на десять сразу: осунулась, глаза ввалились. Она не плакала, нет. Только смотрела как-то безжизненно и безучастно. Лишь на мгновение в её глазах сверкнул прежний огонь, когда она увидела Дину…

Как мама будет теперь? Она же осталась совсем одна. Хотя она и так была одна последние годы. Ведь просила остаться с ней тогда, после похорон. Глаза смотрели с мольбой. Но Дина выбрала его, как и десять лет назад…

Всё-таки она дура. Почему сейчас поехала, куда глаза глядят? Вместо того, чтобы вернуться к единственному человеку, которому она всегда будет нужна. Да и сможет ли теперь жить мама, когда Дина умерла? Вряд ли. Превратится в тень, уйдёт следом за дочерью…

Дина зажмуривается и мотает головой. Собирается с мыслями, сжимает кулаки и открывает глаза. Поднимается со свежей зелёной травы, подходит к обрыву. Сейчас он не кажется таким крутым как сначала. Она наклоняется и, цепляясь за кусты, начинает спуск. Земля оказывается скользкой — комья грязи летят из-под сапог. Дина выискивает взглядом кусочек с твёрдой травой, чтобы ставить ногу при следующем движении. Вот один, вот другой, вот ещё, ещё и ещё… неосторожный шаг — пятка соскальзывает, пальцы сжимаются крепче, ладонь протаскивается по ветке — Дина падает и кубарем катится по склону. Успевает только сжаться и закрыть голову руками. Останавливается уже у подножия, смяв красные цветы. Поднимается.

Со стороны берега очередной порыв ветра, помимо водной свежести, приносит запах дыма. Огня отсюда не видно, но Дина не сомневается: что-то горит. Она идёт вперёд. Огромный костёр взвивается языками до самого неба. Жар чувствуется за несколько десятков шагов. Дина не останавливается. Подходит вплотную к огню. Он не жалит, не опаляет, а ластится словно большой котёнок, припадает к ногам. Приглашает.

Дина протягивает руки, окунает в пламя. Блаженство. Ощущение безмятежности, наслаждения и… спокойствия. Дина закрывает глаза и делает шаг…

…Пик, пик, пик.

— Есть! Получилось.

— Вижу. Ну что ж, ты везучая девочка. Похоже, будешь жить.

Зима вступила в свои права и, небрежно взмахнув рукой-метелью, прогнала золотистую осень. Все замерло, ощутив холодное прикосновение ледяной хозяйки. Медленно шагнув по земле, она огляделась вокруг. Почерневшие леса, без звонкого щебета птиц, взметнувшие обломанные ветви в серое небо. Поля, утратившие дурманящий запах цветов, потерявшие ослепительные краски лета, превратились в безликие клочки земли с пожухлой травой. Замерзшие города, где среди домов, мигающих желтыми окнами-глазами, бродило одиночество, вечный спутник холода. Все навевало тоску. А ее душа, покрытая коркой льда от горечи расставания, хотела тепла. Когда-то и она любила…

Вспомнив то трепетное чувство, Зима заплакала снежинками-слезами. Она страдала: ведь тот, кто был желанней всех – ушел. Ветер-ловелас, сдувая ажурную грусть с ее щек, утешал, нежно насвистывая. Он уверял — любовь вернется! Но Зима не верила, и снежинки падали, накрывая притихший мир белой пеленой забвения…

… я подставил ладонь – опускаясь на нее, маленькие хлопья снега таяли, оставляя после себя капельки воды. «Так и в жизни – появится что-то хорошее и сразу исчезнет. Ну почему так?» — подумал я и, вдохнув морозный воздух, побрел по снежным заносам на дороге. Пройдя немного, оглянулся и посмотрел на цепочку следов. Они темнели на снегу, словно начатая, но незаконченная строка на белом листе. «Сугробы похожи на пушистые облака, — грустно усмехнулся я, — а мои шаги на буквы в тетради». Замедлив шаг, я задумался, не зная, куда идти дальше. Очень хотел встретиться со Светланой, звонил ей, приглашал погулять, но потом мы поругались и вот — один любуюсь на падающий снег и расписываю сугробы шагами. На мои звонки она не отвечает, и чувство вины противно колет внутри, словно маленький еж. «Надо пойти извиниться. — вздохнул я, кутаясь в шарф, — Хотя за что извиняться? Ну, вспылил немного, с кем не бывает! Что сразу обижаться? Встречаемся давно, а она меня не понимает! Может, просто не подходим друг другу?»

Ответы на свои вопросы я не находил, и желание идти к Светлане таяло, словно снежинка на ладони. Я остановился около магазина, рассматривая яркую витрину, и вдруг до меня донеслась простая, незатейливая мелодия. Оглянулся — и увидел на скамейке мужчину. Одетый в поношенное пальто и грязные брюки, небритый, он сидел на сложенных картонных коробках и что-то пел, играя на гитаре. Несколько человек стояли рядом и слушали. Слова разобрать было трудно. Мне стало любопытно и, подойдя поближе, я прислушался.

Песни у людей разные,

А моя — одна на века,

Звездочка моя ясная,

Как ты от меня далека.

Поздно мы с тобой поняли,

Что вдвоем вдвойне веселей

Даже проплывать по небу,

А не то, что жить на земле…

Пропев немного, мужчина взял стоящую рядом бутылку, отпил из нее и поставил обратно, вытерев рукавом губы. Люди, бросив мелочь в шапку, лежавшую рядом, разошлись по своим делам. «Наверное, бомж. Кто еще будет сидеть здесь в такой холод?» — решил я, переминаясь с ноги на ногу. Мужчина вопросительно посмотрел на меня.

— Как дела? – спросил я растерянно первое, что пришло на ум.

— Ничего, идут помаленьку, — философски заметил он, — вон, люди жалеют — на жизнь подкидывают. Не пропаду.

Взяв гитару, он снова заиграл свою мелодию под тихо падающий снег, отстраняясь от мира. Его пальцы с побелевшими ногтями — наверное, от проблем со здоровьем, слегка пощипывали натянутые струны и плавно соскальзывали вниз, наполняя воздух вокруг себя необъяснимой, легкой грустью, щемящей сердце.

— А почему ты здесь? Родных у тебя, знакомых нет? — поинтересовался я, надеясь, что он ответит.

Идти к Светлане по-прежнему не хотелось, и я был рад продолжить разговор.

— Близких — нет, остались одни дальние. А знакомые? Разве я им нужен такой? – ответил он, не отрываясь от струн, — Квартира моя сгорела. По пьяни сигарету уронил, вот и выгорела. Соседи еле успели спасти. Почуяли запах гари, прибежали. Забыл я дверь на замок закрыть, они и вытащили меня. Говорят – повезло! А я думаю зря… не надо было…

— Ну, есть больницы для бездомных, приюты… — начал я и замолчал, поняв, что жизнью он не дорожит.

— Одиноко там очень. Людей много, а одиноко… Душа у меня там болит. Когда болит тело – это можно перетерпеть, а когда душа — невмоготу, — бомж взглянул на меня, и в его глазах промелькнула тоска. — Вот, правда, недавно подфартило — сторожем взяли работать. Отсыпаться и жить разрешают в подсобке. Получку получу – документы восстановлю… Жить как-то надо… А сюда я часто прихожу. Тут не одиноко — здесь мои воспоминания, здесь я ей пою. Встретил ее во-о-он там…

— Кого — ее? – тихо переспросил я.

— Свою Иринку, – ответил он, откладывая гитару и снова делая глоток из бутылки, — случайно познакомились. Она пакет несла, а ручка возьми и оборвись, все продукты выпали. Я помог собрать. Понимаешь, понравились мы сразу друг другу, вот так раз — и понравились. Тяжело это объяснить. Можно лишь душой почувствовать. Да-а-а… Встречались потом. Иринка такая маленькая была, неприметная, а вот голос у нее звонкий оказался, и петь любила.

— Чем же она тебе понравилась? Голосом? – удивляясь его откровенности, спросил я.

Хотя чего удивляться, с кем он еще мог поговорить?

— Нет… глаза у нее… необыкновенные. Такая доброта и нежность в них светилась! Манили они этим, притягивали. На меня смотрела — и вот словно искры от костра в них зажигались, и когда эту песню слышала – тоже. Любила ее слушать. Вот веришь, взгляда оторвать не мог от ее глаз, когда вместе были! Судьбу свою видел там… – сказал он и задумался о своем.

— А почему вы не вместе тогда? – нарушил я молчание.

Его рассказ завораживал, и очень хотелось узнать, что было дальше.

— Моя вина! Проблемы у нее с мужем были, счастливой в своей семье не была. Сказала, что разведется и попросила немного подождать. А я шабутной был! Вот… характер такой… люблю компании, погулять, покуражиться. Вспылил, не захотел ждать! В гости уехал к другу, надолго, вроде как ей назло. Ну, думал, быстрее разведется. Когда вернулся – ее уже похоронили… Ждала ведь, переживала, вот ее болезнь изнутри и подточила. Поминать стал — квартира сгорела. Теперь только этим местом и живу. Хорошо мне здесь! Прихожу, вспоминаю… Надеюсь, что когда меня старуха с косой заберет, то там со своей Иринкой увижусь. Прощения мне надо у нее попросить. Без этого не могу — душа ноет! Вернулся слишком поздно, не успел…

— Не вини себя! Не надо! Просто подумай… ну, приехал бы раньше — ничего не изменилось бы! Она все равно бы умерла! Судьбу же не обманешь! – попытался переубедить его я.

— Судьбу не обманешь, верно. Но мы могли бы хоть недельку вместе пожить. Понимаешь? Наше счастье почувствовать… — ответил он и, подняв голову вверх, посмотрел на мерцающие звезды. – Может она видит меня оттуда? Как ты думаешь?

Он замолчал и, закрыв глаза, подставил лицо холодным снежинкам. Его щеки стали мокрыми, то ли от слез, то ли это снежинки таяли.

Бросив деньги в шапку, я ушел. Невыносимо смотреть, как одиночество грызет человека, словно мышь-полёвка упавшее яблоко. «Вот так суетимся, спешим, что-то делаем, а важное проходит мимо. Мы не замечаем этого, а потом уже ничего не вернуть! — вдруг подумал я. — А Света сидит дома одна… переживает, наверное, из-за нашей ссоры. Да вообще не важно, ругаемся или нет! Важно — ждет!»

Неприятный осадок на душе исчез, и стало легче. Торопливо зашагав к Светлане, представил, как откроется дверь, я войду и тихо скажу: «Прости…» Она улыбнется и обнимет. И все у нас будет хорошо!

А снег все шел. В свете фонарей снежинки вспыхивали маленькими огоньками-блестками и под монотонную мелодию маэстро-ветра кружили в замысловатом танце. Поземка заметала следы и превращала все вокруг в белое полотно. Зима словно предлагала написать на своих белоснежных страницах новую историю — историю счастливой любви…

Песенка демиурга

Я иду по облакам,

А куда — не знаю сам,

Да и время не считаю

Ни по дням, ни по часам.

Утро, вечер или день —

Голове творить не лень,

Если только не настигнет

Неожиданно мигрень!

Говорят, что я — как бог,

Говорят, что одинок,

Нелюдим и не пускаю

Никого к себе в чертог.

Я впустил бы, люди, вас,

И налил бы в кружки квас,

Если б сами навестили

Мой домишко хоть бы раз!

Одинок я — не беда,

Хоть грущу я иногда;

Только, братцы, демиургом

Быть — такая ерунда!

Просят все, кому не лень,

Слышу просьбы ночь и день;

Коли выполнить всё разом —

Выйдет точно дребедень.

И хоть я неутомим,

Надо думать бы самим,

Что вам вправду до зарезу,

Ну, а что — фигня и дым!

Обойду весь белый свет —

В целом свете друга нет;

Жаль, что некого позвать мне

На пикник иль на обед.

Ну, а в общем — ерунда,

Годы мчатся, как вода;

Я шагаю облаками,

Ухожу, как в никуда.

Из дневника

Тёплый камушек в ладони, в чашке тонет лемонграсс. К слову «боль» ищу антоним. И синоним к слову «нас». Равнозначность расстояний, гул, потерянность, тоска. Жутко бесит постоянный холод где-то у виска.

Позабыть бы эти ночи, наплевать на эти дни, обойтись без многоточий, что-то чем-то заменить… Что со мной? Хандра, гормоны? Тупо клинит? Просто бред? Странный камушек в ладони… Тёплый-тёплый… В нём ответ?

Туго свит клубок эмоций. Пыль на книгах. Краски. Холст. Капли горечи на донце. Прост вопрос – ответ не прост. Ступор. В сон немного клонит, смята пачка папирос… К слову «боль» найти б антоним и забить на свой вопрос.

Рифма та же. Тени те же. Ночью – жажда и тоска.

Утро. Чай заварен свежий. За окном февраль бесснежный. Одиночество в висках…

Расплата

Когда появятся сомненья,

благополучью вопреки,

когда замедлится теченье

в изломе жизненной реки —

ты расплатись пустой постелью,

и днем, ушедшим в никуда,

за окнами слепой метелью,

и гулом в жилах-проводах,

безумным ворохом эмоций,

сменяющих кураж на сплин,

плевком на самом дне колодца,

когда останешься один —

за недопонятость желаний,

за недоласканность ночей,

за холод частых расставаний,

за горечь плачущих свечей…

Прощай-прости

Пусть сто тысяч раз я и был неправ,

Но с тобой — не лживы мои слова,

И по венам — кровь, раскаленный лав,

Запекалась болью в моей груди.

Ты не спишь, я знаю, так выходи!

Как бледна луна, как мертво окно,

Сизой пылью все запорошено.

И «прощай», как нож, тобой брошено.

Я смеялся в небо, свергал века,

Я свою потерю рядил в шелка…

Не пугайся зверя: вина горька.

Я пришел увидеть и вновь уйти,

Уронив бессмысленное «прости».

Но уже восход лижет глаз луны,

И давно рога верховых слышны…

Мне — дорога прочь, волчий вой и сны.

* * *

Догорает в пламени свеча,

Жёлтым светом наполняет воздух.

Задуваю, чтоб не стало поздно.

В целом доме я, как сыч, одна.

Выгляну в морозное окно —

Впереди заснеженные дали.

Сил уж нет, смотреть одна устала.

Вот бы знать, что завтра суждено.

Одиноко катится луна,

Освещает белые сугробы.

Почему-то кажется особым

Тот комок, темнеет что в снегах.

Выскочу на улицу к луне

Я, накинув шаль на белы плечи, —

Чтобы жить вдвоём нам стало легче,

Я собаку в дом возьму к себе.

Получился странный результат:

Жизнь текла в окне нещадно мимо,

А теперь трясётся у камина

Новый друг, наполнив смыслом ад.

«СЕ, ЧЕЛОВЕК!»

он знал свой путь и знал свой срок,

он знал гонения и славу,

но как же был он одинок,

в толпе горланящей: «Варавву!»

когда истерзанный в тени

предстал он пред лифостротоном

и крик:«Распни его! Распни!»

на плечи лёг крестом стотонным

когда потом один как перст

в венке терновом, раня стопы,

к голгофе брёл неся тот крест,

сквозь плебса уличного толпы

когда распятый изнемог,

шепча в бреду: «Прости их, Боже!» —

он был смертельно одинок…

Как ни один… ни до, ни позже…

Дождь

Хлещет дождь. И будто стонет

Клен скрипучий за окном.

Буйным ветром подгоняем,

Он стучит в мой ветхий дом.

Дом пустой, и отзвук капель

Многозвучен и речист…

И ладонью показался

На стекле узорный лист.

Балаганчик кривых зеркал

Скрипя изношенными колесами и угрожая перевернуться на каждой колдобине дороги, в еще дремавший ранним утром городишко въехал цветастый тарантас. Тянувшие за собой колымагу ишаки радостно заверещали и моментально пристроились объедать развесистые заросли вереска, щедро кустившегося и расточавшего тлетворно-медовое благоухание на клумбе у ратуши. В упоении они даже не заметили, как тарантас затормозил аккурат в их филейные части. Эта парочка вообще привыкла не замечать всякие невзгоды, неизменно встречая любое неприятное или радостное событие оглушительным ржанием. «Живи на позитиве, если ты не слабак!» – таков был их девиз.

В это время из тарантаса, скрежеща суставами и покряхтывая, вылез странного вида господин в потрепанном плаще землистого цвета и в увешанной разными амулетами шляпе. Зловеще похрустев костяшками пальцев, он направился в ратушу, чтобы уже через несколько минут выйти оттуда с почтительно лебезившим перед ним градоначальником:

— Конечно-конечно! Размещайтесь, как вам будет удобнее! Какие у вас милые животные! – ласково потрепал по холке одного из доедающих медоточивый вереск ишаков, градоначальник. – Сколько будет угодно, столько представлений и давайте, мы всецело за, даже не сомневайтесь!

— Гхм, на том и порешим, — изобразил подобие улыбки мрачный господин в шляпе и, просвистев какую-то затейливую мелодию, направился в сторону рынка. Ишаки зачарованно оторвали морды от остатков растительности, еще недавно украшавшей клумбу, и беспрекословно направились за ним.

Уже пополудни на краю рыночной площади красовался цветастый шатер, а неопрятного вида женщина-свинья назойливо раздавала приглашения на вечернее представление. «Сегодня или никогда! Этим вечером вы можете посмотреть в глаза своему самому потаенному страху и рискнуть сразиться с ним один-на-один!» – гласили аляповатые бумажки, засаленные толстыми сардельками пальцев зазывалы. Прохожие недоуменно косились на хрюшкодаму, переводили взгляд на шатер, бросали взгляд на полученные афишки, и что-то необычное мелькало в их глазах.

К вечеру, когда уже почти стемнело, вокруг шатра собралась изрядная толпа. Люди в маленьких городках вообще не избалованы всякими развлечениями и представлениями, но тут их явно привлекло не только желание повеселиться. В воздухе будто бы витало напряжение, смутно угрожавшее прорваться грозой. И когда все та же дама-свинья распахнула вход в шатер, толпа ринулась внутрь, быстро занимая места. Никто не напевал песни, не хохотал и не удивлялся, почему с них на входе не взяли плату. А это и в самом деле было странно, ведь гастролеры в этих местах всегда стремились только набить карманы медяками и поскорее укатить дальше, понимая, что в такой глуши особо не разживешься.

Наконец свет погас, сменившись синеватым свечением, и представление началось. Хотя к таким зрелищам жители городка явно не привыкли. Это было что-то непонятное и совершенно не веселое. Для начала на сцену приковыляла женщина с четырьмя руками и двумя головами. Одна из сросшихся сестер плакала и рассказывала второй, как к ней несправедливы ее поклонники, как мало уделяют ей почтения, и как несправедлива жизнь. Ее плачущаяся голова олицетворяла мятущуюся женскую душу, которая сначала пыталась украситься «блондораном», а потом скрыть отсутствие интеллекта «басмой». Отросшие и заново перекрашенные корни, полоски всклокоченных прядей выдавали эту голову «с головой». Ее товарка понимающе кивала и подавала рыдающей салфетку за салфеткой, соглашаясь, что поклонники явно гораздо несправедливее, чем жизнь. В итоге обе скрылись под ворохом смятых салфеток и грузно вышедшая на сцену женщина-свинья смела мокрый «Эверест» за кулисы, а перед публикой появился бешеный доктор.

Карлик просеменил на своих кривых ножках к самому краешку сцены и запел. Визгливый фальцет рвал уши и нервы, а отрывистые слова добавляли этой какофонии убийственности. Он верещал о том, что все люди неизлечимы, а ему от этого настолько больно и горько, что приходится ночевать в морге, наслаждаясь ароматом формалина. Когда слушателям стало совсем не по себе, карлик брякнулся в обморок прямо на колени почтенной даме из первого ряда.

Пока безотказная женщина-свинья уносила тщедушное тельце разочаровавшегося в бессмысленности бренного бытия карлика, перед публикой появилась девочка-дрессировщик. Внушительный хлыст в ее ручонках выглядел особенно дико на фоне заостренных зубок, которые не могла скрыть заячья губа. Коленки у несчастного создания тоже, как у кролика, были вывернуты назад. Однако грозный рык, вырвавшийся из ее глотки, заставил содрогнуться даже задний ряд расслабившихся было зрителей.

— Ма-алчать, ать-ать! Что вылупились? Это вам не по домишкам кисели башмаком хлебать! – распалялось острозубое создание, пощелкивая кнутом по сцене. Девочка пристально смотрела в зал, ощупывая взглядом каждого, и каждому доставалась свежая порция отборной ругани и разоблачений. Люди начали переглядываться, краснеть и прятать глаза. Им стало неудобно, что они, такие вроде нормальные и здоровые люди, в меру работящие и любящие расслабиться, соблазнились потратить вечер на то, чтобы поглазеть на этот балаганчик с уродцами. Ведь сейчас стало непонятно, кто на кого глазеет на самом деле. Наконец скрипнула скамья, один из мастеров встал и решительно направился к выходу. За ним, сначала робко, а потом все более широким потоком устремились и остальные. Люди покидали цветастый шатер молча и, не обменявшись даже парой слов, расходились в разных направлениях. Каждый думал о своем: о беспочвенных обидах и завышенных претензиях, о вечных жалобах и нытье, о моральном уродстве и жажде повелевать. Все спешили избавиться от страшного откровения, как от чего-то постыдного и тягостного.

Тем временем мрачный господин в шляпе и женщина-свинья упаковывали пожитки в тарантас, чтобы, угостив напоследок ишаков-оптимистов волшебным пенделем, продолжить гастроли своего цирка, который совсем даже и не цирк. Они побывали уже не в одном таком благостном и с виду спокойном городке. И не один лишь обглоданный вереск оставался знаком их пришествия. Посмотрев в пугающие зеркала представлений этого балаганчика, многие люди действительно становились другими, не желая и дальше быть такими смешными и ужасающими уродцами, которых впору со сцены показывать.

И что-то незримое менялось в таких городках, не только ранее дурманивший сознание вереск – сами люди. Начинало даже казаться, что наконец они поняли: видимость счастливой, опьяненной вереском, жизни, когда стыдно показать кому-то свое настоящее лицо, это далеко не сама жизнь и даже не репетиция, а пугающий дурманный кошмар. И пора просыпаться, чтобы совсем не пропасть в изолирующем и таком удобном самообмане.

Каприз

Сижу, творю. Мой кофе поостыл.

Идеи на живца ловлю, но тщетно.

Толпятся рифмы… но чуть что – в кусты,

А если нет – в толпе едва заметна

Единственная, стоящая всех.

Ей одиноко там, а мне тут странно,

Что с внутреннего моего «экрана»

Пропали образы… И даже нет помех.

Пусть хоть бы рябь, хотя бы шум толпы,

Забывшей, для чего и как собралась.

Переняла бы может, чей-то пыл,

И сочинила что-то… расписалась.

Ну буду одинокой в этом… пусть,

Спущусь до самой кромки, низа, днища,

Откуда путь лишь вверх. Кто хочет – ищет,

А я дорогу помню наизусть.

Нет, рифма не придет уже. Ну что ж,

Не нужно говорить, коль ты немая.

Остывший кофе все-таки хорош,

И слово «нет» ответственность снимает

Перед собой и той, что там, в толпе

Себе подобных прячется капризно.

…Пойду, добавлю в кофе укоризну,

А вдруг вкуснее будет, покипев?

Кукловод

Кукловод из темной сказки,

ты всегда один, один…

Прячешь смех под красной маской,

глупых кукол властелин.

Шепчешь тайные заклятья,

пишешь странные стихи,

и на поясе под платьем

носишь прошлые грехи.

Куклы молят, куклы плачут,

куклам нужно танцевать,

стать послушными, иначе

ждет их смертная печать.

В зимней дымке злые очи,

а в руке змеится плеть –

сам себя уполномочил

дать им жить иль умереть.

Горек смех под красной маской,

вязок черный пластилин…

Кукловод из темной сказки,

ты всегда один…

Один.

Вторые руки

Счастье – совсем легко. Хочется — так возьми капельку красоты, песни любимой звуки… Но безучастно ждать водится меж людьми. Счастье – оно не ждет, добрые ищет руки. Все мы порою так… Кто бы решил и взял – если и будет он за доброту наказан — только самим собой…

Где ты, куда пропал, тот, кто давным-давно чем-то со мною связан? Тут же я, за углом. Вывеску видишь? Вот. Только не осуждай эти «вторые руки»!

Жду, а ты не идешь, время одно идет. Может, не повезло – упал и запачкал брюки? Может, погода дрянь и начал ремонт сосед, и в кошельке твоем гордость дыру проела? Знать бы… хотя – зачем? Нужен другой сюжет, тот, где открыта дверь – и вспыхнуло, зазвенело эхом со всех сторон: «Я! Ты пришел за мной!»; где ты почти ослеп от блеска натертой меди…

Жду. И последний свет камнем идет на дно; вечер, погасла медь, спать улеглись соседи. Может, с утра уже вышьется полотном: тронувшая рука, вспыхнувшая улыбка… Счастье – вторым рукам. И никаких «потом»! Шаг за порог – весна…

Где же тогда ошибка? Скепсиса злой сквозняк — исподтишка, поддых: верен простой расчет, только ответ накручен. Ждать! Мне придется ждать – утра и рук вторых.

…Дверь открываю в ночь и выхожу. Под тучи, скрывшие синь. Но дождь – так, для отвода глаз, нервы его сдают после претензий частых. Прямо по лужам – в путь. Или взлечу сейчас – нагло по облакам будет шататься счастье. Ветреное слегка счастье на день, на год, бабочки-мотылька или бессмертной строчки. Так вот. А ты хотел как-то наоборот? Просто возьми, а там – твой торопливый почерк, твой неспешащий шаг, словно по облакам, словно боишься ты нежное ранить что-то. Вывеска не врала. Счастье – вторым рукам!

Или любым другим. Радость верней расчета.

Одиночество

Твой род от флибустьеров, не иначе, –

Зовёт к сраженьям пламенность речей,

Красивый спич о ветре и удаче

Под глянцем скроет пустоту затей.

Стеклянность одиночества не спрячешь

За дутым пафосом воинственных идей,

Твой род от флибустьеров, не иначе.

В порочном танце замкнутого круга,

По жилам, пенясь, ром бежит быстрей.

Ты потерял любовь, надежду, друга,

Отчаявшись, стал злей и веселей.

Звенит струна, натянутая туго,

За пинтой пинту пьёшь, звон чувствуешь острей…

В порочном танце замкнутого круга.

Неистово день смерти призывая,

В толпе и в жаркой битве ты – один,

Стремишься в ад, захлопнув двери рая,

За жизнь цепляться больше нет причин.

Сверкают брызги, солью оседая

В глубоких рытвинах от шрамов и морщин,

Неистово день смерти призывая…

В толпе и в жаркой битве ты – один.

Опрокинутый сонет одиночества

Волна меня накроет с головою,

Подхватит и утащит за собою

На тихое спасительное дно.

И станет совершенно всё равно,

Какая наверху бушует пена

И как меня осудят и оценят.

Сливаясь с темнотой и с тишиной,

Я в кокон завернусь, как в покрывало –

Пускай вдогонку скажут «Ты смешной!»,

Пускай себя вести так не пристало.

Да, мир прекрасен, как заря весной,

И в нём открытий прячется немало –

Но вижу я: проходит стороной

То, что меня когда-то вдохновляло.

Голосование длится 5 дней, проходит открытым способом путём определения 3-х лучших, на взгляд каждого голосующего, работ.

Критерии голосования: соответствие выбранной теме; соответствие выбранной форме; общий уровень работы.

Участники голосуют обязательно, за себя и за работы своей команды голосовать нельзя. Также — по желанию — голосуют и не-участники игры. Подсчёт очков происходит стандартным способом: 1 место — 3 балла; 2-е место — 2 балла; 3-е место — 1 балл.

При голосовании вводится следующая система поощрений:

Топ каждого голосующего — участника игры или гостя — принимается ведущим только с обоснованием. Топы без обоснований от игроков не принимаются — для того, чтобы не наказывать команду. Если участник настаивает на принятии топа без обоснования, ведущий имеет право его принять, но при этом команда участника теряет 1 балл от общего количества.

Команда получает к общему количеству заработанных работами баллов дополнительно 1 балл, если участник помимо топа сделал разбор (отзывы на ВСЕ работы)

Форма разбора может быть произвольной, но в ней желательно коснуться следующих нюансов:

1. мнения и впечатления от работы. Могут быть высказаны в форме эмоционального отклика, аналитического рассуждения, аналитической эмоции или же эмоционального рассуждения.

2. соответствие общей теме, выбранной вариации и выбранной форме. Полнота раскрытия темы и-или вариации автором.

3. недостатки, бросающиеся в глаза. Желательно с примерами.

Если участник игры написал две работы (1 поэзию, 1 прозу), и одна из них набрала меньшее количество баллов, для подсчёта командного балла берётся его работа с бОльшим количеством набранных баллов. То есть: стих — 9 баллов, проза — 8, в командный итог считается стих, набравший 9 баллов.

Если работы набирают равное количество баллов, ведущий выбирает любую для окончательного подсчёта командного балла.

Если в игре побеждают прозаическая и поэтическая работы, объявляется 2 победителя. Победа в поэзии — индивидуальна (т.е, поэтом-победителем может стать и игрок не из победившей в общем зачёте команды), победа в прозе — командно-индивидуальная. Также при подсчёте суммы баллов внутри каждой тройки объявляется команда-победительница. Игрок из её состава, набравший большее количество баллов, становится ведущим следующего тура игры.

При наличии двух победителей — по поэзии и прозе — игра проводится по договорённости между ними.

Команды набираются заново.