Кто есть кто? (игрушка для всех круговчан)

Ветер бежал с запада, руша пред собой сухие снежные насыпи, словно атласные барханы песка в пустыне. И как в пустыне, здесь, в далеких северных королевствах, простирались дали, сплошь покрытые снегом. Бледное небо и белый горизонт слились воедино, и уже не отличишь одно от другого. Палевое солнце медленно заходило за кромку воды, скованную толщей льда.

Элинор стояла у берега океана, любуясь на закат. Пораженно смотрела на горизонт, размышляя о том, как живется на юге, где люди летом даже снимают шубы и не топят печи. Попробовать бы на вкус те чудесные фрукты, о которых ей рассказывали капитаны в порту. А как бы хотелось искупаться в океане. Ну хоть раз… Вот когда вырастет, Элинор обязательно поплывет туда… Да, обещает себе… Но придется тогда ждать еще десять лет. А ведь так хочется…

Элинор закрыла глаза, пытаясь представить густое марево, песчаные берега и теплые океанские волны… Но ничего не выходило. Те же снежные просторы, тот же лютый холод и девушка в платье, идущая к Элинор… Стойте!!! Девушка в платье?! Кто же в такую холодину осмелится так одеться? Околеет ведь совсем.

Но незнакомке все было нипочем. Она шла вдоль заснеженного берега, точно по голой земле. Глаза девушки словно лучились радостью, будто бы улыбались. Длинные русые волосы развевались на ветру, но венок из цветов с головы не спадал. Элинор видела эти дивные растения только на картинках. Кажется, они ромашками зовутся. Флейта в руках девушки отливала золотом на солнце… А какую чудную музыку она играла. Казалось, что от этих звуков тает снег, плавится лед, а солнце становиться нежным, горячим.

Но, отнюдь, это не мираж. Мелодия… самая прекрасная в жизни Элинор, преображала мир, делала его теплым и ласковым. Вот уже все исчезло, точно бы и не было молочно-белых сугробов и холодного щита на воде. Океанские волны выбегали на песчаный берег, а небо залилось предзакатной теплотой. Все вокруг побагровело. И заходящее солнце игриво подмигивало Элинор, словно ласково прошептало: «мечты сбываются».

Элинор улыбнулась и быстрым шагом направилась к девушке, чтобы поблагодарить. Но на полпути споткнулась и упала… в сугроб. Сон растаял, явь осталась. И ничего не изменилось. Те же суровые просторы севера, что и были.

Тепло ушло, но в душе Элинор оно осталось.

Тепло мечты.

Гигантская птица осторожно сложила белоснежно крылья и наклонилась к стоявшим на траве существам. Одного из них, она знала еще птенцом, второй был похож на него как две капли воды.

— Можно мне дотронуться до ее перьев? — не скрывая восхищения, спросил Амьер и настороженно взглянул на Императора.

Слегка улыбнувшись его нетерпению, Амаро кивнул.

Мальчика заметно нервничал. Впервые с того мига, как разрушились оболочки его сферы, он чувствовал внутри пламя. Оно горело в его груди, заставляя бесконечно желать… Перед ним, возвышаясь, казалось, до облаков, стояло существо, способное понять холодное нечеловеческое сердце искусственного бога. Понять и принять.

«Ты — свобода! — положив ладонь на холодные перья, мальчик закрыл глаза. — Ты — моя!»

«Я твоя, — эхом откликнулась царица соколов. — Но ты другой».

«Да, другой».

«В твоих глазах жажда… Чего ты хочешь?»

«Дальше и выше! Я желаю обладать небом, как ты обладаешь им»

«Ты смел, соколенок!»

«Когда-нибудь, я попрошу тебя ответить на мой зов и не поскуплюсь на благодарность. Придешь ли ты?»

«Приду».

Издав громкий клекот, птица отступила несколько шагов назад и взлетела.

— Почему они слушаются нас? — обернувшись к Императору, спросил Амьер, заслоняясь от вихря.

— Потому что мы боги, — тут же отозвался мужчина, безразлично глядя на плавный полет огромного сокола. — Они от нас зависят. Маленькие зеленые камешки необходимы царице для формирования яиц. Ради марра не только люди и птицы готовы смирять свою гордость… Даже мы, Амьер, даже мы!

— Почему, отец?

— Без него мы слепы, Амьер. Ты же знаешь, стержень основных систем ИТИ… Мы не можем контролировать его без марровых игл.

— Ограниченные боги… — закинув голову к небу, мальчик заливисто расхохотался.

Вздрогнув, мужчина-комптел неловко провел ладонью по жестким волосам своей генетической копии. Каждый раз, когда он так делал, ему становилось спокойно и хорошо. Это было странно, но искать причин не хотелось. Очень редко он позволял себе отпустить проблему — и это был как раз такой случай.

Запах амаретто. Он преследует меня всюду. Запах утреннего кофе. Запах сонного утра. Он мерещится мне сквозь морозные выхлопные газы проезжающих мимо автомобилей. Настолько деловых, что до меня им совершенно нет дела. Запахом амаретто пронизан ледяной ноябрьский мир, кристально-чистый воздух которого проколот острыми лучами нестерпимо-яркого солнца. Настолько острого, слепящего и колючего, что от его звона можно оглохнуть, а от запаха — задохнуться. И этот мир готов разлететься на сотни крошечных ледяных осколков, словно вымороженное стекло, от одного неверного движения, слова, взгляда, даже вздоха!.. И я, как последняя попрошайка, выдавливаю из этого мира тепло и пью его маленькими глоточками, упиваясь запахом амаретто. Запахом вишневых косточек. Запахом яда.

Тоскую… Бегу к тебе, несусь на крыльях любви. По коричневой после дождя тропинке, по крутой лестнице наверх, на дамбу, под сень старых тополей. Через темную, недавно выложенную асфальтом дорогу, под визг тормозов, под несущиеся на полной скорости машины…

Тоскую… Вниз по тропинке, через заливные луга. Оставляя позади горький аромат пижмы, доцветающий мыльник, серые заросли полыни. Быстрей… на золотистый пляж, скидывая на ходу обувь. Еще быстрей!!! По щиколотку утопая в песке, режа ноги об острые ракушки. Ну же… с разбегу в обжигающе холодную воду, в бархатные объятия водорослей…

Здравствуй! А знаешь, я скучаю. Закрывая глаза, часто вижу тебя. Чарующую, спокойную… разную. Золото фонарей, утопающих ночью в спасительной темноте покоя. Разлившееся, тоскливое серебро лунного света на черном бархате. Стыдливый, сонный румянец рассвета, радующийся только что родившемуся, умытому дождями солнышку. Игривый блеск лучей на встревоженной улыбкой глади. Угрюмость готового взорваться дождем неба. Злой шелест уносимых течением льдин и ласкающийся к тебе теплый, летний дождик.

Ты такая разная, но всеми любимая. Родная. Сильная. Близкая. Готовая выслушать, забрать все заботы, унести их на волнах далеко, безумно далеко, к спокойному, ласковому морю.

Люблю тебя. Ты же знаешь. И дико тоскую. Не хочу просыпаться, хоть во сне дай раствориться в твоих объятиях.

По левую сторону узкой полоски берега с тихим шелестом накатывала вода. Под порывами ледяного ветра капли и тоненькие ручейки, тянущиеся обратно в распахнутый зёв океана, почти мгновенно обращались в лёд, застывая на земле причудливым узором. В другом месте они остались бы в полной неприкосновенности на века, но не здесь, потому что по правую сторону от берега бушевал огонь. С сухим треском набрасывался он на ледяные сосульки, утоляя ими свой ненасытный голод до тех пор, пока с бессильным шипением влага не обращалась в пар, а земля не оплавлялась до черноты.

В этом месте сходились один на один две чужеродных стихии и не уничтожали друг друга только потому, что по узкой полосе давно сплавившегося в единую стеклообразную массу песка шел Создатель. Руки его были смиренно сложены вместе, пальцы перебирали истершиеся от постоянного кручения четки. Бесформенное серое одеяло плотно окутывало фигуру, не позволяя разглядеть за капюшоном глаза. И только улыбка с рядами частично сгнивших зубов, растянутая от уха до уха, пробуждала смутное чувство тревоги.

Безумие ли владело Создателем в тот миг, когда он сотворил этот мир? Или это мир, созданный по нелепой ошибке из двух враждующих между собой материй, но по какой-то необъяснимой причине оживший, заставил Создателя обезуметь?

Следы его шагов таяли, смываемые водой. Они исчезали, пожираемые пламенем. Из уголка губ Создателя тонкой струйкой стекала слюна…

Вчера снова выпал первый снег. В этот год я его не ждала — я забыла, что нужно ждать. В голове кружился рой мыслей. Не воспоминаний и запахов, как обычно в первый снегопад, а настоящих неподдельных мыслей.

— Первый снег!

— Да ладно тебе…

— Иди сюда!

И правда. Морозный ветер тяжело дышит в открытое окно балкона, за которым пляшут настоящие снежные хлопья. Я боюсь глубоко вдыхать этот мир в момент первого снегопада. Я боюсь услышать в душе свой забытый крик. И ты, словно чувствуешь меня — ты закрываешь окно. И снег сразу кажется теплым, сладким, кремовым, с ароматом ванили. Я помню его настоящий запах, я помню, каким тяжелым, влажным и разрушительным он бывает. Но под ногами светлый пол балкона, из комнаты льется мягкий свет, и снег действительно становится теплым, со вкусом крем-брюле. Я улыбаюсь. Еще раз смотрю за окно. Затем на тебя:

— Спасибо. И вправду — первый снег...

— Ааа! Ааа! — истошно вопила Мадлен, чувствуя, как сердце сжалось от ужаса, словно в невидимых тисках.

По позолоченной раме старинного напольного зеркала одна за другой стекали капли крови. Обрез красного бархата, закрывавший до этой минуты серебряную гладь, дрожал в её руках, другим концом подметая пол, а прямо перед Мадлен пространство словно раздвинулось вглубь и вширь, позволяя глазам увидеть вымораживающую душу картину.

…Мужчины вяло переругивались между собой в ожидании очереди. На охапке соломы с задранной кверху юбкой лежала женщина. Из-под сдёрнутого с её головы чепца во все стороны торчали спутавшиеся рыжие волосы. На запястьях краснели следы, оставленные верёвками. Старавшийся над ней мужчина тихонько постанывал от удовольствия, стискивая мозолистыми пальцами белоснежные бёдра. От методичных шлепков и хлюпающих звуков кое-кто перевозбудился настолько, что, не дожидаясь очереди, сдрачивал себе в кулак.

Внезапно по телу женщины прошла короткая судорога: руки резко взметнулись вверх, ноги несколько раз неистово дёрнулись. Из горла вырвались сдавленные хрипы. Затем изнасилованное тело безвольно обмякло, осев обратно на солому. Мужчины испуганно переглянулись. Тот, что так и не успел достичь удовольствия, бесцеремонно дернул женщину за плечо.

Из полураскрытого рта выглянул обрубок языка, блеснули белками неестественно закатившееся, опухшее от слёз глаза, перепачканное грязью и покрытое синяками лицо утратило осмысленное выражение. Женщина была мертва.

В этот момент Мадлен узнала в ней себя…

— Ах ты, грязная девка! — голос госпожи, пронзительный, словно свирель, взрезал виски.

Мадлен не успела отшатнуться, как вслед за ругательством со всех сторон посыпались тычки и затрещины. Королева Анна, что есть силы, лупила её вырванным из рук покрывалом.

— Стража! Стража! Ко мне! — истерический крик, отразившись от стен, усилился многократным эхом. Мадлен закрыла уши ладонями, только чтобы не слышать, но не слышать было невозможно, потому что каждое слово леденило душу. — Отрезать поганой ведьме язык! Сейчас же! И на конюшню её! К солдатам! Пусть делают, что захочут!

По лестнице прогрохотал топот кованых сапог, а следом Мадлен подхватили чужие руки и поволокли по полу. Она открывала рот, в попытке вымолить пощаду, но не могла произнести ни слова.

Взгляд истинной ведьмы — отражение королевы Анны в зеркале — испепелял душу.

Голубая кружка горячего чёрного кофе на столе. Кофе с молоком — не чёрный, светлее. Рядом два кусочка сахара, белого, сжатого в кубики. Интересно, как они это делают? Ты смотришь на кружку и вспоминаешь, как он наливал ей чёрный кофе в эту самую заводскую голубую кружку. Таких много, но твоя особенная, потому что он подносил эту кружку с кофе к её пухлым алым губам.

Она сидела в своей комнате, закутавшись в одеяло. Грипп. Он в другой комнате смотрел футбол, который она не любила. Футбол давно закончился. Он давно выключил телевизор, но всё не шёл к ней. Все стихло. Ни звука. Только её больное дыхание. Наконец, она встала и прошла в его комнату. И всё как в тумане. Голова раскалывается. Кружка падает на пол и разбивается. Он лежит на своей кровати, рядом пульт. Покрывало, подушки, пол — всё в крови, вытекшей из его вскрытых вен. Он резал всё: руки, шею, грудь — всё, до чего хватило сил дотянуться.

Он был мёртв. А кофе смешивался с кровью на полу.

Она бежала в ужасе. Бежала на улицу. Туда, где страх и одиночество.

На дворе стояла глубокая тёмная ночь. Никто её не видел. Никто её не слышал. Она бежала, спотыкаясь, падая и вставая. Тапочки промокли от луж, а халат совсем не сохранял тепло.

Звёзд не было. Горел одинокий фонарь. Лужи на дорожках. Холодно.

Потом она упала у автобусной остановки.

Его смерть на твоих руках. Ты сказала ему то, чего не должна была говорить. Одной фразой ты разрушила его счастье и растерзала душу. Одной фразой повергла его в пучину бреда и отчаяния. Он умер.

Её смерть на твоих руках. Ты нашла её рано утром, когда выгуливала собаку. Она замёрзла, чертовски замёрзла. Но ты прошла мимо. Она умерла.

Ты поднялась на их этаж, увидела незакрытую дверь квартиры, где они жили, любили и были счастливы, и вошла. Преступница, ты шла вяло по коридору, замечая незначительные детали: пылинки, спасшиеся от тряпки, чуть неровный край обоев, царапину на паркете. Ты вошла в комнату, где лежал мертвец. Ни взгляда на него. Это уже не имеет значения.

Ты подобрала осколки кружки и ушла.

Милицию и скорую ты не вызывала.

Вечером ты склеила кружку. Теперь каждый вечер, когда все уже легли спать, ты сидишь на кухне в темноте и пьёшь горячий чёрный кофе с молоком. А рядом два кусочка сахара. Сахар — это они: он и она — твои жертвы, твои убиенные. Ты никогда не ешь сахар. Ты выливаешь на него остатки кофе, смотришь, как он стремительно темнеет, а потом смахиваешь сахар в мусорный мешок. Выкидываешь сахар так, как выкинула их из своей жизни. Каждую ночь убиваешь их снова.

И когда ты пьёшь чёрный кофе из голубой кружки, ты счастлива.

Гибкие пальчики служащей Социальной службы пробежались по клавиатуре старенького бюджетного компьютера, вводя код. Несколько секунд ожидания и на экране появились данные.

— Ким Таурум, пятьдесят восемь лет, не женат, капитан дальней разведки в отставке, так? — девушка мельком глянула на сидящего напротив мужчину в военной форме.

— Всё верно, — подтвердил капитан, пригладив ладонью седеющие волосы. — Можно ещё добавить: не прошёл аттестационную комиссию и по рекомендации медиков решил поселиться на планете с мягким климатом, чистой атмосферой и красивыми девушками. Поэтому я здесь, на Деметре.

— Да, у нас хорошо, — вздохнула служащая, слегка покраснев. Комплимент был явно адресован ей.

— Ваша пенсия будет приходить в Глобалбанк, вам нужно лишь заглянуть в местное отделение и оформить карту. Также они охотно дают кредиты, процент минимальный. Чем собираетесь заняться в ближайшее время?

Капитан ослепительно заулыбался:

— Как следует выспаться, потом осмотреть достопримечательности, а дальше буду наслаждаться жизнью. Вот только не знаю с чего начать. Не подскажете, Мари?

Несмотря на мелкий шрифт на бейдже служащей, капитану удалось разглядеть имя, пришла очередь улыбнуться девушке. Служащая в ответ промолчала.

— Вообще то я не привык сидеть без дела, — на этот раз Ким говорил серьезно. — И хотел бы найти работу.

Весна, как всегда наступила неожиданно. Вот уже и сирень зацвела, соловьи зачирикали, пора выводить на прогулку своего двухколёсного друга. Это же так обычно и говорится: «крути педали, пока не дали», а я давненько педали не крутил, вот мне и не дали. Правда, кто, где, кому и чего не говорится, но мне никто нигде и ничего, наверное, потому что я всю зиму педали не крутил. А сейчас как начну крутить, как начну, может чего и обломится. Буду крутить, пока не дадут.

Экипировался я не по-детски: перчатки без пальцев, каскетка, кроссовки, наколенники, налокотники, костюмчик адидас, в общем, полный отпад. Но я же всю зиму не крутил, кто знает, чего на дороге может приключиться. На дороге всё может, для того дорога и дана.

Кручу, значит так я себе, кручу, сирень цветёт, соловьи чирикают, красота. А мимо проносятся… ну сами знаете, кто мимо проносятся, но я им нисколько не завидую, потому что у меня здоровье прибавляется, а у них что? — убавляется, наверное. А у тех, мимо кого я проношусь, у тех я не знаю, у некоторых, наверное, тоже прибавляется, а у некоторых и убавляется. Потому что если в одном месте чего убудет, то в другом непременно присовокупится, это ещё Михайло Васильевич изрек, если вы помните и с другим Михайлой, Илларионовичем его не перепутали. Их перепутать нетрудно, я их как обычно различаю: кто с повязкой на глазу, тот и Илларионович, запомнили?

Кручу и кручу, сирень цветёт, соловьи чирикают, крутить уже устал, но пока никто и ничего. Наверное потому что не за что.

— Эй, велосипедист, едь сюда! — это Колька, кореш, друг, можно сказать, детства, он-то ничего не даст, наоборот, просить начнёт. А у меня ему и дать-то нечего, у меня в адидасе карманов нет, и вообще я за здоровьем собрался, или по-простому если, за туманом и за запахом тайги. И ещё у него на меня вендетта. За Таньку. И он сейчас из меня, Васильевича, начнёт Илларионовича делать.

Ну уж нет, мы так не договаривались, не за этим я крутил педали, а сейчас буду крутить ещё быстрее. Не его сегодня день, день сегодня мой, вот и кручу педали, пока не дали.

Тихо падает снег. Свет фонаря. Блёклый круг. Ветер кружит снежинки в медленном вальсе. Ветер… Милый, желанный… ветер. Но в нём я больше не слышу голос. Твой голос. И, как раньше, я закрываю глаза и вслушиваюсь в тихую музыку. Сквозь неё до слуха моего доносится шум с автострады, и где-то тоскливо воет собака. Но я больше не слышу голос твой. Где ты? Неужели?.. Нет! Не уходи, не покидай меня! Вернись, приди!

Смотри: справа кресты. И снег тихо падает на них, покрывая шёлком. И слева кресты, тонущие в свете фонаря. Кресты… но они ведь мне только кажутся, правда?

Ты помнишь, как мы мечтали когда-то? Часами сидели на берегу озера, наслаждаясь закатом, а потом искали на ночном небе созвездие Большой Медведицы.

Помнишь, как, опьяненные новой идеей, мы бежали на вершину холма, чтобы запустить воздушного змея. Ты ведь правда не забыл то чувство восторга, когда ветер ловит змея и поднимает его в воздух. Помнишь это маленькое чудо?

Почему ты не отвечаешь? Неужели твой голос пропадает в шуме ветра? Неужели ты стал так слаб? Неужели не в силах вымолвить ни единого слова? Нет, неправда, неправда…

Ты бывал в Париже? Да, я знаю, мы вместе бывали там в мечтах. Но мне так хочется услышать от тебя в ответ: «Да, бывал. Это город чудес, где высится металлическая башня, что горит в ночи миллионами огней». И ты бы дальше рассказывал о волшебном городе любви и счастья… Но это всего лишь воображаемый разговор. Этого не было, не было… но будет всегда в моих мечтах. В моих мечтах, где мы вместе гуляем по берегу Сены и смотрим на город с верхушки башни. Помнишь, как мы… Нет! Не вспоминай! Довольно воспоминаний! Оставим прошлое, что было и чего не было! Оставим…

Я знаю: ты ждёшь меня. Я приду, обещаю, я приду. Мы ещё встретимся. Но не сейчас, не сегодня. Позже. Я оставлю тебе розу в память обо мне. О нет, она не замёрзнет от холода, не зачахнет, не погибнет, не рассыплется на мелкие льдинки. Она будет вечна, как ты, спящий беспробудным сном.

Вокруг кресты, и снег тихо падает. Одиноко и страшно без голоса твоего. Но это ведь только кажется, что страшно, правда? Ты ведь рядом. Просто ты спишь, тебе не хочется просыпаться, и ты не можешь мне ответить. Но ты рядом, я знаю. Ты спи, укутанный снегом, а я положу тебе розу и уйду как-то жить дальше, без тебя. Спите, воспоминания, спите! И ты, боль, тоже спи. Ты только спи. Спи.

Облака окутывают со всех сторон. В серой дымке прячут сухую желтую траву, туманным маревом скрывают окрестные пейзажи. И кажется, на всем белом свете существует только неровный круг разложенных карематов, котелок, шипящий на горелке, да тесная группа людей, глядящих в небо.

Белка встряхивает короткими всклоченными волосами и, наугад выбрав из вороха распечатанных страниц одну, задумчиво перебирает струны потрепанной дорогами гитары.

Облака рваными знаменами проносятся мимо, временами открывая то один, то другой фрагмент окружающего мира. Вот кусты с тусклыми алыми листьями. Абрисы буса выныривают и тонут в тумане. И на склоне — Вовка, стойкий, как оловянный солдатик. Спина у него прямая, как палка. На голове шлем, на груди — рация. Тело затянуто в комбинезон, руки — в перчатки. В руках зажаты пучки строп, тонкими змейками теряющиеся в траве, а позади — белый полукруг аккуратно разложенного крыла. Он сидит так давно. Белка успела спеть не один десяток песен…

Высоченный улыбчивый Мурзик предлагает готовить обед. Седой Старый пес, весь в красном, говорит, что стоит уезжать. Может, в другом месте повезет больше. Наташа разливает ароматный кипяток по кружкам.

— Вов, — окликает, — иди к нам! Тут чай со сгущенкой!

— Нет, спасибо, — доноситься со склона.

— Может, тебе принести чашку?

— Нет, спасибо.

— Ты зря там сидишь, — вмешивается Старый пес. — Все равно ничего не высидишь!

— Посмотрим.

Старый пес пожимает плечами. Тощий, как жердь, инструктор бросает на Вовку любопытные взгляды, но — молчит.

Мы пьем чай. Старый пес начинает одну из своих бесконечных баек. Я неспешно грызу печеньку — и вдруг оборачиваюсь на шелест строп.

Вовка бежит по склону, крыло над ним поднято жестким полумесяцем, а впереди — обрыв, осколок синего неба и виноградники далеко внизу. Миг — и он скрывается из виду там, в пропасти…

— Смотри-ка, полетел, — уважительно отмечает инструктор темный контур крыла, поднимающийся в небо. — Много он сегодня не получит, но все же…

— Так может и мы тоже, а? — вскакивает Мурзик, готовый бежать к бусу и раскладывать снаряжение.

— Просвет закрылся, — качает головой Старый пес. — Или будешь ждать нового, как он?

Серые знамена облаков трепещут, закрывая мир вокруг.

— Давайте пить чай, — улыбается Наташа.

Мурзик, помедлив, кивает задумчиво и печально.

Что ей ответить? Она умная, красивая, неповторимая, но… но… не девушка моей мечты. Сижу уже час. По стеклу окна барабанит дождь. Кофе в кружке давно остыло. Пора браться за работу, а я еще не нашел решения! Тупик! Она где-то там, вдали. У нее сейчас лето, солнце. Она пьет апельсиновый сок в кафешке вместе с подругами и смеется. Радуется жизни и не подозревает, что кто-то думает о ней, решает ее судьбу. Не подозревает, что возможно через час улыбка ее померкнет, и она забьется в угол своей комнаты, желая избавиться от глупых мыслей в голове. «Почему? Почему? Почему?» Родители на работе, а она решит свою судьбу на крыше многоэтажки и никто не узнает истинной причины происшедшего. Второй вариант более оптимистичный, но не подходит уже для меня. Тогда настанет моя очередь стать участником очередного выпуска новостей. Ну, что ж, пусть как будет. Пальцы забегали по кнопкам клавиш, набирая ответ в окошке сообщения…

Я прыгну! Точно прыгну! Под моими ногами автотрасса, но она кажется такой узкой, а машины — маленькие цветные квадратики. Карниз узок, даже носки ботинок не помещаются. Ну же! Всего шаг! Всего один единственный шаг и вечный покой. Больше не будет боли, разочарований, ненавистного вечно недовольного шефа и, самое главное, её. Той, которая предала. Той, что притворялась любящей, а на самом деле в нашей же квартире спала с другим! Одалживала ему мои кружку и тапочки…

Ненавижу!

В пропасть улицы срывается небольшой кусочек бетона, отвалившийся от карниза. Чёрт! Всего один шаг отделяет меня от тишины и спокойствия, но я не могу решится! Я всегда был трусом! Смотрю вниз — там собралась уже компания людей. Я прыгну! Сейчас!

Отрываю ногу от опоры, заношу над пропастью, но не хватает сил оттолкнуться от стены, на которую опираюсь спиной. Секунда… ещё всего секунда… И..!

— Прыгать собрался? — раздаётся справа заинтересованный голос.

— А..? — поворачиваю голову. На самом углу карниза сидит мужчина лет тридцати. Тёмные волосы, худое лицо, серый глаз — второй завязан чёрной повязкой, острый и немного длинноватый нос. Приглядываюсь: грязная рваная одежда, в руке — бутылка дешевого коньяка из супермаркета на первом этаже. На ногах нет ступней. Калека.

— Чего зыришь? — недовольно рыкнул он. — Отвечай давай.

— Д-да… А в-вы? Вы тоже? — ветер свистит в ушах, мешая говорить.

— Я чего, похож на идиота? — усмехнулся он. — Только слабые и трусливые идиоты решают свои проблемы таким способом. Если ты собрался — прыгай уже. Я с удовольствием посмотрю на очередного дурня. — он говорил так спокойно и уверенно, помахивая ногами и поглядывая вниз. — С чего ты хоть вздумал сделать такую ерунду?

— М-мне и-изменяла любимая д-девушка, шеф на ра-аботе вечно недоволен, с р-родителями в ссоре уже т-ретий месяц-ц… — чего уж скрывать? Какая теперь разница?

— Ва-ха-ха! — залился калека, расплескав коньяк, и так зашатался, что чуть было не сорвался с карниза. — Тьфу на тебя!

— Это ещё п-почему?!

— Чего мне с такими дурнями говорить? Слабак ты, парень. Из-за таких-то пустяков убиваться? Давай, прыгай! Хоть одним идиотом меньше будет!

— Это ещё по-очему пустяки?!

— Посмотри на меня. У меня нет ног, глаза тоже. Но я умирать на собираюсь. Хрен вам! — он помахал кулаком. — Недавно бросила жена, с которой жили восемь лет. Люблю её безумно. Даже после того, как узнал что сбежала она от меня к богатому из-за его денежек, а меня ненавидела все эти годы. Ведь возни с калекой много. Но на тот свет не собираюсь — пусть назло её будет! Недавно поставили диагноз — рак лёгких. Курю много. Жить, говорят, недолго осталось. А я знаю — долго! Плевать я на них хотел. Ещё лет сорок проживу, а уж после подумаю.

— Тогда чего з-здесь сидите-е?.. — вжался в стену.

— Отсюда вид красивый. Думаю себе фотообои сделать, вот и присматриваюсь. А ещё — может жену новую высмотрю. — улыбнулся калека, отхлебнув из бутылки. — Ну, так чего стоишь? Посмотри на них — так и ждут, когда ты это сделаешь. Прыгай, разговор окончен! — махнул головой вниз, на толпу зевак.

— Н-нет, спасибо. Я, пожалуй, еще поживу. — медленно и осторожно прошёл вдоль стены и присел рядом с ним.

— Ну, вот и умница.

— Вот это да! Кого-кого, но тебя, Лисониэль, — правитель эльфийского народа, меньше всего ожидал увидеть в своих покоях! — зазвенел веселый голос, разбивая тишину вокруг. — Проходи, присаживайся, дорогой друг!

Эльф со злостью сдавил челюсти, но все же сдержался от едкого замечания и присел в кресло напротив. Теперь камин освещал каждую черточку лица, и Короля можно с легкостью рассмотреть. Прошло два года с их последней встречи. Он заметно постарел: на висках проглядывались седые волоски, а лицо стало уставшим и печальным, совсем не похоже на упорного и жизнерадостного мужчину во цвете лет. Всего 32, а так измениться. Говорили, что Король попадал в плен к оркам, его еле вытащили. Возможно, поэтому столько изменений. Но несмотря на заметно постаревшее тело, в глазах Короля все еще жил огонек жизни. Мудрые, проницательные, а сейчас веселые, синие глаза внимательно рассматривали своего собеседника, уделяя внимание каждой детали. В уголках глаз собрались лучистые морщинки, которые свидетельствовали о благоприятном настроении хозяина. Эльф знал кто перед ним. Нохлэн — великий правитель людей. Умный, справедливый, да что рассуждать — добрый правитель для своего народа, в этом Лисониэль не сомневался. Но сейчас состоял вопрос в другом. Два величайших правителя схлестнулись из-за Книги. Каждый считает, что правильней и безопасней будет, если Книга Пророчеств окажется у него и ни за что не поддастся противнику даже, если будет считать иначе. Здесь уже не собственные принципы, а безопасность народа. Двадцатилетнее перемирие не принесло спокойствия двум странам — эльфов и людей, — наоборот переросло в тревожное ожидание перед бурей. И каждый из правителей знал, что скоро мира не будет и нужно успеть спрятать больше козырей в рукавах. Книга Пророчеств как раз один из них. Знание будущего, способность изменить ситуацию в свою пользу — кто пожелает большего? Так что Книга — бесценный дар и ни один из правителей не допустит, чтоб такое оружие находилось у врага.

Эльф молчал, человек же с блеском в глазах рассматривал своего гостя. Конечно же он знал зачем он пришел и знал, что будет, если Книга попадет в другие руки. Но сейчас важно другое, что же будет делать правитель эльфов, обладающий неуловимой хитростью, чтобы отобрать желаемое? На что он пойдет ради своей напыщенности и гордости?

Молчание ни сколько не давило на уши и не смущало обоих правителей. Они привыкшие к лишнему вниманию, на такие мелочи уже не реагировали. Каждый думал о своем. Эльф о том, как незаметно завладеть Книгой, человек же — как именно эльф завладеет этой самой Книгой. Вроде бы одно и то же, но одновременно кардинально противоположные мысли. Мысли, которые расставили правителей по противоположным сторонам и заставили действовать против друг друга. Гордость, высокомерие, самолюбие и даже любопытство не давали не единого шанса для отступления.

Иду я как-то из магазина. И слышу — жужжит. Иду — жужжит. Негромко так, но слышно. Поднимаю взгляд: метрах в трёх от земли летают жуки. Майские. Толстые такие. Летают-летают, сталкиваются друг с другом и падают на асфальт. На большую выпуклую спину. И как черепахи в мультиках(в жизни-то они живо переворачиваются!) не могут перевернуться. Совсем идиоты? Наклоняюсь, вытягиваю палец к одному из упавших. Он цепляется за кожу своими шестью лапками. Ощущения, словно репей приклеился. Толстый, весом с железную молнию от куртки. Овальный, светло-коричневый. Голова по сравнению с туловищем маленькая, за ней на спинке глянцевый коричневый треугольничек. Глаза миндалевидные, сизые. Усики небольшие, от середины разветвляются, отчего похожи немного на оленьи. Пузико у жука бежевенькое и немного пушистое. Застыл и даже улетать с моего пальца не собирается.

И тут вижу, бегут дети. Штук шесть. Маленькие — лет пяти, не больше. Машут палками в воздухе, видно, пытаясь сбить жуков, и громко, весело так, кричат:

— Майские уроды! Майские уроды прилетели!