Господин Редактор

Долгое время я не решался приступить к описанию Редактора и наших взаимоотношений. С одной стороны, надо, чтобы вышло едко и иронично, с другой, — чтобы Редактор, полюбовавшись на эти художества, не послал меня вместе с новым романом куда подальше. А с третьей, я уже рассовал по тексту отсылки к этому фрагменту, так что отступать некуда. Придется как-то выкручиваться.

Итак, прочитав мой первый роман, Господин Редактор прежде всего заявил, что это не роман. А повесть. “Потому что роман — это эпическое произведение, где много сюжетных линий. А у тебя линия одна, и поэтому — повесть, а будь объем поменьше, и вовсе был бы рассказ”. Отстаивать “эпичность” я как-то не решился, зато попробовал возразить, что, следуя его логике, романов, написанных от первого лица, вообще существовать не может.

Это не произвело на Господина Редактора особого впечатления, он снисходительно глянул на меня, как мэтр на дилетанта, и продолжил: “Рассуждения на отвлеченные темы надо сократить, а лучше совсем убрать”. И припечатал: “Потому что они не содержат никакого смысла”. Затем немного смягчился и прибавил, что они в принципе могли бы быть интересны, но там — в “неромане” — просто ни к селу ни к городу.

В довершение разгрома меня как несостоятельного автора, Господин Редактор присовокупил, что наличие эпиграфов у глав… Я там кропотливо подбирал к каждой из двадцати с чем-то глав по эпиграфу. Порой месяцами. Так вот, наличие эпиграфов низводит текст до уровня школьного сочинения, заключил он. Потом спохватился и добавил, что, собственно, и то, как текст разбит на главы оставляет желать лучшего, и мои главы фактически не главы, а невесть что.

“Неглавы” в “неромане”… само собой сложилось у меня в голове, эхом заметалось и притихло, затаилось.

Пока я переваривал услышанное, начался разнос мировоззрения главного героя и его морального облика. “Он какой-то… не от мира сего, — поставил диагноз Господин Редактор. — Посторонний человек. Камю”. Остальным персонажам тоже досталось на орехи. Тех, кого я замышлял интересными, казались ему банальными и инфантильными, а те, чье поведение высмеивалось как неадекватное, ему импонировали. Тогда я еще не подозревал, что текст можно трактовать не просто по-разному, но и с точностью до наоборот, и искренне недоумевал, как Редактор ухитрился увидеть все в таком ракурсе.

Дальше последовали ожидаемые упреки в использовании ненормативной лексики и частом упоминании наркотиков — то есть в нарушении сразу двух табу русской литературы. Я без особой надежды заметил, что никто, собственно, и не претендует на эталон добродетели, а касательно трезвого образа жизни — в русской прозе за редкими исключениями каждые десять, если не пять, страниц либо бухают, либо похмеляются.

Словом, не нравилось этому кренделю абсолютно все. Так продолжалось довольно долго, и не то чтоб я был категорически не согласен, или думал, что тотальное охаивание доставляет Господину Редактору удовольствие, но в совокупности это переходило некую критическую массу.

Обрушив шквал язвительных замечаний, Господин Редактор огорошил меня заявлением, что автомобиль Челленджер (есть там такой сквозной образ) не может быть того года выпуска, который указан в рукописи. Так как (и он это проверил) в то время производство этой модели было приостановлено. “У-у… въедливый” — подумал я и тут же перепугался, вспомнив, что эта дата с чем-то связана, а то — перекликается еще с чем-то… и какая жуткая карусель изменений завертится, если и вправду окажется… Впрочем, суть не в этой конкретной дате. Признаюсь, сперва я панически шарахался любой мельчайшей правки или комментария. Однако вернемся к Редактору. Такое внимание к деталям приятно удивляло, особенно если учесть, что с текстом страниц в четыреста он ознакомился всего за два вечера.

Ах, да… я так и не пояснил, почему прозвал его Господином Редактором. Поначалу он держался с подчеркнутой степенностью и даже с несколько напускным высокомерием. Стремление к точности в деталях и разносторонность критики — впечатляли, а заносчивость — совсем нет. Такая манера держаться вызывала улыбку. В силу долгого проживания в Израиле я даже склонен над ней подтрунивать. Тут принято вести себя раскованно и неформально, что, на мой вкус, подчас переходит в чрезмерное — и потому назойливое — панибратство. К людям, безотносительно к разнице в общественном положении или в возрасте обращаются запросто — на “ты” и по имени. Отчеств нет. А во множественном числе человека могут назвать, разве что если у него раздвоение личности.

Хотя, возвращаясь к степенности, у меня самого есть в чем-то схожая с Господином Редактором манера задаваться, рисоваться и не к месту надувать щеки. И наверняка, со стороны я порой смешон. Сознавая наличие такой черты характера (и это военная хитрость, о которой никто не должен узнать), я скрашиваю ее самоиронией. Там-сям, не без расчета, подшучиваю над своими замашками. Тут два стратегических преимущества: во-первых, я лишаю окружающих возможности надо мной потешаться, а во-вторых, сбиваю их с толку противоречивыми выпадами и всяческими выкрутасами. Венечка Ерофеев утверждал, что самый большой грех по отношению к ближнему — говорить ему то, что он поймет с первого раза. И Ерофеев, несомненно, прав.

Однако мы не о Венечке, а о Господине Редакторе. Впоследствии Редактор бросил манеру важничать, и общение стало более непринужденным. Но я и по сей день его так иногда называю. Тем паче, что Господин Редактор не возражает. Я даже подозреваю… (только учтите — это тоже большой-большой секрет) …Я полагаю, что ему нравится.

Как видите, встреча, на которой в первую очередь надо было понять, сможем ли мы работать вместе, вызвала множество эмоций. Но то, что меня подкупило и склонило чашу весов — это предостережение, сказанное напоследок. Господин Редактор предупредил, что не собирается делать мне поблажки, несмотря на общие опасения, что каждая коррекция текста будет проходить со скрипом. И из профессиональной гордости он намерен отстаивать каждую правку.

И вот разверзлись небеса, апокалипсис надвинулся вплотную, и началась долгожданная и так страшившая меня редактура. По настоянию Редактора я внес несколько глобальных изменений — кое-что укоротил, кое-что пояснил подробней, и мы приступили к более детальному разбору текста. Нам удалось сравнительно легко одолеть с десяток первых правок, и тут я гляжу на вычеркнутое им слово и спрашиваю:

— Слушай, что тебе в прилагательном “вящий” не понравилось?

— Смотри,… только без обид, но это смешно. У тебя… понимаешь, в чем дело… — Редактор подыскивал формулировку потактичней, чтобы не задеть ранимую творческую натуру, — тут нет… опять же, без обид, главная проблема твоего текста в том, что нет единого стиля. Мешанина… Короче, “вящий” — это устаревшая форма.

— Так я иронизирую… Каждый раз, когда я начинаю городить напыщенные фразы — это для гротеска.

— Ну иронизируешь. Ну гротеск. Но если бы это была прямая речь, то можно бы оставить, но тут говорит рассказчик. Понимаешь, персонаж может быть шутом, если тебе так хочется. А рассказчик должен выражаться нормально. Без клоунады. Ты используешь слово “айтишники” — это понятно, современный язык. И в том же абзаце возникает какой-то “вящий”. То есть, не знаю там… Идет отсылка к Радищеву. Ну, это… Хреново.

Я расхохотался. Получилось действительно смешно.

— Это мой стиль! — гордо провозгласил я.

— Это не… Это не стиль. Это… как тебе сказать…

Он произнес это так выразительно, что я снова рассмеялся. Продолжать спор было бессмысленно. Но остановиться я, естественно, не смог.

— Есть принципы стилистики, — втолковывал мне Господин Редактор. — Вящий — устаревшее слово. Если бы ты хотел подчеркнуть некую особенность, скажем… “Он ходит с тростью, в цилиндре и с болонкой на поводке…” — тогда мог бы быть уместен какой-то “вящий”.

Я сопротивлялся. Спорил. Поначалу я так судорожно цеплялся за каждое слово, будто у меня отбирают роман, или текст без этого слова рассыпется. Признаться, я был не подарок. Да что там, абсолютно невыносим, и превзошел сам себя в ослиной упертости. А Редактору в тот раз пришлось громить меня еще довольно долго.

— Как вообще?.. Не понимаю, где ты такое нарыл? У тебя же куда не ткни — все “вящее”.

Начиная писать, я экспериментировал — выдумывал множество теорий и применял к месту и не к месту. Одна из них гласила, что текст — это в каком-то смысле просто набор слов. И если расцветить его как можно большим количеством красивых, витиеватых и необычных словечек и выражений, это уже само по себе будет интересно и впечатляюще.

“Почему бы не использовать в полную силу возможности языка? Или как минимум в меру моих сил…” — задал я себе вопрос и, не найдя веских контраргументов, взял эту тактику на вооружение.

В дело шло все, что подворачивалось под руку: книжные, высокопарные и устаревшие выражения — я употреблял для подчеркивания гротескности или утрирования; канцеляризмы — для оттенения офисного абсурда; неологизмы, разговорную и жаргонную лексику — для разнообразия и той самой клоунады. Смешав это добро как можно более причудливо, я громоздил из него длиннющие сложносочиненные и сложноподчиненные предложения.

Всякий раз, услышав или вычитав где-нибудь лакомое словечко, я бросал все и пыжился, и тужился втиснуть его в роман. Если сразу не удавалось — заносил в отдельный файл и при случае возобновлял эти титанические усилия. Иногда получалось неплохо, иногда это были попытки впихнуть… напрашивается — “невпихуемое”, не в пику Господину Редактору, просто выражение емкое. Однако, как я теперь понимаю, именно такого рода стремления подчас порождали откровенно дикие словесные конструкции.

Кроме того, я чрезмерно увлекался словотворением, сращивая из разных корней, суффиксов и префиксов диковинные буквообразования, и лепил из обломков существующих фразеологизмов каких-то мутантов собственного производства.

Так и подмывает, в память о добрых временах, нагромоздить ему и тут подобных “перлов”. Вы не против?

Ладно, шутки в сторону. Господин Редактор — ярый поборник канонических форм — неустанно охотился за моими стилистическими гибридами и буквонедоразумениями, потрясая толковыми словарями и ссылаясь на лингвистические авторитеты. А я оголтело бросался на защиту каждого детища моей воспаленной фантазии и тоже стал брать на вооружение компетентные источники.

Я приводил бесчисленные примеры того, как известные писатели, взять хотя бы Платонова или Хлебникова, скручивали слова и образы в бараний рог. Редактор поглядывал на меня с укором, вероятно, подразумевая, что до Хлебникова, и уж тем более до Платонова, мне пока далеко. Тогда я еще не выдумал фокус чуть что заявлять: “Во всем виноват Аствацатуров”, и жить было гораздо сложнее. Ох,… вы же еще не в курсе, при чем тут Андрей Аствацатуров… Ну, пока просто запомните это имя, а скоро я поведаю вам, почему именно он во всем виноват.

Так вот, до Платонова — далеко, отбояриваться Аствацатуровым я еще не научился, зато где-то к середине редактуры мне посчастливилось наткнуться у Алексея Толстого на фразу “У него стало тошно в ногах” и загадочное слововычетание “огненные вопли”, втиснутое в еще более нелепое предложение[1]. Теперь-то я ужучу этого Редактора, — воодушевился я и, как последний козырь, принялся утверждать, что если у признанного классика могло стать тошно в ногах, то писать позволительно уже вообще что угодно и как угодно.

Я апеллировал и к другим известным авторам. И даже заметил за собой, что, читая книги, невольно выискиваю прецеденты для нестандартного использования слов и оборотов. Я заготавливал боеприпасы и собирал “коалицию” литераторов, при помощи которых намеревался отбиваться от Редактора на следующей встрече.

— Почему нельзя испытывать на прочность русский язык?! — патетически восклицал я. — Он же велик, могуч и вряд ли развалится.

— Он-то не развалится, — устало вздыхал Редактор, — развалиться может только твой… кхм… нероман. И не стоит испытывать читательское терпение. Тем более, часть из них неплохо знает этот самый русский язык.

Конечно, всегда непросто выслушивать критику. Особенно на свой первый серьезный текст и в таких объемах. У количества замечаний, как бы они ни были справедливы, есть кумулятивный эффект. С одной стороны, я не мог дождаться, когда Господин Редактор соизволит закончить вычитку очередной главы, а с другой — боялся туда заглядывать.

И тут, когда от обилия придирок у меня начал заходить ум за разум, я вдруг обнаруживаю в истерзанной Редактором главе фразу с примечанием “красиво”. Это ошарашило меня похлеще всей предыдущей критики. “Так-с, — подумал я. — Интересно… Если только на данном этапе выясняется, что в арсенале Редактора есть и такая ремарка, значит… как бы это помягче… Получается, что в первых пятидесяти страницах ни одного красивого предложения не нашлось?”

Помню, еще какое-то время я, затаив дыхание, перелистывал новые исправления в надежде вновь удостоиться поощрения Редактора. Не ручаюсь, но, вроде, такой сюрприз больше не повторялся.

Тем временем охота на стилистические гибриды продолжалась. За некоторые абзацы шли изнуряющие кровопролитные бои. Батальоны смертников, ковровые бомбардировки, заградотряды… Братские могилы пополнялись трупами безжалостно вырезанных из текста уродцев — “плодами моих потуг на внесение собственной лепты в изящную словесность”. Примерно от таких высокоштильных пассажей вперемешку с неологизмами особенно корежило Господина Редактора.

— Так получше? — сдаваясь после очередной стычки, я, наконец, отступался от какого-нибудь особо заковыристого порождения моей буйной фантазии и соглашался заменить его на нечто более конвенциональное и удобоваримое.

— Ты же знаешь, я бы…

— Знаю-знаю, ты бы тут полтекста вырезал. Но в условиях…

— Приближенных к боевым?

— Ага, максимально приближенных!

— Ладно, пусть будет так. Но я бы еще убрал…

Постепенно мы учились лучше понимать друг друга и все меньше сражались за каждую запятую. Наша совместная работа качественно преображалась, вырабатывалось взаимопонимание и доверие. Я стал не так болезненно реагировать на замечания и прекратил ожидать хвалебных воздаяний. Но далеко не сразу и не бесповоротно. То и дело вспыхивали вооруженные конфликты. То там четыре роты полегли за нелепый абзац, то здесь дымилась пара танков, подбитых в скоротечном и яростном бою за некую идиому.

— Настаиваешь? — кривился Редактор, косясь на какой-нибудь очередной из моих перлов.

— Ну, не то что я стану за это биться насмерть… Но чем плохо?

Оказалось, Господин Редактор тоже завел файл, куда складывал особо пикантные из моих перлов. Должно быть, где-то и по сей день еще хранится этот список. Интересно, сколько слов и выражений перекочевали из моего набора лакомых словечек в его цитатник жемчужин Яна Росса?

Оглядываясь назад и учитывая, какое количество глупостей он исключил из текста, я порой думаю, насколько же проще было бы переписать их напрямую из моего файла в его, минуя споры, баталии и взаимное раздражение. Но мне требовалось время, чтобы переосмыслить свое видение, и Господину Редактору порой приходилось проявлять чудеса не только настойчивости, но и поразительного терпения.

Под напором его доводов, теорию о том, что диковинные слова и обороты речи непременно придают тексту емкость и выразительность, пришлось пересмотреть. Редактор укокошил наиболее вящих монстров и тоже несколько смягчился, стал менее непримиримо настаивать на соблюдении догм, прекратил без разбора крушить нестандартные выражения, и мы все реже проливали по пол-литра крови из-за какой-нибудь несущественной формулировки.

Наши пререкания, какими бы ожесточенными они ни были, оставались яркими, насыщенными и зачастую веселыми. И порой переходили в плодотворное сотрудничество, когда мы принимались вместе перефразировать неудачные формулировки. Мы могли часами самозабвенно дискутировать о тончайших оттенках оборотов и идиом. На стыке наших противоречий рождались красивые штуки, и я почерпнул для себя массу полезного, даже из казавшихся тогда несносными замечаний.

Однако был еще организационный момент, поначалу представившийся комичным, но вскоре начавший не на шутку меня раздражать и подливать масло в огонь наших трений.

Один из побочных конфликтов романа разворачивается вокруг опозданий главного героя на службу. Ему приходилось летать на работу, и он регулярно опаздывал минут на пять из-за расписания самолетов. Такое отношение к должностным обязанностям возмутило Господина Редактора до глубины души. Он долго и гневно корил персонажа и даже заявил, что расписание — это не довод и не повод! И раз так — надо было вылетать предыдущим рейсом (на час раньше) и приходить вовремя.

Поразительная требовательность к пунктуальности, особенно если учесть, что никакого нормированного трудового дня у этого персонажа не было, работал он преимущественно один, и от него напрямую никто не зависел. А маниакальное настаивание на этих пяти минутах задумывалось как придурь начальника. Какова же должна быть внутренняя дисциплина, чтобы ухитриться увидеть все в таком свете? Удивительно!

Удивление длилось вплоть до начала совместной работы. Тут меня ждало еще более ошеломительное открытие. Сам Господин Редактор оказался абсолютным мировым чемпионом в смысле опозданий, проволочек и прошляпивания назначенных встреч.

Я прорабатывал его правки, мы договаривались, скажем, на три часа дня в субботу. В три часа пятнадцать минут я начинал названивать, но он не отвечал. Через часа два приходило сообщение, где, сославшись на непредвиденные обстоятельства, он предлагал перенести на семь. В семь он писал, что задержался, и переносил на восемь. Каждый раз следовала новая история — то Аннушка разлила масло, то кошка съела мышку, то мышка схомячила кошку. И в конце присовокуплялось нечто вроде “если тебе удобно”. Так затягивалось до глубокой ночи. Не вполне ясно, о каком удобстве шла речь, если весь день напролет я каждый час-два готовился к встрече, которая постоянно откладывалась.

Ночью он звонил, сокрушенно извинялся и предлагал, “если мне удобно”, перенести на завтра. Ведь поздно уже, а он как-то устал.

— Завтра — так завтра. Но давай уже сядем и разберемся с правками.

— Да-да, разумеется!

На следующий день история повторялась. Раз пять назначалось время, я выслушивал еще три-четыре отмазки, и все заканчивалось договором на понедельник вечером.

В условленное время, как вы догадываетесь, снова что-то приключалось. Особенно мне “нравилось”, когда он не просто не появлялся, а вдобавок и не отвечал на телефон. Это сводило меня с ума. В понедельник все переносилось с восьми на одиннадцать, потом на полночь, но в полночь он не брал трубку, и когда я, наконец, дозванивался в час ночи, он ласково отзывался:

— Я тут… мм… ужинаю. Можно я, пожалуйста, доем? — спрашивал Господин Редактор с обезоруживающей застенчивостью, будто я застал его в неглиже. — Доем и перезвоню, ладно? Если тебе, конечно, удобно.

Не знаю, чем именно подкреплялся уважаемый Господин Редактор, но перезванивал он спустя часа полтора, и в итоге только в три ночи мы приступали к делу. Как ни крути, понятие “удобно” с этим форматом совместной работы никак не вязалось.

Однако самым очаровательным было даже не это. Пикантной изюминкой его “эпического” опоздунства являлось следующее: вышеописанное вовсе не мешало ему где-то там в четыре часа утра, наткнувшись на очередное пятиминутное опоздание героя, продолжать порицать его за эти несчастные минуты после десяти-пятнадцати им самим продинамленных сроков.

Правда, на каких-либо изменениях этого аспекта бытия героя Господин Редактор не настаивал, просто сетовал на непорядочное поведение, а я встречал его упреки истерическим хохотом.

Как видите, процесс редактуры получался насыщенным и интенсивным. И, в силу множества противоречий, непростым для нас обоих. К середине редактуры он порядком меня доконал. Догадываюсь, я достал его ничуть не меньше. Задолбал, затюкал порой (сейчас я уже готов это признать) абсолютно бессмысленными препирательствами о всяческих вящих монстрах и придирками к его опозданиям.

И вот мы добрались до описания сна, сотканного из лоскутков воспоминаний раннего детства. Есть там такой щемящий кусок, или, во всяком случае, таковым он замышлялся… И тут Редактора разобрало. Он всласть оттоптался на этих моих откровениях.

Натыкал язвительных комментариев чуть ли не на каждое предложение. Даже не правки, а так — забавный стеб. То есть ему, возможно, это казалось забавным. Но мне-то в тот момент было уже не смешно. Помню, я позвонил и нашумел на Господина Редактора. Настоятельно потребовал, чтобы он угомонился и впредь постарался как-то полегче на поворотах.

Самое время привести леденящий душу пример такого замечания и процитировать последующий разбор полетов. Но мы опустим этот художественный изыск и продолжим дальше, оставив за кулисами маленькие секреты нашей с Редактором кухни. Тем более что без многочасовых неистовых споров и дотошнейшего вникания во все вообразимые смысловые оттенки и общий контекст невозможно передать тогдашний накал страстей.

Скажу лишь, при следующем обсуждении этого сна он старался говорить со мной как можно деликатней, чуть ли не как с душевнобольным.

Вот, пожалуй, почти все, что я хочу на данном этапе сообщить о Господине Редакторе. Но не расстраивайтесь: вы еще встретитесь с ним в тексте, и, если не принимать во внимание нижеследующую оговорку, его душевное тепло присутствует и недреманное око незримо витает где-то в и над этим повествованием.

И пусть теперь только попробует заикнуться о неконвенциональной структуре предыдущего предложения, и я гарантирую ему эпическую баталию часа на полтора!

Напоследок добавлю, что мы и по сей день не сошлись во мнениях по вопросу, является ли роман “Челленджер” романом или не романом, хоть и не раз препирались на эту тему и во время редактуры, и даже после. И если тогда был общий сюжет и аж две сюжетные линии… Кстати, и насчет количества сюжетных линий у нас были разногласия. Редактор настаивал, что линия одна. Но не в том суть, еще раз — если тогда наличествовал сюжет, тесно сплетенные им главы, хронология событий и иные прямые или косвенные признаки романа, и все равно мне не удалось убедить Господина Редактора, что мой первый роман — действительно роман… Даже не знаю, что же будет теперь, когда мы вновь столкнемся с подобным вопросом.

Если, конечно, Господин Редактор согласится быть редактором моего второго “творения”, после того как ознакомится с этим фрагментом.

x x x

Послесловие или Реквием по редактуре

Сбылось мое самое мрачное опасение: полноценная редактура не состоялась. Не то чтобы Господин Редактор разобиделся и отказался, хотя, разумеется, для проформы поворчал. Но загвоздка была не в этом. Он сделал ознакомительную читку, выдал немало дельных замечаний и указал на необходимые дополнения. Я все это переварил, исправил и дописал, мы обозначили сроки, и начался процесс редактуры. И…

И… на этом фронте воцарилась гробовая тишина. Опущу все свои переживания и ограничусь фактами. К намеченному сроку Господин Редактор осилил один фрагмент из двадцати трех. И то — лишь частично, так как наш метод работы состоял из двух этапов. Он ставил понятные одному ему пометки в виде подчеркиваний, выделений разными цветами и тому подобного, а затем мы садились и бурно их обсуждали. Так вот, по окончании первого срока редактуры был готов лишь набор загадочных пометок на один-единственный фрагмент.

Потом был и второй, и третий — последний — срок, перед которым я приехал к Редактору без предупреждения, и между нами состоялся серьезный разговор. Однако и это не помогло. И дело уже было не только в пунктуальности — работа Господина Редактора стала все больше смахивать на халтуру, чем на редактуру. Под самый занавес заключительного акта этого трагифарса, длящегося уже больше полугода, Редактор предпринял неожиданную попытку создать видимость кипучей деятельности. Он взял и часа за два добил шесть-семь глав и так же внезапно застопорился где-то посередине романа. Наплевательство так и бросалось в глаза — общее число правок во всех этих фрагментах оказалось меньше, чем в первом и далеко не самом длинном рассказе.

Такие дела…

Так что, к сожалению, в дальнейшем колкие и меткие вставки Господина Редактора с антитезами к высказываниям самовлюбленного главного героя будут встречаться гораздо реже. Однако мы не прощаемся с Редактором окончательно. Была ведь ознакомительная читка, ее обсуждение, и у меня все-все записано. А кроме того, — и это, пожалуй, самое страшное — теперь мы с вами один на один. И некому защитить вас, дорогие читатели, от моих литературных бесчинств.

— -

[1] “Торопливым любовникам, выскочившим на часок из кипящего Парижа, ослепленным огненными воплями Эйфелевой башни, было не до шелеста листьев, не до любви” — “Гиперболоид инженера Гарина”, Алексей Толстой.