И тут пришла песня, светлая, зовущая, как полет птицы. Руки хааши легко, почти невесомо легли на голову Адалана — и словно крылья за спиной развернулись… острые крылья чайки: нестись над волной, взрезая ветер, взмывать ввысь, падать к самой воде и лететь дальше, дальше, от боли, от страха. Только серое небо, серое море и бесконечно-туманная даль.
Люди, это ваше дитя, опомнитесь, — все громче, почти не скрываясь, шептала колдовская песня, — испуганный, одинокий ребенок, брошенный на дороге. Все, чего он просит — немного внимания и тепла, каплю вашей любви.
Никто из нас не может контролировать мальчишку, он нам не по зубам. В этом все дело. — Почему обязательно контролировать? Детей надо просто любить.
Засветлело небо, одуванчик поднял бутон и начал медленно раскрываться. Адалан представлял каждый лепесток, каждую жилку на нем, и крохотные капли сладкого сока в самой глубине, и мягкую желтую пыльцу выше… В груди родилось нежное, приятное тепло, оно дышало, расширялось, и, наконец, медленно потянулось к рукам, собираясь в ладонях пушистыми, чуть колкими соцветиями. Счастье и покой наполнили душу, сила, добрая и послушная, потекла по телу, сквозь него, заполняя собой целый мир.
Иногда его просто распирает от гордости, а в следующий миг он начинает ненавидеть себя настолько, что готов уничтожить…
Сияющая песнь всетворящего пламени: жизнь, страсть и смерть — ничто в мире не могло сравниться с этой песней, сам мир без нее немного стоил.
Прачка Трина сдирала кожу мочалкой, поливала едва ли не кипятком и безбожно рвала волосы, но зато ничего о нем не думала — не жалела, не завидовала, не ненавидела, не прикидывала его цену — ей было все равно; и от ее безразличия страхи улетучивались, на душе делалось пусто и спокойно.
Пусть! Пусть все горит! Пусть все исчезнет, сгинет!.. Адалан готов был кричать, он так хотел освободить это солнце, но не знал, как. Оно оставалось внутри и рвало, выжигало тело дотла.
Просто он понимал, что порой самая короткая дорога к цели ведет по трупам, а самое простое решение — убить и не мучиться. И не прикидывался наивным.
кто боится Поднебесных круч, тот мизарских вин не пьет
За улыбкой Рахун видел не только страх, но и боль, страдание покалеченной любви, превратившейся в ненависть. Пожалеть тебя? Избавить от всего этого: от любви, от ненависти, от страданий, от жизни? Избавить мир от тебя?
Но нет, ты сильный, Нарайн Орс из Орбина, рано тебе умирать. Живи, мучайся, быть может, ты еще отыщешь путь к покою.
Близость хранителя радовала его, но и пугала тоже — он боялся поверить и обмануться: смотрел, слушал, улыбался, но не верил.
— Не бойся, я не уйду. Я тебя никогда не брошу.
Фарисанский купец глаз не сводил с мальчиков — зарождающаяся дружба этих двоих так глубоко трогала его, что Рахун сначала даже не поверил в столь чистые чувства у этого любителя роскоши и распутства. Все же люди — удивительные, невероятные существа.
Хранители не ценят богатства, только мастерство и красоту, только вложенную в изделие душу.
Рахун погладил золотистые локоны ребенка, потом ухватил лицо за подбородок, заглянул в глаза и запел. Песня струилась мелодией в уши, сияла и переливалась радугой перед глазами, трепетом стекала с кончиков пальцев. Пел он тихо, почти беззвучно, только для себя и малыша-Одуванчика, пел и уводил за собой. Опоенный ночной невестой ребенок подчинился сразу, безвольно влился в песню, растворился, раскрылся, отдался на волю хааши, будто и вовсе не хотел сохранить себя, не хотел жить.
Пустота была привычна, но о том, как сосет под грудиной предвкушение долгожданной встречи, как тянут нити родства, он успел забыть. А о боли напрасных надежд даже и вспоминать не хотел.
Мальчик вскинул голову и весь засиял. Лицо его, напротив, потемнело, стало на несколько лет старше и на века жестче: казалось, пламя — то светлое, то темное до черноты, струится под тонкой кожей, искажая черты, превращая нежное дитя в чудовище.
Солнце еще светило, но на Слётной скале уже горел костер, закипал в котле а-хааэ, разнося по осеннему лесу запах цветов горного первотала — запах восторга, молодой плотской силы и любви.
Но не понравился мир среднему, нареченному Маари. Маари сказал:
скучно! Маари сказал: кому нужен мир, где вчера похоже на завтра, а завтра на десять лет спустя? Не будет так! И бросил Маари в мир камень, и породил тот камень великие беды: хлынул в мир огонь бездны беззакония.
И взял Маари этот огонь в руки, и сделался он пламенем всетворения, и мир переменился: сдвинулся со своего места, прогнулся и сбился. И стала тишь сменяться ветрами, а зной холодом, И дожди сегодня падали, где сухо, а завтра — где мокро, и возникли в мире болота и пустыни. И не стало в мире равенства, но стала в мире свобода…
Ты рассматривал ее и жалел, а Рахун будет любить, пусть только раз, но по-настоящему — он умеет быть нежным, не унижая жалостью, он умеет напеть о счастье.
А еще женский голос, мягкий, ласковый, с чуть заметной печальной хрипотцой, будто от долгих слез, да руки — тонкие и легкие, как бабочки. Из этих рук он получал только хорошее: холодную повязку на пылающий лоб, ароматный отвар против боли или теплое свежее молоко. Адалан тогда сразу понял — такие руки могут быть только у мамы
… он внезапно сделался ревнителем традиций и замшелых мифов, рассказывающих, как Творящие узнают достойную душу по кипарисовой ветке в руке. Просто он должен был сделать что-то в искупление своего греха: мать с малышами гниет в тюрьме, тело отца клюют птицы, а он жив, все еще жив и свободен.
Когда-то — Нарайн еще помнил — его учили, что убийство — самый низкий, самый подлый проступок, недостойный свободного и гордого человека. Человек должен нести ближним свет доброты и заботы, помогать расти над собой, а не унижать, не калечить, тем более не отнимать жизнь. Так всегда говорил отец, и — надо же! — Нарайн до сих пор в глубине души считал это мудрым и правильным. Вот только глубина та стала слишком темна и недостижима, а убивать пришлось…
Донага раздевшись, как говорится, жалеть о невинности поздновато, остается только сделать вид, что все это по любви…
Солнце почти село, и в кратких сумерках густо поросшая ряской заводь могла бы показаться поляной, если бы среди зелени не блестели редкие проплешины открытой воды.
Больно, братик. И забыть, и помнить — больно.
Даже если мы проиграем, даже если всех нас убьют, тебя не тронут. Ты так хороша… если не будешь слишком строптивой — выживешь. — Не хотелось учить ее, чистую наивную девочку, как выгоднее продаться, но и лгать было уже поздно. — Найдутся сотни достойных мужчин, готовых заплатить за тебя целое состояние. Любовь — чушь, сестра. Тебе надо выжить. Жить любой ценой, понимаешь?
И, знаешь, мне даже нравится: когда нет выбора — можно просто жить, как придется. Творящие сами разберутся.
Как хочется верить, Гайи… когда ты улыбаешься — тебе так легко верить!
Где кончается воля смертного и начинается воля божья? Он искал ответ, но пока даже не приблизился к истине…
знаешь, там у меня не было такого ощущения… может быть, просто тут уровень выше, а там еще чувствовалась проба пера? )
А тебе, видимо, больше по душе те книги, где в первую очередь отталкиваются от героев, а не от сюжета?
да! ))) люди — первичны и творят сюжет и мир, точно. я же говорю — совершенная вкусовщина )
Мне даже интересно стало — а как ты писала «Круг»?))
я совершенно не знала сюжета я сначала придумала теорию тепла — причем я ее придумывала в нашем реальном мире, я тогда верила, что это правда, я была несколько мистически настроена в подростковом возрасте. потом я повзрослела и захотела написать теплую сказку про сестру и брата из лесного народа, используя свои придумки про тепло. и я начала писать наобум, каждый раз не зная, о чем же будет в следующей главе.
я не говорю, что это правильно — это неправильно, я потому и переписывала это несчастье столько раз… )
но до самого последнего раза переписывания я открывала для себя что-то новое в этой истории, в этом мире и в этих героях. у меня вдруг сами собой сходились детали пазла. и я понимала — почему это произошло так, а не иначе. все сошлось. знаешь, эта история была — сама по себе. а ее только изучала и узнавала. вот пишешь стих, ставишь в конец первой строки слово. ты еще не знаешь, что будет в третьей строке для рифмы, ты еще вторую строку только думаешь, а в первой строке ты уже уверен. и потом — бац — сошлось, подобралось то самое слово для рифмы в третьей строке. вот примерно как стихи я весь роман и писала. а потом правила, чистила и все такое )
тебе это, наверное, дико. ))))
кстати о детективах — ага, я как раз хотела сказать, что с таким мышлением ты просто обязана писать детективы! ))
Но нет, ты сильный, Нарайн Орс из Орбина, рано тебе умирать. Живи, мучайся, быть может, ты еще отыщешь путь к покою.
— Не бойся, я не уйду. Я тебя никогда не брошу.
скучно! Маари сказал: кому нужен мир, где вчера похоже на завтра, а завтра на десять лет спустя? Не будет так! И бросил Маари в мир камень, и породил тот камень великие беды: хлынул в мир огонь бездны беззакония.
И взял Маари этот огонь в руки, и сделался он пламенем всетворения, и мир переменился: сдвинулся со своего места, прогнулся и сбился. И стала тишь сменяться ветрами, а зной холодом, И дожди сегодня падали, где сухо, а завтра — где мокро, и возникли в мире болота и пустыни. И не стало в мире равенства, но стала в мире свобода…