герой — полено
тема — вышла на Пикадилли
подробность — постмодернизм
В мире царствует два начала: шизоидное начало творческого становления и параноидальное начало удушающего порядка. Личность постепенно теряет свою уникальность, «свое лицо», становясь унифицированным элементом бессмысленного калейдоскопа масок, становится объектом среди объектов. Постмодернисты утверждают идею «смерти автора». Любое подобие порядка нуждается в немедленной деконструкции – освобождении смысла, путем инверсии базовых идеологических понятий, которыми проникнута вся культура. В постмодерне слегка видоизменяется заимствованный материал, а чаще извлекается из естественного окружения или контекста, и помещается в новую или несвойственную ему область. В этом состоит его глубокая маргинальность. Любая бытовая или художественная форма, в первую очередь, есть для него только источник стройматериала.
— Алло, полено, я уже вышла. Я вышла на Пикадилли.
Постмодерн в общем и целом не признает пафоса, он иронизирует над окружающим миром или над самим собой, тем самым спасая себя от пошлости и оправдывая свою исконную вторичность.
— Алло, полено, ты меня слышишь? Ты чего тормозишь? Я уже вышла! Я вышла на Пикадилли!!!
Современное искусство потеряло связь с реальностью, потеряло свою репрезентативную функцию и перестало отражать хоть в малейшей степени окружающую нас реальность. Потеряв связь с реальностью, современное искусство обречено на бесконечное самоповторение и эклектику.
— Ну, полено, ты меня уже совсем достал! Я же вышла!!! На Пикадилли!!! Или ты совсем ничего не понимаешь, или тебя пора в печку на растопку!!!
Отрицая шовинизм и нигилизм авангарда, разнообразие форм, используемых постмодернизмом, подтверждает его готовность к общению, диалогу, к достижению консенсуса с любой культурой, и отрицает любую тотальность в искусстве, что несомненно должно улучшить психологический и творческий климат в обществе и будет способствовать развитию адекватных эпохе форм искусства, благодаря которым станут видимы и далекие созвездия будущих культур.
— Мальвиночка, ты опять всё делаешь не так. И понимаешь всё не так. Вернее, вообще ничего не понимаешь в посмодернизме. Заведи себе очередного Артамона, посади на цепочку и ори на него сколько душе угодно, а на меня не надо. Я с тобой гавкаться не буду, я в печали…
герой — палач-скромняга
тема — жертвенность
подробность — холод разума
«Палач не знает роздыха, но всё же, чёрт возьми, работа-то на воздухе, работа-то с людьми…» — напевал и насвистывал на популярный мотивчик Феофант Фемистоклович, спеша на работу. Работу свою он любил. Ещё он любил женщин. Но не по работе, а так. Платонически. Скромнягой был Феофант Фемистоклович, очень стеснялся рассказывать о своей работе, боялся, что его неправильно поймут. Особенно женщины.
Он и служебные обязанности исполнял исключительно в балаклаве, ну это так его рабочая униформа правильно называется, если кто не знает. Некоторые, которые неграмотные, называют её то колпаком, то капюшоном, но правильно всё-таки балаклава, увы, это мало кто знает, а Феофант Фемистоклович не очень любит распространяться на эту тему. Он любит женщин. Но не по работе, а так, платонически.
Зря, наверное, Феофант Фемистоклович напевал и насвистывал сегодня с утра. Вот и насвистел себе на голову на шею на ж.пу на карьеру приключений.
Король его вызвал на уединенцию и прямо так сказал:
— Насвистел ты Феофант Фемистоклович, себе на голову на шею на ж.пу на карьеру приключений. Каюк твоей карьере приходит. Конвенцию я подписал. Я же этот, как его, гуманист, людовед и людолюб, и вообще цивилизованный человек. Вот ты, Феофант Фемистоклович, цивилизованный человек?
Королю надо отвечать только правду, одну только правду, и ничего кроме правды. Иначе он вызовет палача. Палач наденет свою балаклаву. Но король палача уже вызвал, и балаклава – вот она. Другого палача у короля нет, и никогда не было. А король – он этот, как его, гуманист, людовед и людолюб, и вообще цивилизованный человек. И он конвенцию подписал. Нельзя подводить короля.
Но и правду нельзя говорить королю. Иначе он вызовет палача. Палач наденет свою балаклаву. Но король палача уже вызвал, и балаклава – вот она. Другого палача у короля нет, и никогда не было. А король – он этот, как его, гуманист, людовед и людолюб, и вообще цивилизованный человек. И он конвенцию подписал. Нельзя подводить короля.
Нет, Феофант Фемистоклович — цивилизованный человек, он готов на любую жертвенность. Лишь бы не подвести короля. Но вот сейчас его постиг холод разума.
А вас холод разума постиг? Или вы нецивилизованный человек?
наподелитьсяу меня к примеру вот это: * * *
Зря вы здесь, в моей обители.
Мне от вас свежо и ветрено.
Вы – сплошное многоточие,
и мешаете стареть.
Вот у вас дыра на свитере
и глаза чужого сеттера,
и до обморока хочется
не любить, а долго греть
и губами, и ладонями
вас, простуженного милыми,
вас, последнего и горького,
как на донышке вино.
Вам смешно – да только вон они:
ангелочками бескрылыми,
привидениями зоркими,
все – за вашею спиной…
Вечернее
Солнце вымытую щёку на ладошку опускает
и надрезанною дыней сладко щурится со смыслом,
что ещё немало соку… За окошком проплывает
несусветная гордыня чьих-то плеч под коромыслом…
А вдали висит над пашней и на весь ленивый вечер,
зацепившимся изгоем, заикаясь и спеша,
об одном, о самом важном, надрывается-щебечет
не нашедшая покоя чья-то грешная душа…
Надо посуду вымыть, а тянет разбить.
Это отчаянье, Господи, а не лень.
Как это трудно, Господи, — век любить.
Каждое утро, Господи, каждый день.
Был сквозь окно замерзшее виден рай,
тусклым моченым яблоком манила зима.
Как я тогда просила: «Господи, дай!»
— На, — отвечал, — только будешь нести сама.
* * *
Когда б мне умереть во время родов,
я стала бы портретом не стене,
а не врагом «ваще любых народов»,
как полагает дочка обо мне.
Была бы я легендой: «Мама пела»,
а не печальным фактом: «Воет в ванной»,
и дверью бы нарочно не скрипела,
когда дитя увлечено «Нирваной».
Я была бы высокой,
я была бы веселой,
я духами бы пахла,
над деньгами б не чахла,
я была бы иною,
чем все прочие бляди,
я была бы святою
в серебряном черном окладе.
Я бы в дом не водила
всех убогих уродов.
Умереть бы от родов,
умереть бы от родов!..
БЕЛАЯ РОМАШКА
В дни поздней осени, промозглой и нервозной,
вороний карк злым кашлем мучит парк,
и чувствуешь себя слегка туберкулезным,
и лучший друг — то Чехов, то Ремарк.
И в графике ветвей — рентген дырявых легких,
и псы на поводках кавернами хрипят,
на вдохе-выдохе — сипение и клекот,
и продано авто, и умирает Пат!
Сестра писателей — чахоточная осень.
Не обещай мне, бедная сестра,
сна на террасе в — как его? — Давосе.
Нет, не про нас Волшебная гора.
Мы — воины. И умираний длинных —
нет, не про нас! — и роскошь, и печаль.
В троллейбусе или на поле минном
нам коротко споет железный нахтигаль.
Склонясь над койкой ржавою подвальной,
нам Флоренс Найтингейл подаст воды глоток.
О, этот кроткий ангел госпитальный! —
она и соловей, она же и цветок.
* * *
О. Г.
Воздушная тревога. И в какой
подвал сойти со шкаликом чадящим,
немеркнущей лампадой спиртовой?
Присядь, скрипя, в углу на старый ящик
и слушай вой. В ушах? Над головой?
В тревоге воздух. Медный купорос —
голубизны отравная истома.
Придешь домой — воронка вместо дома,
и только ветер треплет, точно пес,
какие-то листки из старого альбома.
Присядешь собирать — и снова этот свист.
Спуститься вниз опять? Как парковый горнист,
остаться на посту? Пускай уже без горна.
Будь этот гипс живым, то — честен и говнист —
он предал бы родителей позорно.
Эх, Павлик, лишь бы не было войны.
Что ж небеса гудят? Гадальных карт не трогай.
Сгрузи себя в подвал картошкой до весны.
Бог весть, чем прорастешь. Мы все заражены
воздушно-капельной рассеянной тревогой.
СКОВОРОДА
Меж простодушным «ага» и корректным «да»
разница есть — но не трещина, не провал.
Из-под земли философ Сковорода
хвастался: «Мир ловил меня, но не поймал».
Много ли толку в холодной сковороде?
Мне — жаркие шкварки, смачные пузыри…
Нет аппетита в твоем никаком нигде?
Стикс тебе в помощь, выпей — не говори.
Божья коровка, певчая стрекоза, —
я опускаюсь с доверием на ладонь.
Едем! Кондуктор, не жмите на тормоза!
Я ведь сама, сама… Не обидь, не тронь.
В салочки с миром играем? И пусть, и пусть!
Раз извернусь — но позволю себя поймать.
Рыжей лисицей в железный капкан попадусь,
лапу себе отгрызу, но вернусь опять.
В розовых шортах трушу старушонкой седой…
Жаль одного, — что пробежка так коротка.
Вслед мне покрутят пальчиком у виска
все, кто накрылся холодною сковородой.
тема — вышла на Пикадилли
подробность — постмодернизм
тема — м/ж
подробность — ж…
тема — жертвенность
подробность — холод разума
на головуна шеюна ж.пуна карьеру приключений.на головуна шеюна ж.пуна карьеру приключений. Каюк твоей карьере приходит. Конвенцию я подписал. Я же этот, как его, гуманист, людовед и людолюб, и вообще цивилизованный человек. Вот ты, Феофант Фемистоклович, цивилизованный человек?Бенька Я так не люблю тебя, я так не люблю тебя, я так не люблю тебя, я люблю тебя как-то не так
* * *
Зря вы здесь, в моей обители.
Мне от вас свежо и ветрено.
Вы – сплошное многоточие,
и мешаете стареть.
Вот у вас дыра на свитере
и глаза чужого сеттера,
и до обморока хочется
не любить, а долго греть
и губами, и ладонями
вас, простуженного милыми,
вас, последнего и горького,
как на донышке вино.
Вам смешно – да только вон они:
ангелочками бескрылыми,
привидениями зоркими,
все – за вашею спиной…
Вечернее
Солнце вымытую щёку на ладошку опускает
и надрезанною дыней сладко щурится со смыслом,
что ещё немало соку… За окошком проплывает
несусветная гордыня чьих-то плеч под коромыслом…
А вдали висит над пашней и на весь ленивый вечер,
зацепившимся изгоем, заикаясь и спеша,
об одном, о самом важном, надрывается-щебечет
не нашедшая покоя чья-то грешная душа…
Чтобы вырезать дудку из ветки в лесу,
нужен мальчик-заика и ножик,
и река, и чтоб небо щипало в носу,
и пыхтел под рябинами ёжик.
Скоро дождик равнине вернёт высоту,
в одуванчике высохнет ватка.
После ивовой дудочки горько во рту,
после ивовой музыки сладко.
* * *
Надо посуду вымыть, а тянет разбить.
Это отчаянье, Господи, а не лень.
Как это трудно, Господи, — век любить.
Каждое утро, Господи, каждый день.
Был сквозь окно замерзшее виден рай,
тусклым моченым яблоком манила зима.
Как я тогда просила: «Господи, дай!»
— На, — отвечал, — только будешь нести сама.
* * *
Когда б мне умереть во время родов,
я стала бы портретом не стене,
а не врагом «ваще любых народов»,
как полагает дочка обо мне.
Была бы я легендой: «Мама пела»,
а не печальным фактом: «Воет в ванной»,
и дверью бы нарочно не скрипела,
когда дитя увлечено «Нирваной».
Я была бы высокой,
я была бы веселой,
я духами бы пахла,
над деньгами б не чахла,
я была бы иною,
чем все прочие бляди,
я была бы святою
в серебряном черном окладе.
Я бы в дом не водила
всех убогих уродов.
Умереть бы от родов,
умереть бы от родов!..
БЕЛАЯ РОМАШКА
В дни поздней осени, промозглой и нервозной,
вороний карк злым кашлем мучит парк,
и чувствуешь себя слегка туберкулезным,
и лучший друг — то Чехов, то Ремарк.
И в графике ветвей — рентген дырявых легких,
и псы на поводках кавернами хрипят,
на вдохе-выдохе — сипение и клекот,
и продано авто, и умирает Пат!
Сестра писателей — чахоточная осень.
Не обещай мне, бедная сестра,
сна на террасе в — как его? — Давосе.
Нет, не про нас Волшебная гора.
Мы — воины. И умираний длинных —
нет, не про нас! — и роскошь, и печаль.
В троллейбусе или на поле минном
нам коротко споет железный нахтигаль.
Склонясь над койкой ржавою подвальной,
нам Флоренс Найтингейл подаст воды глоток.
О, этот кроткий ангел госпитальный! —
она и соловей, она же и цветок.
* * *
О. Г.
Воздушная тревога. И в какой
подвал сойти со шкаликом чадящим,
немеркнущей лампадой спиртовой?
Присядь, скрипя, в углу на старый ящик
и слушай вой. В ушах? Над головой?
В тревоге воздух. Медный купорос —
голубизны отравная истома.
Придешь домой — воронка вместо дома,
и только ветер треплет, точно пес,
какие-то листки из старого альбома.
Присядешь собирать — и снова этот свист.
Спуститься вниз опять? Как парковый горнист,
остаться на посту? Пускай уже без горна.
Будь этот гипс живым, то — честен и говнист —
он предал бы родителей позорно.
Эх, Павлик, лишь бы не было войны.
Что ж небеса гудят? Гадальных карт не трогай.
Сгрузи себя в подвал картошкой до весны.
Бог весть, чем прорастешь. Мы все заражены
воздушно-капельной рассеянной тревогой.
СКОВОРОДА
Меж простодушным «ага» и корректным «да»
разница есть — но не трещина, не провал.
Из-под земли философ Сковорода
хвастался: «Мир ловил меня, но не поймал».
Много ли толку в холодной сковороде?
Мне — жаркие шкварки, смачные пузыри…
Нет аппетита в твоем никаком нигде?
Стикс тебе в помощь, выпей — не говори.
Божья коровка, певчая стрекоза, —
я опускаюсь с доверием на ладонь.
Едем! Кондуктор, не жмите на тормоза!
Я ведь сама, сама… Не обидь, не тронь.
В салочки с миром играем? И пусть, и пусть!
Раз извернусь — но позволю себя поймать.
Рыжей лисицей в железный капкан попадусь,
лапу себе отгрызу, но вернусь опять.
В розовых шортах трушу старушонкой седой…
Жаль одного, — что пробежка так коротка.
Вслед мне покрутят пальчиком у виска
все, кто накрылся холодною сковородой.