и ещё пара колёсиков для тех, кто понимаетТолько спустя примерно двадцать лет появился у нас новый, на этот раз уже полный перевод «Пьяного корабля» Д. Бродского:
Те, что мной управляли, попались впросак: Их индейская меткость избрала мишенью, Той порою, как я, без нужды в парусах, Уходил, подчиняясь речному теченью. Вслед за тем, как дала мне понять тишина, Что уже экипажа не существовало, — Я — голландец, под грузом хлопка и зерна, В океан был отброшен порывами шквала. С быстротою планеты, возникшей едва, То ныряя на дно, то над бездной воспрянув, Я летел, обгоняя полуострова, По спиралям смещающихся ураганов. Черт возьми! Это было триумфом погонь, — Девять суток, как девять кругов преисподней! Я бы руганью встретил маячный огонь, Если б он просиял мне во имя господне! И как детям вкуснее всего в их года Говорит кислота созревающих яблок, — В мой расшатанный трюм прососалась вода И корму отделила от скреповищ дряблых. С той поры я не чувствовал больше ветров — Я всецело ушел, окунувшись, на зло им, В композицию великолепнейших строф, Отдающих озоном и звездным настоем. И вначале была мне поверхность видна, Где утопленник, набожно поднявший брови, Меж блевотины, желчи и пленок вина Проплывал, иногда с ватерлинией вровень, Где сливались, дробились, меняли места Первозданные ритмы, где в толще прибоя Ослепительные раздавались цвета, Пробегая, как пальцы по створкам гобоя. Я знавал небеса — гальванической мглы, Случку моря и туч, и буранов кипенье, И я слушал, как солнцу возносит хвалы Всполошенной зари среброкрылое пенье. На закате, завидевши солнце вблизи, Я все пятна на нем сосчитал. Позавидуй! Я сквозь волны, дрожавшие как жалюзи, Любовался прославленною Атлантидой. С наступлением ночи, когда темнота Становилась внезапно тошней и священней, Я вникал в разбившиеся о борта Предсказанья зеленых и желтых свечений. Я следил, как с утесов, напрягших крестцы, С окровавленных мысов, под облачным тентом, В пароксизмах прибоя свисали сосцы, Истекающие молоком и абсентом. А вы знаете ли? Это я пролетал Среди хищных цветов, где, как знамя Флориды, Тяжесть радуги, образовавшей портал, Выносили гигантские кариатиды. Область крайних болот… Тростниковый уют — В огуречном рассоле и вспышках метана С незапамятных лет там лежат и гниют Плавники баснословного Левиафана. Приближенье спросонья целующих губ, Ощущенье гипноза в коралловых рощах, Где, добычу почуяв, кидается вглубь Перепончатых гадов дымящийся росчерк. Я хочу, чтобы детям открылась душа, Искушенная в глетчерах, штилях и мелях, В этих дышащих пеньем, поющих дыша, Плоскогубых и золотоперых макрелях. Где Саргассы развертываются, храня Сотни бравых каркасов в глубинах бесовских, Как любимую женщину, брали меня Воспаленные травы — в когтях и присосках. И всегда безутешные, — кто их поймет, — Острова под зевающими небесами, И раздоры, парламентские, и помет Глупышей — болтунов с голубыми глазами. Так я плавал. И разве не стоило свеч Это пьяное бегство, поспеть за которым, Я готов на пари, если ветер чуть свеж, Не под силу ни каперам, ни мониторам. Пусть хоть небо расскажет о дикой игре, Как с налету я в нем пробивал амбразуры, Что для добрых поэтов хранят винегрет Из фурункулов солнца и сопель лазури, Как летел мой двойник, сумасшедший эстамп, Отпечатанный сполохами, как за бортом, — По уставу морей, — занимали места Стаи черных коньков неизменным эскортом. Почему ж я скучаю? Иль берег мне мил? Парапетов Европы фамильная дрема? Я, что мог лишь томиться, за тысячу миль Чуя течку слоновью и тягу Мальстрема. Забываю созвездия и острова, Умоляющие: оставайся, поведав: Здесь причалы для тех, чьи бесправны права, Эти звезды сдаются в наем для поэтов. Впрочем, будет! По-прежнему солнца горьки, Исступленны рассветы и луны свирепы, — Пусть же бури мой кузов дробят на куски, Распадаются с треском усталые скрепы. Если в воды Европы я все же войду, Ведь они мне покажутся лужей простою, — Я — бумажный кораблик, — со мной не в ладу Мальчик, полный печали, на корточках стоя? Заступитесь, о волны! Мне, в стольких морях Побывавшему, мне ли под грузом пристало Пробиваться сквозь флаги любительских яхт И клейменых баркасов на пристани малой?
В 1935 г. появился перевод Б. Лившица:
Когда бесстрастных рек я вверился теченью, Не подчинялся я уже бичевщикам: Индейцы-крикуны их сделали мишенью, Нагими пригвоздив к расписанным столбам. Мне было все равно; английская ли пряжа, Фламандское ль зерно мой наполняют трюм. Едва я буйного лишился экипажа, Как с дозволения Рек понесся наобум. Я мчался под морских приливов плеск суровый, Минувшею зимой, как мозг ребенка, глух, И Полуострова, отдавшие найтовы, В сумятице с трудом переводили дух. Благословение приняв от урагана, Я десять суток плыл, пустясь, как пробка, в пляс По волнам, трупы жертв влекущим неустанно, И тусклых фонарей забыл дурацкий глаз. Как мякоть яблока моченого приятна Дитяти, так волны мне сладок был набег; Омыв блевотиной и вин сапфирных пятна Оставив мне, снесла она и руль и дрек. С тех пор я ринулся, пленен ее простором, В поэму моря, в звезд таинственный настой, Лазури водные глотая, по которым Плывет задумчивый утопленник порой. И где, окрасив вдруг все бреды, все сапфиры, Все ритмы вялые златистостью дневной, Сильней, чем алкоголь, звончей, чем ваши лиры, Любовный бродит сок горчайшей рыжиной. Я знаю молнией разорванный до края Небесный свод, смерчи, водоворотов жуть, И всполошенную, как робких горлиц стая, Зарю, и то, на что не смел никто взглянуть. Я видел солнца диск, который, холодея, Сочился сгустками сиреневых полос, И вал, на древнего похожий лицедея, Объятый трепетом, как лопасти колес. В зеленой снежной мгле мне снились океанов Лобзания; в ночи моим предстал глазам, Круговращеньем сил неслыханных воспрянув, Певучих фосфоров светящийся сезам. Я видел, как прибой — коровник в истерии, — Дрожа от ярости, бросался на утес, Но я еще не знал, что светлых ног Марии Страшится Океан — отдышливый Колосс. Я плыл вдоль берегов Флорид, где так похожи Цветы на глаз пантер; людская кожа там Подобна радугам, протянутым, как вожжи, Под овидью морей к лазоревым стадам. Болота видел я, где, разлагаясь в гнили Необозримых верш, лежит Левиафан, Кипенье бурных вод, взрывающее штили, И водопад, вдали гремящий, как таран. Закаты, глетчеры и солнца, лун бледнее, В заливах сумрачных чудовищный улов: С деревьев скрюченных скатившиеся змеи, Покрытые живой коростою клопов. Я детям показать поющую дораду Хотел бы, с чешуей багряно-золотой. За все блуждания я ветрами в награду Обрызган пеной был и окрылен порой. Порой, от всех широт устав смертельно, море, Чей вопль так сладостно укачивал меня, Дарило мне цветы, странней фантасмагорий, И я, как женщина, колени преклони, Носился, на борту лелея груз проклятый, Помет крикливых птиц, отверженья печать, Меж тем как внутрь меня, сквозь хрупкие охваты, Попятившись, вплывал утопленник поспать. И вот, ощеренный травою бухт, злодейски Опутавшей меня, я тот, кого извлечь Не в силах монитор, ни парусник ганзейский Из вод, дурманящих мой кузов, давший течь; Я, весь дымящийся, чей остов фиолетов, Я, пробивавший твердь, как рушат стену, чей Кирпич покрылся сплошь — о лакомство портов! — И лишаями солнц, и соплями дождей; Я, весь в блуждающих огнях, летевший пулей, Сопровождаемый толпой морских коньков, В то время как стекал под палицей июлей Ультрамарин небес в воронки облаков; Я, слышавший вдали, Мальштрем, твои раскаты И хриплый голос твой при случке, бегемот, Я, неподвижностей лазурных соглядатай, Хочу вернуться вновь в тишь европейских вод. Я видел звездные архипелаги в лоне Отверстых мне небес — скитальческий мой бред: В такую ль ночь ты спишь, беглянка, в миллионе Золотоперых птиц, о Мощь грядущих лет? Я вдоволь пролил слез. Все луны так свирепы, Все зори горестны, все солнца жестоки, О, пусть мой киль скорей расколет буря в щепы, Пусть поглотят меня подводные пески. Нет, если мне нужна Европа, то такая, Где перед лужицей в вечерний час дитя Сидит на корточках, кораблик свой пуская, В пахучем сумраке бог весть о чем грустя. Я не могу уже, о волны, пьян от влаги, Пересекать пути всех грузовых судов, Ни вашей гордостью дышать, огни и флаги, Ни плыть под взорами ужасными мостов. Перевод П. Антокольского: Между тем как несло меня вниз по теченью, Краснокожие кинулись к бичевщикам, Всех раздев догола, забавлялись мишенью, Пригвоздили их намертво к пестрым столбам. Я остался один без матросской ватаги. В трюме хлопок промок и затлело зерно. Казнь окончилась. К настежь распахнутой влаге Понесло меня дальше, — куда, все равно. Море грозно рычало, качало и мчало, Как ребенка, всю зиму трепал меня шторм. И сменялись полуострова без причала, Утверждал свою волю соленый простор. В благодетельной буре теряя рассудок, То как пробка скача, то танцуя волчком, Я гулял по погостам морским десять суток, Ни с каким фонарем маяка не знаком. Я дышал кислотою и сладостью сидра. Сквозь гнилую обшивку сочилась волна. Якорь сорван был, руль переломан и выдран, Смыты с палубы синие пятна вина. Так я плыл наугад, погруженный во время, Упивался его многозвездной игрой, В этой однообразной и грозной поэме, Где ныряет утопленник, праздный герой; Лиловели на зыби горячечной пятна, И казалось, что в медленном ритме стихий Только жалоба горькой любви и понятна — Крепче спирта, пространней, чем ваши стихи. Я запомнил свеченье течений глубинных, Пляску молний, сплетенную как решето, Вечера — восхитительней стай голубиных, И такое, чего не запомнил никто. Я узнал, как в отливах таинственной меди Меркнет день и расплавленный запад лилов, Как подобно развязкам античных трагедий Потрясает раскат океанских валов. Снилось мне в снегопадах, лишающих зренья, Будто море меня целовало в глаза. Фосфорической пены цвело озаренье, Животворная, вечная та бирюза. И когда месяцами, тупея от гнева, Океан атакует коралловый риф, Я не верил, что встанет Пречистая Дева, Звездной лаской рычанье его усмирив. Понимаете, скольких Флорид я коснулся? Там зрачками пантер разгорались цветы; Ослепительной радугой мост изогнулся, Изумрудных дождей кочевали гурты. Я узнал, как гниет непомерная туша, Содрогается в неводе Левиафан, Как волна за волною вгрызается в сушу, Как таращит слепые белки океан; Как блестят ледники в перламутровом полдне, Как в заливах, в лимонной грязи, на мели, Змеи вяло свисают с ветвей преисподней И грызут их клопы в перегное земли. Покажу я забавных рыбешек ребятам, Золотых и поющих на все голоса, Перья пены на острове, спячкой объятом, Соль, разъевшую виснущие паруса. Убаюканный морем, широты смешал я, Перепутал два полюса в тщетной гоньбе. Прилепились медузы к корме обветшалой, И, как женщина, пав на колени в мольбе, Загрязненный пометом, увязнувший в тину, В щебетанье и шорохе маленьких крыл, Утонувшим скитальцам, почтив их кончину, Я свой трюм, как гостиницу на ночь, открыл. Был я спрятан в той бухте лесистой и снова В море выброшен крыльями мудрой грозы, Не замечен никем с монитора шального, Не захвачен купечеством древней Ганзы, Лишь всклокочен как дым и как воздух непрочен, Продырявив туманы, что мимо неслись, Накопивший — поэтам понравится очень! — Лишь лишайники солнца и мерзкую слизь, Убегавший в огне электрических скатов За морскими коньками по кипени вод, С вечным звоном в ушах от громовых раскатов, Когда рушился ультрамариновый свод, Сто раз крученый-верченый насмерть в мальштреме. Захлебнувшийся в свадебных плясках морей, Я, прядильщик туманов, бредущий сквозь время, О Европе тоскую, о древней моей. Помню звездные архипелаги, но снится Мне причал, где неистовый мечется дождь, — Не оттуда ли изгнана птиц вереница, Золотая денница, Грядущая Мощь? Слишком долго я плакал! Как юность горька мне, Как луна беспощадна, как солнце черно! Пусть мой киль разобьет о подводные камни, Захлебнуться бы, лечь на песчаное дно. Ну, а если Европа, то пусть она будет, Как озябшая лужа, грязна и мелка, Пусть на корточках грустный мальчишка закрутит Свой бумажный кораблик с крылом мотылька. Надоела мне зыбь этой медленной влаги, Паруса караванов, бездомные дни, Надоели торговые чванные флаги И на каторжных страшных понтонах огни!
К тексту «Пьяного корабля» несколько раз обращался Леонид Мартынов. Мы даем последний вариант его перевода стихотворения Рембо, «замечательного поэта, которого никуда не денешь даже не столько из девятнадцатого, породившего его века, сколько из нашего двадцатого, безмерно возвысившего его столетия» {Мартынов Леонид. Воздушные фрегаты, М.: Современник, 1974, с. 294.}.
Перевод Л. Мартынова:
Когда, спускавшийся по Рекам Безразличья, Я от бичевников в конце концов ушел, Их краснокожие для стрел своих в добычу, Галдя, к цветным столбам прибили нагишом. И плыл я, не грустя ни о каких матросах, Английский хлопок вез и груз фламандской ржи. Когда бурлацкий вопль рассеялся на плесах, Сказали реки мне: как хочешь путь держи! Зимой я одолел приливов суматоху, К ней глух, как детский мозг, проснувшийся едва. И вот от торжества земных тоху-во-боху Отторглись всштормленные полуострова. Шторм освятил мои морские пробужденья. И десять дней подряд, как будто пробка в пляс Средь волн, что жертв своих колесовали в пене, Скакал я, не щадя фонарных глупых глаз. Милей, чем для детей сок яблок кисло-сладкий, В сосновый кокон мой влазурилась вода, Отмыв блевотину и сизых вин осадки, Слизнув тяжелый дрек, руль выбив из гнезда. И окунулся я в поэму моря, в лоно, Лазурь пожравшее, в медузно-звездный рой, Куда задумчивый, бледнея восхищенно, Пловец-утопленник спускается порой. Туда, где вытравив все синяки, все боли, Под белобрысый ритм медлительного дня Пространней ваших лир и крепче алкоголя Любовной горечи пузырится квашня. Молнистый зев небес, и тулово тугое Смерча, и трепет зорь, взволнованных под стать Голубкам вспугнутым, и многое другое Я видывал, о чем лишь грезите мечтать! Зиял мистическими ужасами полный Лик солнца низкого, косясь по вечерам Окоченелыми лучищами на волны. Как на зыбучий хор актеров древних драм. Мне снилась, зелена, ночь в снежных покрывалах За желто-голубым восстанием от сна Певучих фосфоров и соков небывалых В морях, где в очи волн вцелована луна. Следил я месяца, как очумелым хлевом Прибой в истерике скакал на приступ скал, — Едва ли удалось бы и Мариям-девам Стопами светлыми умять морской оскал. А знаете ли вы, на что она похожа, Немыслимость Флорид, где с кожей дикарей Сцвелись глаза пантер и радуги, как вожжи На сизых скакунах под горизонт морей! Я чуял гниль болот, брожение камышье Тех вершей, где живьем Левиафан гниет, И видел в оке бурь бельмастые затишья И даль, где звездопад нырял в водоворот. Льды, перлы волн и солнц, жуть н_а_ мель сесть в затоне, Где змей морских грызут клопы морские так, Что эти змеи зуд мрачнейших благовоний, Ласкаясь, вьют вокруг коряжин-раскоряк. А до чего бы рад я показать ребятам Дорад, певучих рыб и золотых шнырей — Там несказанный вихрь цветочным ароматом Благословлял мои срыванья с якорей! Своими стонами мне услащала качку Великомученица полюсов и зон Даль океанская, чьих зорь вдыхал горячку Я, точно женщина, коленопреклонен, Когда крикливых птиц, птиц белоглазых ссоры, Их гуано и сор вздымались мне по грудь И все утопленники сквозь мои распоры Шли взад пятки в меня на кубрике вздремнуть! Но я корабль, беглец из бухт зеленохвостых В эфир превыше птиц, чтоб, мне подав концы, Не выудили мой водою пьяный остов Ни мониторы, ни ганзейские купцы, Я вольный, дымчатый, туманно-фиолетов, Я скребший кручи туч, с чьих красных амбразур Свисают лакомства отрадны для поэтов — Солнц лишаи и зорь сопливая лазурь, Я в электрические лунные кривули, Как щепка вверженный, когда неслась за мной Гиппопотамов тьма, а грозные Июли Дубасили небес ультрамарин взрывной, Я за сто миль беглец от изрыганий бурных, Где с Бегемотом блуд толстяк Мальстром творил, — Влекусь я, вечный ткач недвижностей лазурных, К Европе, к старине резных ее перил! Я, знавший магнетизм архипелагов звездных, Безумием небес открытых для пловцов! Самоизгнанницей, не в тех ли безднах грозных Спишь, Бодрость будущая, сонм златых птенцов! Но, впрочем, хватит слез! Терзают душу зори. Ужасна желчь всех лун, горька всех солнц мездра! Опойно вспучен я любовью цепкой к морю. О, пусть мой лопнет киль! Ко дну идти пора. И если уж вода Европы привлекает, То холодна, черна, в проломах мостовой, Где грустное дитя, присев на корточки, пускает, Как майских мотыльков, кораблик хрупкий свой. О волны, тонущий в истоме ваших стонов, Я ль обгоню купцов-хлопкоторговцев здесь, Где под ужасными глазищами понтонов Огней и вымпелов невыносима спесь! (Цитируется по: Артюр Рембо Стихи. Последние стихотворения. Озарения. Одно лето в аду «Литературные памятники». М., «Наука», 1982)
Вот еще два перевода:
Владимир Набоков
В стране бесстрастных рек спускаясь по теченью, хватился я моих усердных бурлаков: индейцы ярые избрали их мишенью, нагими их сковав у радужных столбов. Есть много кораблей, фламандский хлеб везущих и хлопок английский,-- но к ним я охладел. Когда прикончили тех пленников орущих, открыли реки мне свободнейший удел. И я,-- который был, зимой недавней, глуше младенческих мозгов,-- бежал на зов морской, и полуостровам, оторванным от суши, не знать таких боев и удали такой. Был штормом освящен мой водный первопуток. Средь волн, без устали влачащих жертв своих, протанцевал и я, как пробка, десять суток, не помня глупых глаз огней береговых. Вкусней, чем мальчику плоть яблока сырая, вошла в еловый трюм зеленая вода, меня от пятен вин и рвоты очищая и унося мой руль и якорь навсегда. И вольно с этих пор купался я в поэме кишащих звездами лучисто-млечных вод, где, очарованный и безучастный, время от времени ко дну утопленник идет, где, в пламенные дни, лазурь сквозную влаги окрашивая вдруг, кружатся в забытьи,-- просторней ваших лир, разымчивее браги,-- туманы рыжие и горькие любви. Я знаю небеса в сполохах, и глубины, и водоверть, и смерч, покой по вечерам, рассвет восторженный, как вылет голубиный, и видел я подчас, что мнится морякам; я видел низких зорь пятнистые пожары, в лиловых сгустках туч мистический провал, как привидения из драмы очень старой, волнуясь чередой, за валом веял вал, я видел снежный свет ночей зеленооких, лобзанья долгие медлительных морей, и ваш круговорот, неслыханные соки, и твой цветной огонь, о фосфор-чародей! По целым месяцам внимал я истерии скотоподобных волн при взятии скалы, не думая о том, что светлые Марии могли бы обуздать бодливые валы. Уж я ль не приставал к немыслимой Флориде,-- где смешаны цветы с глазами, с пестротой пантер и тел людских и с радугами, в виде натянутых вожжей над зеленью морской! Брожения болот я видел,-- словно мрежи, где в тине целиком гниет левиафан, штиль и крушенье волн, когда всю даль прорежет и опрокинется над бездной ураган. Серебряные льды, и перламутр, и пламя, коричневую мель у берегов гнилых, где змеи тяжкие, едомые клопами, с деревьев падают смолистых и кривых. Я б детям показал огнистые созданья морские,-- золотых, певучих этих рыб. Прелестной пеною цвели мои блужданья, мне ветер придавал волшебных крыл изгиб. Меж полюсов и зон устав бродить без цели, порой качался я нежнее. Подходил рой теневых цветов, присоски их желтели, и я как женщина молящаяся был,-- пока, на палубе колыша нечистоты, золотоглазых птиц, их клики, кутерьму, я плыл, и сквозь меня, сквозь хрупкие пролеты, дремотно пятился утопленник во тьму. Но я, затерянный в кудрях травы летейской, я, бурей брошенный в эфир глухонемой, шатун, чьей скорлупы ни парусник ганзейский, ни зоркий монитор не сыщет под водой,-- я, вольный и живой, дымно-лиловым мраком пробивший небеса, кирпичную их высь, где б высмотрел поэт все, до чего он лаком,-- лазури лишаи и солнечную слизь,-- я, дикою доской в трескучих пятнах ярких бежавший средь морских изогнутых коньков, когда дубинами крушило солнце арки ультрамариновых июльских облаков,-- я, трепетавший так, когда был слышен топот Мальстромов вдалеке и Бегемотов бег, паломник в синеве недвижной,-- о, Европа, твой древний парапет запомнил я навек! Я видел звездные архипелаги! Земли, приветные пловцу, и небеса, как бред. Не там ли, в глубине, в изгнании ты дремлешь, о, стая райских птиц, о, мощь грядущих лет? Но, право ж, нету слез. Так безнадежны зори, так солнце солоно, так тягостна луна. Любовью горькою меня раздуло море… Пусть лопнет остов мой! Бери меня, волна! Из европейских вод мне сладостна была бы та лужа черная, где детская рука, средь грустных сумерек, челнок пускает слабый, напоминающий сквозного мотылька. О, волны, не могу, исполненный истомы, пересекать волну купеческих судов, победно проходить среди знамен и грома и проплывать вблизи ужасных глаз мостов.
1928
Евгений Головин
Я спускался легко по речному потоку Наспех брошенный теми, кто шел бичевой. К разноцветным столбам пригвоздив их жестоко, Краснокожие тешились целью живой. И теперь я свободен от всех экипажей В трюме только зерно или хлопка тюки… Суматоха затихла. И в прихоть пейзажей Увлекли меня волны безлюдной реки. В клокотанье приливов и в зимние стужи Я бежал, оглушенный, как разум детей, И полуострова, отрываясь от суши Не познали триумфа столь диких страстей. Ураганы встречали мои пробужденья, Словно пробка плясал я на гребнях валов, Где колышатся трупы в инерции тленья И по десять ночей не видать маяков. Словно яблоко в детстве, нежна и отрадна, Сквозь еловые доски сочилась вода. Смыла рвоту и синие винные пятна, Сбила якорь и руль неизвестно куда. С той поры я блуждал в необъятной Поэме, Дымно-белой, пронизанной роем светил, Где утопленник, преданный вечной проблеме, Поплавком озаренным задумчиво плыл. Где в тонах голубой, лихорадочной боли, В золотистых оттенках рассветной крови, Шире всех ваших лир и пьяней алкоголя, Закипает багровая горечь любви. Я видал небеса в ослепительно-длинных Содроганьях… и буйных бурунов разбег, И рассветы, восторженней стай голубиных, И такое, о чем лишь мечтал человек! Солнце низкое в пятнах зловещих узоров, В небывалых сгущеньях сиреневой мглы И подобно движениям древних актеров, Ритуально и мерно катились валы… Я загрезил о ночи, зеленой и снежной, Возникающей в темных глазницах морей, О потоках, вздувающих вены мятежно В колоритных рожденьях глубин на заре. Я видал много раз, как в тупой истерии Рифы гложет прибой и ревет, точно хлев, Я не верил, что светлые ноги Марии Укротят Океана чудовищный зев. О Флориды, края разноцветных загадок, Где глазами людей леопарды глядят, Где повисли в воде отражения радуг, Словно привязи темно-опаловых стад. Я видал как в болотах глухих и зловонных В тростнике разлагался Левиафан, Сокрушительный смерч в горизонтах спокойных Море… и водопадов далекий туман. Ледяные поля. В перламутровой яви Волны. Гиблые бухты слепых кораблей, Где до кости обглоданные муравьями, Змеи падают с черных пахучих ветвей. Я хотел, чтобы дети увидели тоже Этих рыб — золотисто-певучих дорад. Убаюканный пеной моих бездорожий Я вздымался, загадочным ветром крылат. Иногда, вечный мученик градусной сети, Океан мне протягивал хищный коралл. Или, в желтых присосках бутоны соцветий Восхищенный, как женщина, я замирал… А на палубе ссорились злобные птицы, Их глаза были светлые до белизны, И бездомные трупы пытались спуститься В мой разломанный трюм — разделить мои сны. Волосами лагун перепутан и стянут Я заброшен штормами в бескрайний простор, Мой скелет опьянелый едва ли достанут Бригантина Ганзы и стальной монитор. Фиолетовым дымом взнесенный над ветром, Я пробил, точно стенку, багровую высь, Где — изящным подарком хорошим поэтам — Виснут сопли лазури и звездная слизь. В электрических отблесках, в грозном разгуле Океан подо мной бушевал, словно бес, Как удары дубин грохотали июли Из пылающих ям черно-синих небес… Содрогался не раз я, когда было слышно, Как хрипят бегемоты и стонет Мальстрем, Я, прядильщик миров голубых и недвижных, Но Европа… ее не заменишь ничем. Были звездные архипелаги и были Острова… их просторы бредовы, как сон. В их бездонных ночах затаилась не ты ли Мощь грядущая — птиц золотых миллион? Я действительно плакал! Проклятые зори. Горько всякое солнце, любая луна… И любовь растеклась в летаргическом горе, О коснулся бы киль хоть какого бы дна! Если море Европы… я жажду залива Черные лужи, где пристани путь недалек, Где нахмуренный мальчик следит молчаливо За своим кораблем, нежным, как мотылек. Я не в силах истомам волны отдаваться, Караваны судов грузовых провожать, Созерцать многоцветные вымпелы наций, Под глазами зловещих понтонов дрожать. ***
дык продолжние мопедаВпервые полный перевод стихотворения, выполненный прозой, дал в своей, поныне не утратившей значения, книге «Предсмертные мысли XIX века во Франции по ее крупнейшим литературным произведениям» (1901) киевский филолог и философ А. Н. Гиляров (1855-1928). Названная книга давно стала редкостью, и перевод Гилярова небезынтересен, хотя он задался странной целью ознакомить читателя с этим «безобразным произведением», наделенным лишь «отталкивающим своеобразием» (с. 582). Приводим некоторые фрагменты перевода:
«знаю небеса, разверзающиеся молниями, и смерчи, и буруны, и течения, я знаю вечера, зарю, такую же возбужденную, как стая голубей, и я видел иногда то, что человеку казалось, будто он видел… Я мечтал о зеленой ночи с ослепительными снегами, о поцелуях, медленно восходящих к глазам морей; о круговращении неслыханных соков и желтом и голубом пробуждении певучих фосфоров. Я следил целые месяцы, как, словно истерический коровник, прибой идет на приступ скал, и я не думал о том, что светлые стопы Марий могут наложить узду на напористые океаны… Я видел звездные архипелаги и острова, которых безумные небеса открыты для пловца: не в этих ли бездонных ночах ты спишь и не туда ли себя изгоняешь, миллион золотых птиц, о будущая бодрость? Но, поистине, я слишком много плакал. Зори раздирают душу, всякая луна жестока, и всякое солнце горько. Острая любовь меня вспучила упоительными оцепенениями. О, пусть разлетится мой киль. О, пусть я пойду в море!..»
В 1909 г. в Киеве же был опубликован первый (неполный) русский стихотворный перевод «Пьяного корабля», сделанный поэтом Владимиром Эльснером:
Я медленно плыл по реке величавой — И вдруг стал свободен от всяких оков… Тянувших бечевы индейцы в забаву Распяли у пестрых высоких столбов. Хранил я под палубой грузу немало: Английскую пряжу, фламандский помол. Когда моих спутников больше не стало, Умчал меня дальше реки произвол. Глухой, словно мозг еще тусклый ребенка, Зимы безучастней, я плыл десять дней. По суше циклоны бежали вдогонку… Вывала ли буря той бури сильней?! Проснулись во мне моряка дерзновенья; Я пробкою прыгал по гребням валов, Где столько отважных почило в забвенье, Мне были не нужны огни маяков. Нежнее, чем в тело сок яблок созрелых, В мой кузов проникла морская волна. Корму отделила от скреп заржавелых, Блевотину смыла и пятна вина. И моря поэме отдавшись влюбленно, Следил я мерцавших светил хоровод… Порой опускался, глядя изумленно, Утопленник в лоно лазурное вод. Сливаясь с пучиною все неразлучней, То встретил, что ваш не изведает глаз — Пьянее вина, ваших лир полнозвучней Чудовищ любовный, безмолвный экстаз!.. Я видел, как молнии режуще-алый Зигзаг небеса на мгновенье раскрыл; Зари пробужденье еще небывалой, Похожей на взлет серебряных крыл; И солнца тяжелого сгусток пунцовый; Фалангу смерчей, бичевавших простор; Воды колыхание мутно-свинцовой, Подобное трепету спущенных штор. Заката красно-раскаленные горны, Вечернего неба безмерный пожар, Где мощный июль, словно угольщик черный, Дубиной дробит искроблещущий жар. Я, знаете ль, плыл мимо новой Флориды, Глазами пантер там сверкали цветы. Мне, зоркому, чудилось — зыбь Атлантиды Рисует героев трагедий черты. Следил, как, дрожа в истерической пляске, Бросались буруны к прибрежьям нагим, Подводного фосфора смутные краски, То желтым сочившие, то голубым. Я грезил о ночи слепительно-снежной, Пустынной, свободной от снов и теней, О странных лобзаньях медлительно-нежных, Беззвучно ласкающих очи морей. Потом миновал берега и затоны, Где в топких низинах таится туман, Как в верше, здесь гнил камышом окруженный, Трясиной затянутый ливиафан. И пены неся опахала, все шире Змеилась кочующих воля череда. В нетронутом птицами синем эфире Летающих рыб проносились стада. Встречал я далеких просторов светила — Их только порты могли б увидать. Грядущего фениксов там ли ты скрыла, Природа — бессмертная мощная мать! [… .] Но слишком устал я чудесным томиться, Нирваною холода, пыткой огня… Так пусть же мой киль на куски раздробится И море бесследно поглотит меня! Я, вечный искатель манящих утопий, Дерзавший стихий сладострастье впивать, Как будто печалюсь о старой Европе И берег перильчатый рад отыскать… О волны, отравленный вашей истомой, Соленою горечью моря пронзен, Могу ли я плыть, где мосты и паромы Пленятся багрянцем шумящих знамен?
«Пьяный корабль» — одно из самых знаменитых стихотворений Рембо и редкая вещь, по поводу которой сам поэт выражал (согласно свидетельству Э. Делаэ) удовлетворение.
Не мой, но мопедище, даКоллекция переводов одного стихотворения Рембо. Речь пойдет о стихотворении «Le bateau ivre» («Пьяный корабль») Артюра Рембо, одном из самых знаменитых. Поэт ко времени написания этого стиха пережил увлечение радикальными политическими взглядами (сочувствовал Парижской коммуне), и крушение этих идеалов быстро переросло в отвращение к государству, обществу, морали, миру вообще. В собственно поэтической области Рембо ищет совершенно новых способов самовыражения, нарушая принятые нормы построения и содержания стиха. Он хочет небывалого «ясновидческого» искусства, достижение которого практически вылилось в опыты с наркотиками, алкоголем, аморальным и алогичным поведением. «Пьяный корабль» стал образом той полной свободы, которая грезилась поэту. Свобода понята здесь как освобождение от собственной воли, ответственности; корабль отдается в руки стихий, которые носят его куда захотят. Удивительные картины тех мест, куда здравомыслящие моряки не поплывут (и потому чудес этих никто ранее не видел) поражают и чаруют странника, но в конце свободное странствие утомляет его. Он начинает мечтать о луже, в которой уютно плавает бумажный кораблик. Но сознает при этом, что не может вернуться к обычной жизни — так и Рембо быстро разочаровался в своих «ясновидениях», настолько, что отказался от поэзии вообще… Существует множество толкований этого стиха, вплоть до поиска в нем оккультных намеков. Множество раз оно переводилось на русский, и каждый переводчик вольно или невольно толковал его. Попробуйте сравнить разные переводы с оригиналом и подстрочником(вероятно, я отыскал не все).
LE BATEAU IVRE
Comme je descendais des Fleuves impassibles, Je ne me sentis plus guidé par les haleurs: Des Peaux-rouges criards les avaient pris pour cibles, Les ayant cloués nus aux poteaux de couleurs. Когда я спускался по беззаботным рекам, Я не чувствовал более себя ведомым бурлаками: Краснокожие крикуны взяли их за мишени, Приковав нагими у цветных столбов. J'étais insoucieux de tous les équipages, Porteur de blés flamands ou de cotons anglais. Quand avec mes haleurs ont fini ces tapages, Les Fleuves m'ont laissé descendre où je voulais. Я не заботился обо всех экипажах, Перевозчиках фламандского зерна и английских хлопков. Когда эти шумные покончили с моими бурлаками, Реки позволили мне плыть вниз (по течению), куда пожелаю. Dans les clapotements furieux des marées, Moi, l'autre hiver, plus sourd que les cerveaux d'enfants, Je courus! Et les Péninsules démarrées N'ont pas subi tohu-bohus plus triomphants. Среди сердитого плеска приливов, Я, прошлой зимой более глухой, чем мозги детей, Я побежал! И отвязавшиеся Полуострова Не терпели беспорядка более победоносного. La tempête a béni mes éveils maritimes. Plus léger qu'un bouchon j'ai dansé sur les flots Qu'on appelle rouleurs éternels de victimes, Dix nuits, sans regretter l'œil niais des falots! Грозы благословили мое морское пробуждение. Легче пробки, я танцевал на волнах, Которые прозваны вечными носильщиками жертв, Десять ночей, не жалея о глупых глазах фонарей! Plus douce qu'aux enfants la chair des pommes sûres, L'eau verte pénétra ma coque de sapin Et des taches de vins bleus et des vomissures Me lava, dispersant gouvernail et grappin. Более нежная, чем для детей плоть верных яблок, Обняла зеленая вода мою еловую скорлупку, И от пятен синих вин и рвоты Омыла меня, разбрасывая руль и якоря. Et, dès lors, je me suis baigné dans le Poème De la mer, infusé d'astres, et lactescent, Dévorant les azurs verts; où, flottaison blême Et ravie, un noyé pensif parfois descend; И, с тех пор, я купался в Поэме Моря, заполненного звездами, млечного, Поглощая зеленую лазурь; где, бледно колыхаясь, Восхищенный, иногда плывет задумчивый утопленник; Où, teignant tout à coup les bleuités, délires Et rythmes lents sous les rutilements du jour, Plus fortes que l'alcool, plus vastes que nos lyres, Fermentent les rousseurs amères de l'amour! Где, внезапно окрашивая синеву, безумья И медленные ритмы, в сиянии дня, Крепче алкоголя, объемнее наших лир, Сбраживают горькую рыжину любви! Je sais les cieux crevant en éclairs, et les trombes Et les ressacs, et les courants: je sais le soir, L'Aube exaltée ainsi qu'un peuple de colombes, Et j'ai vu quelquefois ce que l'homme a cru voir! Я познал небеса, рвущиеся от молний, и смерчи, И прибои, и течения; я познал вечер, Рассвет, восторженный как племя голубей, И иногда видел то, что человек мечтает узреть! J'ai vu le soleil bas, taché d'horreurs mystiques, Illuminant de longs figements violets, Pareils à des acteurs de drames très-antiques Les flots roulant au loin leurs frissons de volets! Я видел низкое солнце, захваченное мистическим трепетом, Освещавшее длинные фиолетовые отвердевшие волны, Подобные актерам древнейших драм, Потоки, катящие вдаль свои лопасти! J'ai rêvé la nuit verte aux neiges éblouies, Baisers montant aux yeux des mers avec lenteurs, La circulation des sèves inouïes, Et l'éveil jaune et bleu des phosphores chanteurs! Мне грезилась зеленая ночь со слепящими снегами, Поцелуи, неспешно поднимающиеся к глазам моря, Движение неслыханных соков, Пробуждение, желтое и синее, фосфорических певцов! J'ai suivi, des mois pleins, pareille aux vacheries Hystériques, la houle à l'assaut des récifs, Sans songer que les pieds lumineux des Maries Pussent forcer le mufle aux Océans poussifs! Я следовал, целые месяцы, истерическим Свинствам — зыбь атаковала рифы, Не ведая, что светящиеся стопы Марии Способны взбить морды одышливым Океанам! J'ai heurté, savez-vous, d'incroyables Florides Mêlant au fleurs des yeux de panthères à peaux D'hommes! Des arcs-en-ciel tendus comme des brides Sous l'horizon des mers, à de glauques troupeaux! Я задевал, знайте, невероятные Флориды, Смешивая цветы пантерьих глаз с кожами Людей! Радуги, натянутые уздою, Под горизонтами морей, у сине-зеленых стад! J'ai vu fermenter les marais énormes, nasses Où pourrit dans les joncs tout un Léviathan! Des écroulements d'eaux au milieu des bonaces, Et les lointains vers les gouffres cataractant! Я видел, как бродят огромные болота — садки, Где гниют в тростниках целые левиафаны! Падение вод в сердце штилей И дали у бездонных водопадов! Glaciers, soleils d'argent, flots nacreux, cieux de braises! Échouages hideux au fond des golfes bruns Où les serpents géants dévorés des punaises Choient, des arbres tordus avec de noirs parfums! Ледники, златые солнца, перламутровые потоки и медные небеса! Ужасные мели в глуби смутных заливов, Где гигантские змеи, съедаемые клопами, Лелеют скрученные деревья, пахнущие черными духами! J'aurais voulu montrer aux enfants ces dorades Du flot bleu, ces poissons d'or, ces poissons chantants. -Des écumes de fleurs ont béni mes dérades Et d'ineffables vents m'ont ailé par instants. Хотел бы я показать детям этих дорад Голубого потока, этих золотых рыб, этих поющих рыб. — Пена цветов благословляла мои блуждания без якоря, И несказанные ветра временами вздымали меня. Parfois, martyr lassé des pôles et des zones, La mer dont le sanglot faisait mon roulis doux Montait vers moi ses fleurs d'ombre aux ventouses jaunes Et je restais, ainsi qu'une femme à genoux… Иногда мученик, утомленный полюсами и областями — Море, чьи рыдания делали приятной качку — Поднимало ко мне цветы теней, с желтыми присосками, И я отдыхал, как коленопреклоненная женщина… Presque île, ballottant sur mes bords les querelles Et les fientes d'oiseaux clabaudeurs aux yeux blonds, Et je voguais, lorsqu'à travers mes liens frêles Des noyés descendaient dormir à reculons! Я был почти что остров, качая на бортах ссоры И помет злобных белоглазых птиц, И я блуждал, а на хрупких путях моих Утопленники опускались в сон спиной вперед! Or moi, bateau perdu sous les cheveux des anses, Jeté par l'ouragan dans l'éther sans oiseau, Moi dont les Monitors et les voiliers des Hanses N'auraient pas repêché la carcasse ivre d'eau; Но я, корабль, затерянный в кудрях бухт, Брошенный ураганом в эфир, что не видел птиц; Я, чей пьяный от воды остов Не спасли бы Мониторы и парусники Ганз; Libre, fumant, monté de brumes violettes, Moi qui trouais le ciel rougeoyant comme un mur Qui porte, confiture exquise aux bons poètes, Des lichens de soleil et des morves d'azur, Свободный, дымящийся, скрытый фиолетовыми туманами, Я, дырявивший алеющее небо, будто стену, Тот, что несет (отличное варенье для лучших поэтов) Лишайники солнца и коросту небесной лазури; Qui courais, taché de lunules électriques, Planche folle, escorté des hippocampes noirs, Quand les juillets faisaient crouler à coups de triques Les cieux ultramarins aux ardents entonnoirs; Бежавший, замаранный электрическими Лунами — малютками, Безумная доска с эскортом черных морских коньков, Когда июль крушил ударами дубин Ультрамариновые небеса в пылающих воронках; Moi qui tremblais, sentant geindre à cinquante lieues Le rut des Béhémots et des Maelstroms épais, Fileur éternel des immobilités bleues, Je regrette l'Europe aux anciens parapets! Я, дрожавший, чувствуя, как стонут лье за пятьдесят В течке Бегемоты и вязкие Мальстримы — — Вечный искатель голубого покоя — Я жалею о Европе, ее древних причалах! J'ai vu des archipels sidéraux! et des îles Dont les cieux délirants sont ouverts au vogueur: — Est-ce en ces nuits sans fond que tu dors et t'exiles, Millions d'oiseaux d'or, ô future Vigueur? Я увидел звездные архипелаги! и острова, Чьи неистовые небеса открыты плывущему: — В эти ли бездонные ночи ты спишь или бежишь, Миллионом золотых птиц, грядущая Сила? Mais, vrai, j'ai trop pleuré! Les Aubes sont navrantes. Toute lune est atroce et tout soleil amer: L'âcre amour m'a gonflé de torpeurs enivrantes. Ô que ma quille éclate! Ô que j'aille à la mer! Но, право же, я плакал слишком много! Удручают эти Зори. Ужасна каждая луна и каждое солнце горько; Острая любовь вдула в меня опьяняющее оцепенение. О, пусть взорвется мой киль! О, выйти бы в море! Si je désire une eau d'Europe, c'est la flache Noire et froide où, vers le crépuscule embaumé Un enfant accroupi, plein de tristesses, lâche Un bateau frêle comme un papillon de mai. Если мне нужна какая-нибудь вода Европы — то это лужа, Черная и холодная, в которой, в благоуханные сумерки, Ребенок, полон грусти, на корточках пускает Кораблик, хрупкий, как майская бабочка. Je ne puis plus, baigné de vos langueurs, ô lames, Enlever leur sillage aux porteurs de cotons, Ni traverser l'orgueil des drapeaux et des flammes, Ni nager sous les yeux horribles des pontons! Я не могу более, окунувшийся в томление ваше, о [острые как лезвие] волны, Идти в кильватере перевозчиков хлопка, Или пересекаться с гордыми флагами и огнями, Или плыть под ужасным оком плавучих доков! *** Впервые напечатано без ведома автора в «Лютэс» за 8-9 ноября 1883 г. и в книге Верлена «Проклятые поэты» (1884).
Единственным источником служит копия Верлена, характер поправок на которой указывает на то, что она была написана по памяти, хотя нельзя вполне исключить копирование очень неразборчивой рукописи.
«Пьяный корабль» — одно из самых знаменитых стихотворений Рембо и редкая вещь, по поводу которой сам поэт выражал (согласно свидетельству Э. Делаэ) удовлетворение. См. статью, раздел IV.
и при том поливать почём зря очень хорошо издающихся Донцову и Акунина — в писательских тусовках правило хорошего тона
фыркать на преимущественно забивших и на Розенталя и на пунктуацию и ещё на много чего такого Сорокина, Прилепина, Андрея Тургенева, Лену Элтанг, — тоже правило хорошего тона
а у поэтов, говорят, есть такой обычай, в круг сойдясь, оплевывать друг друга.
так что «весь наш крошечный пишущий социум» — смелое предположение, он не менее раздербанен и совершенно точно строем не ходит, и не собирается даже
Те, что мной управляли, попались впросак: Их индейская меткость избрала мишенью, Той порою, как я, без нужды в парусах, Уходил, подчиняясь речному теченью. Вслед за тем, как дала мне понять тишина, Что уже экипажа не существовало, — Я — голландец, под грузом хлопка и зерна, В океан был отброшен порывами шквала. С быстротою планеты, возникшей едва, То ныряя на дно, то над бездной воспрянув, Я летел, обгоняя полуострова, По спиралям смещающихся ураганов. Черт возьми! Это было триумфом погонь, — Девять суток, как девять кругов преисподней! Я бы руганью встретил маячный огонь, Если б он просиял мне во имя господне! И как детям вкуснее всего в их года Говорит кислота созревающих яблок, — В мой расшатанный трюм прососалась вода И корму отделила от скреповищ дряблых. С той поры я не чувствовал больше ветров — Я всецело ушел, окунувшись, на зло им, В композицию великолепнейших строф, Отдающих озоном и звездным настоем. И вначале была мне поверхность видна, Где утопленник, набожно поднявший брови, Меж блевотины, желчи и пленок вина Проплывал, иногда с ватерлинией вровень, Где сливались, дробились, меняли места Первозданные ритмы, где в толще прибоя Ослепительные раздавались цвета, Пробегая, как пальцы по створкам гобоя. Я знавал небеса — гальванической мглы, Случку моря и туч, и буранов кипенье, И я слушал, как солнцу возносит хвалы Всполошенной зари среброкрылое пенье. На закате, завидевши солнце вблизи, Я все пятна на нем сосчитал. Позавидуй! Я сквозь волны, дрожавшие как жалюзи, Любовался прославленною Атлантидой. С наступлением ночи, когда темнота Становилась внезапно тошней и священней, Я вникал в разбившиеся о борта Предсказанья зеленых и желтых свечений. Я следил, как с утесов, напрягших крестцы, С окровавленных мысов, под облачным тентом, В пароксизмах прибоя свисали сосцы, Истекающие молоком и абсентом. А вы знаете ли? Это я пролетал Среди хищных цветов, где, как знамя Флориды, Тяжесть радуги, образовавшей портал, Выносили гигантские кариатиды. Область крайних болот… Тростниковый уют — В огуречном рассоле и вспышках метана С незапамятных лет там лежат и гниют Плавники баснословного Левиафана. Приближенье спросонья целующих губ, Ощущенье гипноза в коралловых рощах, Где, добычу почуяв, кидается вглубь Перепончатых гадов дымящийся росчерк. Я хочу, чтобы детям открылась душа, Искушенная в глетчерах, штилях и мелях, В этих дышащих пеньем, поющих дыша, Плоскогубых и золотоперых макрелях. Где Саргассы развертываются, храня Сотни бравых каркасов в глубинах бесовских, Как любимую женщину, брали меня Воспаленные травы — в когтях и присосках. И всегда безутешные, — кто их поймет, — Острова под зевающими небесами, И раздоры, парламентские, и помет Глупышей — болтунов с голубыми глазами. Так я плавал. И разве не стоило свеч Это пьяное бегство, поспеть за которым, Я готов на пари, если ветер чуть свеж, Не под силу ни каперам, ни мониторам. Пусть хоть небо расскажет о дикой игре, Как с налету я в нем пробивал амбразуры, Что для добрых поэтов хранят винегрет Из фурункулов солнца и сопель лазури, Как летел мой двойник, сумасшедший эстамп, Отпечатанный сполохами, как за бортом, — По уставу морей, — занимали места Стаи черных коньков неизменным эскортом. Почему ж я скучаю? Иль берег мне мил? Парапетов Европы фамильная дрема? Я, что мог лишь томиться, за тысячу миль Чуя течку слоновью и тягу Мальстрема. Забываю созвездия и острова, Умоляющие: оставайся, поведав: Здесь причалы для тех, чьи бесправны права, Эти звезды сдаются в наем для поэтов. Впрочем, будет! По-прежнему солнца горьки, Исступленны рассветы и луны свирепы, — Пусть же бури мой кузов дробят на куски, Распадаются с треском усталые скрепы. Если в воды Европы я все же войду, Ведь они мне покажутся лужей простою, — Я — бумажный кораблик, — со мной не в ладу Мальчик, полный печали, на корточках стоя? Заступитесь, о волны! Мне, в стольких морях Побывавшему, мне ли под грузом пристало Пробиваться сквозь флаги любительских яхт И клейменых баркасов на пристани малой?
В 1935 г. появился перевод Б. Лившица:
Когда бесстрастных рек я вверился теченью, Не подчинялся я уже бичевщикам: Индейцы-крикуны их сделали мишенью, Нагими пригвоздив к расписанным столбам. Мне было все равно; английская ли пряжа, Фламандское ль зерно мой наполняют трюм. Едва я буйного лишился экипажа, Как с дозволения Рек понесся наобум. Я мчался под морских приливов плеск суровый, Минувшею зимой, как мозг ребенка, глух, И Полуострова, отдавшие найтовы, В сумятице с трудом переводили дух. Благословение приняв от урагана, Я десять суток плыл, пустясь, как пробка, в пляс По волнам, трупы жертв влекущим неустанно, И тусклых фонарей забыл дурацкий глаз. Как мякоть яблока моченого приятна Дитяти, так волны мне сладок был набег; Омыв блевотиной и вин сапфирных пятна Оставив мне, снесла она и руль и дрек. С тех пор я ринулся, пленен ее простором, В поэму моря, в звезд таинственный настой, Лазури водные глотая, по которым Плывет задумчивый утопленник порой. И где, окрасив вдруг все бреды, все сапфиры, Все ритмы вялые златистостью дневной, Сильней, чем алкоголь, звончей, чем ваши лиры, Любовный бродит сок горчайшей рыжиной. Я знаю молнией разорванный до края Небесный свод, смерчи, водоворотов жуть, И всполошенную, как робких горлиц стая, Зарю, и то, на что не смел никто взглянуть. Я видел солнца диск, который, холодея, Сочился сгустками сиреневых полос, И вал, на древнего похожий лицедея, Объятый трепетом, как лопасти колес. В зеленой снежной мгле мне снились океанов Лобзания; в ночи моим предстал глазам, Круговращеньем сил неслыханных воспрянув, Певучих фосфоров светящийся сезам. Я видел, как прибой — коровник в истерии, — Дрожа от ярости, бросался на утес, Но я еще не знал, что светлых ног Марии Страшится Океан — отдышливый Колосс. Я плыл вдоль берегов Флорид, где так похожи Цветы на глаз пантер; людская кожа там Подобна радугам, протянутым, как вожжи, Под овидью морей к лазоревым стадам. Болота видел я, где, разлагаясь в гнили Необозримых верш, лежит Левиафан, Кипенье бурных вод, взрывающее штили, И водопад, вдали гремящий, как таран. Закаты, глетчеры и солнца, лун бледнее, В заливах сумрачных чудовищный улов: С деревьев скрюченных скатившиеся змеи, Покрытые живой коростою клопов. Я детям показать поющую дораду Хотел бы, с чешуей багряно-золотой. За все блуждания я ветрами в награду Обрызган пеной был и окрылен порой. Порой, от всех широт устав смертельно, море, Чей вопль так сладостно укачивал меня, Дарило мне цветы, странней фантасмагорий, И я, как женщина, колени преклони, Носился, на борту лелея груз проклятый, Помет крикливых птиц, отверженья печать, Меж тем как внутрь меня, сквозь хрупкие охваты, Попятившись, вплывал утопленник поспать. И вот, ощеренный травою бухт, злодейски Опутавшей меня, я тот, кого извлечь Не в силах монитор, ни парусник ганзейский Из вод, дурманящих мой кузов, давший течь; Я, весь дымящийся, чей остов фиолетов, Я, пробивавший твердь, как рушат стену, чей Кирпич покрылся сплошь — о лакомство портов! — И лишаями солнц, и соплями дождей; Я, весь в блуждающих огнях, летевший пулей, Сопровождаемый толпой морских коньков, В то время как стекал под палицей июлей Ультрамарин небес в воронки облаков; Я, слышавший вдали, Мальштрем, твои раскаты И хриплый голос твой при случке, бегемот, Я, неподвижностей лазурных соглядатай, Хочу вернуться вновь в тишь европейских вод. Я видел звездные архипелаги в лоне Отверстых мне небес — скитальческий мой бред: В такую ль ночь ты спишь, беглянка, в миллионе Золотоперых птиц, о Мощь грядущих лет? Я вдоволь пролил слез. Все луны так свирепы, Все зори горестны, все солнца жестоки, О, пусть мой киль скорей расколет буря в щепы, Пусть поглотят меня подводные пески. Нет, если мне нужна Европа, то такая, Где перед лужицей в вечерний час дитя Сидит на корточках, кораблик свой пуская, В пахучем сумраке бог весть о чем грустя. Я не могу уже, о волны, пьян от влаги, Пересекать пути всех грузовых судов, Ни вашей гордостью дышать, огни и флаги, Ни плыть под взорами ужасными мостов. Перевод П. Антокольского: Между тем как несло меня вниз по теченью, Краснокожие кинулись к бичевщикам, Всех раздев догола, забавлялись мишенью, Пригвоздили их намертво к пестрым столбам. Я остался один без матросской ватаги. В трюме хлопок промок и затлело зерно. Казнь окончилась. К настежь распахнутой влаге Понесло меня дальше, — куда, все равно. Море грозно рычало, качало и мчало, Как ребенка, всю зиму трепал меня шторм. И сменялись полуострова без причала, Утверждал свою волю соленый простор. В благодетельной буре теряя рассудок, То как пробка скача, то танцуя волчком, Я гулял по погостам морским десять суток, Ни с каким фонарем маяка не знаком. Я дышал кислотою и сладостью сидра. Сквозь гнилую обшивку сочилась волна. Якорь сорван был, руль переломан и выдран, Смыты с палубы синие пятна вина. Так я плыл наугад, погруженный во время, Упивался его многозвездной игрой, В этой однообразной и грозной поэме, Где ныряет утопленник, праздный герой; Лиловели на зыби горячечной пятна, И казалось, что в медленном ритме стихий Только жалоба горькой любви и понятна — Крепче спирта, пространней, чем ваши стихи. Я запомнил свеченье течений глубинных, Пляску молний, сплетенную как решето, Вечера — восхитительней стай голубиных, И такое, чего не запомнил никто. Я узнал, как в отливах таинственной меди Меркнет день и расплавленный запад лилов, Как подобно развязкам античных трагедий Потрясает раскат океанских валов. Снилось мне в снегопадах, лишающих зренья, Будто море меня целовало в глаза. Фосфорической пены цвело озаренье, Животворная, вечная та бирюза. И когда месяцами, тупея от гнева, Океан атакует коралловый риф, Я не верил, что встанет Пречистая Дева, Звездной лаской рычанье его усмирив. Понимаете, скольких Флорид я коснулся? Там зрачками пантер разгорались цветы; Ослепительной радугой мост изогнулся, Изумрудных дождей кочевали гурты. Я узнал, как гниет непомерная туша, Содрогается в неводе Левиафан, Как волна за волною вгрызается в сушу, Как таращит слепые белки океан; Как блестят ледники в перламутровом полдне, Как в заливах, в лимонной грязи, на мели, Змеи вяло свисают с ветвей преисподней И грызут их клопы в перегное земли. Покажу я забавных рыбешек ребятам, Золотых и поющих на все голоса, Перья пены на острове, спячкой объятом, Соль, разъевшую виснущие паруса. Убаюканный морем, широты смешал я, Перепутал два полюса в тщетной гоньбе. Прилепились медузы к корме обветшалой, И, как женщина, пав на колени в мольбе, Загрязненный пометом, увязнувший в тину, В щебетанье и шорохе маленьких крыл, Утонувшим скитальцам, почтив их кончину, Я свой трюм, как гостиницу на ночь, открыл. Был я спрятан в той бухте лесистой и снова В море выброшен крыльями мудрой грозы, Не замечен никем с монитора шального, Не захвачен купечеством древней Ганзы, Лишь всклокочен как дым и как воздух непрочен, Продырявив туманы, что мимо неслись, Накопивший — поэтам понравится очень! — Лишь лишайники солнца и мерзкую слизь, Убегавший в огне электрических скатов За морскими коньками по кипени вод, С вечным звоном в ушах от громовых раскатов, Когда рушился ультрамариновый свод, Сто раз крученый-верченый насмерть в мальштреме. Захлебнувшийся в свадебных плясках морей, Я, прядильщик туманов, бредущий сквозь время, О Европе тоскую, о древней моей. Помню звездные архипелаги, но снится Мне причал, где неистовый мечется дождь, — Не оттуда ли изгнана птиц вереница, Золотая денница, Грядущая Мощь? Слишком долго я плакал! Как юность горька мне, Как луна беспощадна, как солнце черно! Пусть мой киль разобьет о подводные камни, Захлебнуться бы, лечь на песчаное дно. Ну, а если Европа, то пусть она будет, Как озябшая лужа, грязна и мелка, Пусть на корточках грустный мальчишка закрутит Свой бумажный кораблик с крылом мотылька. Надоела мне зыбь этой медленной влаги, Паруса караванов, бездомные дни, Надоели торговые чванные флаги И на каторжных страшных понтонах огни!
К тексту «Пьяного корабля» несколько раз обращался Леонид Мартынов. Мы даем последний вариант его перевода стихотворения Рембо, «замечательного поэта, которого никуда не денешь даже не столько из девятнадцатого, породившего его века, сколько из нашего двадцатого, безмерно возвысившего его столетия» {Мартынов Леонид. Воздушные фрегаты, М.: Современник, 1974, с. 294.}.
Перевод Л. Мартынова:
Когда, спускавшийся по Рекам Безразличья, Я от бичевников в конце концов ушел, Их краснокожие для стрел своих в добычу, Галдя, к цветным столбам прибили нагишом. И плыл я, не грустя ни о каких матросах, Английский хлопок вез и груз фламандской ржи. Когда бурлацкий вопль рассеялся на плесах, Сказали реки мне: как хочешь путь держи! Зимой я одолел приливов суматоху, К ней глух, как детский мозг, проснувшийся едва. И вот от торжества земных тоху-во-боху Отторглись всштормленные полуострова. Шторм освятил мои морские пробужденья. И десять дней подряд, как будто пробка в пляс Средь волн, что жертв своих колесовали в пене, Скакал я, не щадя фонарных глупых глаз. Милей, чем для детей сок яблок кисло-сладкий, В сосновый кокон мой влазурилась вода, Отмыв блевотину и сизых вин осадки, Слизнув тяжелый дрек, руль выбив из гнезда. И окунулся я в поэму моря, в лоно, Лазурь пожравшее, в медузно-звездный рой, Куда задумчивый, бледнея восхищенно, Пловец-утопленник спускается порой. Туда, где вытравив все синяки, все боли, Под белобрысый ритм медлительного дня Пространней ваших лир и крепче алкоголя Любовной горечи пузырится квашня. Молнистый зев небес, и тулово тугое Смерча, и трепет зорь, взволнованных под стать Голубкам вспугнутым, и многое другое Я видывал, о чем лишь грезите мечтать! Зиял мистическими ужасами полный Лик солнца низкого, косясь по вечерам Окоченелыми лучищами на волны. Как на зыбучий хор актеров древних драм. Мне снилась, зелена, ночь в снежных покрывалах За желто-голубым восстанием от сна Певучих фосфоров и соков небывалых В морях, где в очи волн вцелована луна. Следил я месяца, как очумелым хлевом Прибой в истерике скакал на приступ скал, — Едва ли удалось бы и Мариям-девам Стопами светлыми умять морской оскал. А знаете ли вы, на что она похожа, Немыслимость Флорид, где с кожей дикарей Сцвелись глаза пантер и радуги, как вожжи На сизых скакунах под горизонт морей! Я чуял гниль болот, брожение камышье Тех вершей, где живьем Левиафан гниет, И видел в оке бурь бельмастые затишья И даль, где звездопад нырял в водоворот. Льды, перлы волн и солнц, жуть н_а_ мель сесть в затоне, Где змей морских грызут клопы морские так, Что эти змеи зуд мрачнейших благовоний, Ласкаясь, вьют вокруг коряжин-раскоряк. А до чего бы рад я показать ребятам Дорад, певучих рыб и золотых шнырей — Там несказанный вихрь цветочным ароматом Благословлял мои срыванья с якорей! Своими стонами мне услащала качку Великомученица полюсов и зон Даль океанская, чьих зорь вдыхал горячку Я, точно женщина, коленопреклонен, Когда крикливых птиц, птиц белоглазых ссоры, Их гуано и сор вздымались мне по грудь И все утопленники сквозь мои распоры Шли взад пятки в меня на кубрике вздремнуть! Но я корабль, беглец из бухт зеленохвостых В эфир превыше птиц, чтоб, мне подав концы, Не выудили мой водою пьяный остов Ни мониторы, ни ганзейские купцы, Я вольный, дымчатый, туманно-фиолетов, Я скребший кручи туч, с чьих красных амбразур Свисают лакомства отрадны для поэтов — Солнц лишаи и зорь сопливая лазурь, Я в электрические лунные кривули, Как щепка вверженный, когда неслась за мной Гиппопотамов тьма, а грозные Июли Дубасили небес ультрамарин взрывной, Я за сто миль беглец от изрыганий бурных, Где с Бегемотом блуд толстяк Мальстром творил, — Влекусь я, вечный ткач недвижностей лазурных, К Европе, к старине резных ее перил! Я, знавший магнетизм архипелагов звездных, Безумием небес открытых для пловцов! Самоизгнанницей, не в тех ли безднах грозных Спишь, Бодрость будущая, сонм златых птенцов! Но, впрочем, хватит слез! Терзают душу зори. Ужасна желчь всех лун, горька всех солнц мездра! Опойно вспучен я любовью цепкой к морю. О, пусть мой лопнет киль! Ко дну идти пора. И если уж вода Европы привлекает, То холодна, черна, в проломах мостовой, Где грустное дитя, присев на корточки, пускает, Как майских мотыльков, кораблик хрупкий свой. О волны, тонущий в истоме ваших стонов, Я ль обгоню купцов-хлопкоторговцев здесь, Где под ужасными глазищами понтонов Огней и вымпелов невыносима спесь! (Цитируется по: Артюр Рембо Стихи. Последние стихотворения. Озарения. Одно лето в аду «Литературные памятники». М., «Наука», 1982)
Вот еще два перевода:
Владимир Набоков
В стране бесстрастных рек спускаясь по теченью, хватился я моих усердных бурлаков: индейцы ярые избрали их мишенью, нагими их сковав у радужных столбов. Есть много кораблей, фламандский хлеб везущих и хлопок английский,-- но к ним я охладел. Когда прикончили тех пленников орущих, открыли реки мне свободнейший удел. И я,-- который был, зимой недавней, глуше младенческих мозгов,-- бежал на зов морской, и полуостровам, оторванным от суши, не знать таких боев и удали такой. Был штормом освящен мой водный первопуток. Средь волн, без устали влачащих жертв своих, протанцевал и я, как пробка, десять суток, не помня глупых глаз огней береговых. Вкусней, чем мальчику плоть яблока сырая, вошла в еловый трюм зеленая вода, меня от пятен вин и рвоты очищая и унося мой руль и якорь навсегда. И вольно с этих пор купался я в поэме кишащих звездами лучисто-млечных вод, где, очарованный и безучастный, время от времени ко дну утопленник идет, где, в пламенные дни, лазурь сквозную влаги окрашивая вдруг, кружатся в забытьи,-- просторней ваших лир, разымчивее браги,-- туманы рыжие и горькие любви. Я знаю небеса в сполохах, и глубины, и водоверть, и смерч, покой по вечерам, рассвет восторженный, как вылет голубиный, и видел я подчас, что мнится морякам; я видел низких зорь пятнистые пожары, в лиловых сгустках туч мистический провал, как привидения из драмы очень старой, волнуясь чередой, за валом веял вал, я видел снежный свет ночей зеленооких, лобзанья долгие медлительных морей, и ваш круговорот, неслыханные соки, и твой цветной огонь, о фосфор-чародей! По целым месяцам внимал я истерии скотоподобных волн при взятии скалы, не думая о том, что светлые Марии могли бы обуздать бодливые валы. Уж я ль не приставал к немыслимой Флориде,-- где смешаны цветы с глазами, с пестротой пантер и тел людских и с радугами, в виде натянутых вожжей над зеленью морской! Брожения болот я видел,-- словно мрежи, где в тине целиком гниет левиафан, штиль и крушенье волн, когда всю даль прорежет и опрокинется над бездной ураган. Серебряные льды, и перламутр, и пламя, коричневую мель у берегов гнилых, где змеи тяжкие, едомые клопами, с деревьев падают смолистых и кривых. Я б детям показал огнистые созданья морские,-- золотых, певучих этих рыб. Прелестной пеною цвели мои блужданья, мне ветер придавал волшебных крыл изгиб. Меж полюсов и зон устав бродить без цели, порой качался я нежнее. Подходил рой теневых цветов, присоски их желтели, и я как женщина молящаяся был,-- пока, на палубе колыша нечистоты, золотоглазых птиц, их клики, кутерьму, я плыл, и сквозь меня, сквозь хрупкие пролеты, дремотно пятился утопленник во тьму. Но я, затерянный в кудрях травы летейской, я, бурей брошенный в эфир глухонемой, шатун, чьей скорлупы ни парусник ганзейский, ни зоркий монитор не сыщет под водой,-- я, вольный и живой, дымно-лиловым мраком пробивший небеса, кирпичную их высь, где б высмотрел поэт все, до чего он лаком,-- лазури лишаи и солнечную слизь,-- я, дикою доской в трескучих пятнах ярких бежавший средь морских изогнутых коньков, когда дубинами крушило солнце арки ультрамариновых июльских облаков,-- я, трепетавший так, когда был слышен топот Мальстромов вдалеке и Бегемотов бег, паломник в синеве недвижной,-- о, Европа, твой древний парапет запомнил я навек! Я видел звездные архипелаги! Земли, приветные пловцу, и небеса, как бред. Не там ли, в глубине, в изгнании ты дремлешь, о, стая райских птиц, о, мощь грядущих лет? Но, право ж, нету слез. Так безнадежны зори, так солнце солоно, так тягостна луна. Любовью горькою меня раздуло море… Пусть лопнет остов мой! Бери меня, волна! Из европейских вод мне сладостна была бы та лужа черная, где детская рука, средь грустных сумерек, челнок пускает слабый, напоминающий сквозного мотылька. О, волны, не могу, исполненный истомы, пересекать волну купеческих судов, победно проходить среди знамен и грома и проплывать вблизи ужасных глаз мостов.
1928
Евгений Головин
Я спускался легко по речному потоку Наспех брошенный теми, кто шел бичевой. К разноцветным столбам пригвоздив их жестоко, Краснокожие тешились целью живой. И теперь я свободен от всех экипажей В трюме только зерно или хлопка тюки… Суматоха затихла. И в прихоть пейзажей Увлекли меня волны безлюдной реки. В клокотанье приливов и в зимние стужи Я бежал, оглушенный, как разум детей, И полуострова, отрываясь от суши Не познали триумфа столь диких страстей. Ураганы встречали мои пробужденья, Словно пробка плясал я на гребнях валов, Где колышатся трупы в инерции тленья И по десять ночей не видать маяков. Словно яблоко в детстве, нежна и отрадна, Сквозь еловые доски сочилась вода. Смыла рвоту и синие винные пятна, Сбила якорь и руль неизвестно куда. С той поры я блуждал в необъятной Поэме, Дымно-белой, пронизанной роем светил, Где утопленник, преданный вечной проблеме, Поплавком озаренным задумчиво плыл. Где в тонах голубой, лихорадочной боли, В золотистых оттенках рассветной крови, Шире всех ваших лир и пьяней алкоголя, Закипает багровая горечь любви. Я видал небеса в ослепительно-длинных Содроганьях… и буйных бурунов разбег, И рассветы, восторженней стай голубиных, И такое, о чем лишь мечтал человек! Солнце низкое в пятнах зловещих узоров, В небывалых сгущеньях сиреневой мглы И подобно движениям древних актеров, Ритуально и мерно катились валы… Я загрезил о ночи, зеленой и снежной, Возникающей в темных глазницах морей, О потоках, вздувающих вены мятежно В колоритных рожденьях глубин на заре. Я видал много раз, как в тупой истерии Рифы гложет прибой и ревет, точно хлев, Я не верил, что светлые ноги Марии Укротят Океана чудовищный зев. О Флориды, края разноцветных загадок, Где глазами людей леопарды глядят, Где повисли в воде отражения радуг, Словно привязи темно-опаловых стад. Я видал как в болотах глухих и зловонных В тростнике разлагался Левиафан, Сокрушительный смерч в горизонтах спокойных Море… и водопадов далекий туман. Ледяные поля. В перламутровой яви Волны. Гиблые бухты слепых кораблей, Где до кости обглоданные муравьями, Змеи падают с черных пахучих ветвей. Я хотел, чтобы дети увидели тоже Этих рыб — золотисто-певучих дорад. Убаюканный пеной моих бездорожий Я вздымался, загадочным ветром крылат. Иногда, вечный мученик градусной сети, Океан мне протягивал хищный коралл. Или, в желтых присосках бутоны соцветий Восхищенный, как женщина, я замирал… А на палубе ссорились злобные птицы, Их глаза были светлые до белизны, И бездомные трупы пытались спуститься В мой разломанный трюм — разделить мои сны. Волосами лагун перепутан и стянут Я заброшен штормами в бескрайний простор, Мой скелет опьянелый едва ли достанут Бригантина Ганзы и стальной монитор. Фиолетовым дымом взнесенный над ветром, Я пробил, точно стенку, багровую высь, Где — изящным подарком хорошим поэтам — Виснут сопли лазури и звездная слизь. В электрических отблесках, в грозном разгуле Океан подо мной бушевал, словно бес, Как удары дубин грохотали июли Из пылающих ям черно-синих небес… Содрогался не раз я, когда было слышно, Как хрипят бегемоты и стонет Мальстрем, Я, прядильщик миров голубых и недвижных, Но Европа… ее не заменишь ничем. Были звездные архипелаги и были Острова… их просторы бредовы, как сон. В их бездонных ночах затаилась не ты ли Мощь грядущая — птиц золотых миллион? Я действительно плакал! Проклятые зори. Горько всякое солнце, любая луна… И любовь растеклась в летаргическом горе, О коснулся бы киль хоть какого бы дна! Если море Европы… я жажду залива Черные лужи, где пристани путь недалек, Где нахмуренный мальчик следит молчаливо За своим кораблем, нежным, как мотылек. Я не в силах истомам волны отдаваться, Караваны судов грузовых провожать, Созерцать многоцветные вымпелы наций, Под глазами зловещих понтонов дрожать. ***
На мой взгляд, два последние наиболее точны.
«знаю небеса, разверзающиеся молниями, и смерчи, и буруны, и течения, я знаю вечера, зарю, такую же возбужденную, как стая голубей, и я видел иногда то, что человеку казалось, будто он видел… Я мечтал о зеленой ночи с ослепительными снегами, о поцелуях, медленно восходящих к глазам морей; о круговращении неслыханных соков и желтом и голубом пробуждении певучих фосфоров. Я следил целые месяцы, как, словно истерический коровник, прибой идет на приступ скал, и я не думал о том, что светлые стопы Марий могут наложить узду на напористые океаны… Я видел звездные архипелаги и острова, которых безумные небеса открыты для пловца: не в этих ли бездонных ночах ты спишь и не туда ли себя изгоняешь, миллион золотых птиц, о будущая бодрость? Но, поистине, я слишком много плакал. Зори раздирают душу, всякая луна жестока, и всякое солнце горько. Острая любовь меня вспучила упоительными оцепенениями. О, пусть разлетится мой киль. О, пусть я пойду в море!..»
В 1909 г. в Киеве же был опубликован первый (неполный) русский стихотворный перевод «Пьяного корабля», сделанный поэтом Владимиром Эльснером:
Я медленно плыл по реке величавой — И вдруг стал свободен от всяких оков… Тянувших бечевы индейцы в забаву Распяли у пестрых высоких столбов. Хранил я под палубой грузу немало: Английскую пряжу, фламандский помол. Когда моих спутников больше не стало, Умчал меня дальше реки произвол. Глухой, словно мозг еще тусклый ребенка, Зимы безучастней, я плыл десять дней. По суше циклоны бежали вдогонку… Вывала ли буря той бури сильней?! Проснулись во мне моряка дерзновенья; Я пробкою прыгал по гребням валов, Где столько отважных почило в забвенье, Мне были не нужны огни маяков. Нежнее, чем в тело сок яблок созрелых, В мой кузов проникла морская волна. Корму отделила от скреп заржавелых, Блевотину смыла и пятна вина. И моря поэме отдавшись влюбленно, Следил я мерцавших светил хоровод… Порой опускался, глядя изумленно, Утопленник в лоно лазурное вод. Сливаясь с пучиною все неразлучней, То встретил, что ваш не изведает глаз — Пьянее вина, ваших лир полнозвучней Чудовищ любовный, безмолвный экстаз!.. Я видел, как молнии режуще-алый Зигзаг небеса на мгновенье раскрыл; Зари пробужденье еще небывалой, Похожей на взлет серебряных крыл; И солнца тяжелого сгусток пунцовый; Фалангу смерчей, бичевавших простор; Воды колыхание мутно-свинцовой, Подобное трепету спущенных штор. Заката красно-раскаленные горны, Вечернего неба безмерный пожар, Где мощный июль, словно угольщик черный, Дубиной дробит искроблещущий жар. Я, знаете ль, плыл мимо новой Флориды, Глазами пантер там сверкали цветы. Мне, зоркому, чудилось — зыбь Атлантиды Рисует героев трагедий черты. Следил, как, дрожа в истерической пляске, Бросались буруны к прибрежьям нагим, Подводного фосфора смутные краски, То желтым сочившие, то голубым. Я грезил о ночи слепительно-снежной, Пустынной, свободной от снов и теней, О странных лобзаньях медлительно-нежных, Беззвучно ласкающих очи морей. Потом миновал берега и затоны, Где в топких низинах таится туман, Как в верше, здесь гнил камышом окруженный, Трясиной затянутый ливиафан. И пены неся опахала, все шире Змеилась кочующих воля череда. В нетронутом птицами синем эфире Летающих рыб проносились стада. Встречал я далеких просторов светила — Их только порты могли б увидать. Грядущего фениксов там ли ты скрыла, Природа — бессмертная мощная мать! [… .] Но слишком устал я чудесным томиться, Нирваною холода, пыткой огня… Так пусть же мой киль на куски раздробится И море бесследно поглотит меня! Я, вечный искатель манящих утопий, Дерзавший стихий сладострастье впивать, Как будто печалюсь о старой Европе И берег перильчатый рад отыскать… О волны, отравленный вашей истомой, Соленою горечью моря пронзен, Могу ли я плыть, где мосты и паромы Пленятся багрянцем шумящих знамен?
LE BATEAU IVRE
Comme je descendais des Fleuves impassibles, Je ne me sentis plus guidé par les haleurs: Des Peaux-rouges criards les avaient pris pour cibles, Les ayant cloués nus aux poteaux de couleurs. Когда я спускался по беззаботным рекам, Я не чувствовал более себя ведомым бурлаками: Краснокожие крикуны взяли их за мишени, Приковав нагими у цветных столбов. J'étais insoucieux de tous les équipages, Porteur de blés flamands ou de cotons anglais. Quand avec mes haleurs ont fini ces tapages, Les Fleuves m'ont laissé descendre où je voulais. Я не заботился обо всех экипажах, Перевозчиках фламандского зерна и английских хлопков. Когда эти шумные покончили с моими бурлаками, Реки позволили мне плыть вниз (по течению), куда пожелаю. Dans les clapotements furieux des marées, Moi, l'autre hiver, plus sourd que les cerveaux d'enfants, Je courus! Et les Péninsules démarrées N'ont pas subi tohu-bohus plus triomphants. Среди сердитого плеска приливов, Я, прошлой зимой более глухой, чем мозги детей, Я побежал! И отвязавшиеся Полуострова Не терпели беспорядка более победоносного. La tempête a béni mes éveils maritimes. Plus léger qu'un bouchon j'ai dansé sur les flots Qu'on appelle rouleurs éternels de victimes, Dix nuits, sans regretter l'œil niais des falots! Грозы благословили мое морское пробуждение. Легче пробки, я танцевал на волнах, Которые прозваны вечными носильщиками жертв, Десять ночей, не жалея о глупых глазах фонарей! Plus douce qu'aux enfants la chair des pommes sûres, L'eau verte pénétra ma coque de sapin Et des taches de vins bleus et des vomissures Me lava, dispersant gouvernail et grappin. Более нежная, чем для детей плоть верных яблок, Обняла зеленая вода мою еловую скорлупку, И от пятен синих вин и рвоты Омыла меня, разбрасывая руль и якоря. Et, dès lors, je me suis baigné dans le Poème De la mer, infusé d'astres, et lactescent, Dévorant les azurs verts; où, flottaison blême Et ravie, un noyé pensif parfois descend; И, с тех пор, я купался в Поэме Моря, заполненного звездами, млечного, Поглощая зеленую лазурь; где, бледно колыхаясь, Восхищенный, иногда плывет задумчивый утопленник; Où, teignant tout à coup les bleuités, délires Et rythmes lents sous les rutilements du jour, Plus fortes que l'alcool, plus vastes que nos lyres, Fermentent les rousseurs amères de l'amour! Где, внезапно окрашивая синеву, безумья И медленные ритмы, в сиянии дня, Крепче алкоголя, объемнее наших лир, Сбраживают горькую рыжину любви! Je sais les cieux crevant en éclairs, et les trombes Et les ressacs, et les courants: je sais le soir, L'Aube exaltée ainsi qu'un peuple de colombes, Et j'ai vu quelquefois ce que l'homme a cru voir! Я познал небеса, рвущиеся от молний, и смерчи, И прибои, и течения; я познал вечер, Рассвет, восторженный как племя голубей, И иногда видел то, что человек мечтает узреть! J'ai vu le soleil bas, taché d'horreurs mystiques, Illuminant de longs figements violets, Pareils à des acteurs de drames très-antiques Les flots roulant au loin leurs frissons de volets! Я видел низкое солнце, захваченное мистическим трепетом, Освещавшее длинные фиолетовые отвердевшие волны, Подобные актерам древнейших драм, Потоки, катящие вдаль свои лопасти! J'ai rêvé la nuit verte aux neiges éblouies, Baisers montant aux yeux des mers avec lenteurs, La circulation des sèves inouïes, Et l'éveil jaune et bleu des phosphores chanteurs! Мне грезилась зеленая ночь со слепящими снегами, Поцелуи, неспешно поднимающиеся к глазам моря, Движение неслыханных соков, Пробуждение, желтое и синее, фосфорических певцов! J'ai suivi, des mois pleins, pareille aux vacheries Hystériques, la houle à l'assaut des récifs, Sans songer que les pieds lumineux des Maries Pussent forcer le mufle aux Océans poussifs! Я следовал, целые месяцы, истерическим Свинствам — зыбь атаковала рифы, Не ведая, что светящиеся стопы Марии Способны взбить морды одышливым Океанам! J'ai heurté, savez-vous, d'incroyables Florides Mêlant au fleurs des yeux de panthères à peaux D'hommes! Des arcs-en-ciel tendus comme des brides Sous l'horizon des mers, à de glauques troupeaux! Я задевал, знайте, невероятные Флориды, Смешивая цветы пантерьих глаз с кожами Людей! Радуги, натянутые уздою, Под горизонтами морей, у сине-зеленых стад! J'ai vu fermenter les marais énormes, nasses Où pourrit dans les joncs tout un Léviathan! Des écroulements d'eaux au milieu des bonaces, Et les lointains vers les gouffres cataractant! Я видел, как бродят огромные болота — садки, Где гниют в тростниках целые левиафаны! Падение вод в сердце штилей И дали у бездонных водопадов! Glaciers, soleils d'argent, flots nacreux, cieux de braises! Échouages hideux au fond des golfes bruns Où les serpents géants dévorés des punaises Choient, des arbres tordus avec de noirs parfums! Ледники, златые солнца, перламутровые потоки и медные небеса! Ужасные мели в глуби смутных заливов, Где гигантские змеи, съедаемые клопами, Лелеют скрученные деревья, пахнущие черными духами! J'aurais voulu montrer aux enfants ces dorades Du flot bleu, ces poissons d'or, ces poissons chantants. -Des écumes de fleurs ont béni mes dérades Et d'ineffables vents m'ont ailé par instants. Хотел бы я показать детям этих дорад Голубого потока, этих золотых рыб, этих поющих рыб. — Пена цветов благословляла мои блуждания без якоря, И несказанные ветра временами вздымали меня. Parfois, martyr lassé des pôles et des zones, La mer dont le sanglot faisait mon roulis doux Montait vers moi ses fleurs d'ombre aux ventouses jaunes Et je restais, ainsi qu'une femme à genoux… Иногда мученик, утомленный полюсами и областями — Море, чьи рыдания делали приятной качку — Поднимало ко мне цветы теней, с желтыми присосками, И я отдыхал, как коленопреклоненная женщина… Presque île, ballottant sur mes bords les querelles Et les fientes d'oiseaux clabaudeurs aux yeux blonds, Et je voguais, lorsqu'à travers mes liens frêles Des noyés descendaient dormir à reculons! Я был почти что остров, качая на бортах ссоры И помет злобных белоглазых птиц, И я блуждал, а на хрупких путях моих Утопленники опускались в сон спиной вперед! Or moi, bateau perdu sous les cheveux des anses, Jeté par l'ouragan dans l'éther sans oiseau, Moi dont les Monitors et les voiliers des Hanses N'auraient pas repêché la carcasse ivre d'eau; Но я, корабль, затерянный в кудрях бухт, Брошенный ураганом в эфир, что не видел птиц; Я, чей пьяный от воды остов Не спасли бы Мониторы и парусники Ганз; Libre, fumant, monté de brumes violettes, Moi qui trouais le ciel rougeoyant comme un mur Qui porte, confiture exquise aux bons poètes, Des lichens de soleil et des morves d'azur, Свободный, дымящийся, скрытый фиолетовыми туманами, Я, дырявивший алеющее небо, будто стену, Тот, что несет (отличное варенье для лучших поэтов) Лишайники солнца и коросту небесной лазури; Qui courais, taché de lunules électriques, Planche folle, escorté des hippocampes noirs, Quand les juillets faisaient crouler à coups de triques Les cieux ultramarins aux ardents entonnoirs; Бежавший, замаранный электрическими Лунами — малютками, Безумная доска с эскортом черных морских коньков, Когда июль крушил ударами дубин Ультрамариновые небеса в пылающих воронках; Moi qui tremblais, sentant geindre à cinquante lieues Le rut des Béhémots et des Maelstroms épais, Fileur éternel des immobilités bleues, Je regrette l'Europe aux anciens parapets! Я, дрожавший, чувствуя, как стонут лье за пятьдесят В течке Бегемоты и вязкие Мальстримы — — Вечный искатель голубого покоя — Я жалею о Европе, ее древних причалах! J'ai vu des archipels sidéraux! et des îles Dont les cieux délirants sont ouverts au vogueur: — Est-ce en ces nuits sans fond que tu dors et t'exiles, Millions d'oiseaux d'or, ô future Vigueur? Я увидел звездные архипелаги! и острова, Чьи неистовые небеса открыты плывущему: — В эти ли бездонные ночи ты спишь или бежишь, Миллионом золотых птиц, грядущая Сила? Mais, vrai, j'ai trop pleuré! Les Aubes sont navrantes. Toute lune est atroce et tout soleil amer: L'âcre amour m'a gonflé de torpeurs enivrantes. Ô que ma quille éclate! Ô que j'aille à la mer! Но, право же, я плакал слишком много! Удручают эти Зори. Ужасна каждая луна и каждое солнце горько; Острая любовь вдула в меня опьяняющее оцепенение. О, пусть взорвется мой киль! О, выйти бы в море! Si je désire une eau d'Europe, c'est la flache Noire et froide où, vers le crépuscule embaumé Un enfant accroupi, plein de tristesses, lâche Un bateau frêle comme un papillon de mai. Если мне нужна какая-нибудь вода Европы — то это лужа, Черная и холодная, в которой, в благоуханные сумерки, Ребенок, полон грусти, на корточках пускает Кораблик, хрупкий, как майская бабочка. Je ne puis plus, baigné de vos langueurs, ô lames, Enlever leur sillage aux porteurs de cotons, Ni traverser l'orgueil des drapeaux et des flammes, Ni nager sous les yeux horribles des pontons! Я не могу более, окунувшийся в томление ваше, о [острые как лезвие] волны, Идти в кильватере перевозчиков хлопка, Или пересекаться с гордыми флагами и огнями, Или плыть под ужасным оком плавучих доков! *** Впервые напечатано без ведома автора в «Лютэс» за 8-9 ноября 1883 г. и в книге Верлена «Проклятые поэты» (1884).
Единственным источником служит копия Верлена, характер поправок на которой указывает на то, что она была написана по памяти, хотя нельзя вполне исключить копирование очень неразборчивой рукописи.
«Пьяный корабль» — одно из самых знаменитых стихотворений Рембо и редкая вещь, по поводу которой сам поэт выражал (согласно свидетельству Э. Делаэ) удовлетворение. См. статью, раздел IV.