Часть 6

Из нью-йоркских записей в дневнике Американиста: «Вечером прилетел из Монреаля, а на следующий день с утра — ошеломительная новость, о которой возбужденно сообщил Виктор, не успел я войти в их квартиру, — убийство Индиры Ганди двумя телохранителями— сикхами. Новость обрабатывали на телеэкране — в репортажах из Дели, а также телевизионные ведущие — леди и джентльмены, мгновенно став специалистами по Индии и отодвинув на второй план даже финальные предвыборные метания по Соединенным Штатам республиканцев Рейгана и Буша и их соперников Уолтера Моидейла и Джеральдины Ферраро, демократических кандидатов в президенты и вице-президенты.

Вспомнил о Саше Тер-Григоряне, о том, как, вернувшись из Дели, он упорно пробивал в газету тему межобщинной вражды в Индии, непривычную при нашем «бесконфликтном» освещении индийской жизни. Каково ему? Как он встретил эту весть об убийстве Индиры в палате на девятнадцатом этаже онкологического центра, на Каширке, с версткой своей книги об Индии на больничном столе?.. „

Вчера вечером смотрели с Володей О. мюзикл «Сорбц вторая стрит» — в театре «Мажестик» на Сорок четвертой стрит. Билеты Володя купил на Таймс-сквер, в сводном «билетном центре», где нераспроданными билетами торгуют за полцены перед началом спектакля. Подцепи — эт0 двадцать два доллара за билет. Мюзикл как-то укрепил меня в давней мысли насчет национального американского хобби — механически веселиться под музыку и чечетку. А незадолго до отлета в Нью-Йорк смотрел в Москве один наш спектакль, хороший — и тягостный, о послевоенной женской доле. Все верно, все правдиво, но, боже мой, как выпирает желание показать страдание и пострадать над страданием. Как бы подготовиться к страданию новому. Вот наша, российская черта.

Театральные билеты были выписаны и выданы компьютером. Одно из сильных впечатлений этой новой поездки — быстрый процесс компьютеризации американской жизни. Мини-компьютер, как подсчитано, есть уже в каждой десятой семье, их так и называют семейными. Подсоединенный к телефону, снабженный соответствующей приставкой, он, кроме прочего, ведет денежные дела с банком, распространяя некое безденежное обращение. Володя, дока по библиотечной части, говорит, что в американских библиотеках ликвидировали традиционные каталоги, перейдя на электронные, на компьютеры. Центральный электронный каталог, находящийся где-то в штате Огайо, вводит в свою память приобретения всех подсоединенных к нему библиотек, у которых в свою очередь книжные фонды заложены в компьютеры. Библиотечный компьютер Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе имеет около шестисот выходов, а отстающая библиотека штаб-квартиры ООН — несколько десятков.

На улицах возле банков, в магазинах, аэропортах — всюду видишь дисплеи банковских ЭВМ. Они «разговаривают» с клиентами и выдают денежные чеки или наличные, если клиент наберет свой код, и, конечно, предварительно, электронным же способом, проверив его счет в банке.

Появилось понятие компьютерного и докомпыотерпо— 10 студентов. Последний вымирает как динозавр, но опять же с электронной скоростью. Дети легко, как игру, осваивают компьютерную технику, и банки иногда привлекают их в качестве «интуитивных» программистов...

Сегодня известный телекомментатор Билл Мойерс выступал с утра по каналу Си-Би-Эс. Избирательная кампания кончилась, а проблемы так и не обсуждены, — отправная точка комментария. Среди них — проблема дефицитов федерального бюджета. Ни у Рейгана, ни у демократа Мондейла нет реального плана избавления нации от этого дефицита, составляющего теперь порядка двухсот миллиардов долларов в год, и от национального долга, приближающегося к двум триллионам долларов. Конгресс и все мы, сокрушался Мойере, терпим и бездействуем. Между тем за сегодняшнюю жизнь не по средствам будут платить завтра наши дети: за каждый доллар, взятый государством в долг, им придется выложить двадцать восемь. На среднего налогоплательщика уже сейчас падает примерно тысяча долларов в год в погашение процентов по национальному долгу. Что мы за люди, спрашивал Мойере, если бездумно живем не по средствам, а расплачиваться за наше мотовство придется детям?..

Давно уже американца приучили жить в кредит как индивидуума. Теперь и нация, страна, ее правительство в известном смысле живут в кредит, терпя умопомрачительные дефициты и привлекая выплатой высоких процентов огромные деньги из-за рубежа. Мощная американская экономика — магнит для мирового капитала. Цены на здешнее, манхэттенское жилье еще и потому фантастически растут, что богачи отовсюду скупают тут роскошнейшие квартиры — впрок! — за сотни тысяч, за миллионы долларов. Арабские шейхи в самых фешенебельных кварталах, на Пятой авеню, на Парк-авеню, на Медисон. Отовсюду текут сюда деньги, и особенно оттуда, где деньги бешеные, и оттуда, где пахнет национализацией или радикальными переменами. Старый образ цитадели мирового капитализма наполнился прямо-таки буквальным смыслом в новеньких сияющих небоскребах Манхэттена, населенных денежной элитой со всех концов света. Если мир делится на имущих и неимущих, то первые, похоже, считают, что остров между Гудзоном и Ист-Ривер устоит при всех обстоятельствах, укроет их и защитит от натиска и суда неимущих. Богатеи всех стран, соединяйтесь под защитой Америки!.. »

Верный привычке, а также соображениям удобства Американист, прилетев в Вашингтон, остановился в Знакомом предместье Чеви-Чейс, под боком у Вашингтонских друзей и коллег. Знакомый отель «Холидей Инн» Помер на пятом этаже. Вид из окна на знакомый скверик с фонтаном и скамейками. В конце короткой, идущей под уклон улицы, образованной пятью новыми огромными домами, — Айрин-хауз, где остались и куда-то исчезли пять лет его жизни.

Он, конечно, навестил Айрин-хауз. Ковровая дорожка в коридоре двенадцатого этажа повытерлась, обновились у дверей дощечки с именами жильцов, на старой, под дерево, обшивке лифтов добавилось царапин от ребячьих ножей, — по как различить те, что, может быть, оставил его, бойкий тогда, сын? — и старина Джим, милый Джим, по-прежнему дежурил в холле парадного подъезда, гоголевский маленький человек на американский лад, с ласковой улыбкой вставных фарфоровых зубов, с покорной любезностью перед постояльцами — у него всегда было наготове доброе слово для детей советских жильцов, и в пору разрядки, отправившись однажды с экскурсионной группой в Советский Союз, он присылал в Айрин-хауз открытки с видами Москвы и словами о сердечности русских людей…

В этом районе ностальгия всегда подстерегала Американиста, но на этот раз ее приступы были не так сильны. Быть может, потому, что он уже осилил ее на страницах, хранящихся в издательских папках с тесемочками и ждущих своего часа. Или потому, что рядом снова оказались старые друзья — Николай Демьянович и Таня, с которыми в давние годы вместе обживали Нью-Йорк, а теперь знали, как вечерами убивать ностальгию.

А кроме прочего, на ностальгию не оставалось времени; он весь был в пылу своей оперативной корреспондентской работы — в свежих газетах и журналах, в телевизионных. передачах на всех каналах, и везде одно и то же — итоги выборов.

У них выборы — у нас праздник, и в начале ноября каждого четного года опять заявляет о себе и эта проблема несовместимости национальных календарей. Выборы пришлись на 6 ноября, и в результате два праздничных дня стали рабочими: он готовил обобщающий материал для своей газеты.

Посольские уехали на дачу, что милях в семидесяти от Вашингтона. Там, на берегу Чесапикского залива, своя большая территория, тишина и осенняя лазурь, солнечные блики на воде, отдыхающие от трудов поля и голые сквозные леса, в которых между стволов изредка мелькают олени. Там наш праздник, наш отдых посреди Америки. А лишенный праздника спецкор затворником сидел два дня в отеле. Снова ворох вырезок и листки с заметками, заготовками. У окна на шатком, круглом, нерабочем столике — пишущая машинка. Он печатает, чтобы хорошо видеть текст. Его газета не собирается отдавать американским выборам десятки полос, как «Вашингтон пост» или «Нью-Йорк тайме». Надо ограничить себя, надо выбрать лишь главные из множества аспектов. Какие же? Он не сразу их нашел и не сразу сформулировал. Рональд Рейган и средний американец — вот на чем он наконец остановился. Как и где они встретились и чем скрепили свой возобновившийся союз?

Американист не новичок в своем деле, но трепет перед чистым листом бумаги, перед работой, которую нельзя отложить и нужно сделать в жесткий срок, так и не покинул его. С каждой своей статьей он сдаст экзамен. И хотя экзаменаторы не так уж строги, он каждый раз не знает, сдаст ли. И в этот вечер он волнуется больше обычного, и сам экзамен, как ему кажется, труднее тех, что он держит теперь в Москве, — не зря ведь летел за тридевять земель.

Свежие, яркие, сильные впечатления последних дней обступают его со всех сторон. Тот же транзитный Монреаль, начало нового континента и нового отсчета времени. А потом чехословацкий самолет и вечерний муравейник аэропорта Джона Кеннеди, огни, самолеты, здания, Виктор, вышедший навстречу из толпы ожидающих за дверьми таможенной зоны, и дуновение влажного — нью-йоркского — ветра в окно «олдсмобила», железный перестук старого Куинсборо-бридж под колесами, свежо дышащий знакомец Гудзон, провалом чернеющий за окнами Шваб-хауза… И череда встреч, впечатлений, картин, деланная улыбка и крохотные лакированные ногти богатого старика; лающий отрывистый смех актера, играющего великого Моцарта в новом прекрасном фильме; телеэкран, на который выплеснулись сцены народных волнений в Дели после убийства Индиры Ганди; стеклянные небоскребы и их именитые обитатели, сделавшие карьеру и состояние, как бы вознесенные над неслышной им, бесшумно протекающей далеко внизу жизнью; и опять бездомные старые женщины, несущие свои случайные, легкомысленно разрисованные пластиковые мешочки с жалкими пожитками; негр-шофер в черном, отливающем лаком лимузине везет их за город и рассказывает, почти весело, как торговал в Гарлеме домами и как обанкротился; вальяжный главный редактор влиятельной газеты вспоминает поездку в Советский Союз и как грузин-таксист в Тбилиси отказался брать деньги за проезд и сам принялся угощать троих американцев; гимнастический зал в штаб-квартире «Пепсико», диковинные снаряды и приспособления, молодая негритянка с сильными бедрами широко шагает по движущейся, поднятой под углом ленте, имитирующей восхождение на гору; чечеточная лихость и моторная механическая веселость мюзикла на Бродвее, как бы передающая дух американской жизни...

Калейдоскоп в сознании Американиста — люди, кабинеты, жесты, лица, слова, улицы, дома, толпы, витрины, двери и воскресный, дешевле будничных, самолет из Нью-Йорка в Вашингтон, и Николай Демьянович, переместившийся из кабинета на Пушкинской площади в офис на Эф-стрит, своей раскачивающейся походкой спешит, улыбаясь, навстречу; Саша с подросшим сыном; негритянский гогот зрителей, пришедших на фильм о злоключениях офицера-негра; и ноябрьский прием в посольстве, праздничная и праздная толпа, высокопоставленных госдеповцев куда больше, чем два года назад, обрывки разговоров с многозначительными намеками; обозреватель Джо, такой же изящно щуплый и такой же запятой, легко движется вдоль стола с угощениями, вслед за осведомленным ответсотрудником Белого дома, на ходу закусывая и на ходу собирая информацию, а за стенами посольства — день выборов американского президента и американского конгресса...

Разноликое. Хаотичное. Пестрое. Сейчас, затворившись в стенах своего номера, Американист напрягает мозг, чтобы возвыситься над непричесанностью своих впечатлений, смирить воображение логикой, пренебречь частным ради общего и отправить в газету сжатый политический анализ. Человек, обуреваемый стихийными, свежими картинами мира, борется в нем с профессионалом-аналитиком, но борьба неравная, исход известен заранее: профессионал снова победит. Ибо профессионала, а не вольного художника послали специальным корреспондентом в Вашингтон.

И снова телефонный звонок около двух часов ночи. И снова полнейшая тишина кругом, отель спит, и Американист не хочет будить соседей-постояльцев. Оп вскакивает с квадратной «королевской» кровати и, подхватив приготовленные листочки, босиком удаляется в туалетную комнату, где — время — деньги! —: в стенку вмонтирован телефонный аппарат. Он берет трубку и четкий голос американской, а затем и московской операторши, и прекрасная слышимость за десять тысяч верст, и сейчас он перельет свои слова в блокнот редакционной стенографистки в здании, утяжелившем своей монотонной громадой известную московскую площадь, на которой сейчас пусто и тихо, за десять тысяч верст отсюда, и редкие прохожие, каждый на виду, в сонное утро третьего — и последнего — дня праздника.

По голосу стенографистки Американист чувствует, что пуста и редакция, в праздник не до газеты даже ее сотрудникам, но дежурные на вахте, и сразу же запрос от первого заместителя главного: будет ли материал? Давайте быстрее. Ставим в номер.

Ну что ж, будем работать? — слышит он приветливый женский голос.

И начинает диктовать, отдав первые строчки на некое подобие картинки, в которой читатель должен был он угадать, но наверняка не угадает тот вашингтонский вечер дня выборов, когда на двух машинах они ездили сначала в отель, где собирались демократы, а потом в отель, где праздновали победу республиканцы, у демократов были полупустые залы и та вынужденная бодрость, которой не скрыть уныния, а чтобы попасть к республиканцам, они исколесили в темноте десяток улиц в поисках парковки, и еле втиснули машины у обочины в каком-то сонном закоулке, и долго шли до места торжества победителей, и быстро ушли оттуда, чужие среди многолюдья и механического веселья самодовольных буржуа из «страны Рейгана».

В прохладный лунный вечер минувшего вторника два места в Вашингтоне сильно отличались друг от дру^а настроением собравшихся там людей, так начал оп. -, В залах отеля «Кэпитол Хилтон» подавленные сторонники Уолтера Мондейла не знали, как решать довольно трудную задачу — с невозмутимой миной на лице отметить сокрушительное поражение своего человека и крах своих усилий провести его в Белый дом. А в отеле «Шорэм», еще более дорогом, коридоры и залы были забиты тысячами рейгановцев и хлопанье пробок от шампанского сопровождалось ликующими возгласами: «Еще четыре года!»

Да, они добились своего. Американский избиратель, отдав за Рональда Рейгана пятьдесят два миллиона (или пятьдесят девять процентов) голосов, оставил его на второй и последний срок в Белом доме. К полуночи, появившись на телеэкранах, Уолтер Мондейл (получивший тридцать шесть миллионов, или сорок один процент, голосов) поздравил победителя и, как водится в таких случаях, призвал нацию чтить избранного президента.

Американским выборам, — диктовал он, — всегда сопутствует крайняя экзальтация, прежде всего телевизионная. И на этот раз она длилась целый год и достигла своего апогея к вечеру выборного дня, когда в скороговорку дикторов и комментаторов соперничающих телекомпаний то и дело начали залетать два магических слова — прогнозы и компьютеры. Но желаемого возбуждения не было. Просто-напросто наконец-то сбылись предсказания, которые делались едва ли не с конца прошлого года, — о неминуемой победе Рейгана.

Претенденту на Белый дом, чтобы победить, нужно много денег в качестве горючего в долговременных президентских гонках, открытая поддержка своей партии и благословение влиятельных людей, действующих за кулисами, а также, разумеется, голоса избирателей. У президента Рейгана с самого начала борьбы были и доллары, и господствующие, по существу монопольные, позиции в республиканской партии, и поддержка крупного бизнеса. Кроме того, он мастерски пользуется трибуной Белого дома для появления в американских семьях с помощью телеэкрана. Этот факт, не всегда понятный издалека, нельзя сбрасывать со счетов...

Американист голосом выделил последнюю фразу, как будто надеясь, что это усиление передастся и читателю.

…По общему мнению, — продолжал он, — никто из американских политических деятелей телевизионной эры не обладал и не обладает такой способностью общения с массами и обращения их в свою веру, как нынешний президент. С телеэкрана в сознание среднего американца умело проецировался образ «сильного лидера», родоначальника, «нового патриотизма», при котором Америка «почувствовала себя хорошо».

И все-таки главная сеть, которой Рональд Рейган выловил основной косяк избирателей, была не в этой телевизионной магии. Еще два года назад при рекордной безработице и глубоком экономическом спаде даже «великого манипулятора» ожидало бы на выборах разочарование и поражение...

Этой фразой он как бы объяснял читателю, почему все случилось так, как случилось, хотя в своих корреспонденциях, отправленных из Вашингтона два года назад, он оценивал итоги промежуточных выборов как удар по рейганизму.

… А теперь, уже с начала избирательной борьбы, знающие люди сходились во мнении, что переизбрание президента обеспечено, если к дню выборов сохранится благоприятная экономическая конъюнктура: возросший объем производства, остановившая свой бешеный галоп инфляция и пошедшая на убыль безработица.

Как человеку, за последние двадцать лет так или иначе освещавшему с места шесть кампаний по выборам американского президента, мне не раз приходилось отмечать, что к внешнему миру Соединенные Штаты обращены своей внешней политикой и соответственно через внешнюю политику воспринимаются другими народами...

… Но, оказавшись в этой стране, заново убеждаешься, что американцы эгоцентрично погружены в свою внутреннюю, и прежде всего экономическую, жизнь, что внешняя политика и внешний мир отодвинуты в их сознании на задний план. Исключение составляют периоды войны, сопровождающиеся большими американскими потерями, и международные кризисы, чреватые ядерной катастрофой. Но даже сейчас, в годы возросшей ядерной опасности что как раз связано с политикой нынешнего президента, средний американец явился в кабину для голосования не с вопросом, приставленным, как пистолет к груди: война или мир?

Этот вопрос он тоже подчеркнул голосом, поскольку он был важным в объяснении с тем читателем, который автоматически считал, что Рейган — это война. Американцы, давал он понять этому читателю, придерживались другого мнения, и голосовали они не за войну.

…Нет, для многих этот вопрос не стоял так остро, ц они больше думали о своем кошельке, экономическом благополучии или неблагополучии, — продолжал Американист. — К тому же, итоги выборов говорят, что средний американец поверил Рональду Рейгану, многократно заверявшему, что он считает мир и разоружение первоочередной задачей своего второго срока в Белом доме и сделает все возможное для хороших отношений с Советским Союзом.

В кратких заметках нет места для подробного анализа итогов выборов. Оставляя за собой возможность вернуться к этим темам позднее, хотел бы немного порассуждать о том, что такое средний американец, давший победу Рейгану, как он нынче выглядит, каково его политическое лицо.

Средний американец, или по здешней политической терминологии «средний класс», «политический центр» — величина неоднозначная, переменная и переменчивая. Для облегчения поиска сегодняшнего среднего американца надо искать его в том большинстве, которое приводит в Белый дом очередного победителя. Само по себе это большинство подвижно и политически перемещает центр то влево, то вправо.

К примеру, в 1964 году средний американец дал победу такого же, как сейчас, «сейсмического» масштаба демократу Линдону Джонсону, преградив дорогу тогдашнему лидеру американских консерваторов сенатору-республиканцу Барри Голдуотеру, который считается предтечей Рейгана. Голдуотер потерпел поражение потому, что выступал за сокращение программ социальной помощи, хотел ограничить регулирование государством частнопредпринимательской деятельности, грозил, что поставит на место негров, активно добивавшихся гражданских прав. Значительная часть «среднего класса», средних американцев блокировалась тогда с обездоленными слоями общества, с теми же неграми и этническими меньшинствами, с бедняками, живущими ниже официального уровня бедности, а также с профсоюзами, традиционно поддерживающими демократическую партию.

На этом фоне недавней истории обратимся к причин нам поражения Уолтера Мондейла. Одна из них, обрекавшая его в глазах нынешнего среднего американца, именно в том, что у Мондейла репутация старомодного либерала, ищущего голоса членов профсоюзов, расовых и этнических меньшинств и выступающего их защитником. Девять десятых негров, как показывают опросы, голосовали за Мондейла, и это помогает объяснить, почему он недосчитался голосов среди поправевшего «среднего класса». Времена изменились...

Тут голос человека, диктовавшего свой опус через ночной океан одпой-единственной слушательнице, возвысился как у оратора, который, выступая перед многолюдной и жадно внимающей ему аудиторией, переходит к ключевому моменту в своей речи...

… Времена изменились. На нынешнем отрезке американской истории средний американец перестал быть политическим союзником обездоленных и относит их к разряду иждивенцев и нахлебников, живущих на его налоговые доллары. Средний американец нового образца поддерживает консервативную философию Рейгана, добивающегося сокращения правительственных расходов, причем не военных, — они растут, — а на социальные нужды (хотя и вырывает у президента обещание не трогать касающуюся десятков миллионов людей программу пенсионного социального обеспечения). Широкий консервативный сдвиг — вот решающая причина успеха президента, возвращающего в американскую жизнь эгоистически жестокие «добродетели» американского капитализма, считающего лишней страховочную сетку социальных пособий.

Избирательная кампания объявлена рекордной по длительности, но времени на серьезное обсуждение внутренних и внешних проблем так и не хватило. И это тоже свидетельствует об отпечатке, который наложила на президентские гонки личность Рональда Рейгана, получившего титул «великого у просителя». И в этом смысле они тоже нашли доуг друга, нынешний президент и средний американец, уставший от сложностей нашего мира тем более ценящий простые, пусть' и обманчивые, ответы на тревожные вопросы наших дней.

Выборы проходили в угаре «нового патриотизма», развивал свою мысль Американист. — В этом патриотизме нетрудно разглядеть реванш за унижение во вьетнамской войне, за уменьшение американского влияния в мире, за морально-политические кризисы шестидесятых и семидесятых годов. Америка превыше всего и лучше всех — на таком «новом патриотизме» лежит густой налет старого шовинизма. «Новый патриот» готов рукоплескать бесцеремонному захвату Гренады, но в то же время смиряется с выводом американской морской пехоты из Бейрута, как только свыше двухсот американских солдат погибнет от террористического взрыва. Он не против демонстрации американских военных мускулов, но за то, чтобы они обходились без американских потерь. Он поддерживает политику «мира с позиций силы», но не желает, чтобы эта сила вела к угрозе ядерной войны. Кстати, об этих настроениях неплохо свидетельствовало предвыборное поведение Мондейла. Тщетно пытаясь перетянуть на свою сторону такого избирателя, он пел не меньше гимнов американской военной мощи, чем Рейган.

Вот всего лишь несколько штрихов к портрету среднего американца — и заодно несколько причин, объясняющих победу консерватора Рейгана над Мондейлом, не избавившимся от непопулярного ныне образа старомодного либерала. Они нашли друг друга, нынешний президент США и нынешний средний американец...

Эту коронную фразу Американист, будь его воля, выделил бы в газете жирным шрифтом.

… Однако нелишне добавить, что популярность президента шире популярности его партии, его политики и даже его философии. Итоги выборов в конгресс — тому свидетельство. Республиканцы, хотя и сохранив большинство в сенате, потеряли там два места, а в палате представителей так и остались в меньшинстве, приобретения их вдвое меньше, чем они рассчитывали.

Трудно сказать, как долго продлятся искусственно подогреваемый оптимизм и «политика радости», но трезвые наблюдатели американской жизни, с которыми приходится встречаться в эти дни, предсказывают, что с облаков завышенных надежд на землю малоприятных фактов вернуться придется довольно скоро и, возможно, без парашюта. Один крупный экономист с Уолл-стрита назвал нынешнюю конъюнктуру «раем для дураков», полагающих, что завтрашний день не настанет, если от него отмахиваться...

Он вспомнил пожилого человека с галстуком-бабочкой и умным выражением одутловатого лица. Человек побаивался простуды и сидел в зашторенном, утепленном кабинете. В его оценках были и беспокойство, и смиренно перед обстоятельствами: обстоятельства, даже заведомо глупые, остаются сильнее нас.

… Он имел в виду астрономические дефициты федерального бюджета, формируемые прежде всего военными расходами. Дефициты все в большей мере финансируются за счет денег, притекающих в цитадель мирового капитализма из-за границы. Знатоков мучают кошмары: что станется с американской экономикой, когда в один прекрасный день, при перемене экономической погоды, сотни миллиардов долларов вдруг будут мгновенно изъяты их заграничными вкладчиками, потерявшими возможность стричь купоны высоких процентов?

Надолго ли они нашли друг друга, президент Рейган и средний американец? Как показывает опыт последних десятилетий, и внушительные победы бывают недолговечными. После триумфа 1964 года Линдон Джонсон отказался баллотироваться на второй срок в 1968 году, завязнув во вьетнамском болоте. Ричард Никсон в 1972 году был избран на второй срок подавляющим большинством, а через два года ушел в бесславную отставку по причине уотергейтского скандала.

Словом, многое зависит от того, как победитель надумает распорядиться своей победой. В американской традиции, которую сейчас часто вспоминают, избранный на второй срок президент заботится о своем месте в истории. Есть испытанные способы остаться в благодарной памяти потомков, да и современников. Может быть, поэтому в своих послевыборных заявлениях президент Рейган возобновил тему мира и ограничения вооружений. Тут любые искренние и конкретные шаги встретят ответные движения с советской стороны. Надо думать, они найдут одобрение и среди подавляющей массы американцев.

Итак, еще до выборов была, по существу, определенность в вопросе о том, кто будет занимать Белый дом еще четыре года. Зато в другом смысле неопределенность остается и после выборов: как американский президент распорядится своей победой, будет ли выполнять свои обещания мира и процветания американскому народу?

Американист поставил в конце знак вопроса. Поживем __ увидим. Это самый лучший прогноз. С ним не ошибешься.

Его соединили с первым замом главного. Первый зам в упор спросил: «Сколько?» Американист ответил: «Семь».

Хотя чувствовал, что получились все девять страниц. Первый зам сказал: «С местом неважно, но-постараемся».

Американист повесил трубку, собрал листочки, лежавшие на умывальнике, и расстался с кафельной белизной туалетной комнаты. Он был возбужден и, не зажигая огня, стоял у окна. Вниз по улице в сторону Айрин-хауза удалялась одинокая машина, горя рубинами задних огней. В темных громадах домов горело всего два-три окна, и их свет кричал в ночи о чьей-то радости или беде, о чрезвычайном событии, неурочном деле или просто бессоннице. Вдруг снова зазвенел телефон. Из Айрин-хауза звонил коллега, спрашивал, о чем говорил с ним первый зам. Голос коллеги был встревоженным. Его подняли среди ночи вызовом из Москвы и у сонного потребовали каких-то объяснений. Там, в Айрин-хаузе, шла корреспондентская жизнь, связанная телефонной пуповиной с московской газетой, донельзя знакомая и все-таки чем-то незнакомая Американисту, потому что работа была одна, но люди, делающие ее, — разные.

Солнечным и холодно-пронзительным, ветреным утром вашингтонского ноября, выжидая назначенное для свидания время, они прогуливались по тротуару Семнадцатой стрит напротив тяжелого и одновременно затейливого старого административного здания. Если смотреть со стороны Пенсильвания-авеню, здание примыкает к Белому дому справа. В этом здании с темно-серыми завитушками рококо работает часть президентских помощников, а также персонал, обслуживающий их.

Охранники в черных костюмах специального подразделения ФБР, сверившись со списком, пропустили двух советских посетителей, когда к ним вышла средних лет дама. Они поднялись наверх и по широкому гулкому коридору, по которому свободно проедет средних размеров грузовик и в который выходили большие высокие двери, навечно укрепленные в железных (как сообщила дама) побеленных косяках, попали сначала в служебник «предбанник» американского типа, а затем и в кабияеї к плотному низенькому человеку примерно пятидесяти лет. Оп был профессиональным дипломатом, долгие годы работал в американском посольстве в Москве и в центральном аппарате госдепартамента и хорошо знал ветский Союз — по меркам американской дипломатике ской службы. Теперь он не только территориально, но и в силу обязанностей приблизился к Белому дому, входил в аппарат Совета национальной безопасности США и докладывал по советским делам самому президенту.

Предшественником дипломата на этом важном посту с регулярным доступом к особе президента был одиозный антисоветчик в профессорском звании. Свою особую приближенность профессор использовал для саморекламы п поджигательских спичей, для широкого обнародования концепций, из которых следовало, что с русскими никак нельзя иметь дело. В президентское ухо он, видимо, шептал те же слова, что трубил на весь мир. Потрудившись таким образом года два, профессор снова удалился в академические рощи, и публика быстро забыла о шумном антисоветчике. А может быть, его удалили, так как подошло время для дипломатов, которым язык дан, в частности, и для того, чтобы уметь удерживать его за зубами.

Во всяком случае, невысокий плотный человек не рвался со своей политической философией на страницы газет или в теленовости. Но принял двух советских журналистов в своем служебном кабинете, выходящем окнами на зеленые газоны и на Белый дом, и любезно сообщил им, что регулярно, дважды в неделю, видит президента, иногда проводит с ним час, а порой даже и два. О чем он докладывает? Как реагирует на его доклады президент и какие задает вопросы о стране, важнее которой так или иначе нет для его Америки и в которой он пи разу не был? Американец не коснулся этих вопросов, а они понимали, что интересоваться ими было бы просто неприлично.

Как-то нервно пожимая плечами, официальное лицо долго и энергично развивало одну тему — что президент совершенно серьезно настроен на улучшение отношений с Советским Союзом, что, вопреки упорным слухам о его небрежности и нелюбви к подробностям, этим важнейшим вопросом он занимается подробно и глубоко, в деталях и что его администрация готова к новым переговорам с Советским Союзом, на которых обсуждались бы все вопросы ограничения вооружений. Но это должны быть — непременное условие! — конфиденциальные переговоры, чтобы публичным оглашением позиций не связывать друг другу руки, не сокращать поля для маневра и компромисса, не вынуждать партнера па спешный и однозначный ответ — да или нет. Еще один мотив в рассуждениях ответственного лица состоял в том, что отношения двух держав не так уж плохи, что жесткость последних лет лучше расплывчатых иллюзий разрядки, так как каждая сторона точно знает, где стоит другая, и потому проявляет больше «ядерной сдержанности».

Ответственное лицо предпочитало говорить, а не слушать, справедливо исходя из того, что слушать пришли журналисты, но двое, не преступая правил вежливости и, однако, давая отпор, все-таки сумели застолбить наш взгляд и поспорить с американцем, доказывая, что разрядку подорвала не «советская угроза», а американское суперменство, перенесенное на арену международной политики, опасная тяга к превосходству, пренебрежение в отношении разных взятых обязательств и даже подписанных, но не ратифицированных договоров. Они не сошлись во взглядах при оценке положения в горячих точках планеты, в частности относительно Никарагуа, потому что чиновник, приближенный к особе президента, наотмашь отвергал право этой маленькой страны на самозащиту от происков североамериканского колосса и вопреки всякой логике, кроме суперменской, империалистической, видел и отстаивал лишь право колосса на самозащиту от лилипута.

Расстались, однако, с улыбками и рукопожатиями. Все так же нервно пожимая плечами, как будто сбрасывая досадный груз, американец уже в дверях своего кабинета снова заверил их в миролюбивых намерениях президента и его администрации и подчеркнул, что, главное, надо торопиться с договоренностями о сокращении уровней ядерных вооружений, помня, что все, что происходит сейчас, всего лишь цветики, а ягодки впереди, что настоящая опасность возникнет лет этак через пятнадцать — двадцать, в случае если ядерное оружие расползется по всему миру и другие государства — его обладатели, с безответственными руководителями, не будут проявлять такой же «ядерной сдержанности», как Соединенные Штаты и Советский Союз…

Где можно, Американист шел в Вашингтоне по старым следам, полагая, что через старых знакомых лучше замерять перемены в атмосфере и настроениях. Это не всегда удавалось. Нарушив золотое правило своевременной договоренности, он слишком поздно созвонился с известным обозревателем Джо. Неутомимый Джо улетал в Сеул, время его перед отлетом было расписано до минут. Они встретились в толчее торжественного приема в посольстве, и Джо как тень проскользнул между гостей и столов с закусками, и Американисту пришлось знакомиться с его взглядами лишь в газете, где «колонки» Джо по-прежнему печатались с железной регулярностью и их автор вместе с другими журналистами внушал президенту, что две главнейшие проблемы на его повестке дня — хромающая внешняя политика и астрономические бюджетные дефициты.

В запарке короткой командировки Американист и по телефону не связался с другим знакомым — обаятельным завом вашингтонского бюро влиятельной нью-йоркской газеты. Но, заглянув в свои записи двухлетней давности, с удивлением обнаружил, что тогдашний прогноз обаятельного зава, пожалуй, сбывался — государственный секретарь Джордж Шульц набирал силу в вашингтонской иерархии и его голос при разработке политики в области контроля над вооружениями и переговоров с Советским Союзом звучал все весомее.

В прошлый свой вашингтонский визит Американист тщетно искал бесед с типичными рейгановцами-консерваторами, и потому — как исключение — запомнился ему разговор с единственным и вряд ли самым типичным из них — молодым, цветущего вида отпрыском известной в политических кругах семьи, который внешне мягко и деликатно, но внутренне непреклонно п высокомерно доказывал ему, что то, что хорошо для его Америки, не может не быть хорошо для всего мира.

Молодой человек тоже сохранил воспоминания об их встрече и споре и охотно принял Американиста в своем кабинете в здании госдепартамента, где был одним из официальных советников по прессе.

Изложение их беседы нуждается в кратком предисловии.

Буквально на следующий день после ноябрьских президентских выборов какие-то провокаторы из вашингтонских бюрократических недр подсунули в прессу так называемые сырые данные разведки и раздули невообразимый шум: что-де советское судно доставило в Никарагуа боевые самолеты «МИГ-21», а они-же представляют смертельную угрозу соседним центральноамериканским государствам и даже самим Соединенным Штатам, так как-де способны в случае необходимости нести даже ядерное оружие. Судно и в самом деле было, но не было никаких самолетов и, стало быть, угрозы. В этом, однако, и состоит провокаторская природа сырых разведданных: врем, но за вранье ответственности не несем, так как данные — сырые. Чистейшей воды липа. Но в промежутке между тем, как липа появилась в печати, и тем, когда Пентагон и Белый дом официально признали, что это липа, истерия и враждебность к сандинистам усилились. Новой подозрительностью хотели в зародыше придушить робкую надежду на поворот к лучшему в отношениях с Советским Союзом, которую порождали довыборные президентские заявления.

И вот из-за Никарагуа, как и два года назад, столкнулся Американист с молодым и красивым идеалистом — империалистом.

— У вас нет ни одного доказанного факта, а вы нарочно раздули скандал, — обвинял Американист своего собеседника, по привычке употребляя множественное число, присоединяя и сидевшего перед ним американца к политическим злоумышленникам.

И тот, хотя прямой ответственности и не нес, не хотел нарушать перед советским гостем круговую поруку, пе признавал поначалу ложность сырых разведданных и в своей мягкой, невозмутимой манере отвечал, что в вашингтонской администрации не обязаны верить и не верят опровержениям Манагуа или Москвы, даже официальным и категорическим, потому что по «вашей» морали дозволяется говорить неправду и обманывать в интересах «вашего» дела.

И снова выплыл этот проклятый вопрос о доверии и недоверии; и снова Американист бросил его в лицо своему собеседнику:

— Как же мы в принципе сможем строить отношения с вами, если к каждому человеку с другой стороны вы подходите как к заведомому, завзятому профессиональному лжецу?

Молодой человек не нашелся с ответом, по поначалу— казалось, что это его ничуть не смутило. Очевидной лжи, если она исходила со своей стороны, он верил больше, чем очевидной правде, если правда принадлежала другой стороне. И такая мораль увековечивала проклятый вопрос, потому что всякое доверие между сторонами исключала в принципе. Тупик. Полный тупик.

И вдруг, будто почуяв смертельную опасность такой нравственной и психологической западни, американец отступил. Какая-то трещина зазмеилась в патриотическом кольце круговой поруки, какая-то личная откровенность проникла в его рассуждения. Он признал (и даже как будто пожаловался), что внутри администрации идет борьба разных групп и подходов, идеологических и прагматических, непримиримо жестких и разумно-умеренных, и что разумным людям трудно противостоять преднамеренным, провокаторским утечкам информации, которые устраивают в своих целях сторонники жесткой линии. Не блокироваться же в таких случаях с чужими против своих?

Так что же, опять напрямик спросил Американист, выходит, что заведомые провокаторы и политические злоумышленники всегда могут взять вас, людей, называющих себя разумными, в заложники вашей общей групповой подозрительности, враждебности, ненависти? И его собеседник вдруг согласился: да, так оно и есть! Поймите это, войдите в наше положение, проявляйте терпимость, отличайте официальную, более сдержанную позицию от заявлений и действий тех людей и групп, которые хотели бы еще больше ссор, разногласий, вражды, непримиримости между двумя странами. Он сослался даже на какие-то законы, которые, по существу, потворствуют провокаторам, не дают возможности вытащить на свет божий и наказать тех, кто промышляет утечками лживой, поджигательской информации.

Его слова звучали искренне. И снова тот же проклятый вопрос разделенного века: так верить или не верить ему? Верить в его искренность или, следуя той же логике, по которой он сам в принципе исключал доверие к словам Москвы или Манагуа, увидеть и в его оправданиях обман, притворство, еще одну маску лжи?..

Один из братьев американца был крупным пентагоновским чиновником, успешно хлопотавшим о расширении американского военно-морского флота, другой занимал видный пост в госдепартаменте, и у семьи в целом была в политике репутация ястребов. Завершение беседы требовало шутки, и Американист избрал не очень удачную: так кто же из вас, троих братьев, голубинеє и кто ястребинее? Американец уточнил: их четверо, но четвертый не состоит на государственной службе, взгляды же свои все они заимствовали у отца, бывшего военного моряка. Он взял под защиту брата, вовсю укрепляющего мощь военно-морского флота, сказав, что он ястреб всего лишь в вопросе обычных военно-морских вооружений, а ограничение вооружений ядерных поддерживает,

— И все-таки, согласитесь, у вашей семьи ястребиная репутация? — настаивал гость.

и услышал скрытую обиду — и уязвленную гордость — в ответе американца.

— Быть может, и ястребиная, по мы — цивилизованные люди...

Он проводил Американиста по коридору и вниз, до полицейских стражей у входа, расспрашивая о московской погоде и о том, в какую пору года всего приятнее навестить советскую столицу, где он еще ни разу не бывал.

Два года назад, в прошлый свой приезд в Вашингтон, Американист встречал и Строба из известного политического еженедельника.

Тогда Американист записал в своей тетради, что в первую пятерку американских обозревателей Строб еще не входит, но, пожалуй, со временем войдет, научившись писать злее и короче. Строб стал писать длиннее, а не короче, издал книгу и перед выборами приобрел широкую известность как первый политический журналист сезона, о чем Американист узнал еще в Москве. Для многих американцев, связанных с политикой, книга Строба стала настольным пособием по переговорам об ограничении ядерных вооружений, об их текущем, довольно плачевном состоянии. Ее использовал против Рейгана демократ Мондейл в ходе своих телевизионных дебатов с президентом, ее рецензировали разные знатные люди и в спешном порядке переводили на западноевропейские языки. Слава, как и беда, не ходит в одиночку. Знаки известности и успеха посыпались на Строба. Его решили повысить в должности и сделали шефом вашингтонского бюро, самого главного в нью-йоркском еженедельнике, с двумя десятками сотрудников. Бестселлер продавался во всех солидных книжных магазинах Нью-Йорка, Вашингтона и других городов. Впереди, как водится, было более дешевое и массовое издание в мягком переплете и включение в число книг, рекомендуемых читателям консультантами (и владельцами) популярного клуба «Книга месяца».

Строб раунд за раундом и едва ли не день за днем описывал ход американо-советских переговоров по ядерному оружию средней дальности и по стратегическим вооружениям. Ему помогли обширные связи и надежные источники информации, без чего невозможно взять на себя роль современного политического хроникера-летописца. При внешней объективности Строб не скрывал своего критического отношения к стратегии и тактике администрации. Содержанием книги он подводил читателя к выводу, что переговоры с самого начала были обречены на неудачу из-за позиции американской стороны. Вывод аргументировался так основательно, что его не брались опровергать даже те, кто хотел бы. И читатели, знакомясь с книгой Строба, могли убедиться, что трагические тревоги наших дней не в силах потеснить мелкое и жалкое в человеческой натуре, ничуть не отменяют интриги карьеристов и что тщеславные чиновники пе прекращают свою возню даже при угрозе всеобщего уничтожения, небытия. Вселенский этот вопрос: быть или не быть — человечеству?! Но, с одной стороны, президент, доказывал Строб, пе вникал в детали переговоров и не стремился всерьез к разумному компромиссу. С другой стороны, «война двух Ричардов» — помощника госсекретаря Ричарда Бэрта и помощника министра обороны Ричарда Перла. Двум чиновникам — честолюбцам, соперничавшим Друг с другом, принадлежала главная роль в разработке американской линии на переговорах, и воевали они между собой, увы, лишь за то, как бы сорвать договоренность.

Нью-йоркские издатели ие остались внакладе, выпустив хронику Строба в разгар предвыборной борьбы. Попали в яблочко, в самый центр дискуссии об опасных раздорах и распрях внутри администрации и о ее возможных приоритетах в будущем…

Столичное бюро стробовского еженедельника успело переместиться с Шестнадцатой стрит в франтоватый дом па оживленном месте Коннектикут-авеню. Новенький дом сиял пе только стеклами, но даже и стенами. Внизу были открытые для всех помещения на перемежающихся уровнях, с лентами эскалаторов, зимними садами и оранжереями, магазинами, ресторанами и кафетериями, выше — деловые конторы. Часть одного из верхних этажей и занимало вашингтонское бюро, во главе которого ставили Строба.

Когда молодая модная негритянка-дежурная позвонила ему, извещая о приходе гостя, он вышел навстречу из внутренних помещений, такой же худой и легкий. Под мышкой у него торчал мягкий плотный пакет из-под фотонегативов, а в пакете приготовленные для подарка толстый бестселлер с ракетой на суперобложке и еще одна книжка, тоненькая, и толстенный сборник, где перу Строба принадлежала большая статья. «В этом году, как видишь, у меня богатый урожай», — сказал он московскому знакомому шутливо, но и не без гордости. И Американист попросил еще и копии рецензий на популярную книгу. Строб, решил он, заслужил лестного упоминания в нашей прессе.

О нет, не заблуждайтесь, Строб не разделял советских позиций и конечно же пе защищал их, — у какого журналиста из американской большой прессы найдешь такое? — но позиции официального Вашингтона подвергал основатель ному критическому разбору.

Высокий ворот бежевой водолазки прикрывал его тонкую длинную шею, и в такой же водолазке, прислонившись не к ракете, а к дереву, он был на фото, помещенном на задней странице суперобложки. Американист отметил про себя поразительное фотографическое сходство двух невозможно далеких людей: делового, скрупулезного летописца ядерных реалий и прозрачного, как его стихи и как сентябрьское северное русское небо, рано умершего вологодского поэта Николая Рубцова — то же тонкое лицо на тонком стебле шеи и узкий высокий купол лба, шарф, закутавший шею, и даже лес как будто тот же на заднем плане.

Они вышли из здания, пересекли Коннектикут-авеню в оживленной толпе клерков, высыпавших из всех конч тор в час ленча. Строб шагал чуть впереди, указывая дорогу, одетый с сознательной небрежностью — в дождевике цвета хаки, в такого же цвета легкой шляпе с узкими опущенными полями, и, не теряя времени, рассказывал, что на выборах голосовал против Рейгана, за Мондейла, но — что делать? — Рейган неотразим для среднего американца, этакий феномен президента-монарха, интересно, как ты и твои коллеги объясняют этот феномен советскому читателю.

На выборах он голосовал за проигравшего, но по его настроению, небрежной одежде, быстрой походке и столь же быстрым словам, по упоминанию, что после ленча он сразу же вылетает в Миннеаполис, в край Мондейла, па встречу с читателями его книги, — по всему видно было, что стихия большого успеха несет и окрыляет его, дает ему новые силы.

И эта же стихия внесла его в ресторанчик, где официанты и посетители радостно раскланивались с ним, — хоть мимолетно прикоснувшись к знаменитости, — и где ой, похоже, не раз надписывал свою книгу, вот так же на виду у всех, сидя в излюбленном своем месте с другими своими гостями.

Конечно, важны надежные источники информации, и чем больше берешь из них, тем лучше, но прежде всего Строб был упорный работник, не терявший времени. Работая над книгой и не прекращая работать в журнале, он поднимался в три часа ночи и, заводя механизм, выпивал по две кружки крепкого кофе, днем без скидок выполнял обязанности дипломатического корреспондента.

— Строб, ты многого добился для своих тридцати восьми.

— Потому что рано начал...

Рано начал и с молодых лет брался за немалые дела. И пользовался поддержкой влиятельных менторов, которым не чужда забота о политических наследниках.

Они не виделись два года, по им было легко вместе, и не только потому, что успех помогал Стробу сходиться с людьми. Они перескакивали с одного на другое, зная, где у них точки соприкосновения взглядов, где они не сойдутся и как шуткой миновать зоны разногласий. Профессия по-своему образовала обоих, выпекла из журналистского теста, но состав теста да и выпечка были разными — не только от свойств характеров или особенностей жизненного пути, но и от коренных различий общественных систем, а также национальных психологий, так или иначе преломляющихся в каждом человеке. И когда Строб великодушно, с вершин своего успеха спросил коллегу, о чем тот пишет, Американист ответил, что работает над книгой о прошлой поездке в Соединенные Штаты, по что ей еще далеко до прилавков книжных магазинов, и сообщил, как бы кстати, что там вкратце описывается и встреча с ним, Стробом. Заинтересовав— гнись, Строб спросил, о чем книга? О чем? Пе объяснишь в двух словах. О путешествии американиста. И Амери— капнет не удержался, процитировал строку из Афанасия Фета: «… стихии чуждой, запредельной стремясь хоть каплю зачерпнуть».

В свою очередь он спросил, что на очереди у Строба Они уже вышли из ресторана, ноябрьский день был теплым, и улицы кишели народом, и, продолжая окунаться в блаженные воды успеха, Строб шутливо пожалел, что поэтического лейтмотива у него, увы, нет и потому он пишет всего лишь продолжение к своей книге, а назовет ее, быть может, без шуток: «Еще более смертельные гамбиты»…

Через два дня, когда Строб вернулся из Миннеаполиса, Американист заехал к нему домой. Дом стоял на тихой малоэтажной улице, летом очень зеленой, в ряду других частных домов. Все дома срослись друг с другом стенами, и у каждого был свой вход с улицы, три-четыре ступеньки к своей двери и дворик позади, так и называемый задним.

День был воскресный, жена и два сына Строба отсутствовали, а он сам работал на чердачном третьем этаже, куда вела крутая лесенка. Маленький кабинет был заставлен полками с книгами и увешан фотоснимками хозяина со всевозможными мировыми знаменитостями. Место обычного письменного стола занял электрон^ ный word processor — словообработчик. Строб объяснил, что эта штуковина обошлась ему в четырнадцать тысяч долларов, но более чем оправдывает себя, фантастически удобна и полезна, когда к ней привыкнешь, а привыкать легко, много легче, чем отвыкать. При помощи словообработчика он и писал свою ракетно-ядерную летопись, постепенно накапливая черновой материал, каждый вечер загоняя в электронную память добытые сведения, дополняя и обобщая их по мере получения сведений новых.

Фантастический кабинетный агрегат был универсальным. Подсоединив его к телефонному аппарату, Строб мог в мгновение ока перегнать текст своей очередной статьи в ныо-йоркскую штаб-квартиру еженедельника и также мгновенно принять оттуда — и отовсюду — любой материал на экран дисплея. Словообработчик, по идее, можно было подсоединить напрямую к печатным машинам в типографии, находящейся за сотни и тысячи километров. В таких случаях он делает ненужными так много промежуточных звеньев, дает такую экономию, что некоторые издательства, к примеру известное «Макмиллан», уже предлагают эти словообработчики бесплатно самым знаменитым авторам, бывшим президентам и министрам, при условии, что они согласятся вступить в электронный век, работая над своими книгами о прошлом.

Американец с тонким ликом вологодского поэта сел за электронную чудо-машину. На экране светился черновик речи, которую он готовил для того дня, когда его торжественно введут в должность заведующего вашингтонским бюро. Он бесшумно постучал по клавишам, и текст на экране слегка пополз вниз, освободив место для новой заглавной строки: «Рад приветствовать советского коллегу у себя дома». Он еще что-то нажал, и текст на экране раздвинулся, дав место для приветственной строки в середине. Потом он прикоснулся к своему слово— обработчику, и приветствие исчезло с экрана.

Восемнадцать дней — не полтора месяца, пора было собираться в обратную дорогу, начинающуюся с Нью— Йорка, трамплина для двойного прыжка домой — через Монреаль в Москву. Но, разделив свой рассказ о новой поездке Американиста между двумя столицами Соединенных Штатов — финансовой Нью-Йорка и политической Вашингтона, мы забыли о его уходящей корнями в провинциальное детство тяге к глубинке, которую он каждый раз пытался удовлетворить, находясь в заокеанской державе. Между Вашингтоном с послевыборным политическим возбуждением и Нью-Йорком, где закручивались в воронку последние часы в песочных часах его командировки, он уместил полтора дня в городе Ди— кейтор (девяносто тысяч жителей), что центром фермерской округи сонливо лежит в штате Иллинойс, примерно в полутора часах автомобильной езды от грохочущего Чикаго, куда мы, кстати, так пока и не попали с нашим персонажем, путешествующим не столько по городам, сколько по годам и людям, от человека к человеку.

Дикейтор… Это название однажды мелькнуло в нашем рассказе — в связи с именем Дуэйна Андреаса, щуплого и энергичного человека с пигментными крапинками на загорелом выпуклом лбу, главы зерновой корпорации «Арчер Дэниэлс мидленд» (Эй-Ди-Эм) и сопредседателя Американо-Советского торгово-экономического совета (АСТЭС). Американист встретился с ним в Нью-Йорк на сорок втором этаже отеля для знаменитостей, где держал постоянную квартиру. Но главная экономическая база Андреаса и его корпорации находилась именно в захолустном Дикейторе, посещение которого было вписано в планы Американиста еще в Москве, когда он готовился к поездке. *

О могущественные деловые круги — И советские, и американские! Несмотря на резкие перепады политической погоды, они поддерживают определенный уровень контактов ради текущих дел и в расчете на более благоприятное будущее. Для них совсем не проблема содействие журналисту в решении его скромных задач.

Свое расплывчатое пожелание относительно того, что неплохо было бы навестить какую-нибудь американскую глубинку, Американист передал одному доброму знакомому еще по Нью-Йорку, который в качестве старшего вице-президента представлял теперь советскую сторону в московском представительстве АСТЭС. Обязательнейший Борис Петрович из своего американизированного на вид офиса, что находится на московской набережной Тараса Шевченко, тут же отправил телекс (бумагу, переданную по телексу) в Нью-Йорк.

Ответный телекс на английском переводил расплывчатое пожелание Американиста на совершенно четкие деловые рельсы. Он гласил:

«Дорогой Борис, мы с удовольствием устроим для вашего знакомого журналиста поездку в Дикейтор, где он сможет встретиться с местными фермерами, с организациями производителей типа Американской соевой ассоциации и Национальной ассоциации производителей кукурузы и посетить фермы, зерновые элеваторы и перерабатывающие предприятия. Если он пожелает, мы также устроим ему встречи с аграрными специалистами из газет, радио и телевидения. Разумеется, мы пришлем наш самолет, чтобы забрать его в Дикейтор и вернуть затем в Вашингтон или Нью-Йорк. Если вы согласны, необходимые приготовления будут сделаны мистером Бэркетом из Эй-Ди— Эм и вы можете связаться с ним напрямую или через ваш нью-йоркский офис. С наилучшими пожеланиями. Дуэйн Андреас, председатель правления Эй-Ди-Эм. Дикейтор, штат Иллинойс, США, телекс 25-0121».

Так через своих знакомых в советских деловых кругах наш путешественник на короткое время попал гостем в мир крупного американского бизнеса, который в его случае представляла корпорация с оборотом в сотни миллионов долларов, имеющая ряд предприятий по изготовлению пищевых продуктов, сбывающая тридцать миллионов тонн зерна и соевых бобов в год, преимущественно на внутреннем рынке, но осуществляющая также и международные операции, в частности только что продавшая полтора миллиона тонн зерна советским внешнеторговым организациям (и еще миллион тонн — через свой филиал в Гамбурге).

Тщеславен человек. Самолет, который специально за ним пришлют в Вашингтон, еще в Москве захватил воображение Американиста, и он то и дело вынимал бумажку с телексом, читая текст друзьям и приятелям.

В жизни все сработало так же четко, как было обещано.

Приготовления были сделаны через Нью-Йорк и мистера Бэркета в Дикейторе, и в назначенный день и час к отелю «Холидей Инн» на Висконсин-авеню подкатил черный лимузин, арендованный людьми Эй-Ди-Эм в одной из вашингтонских автопрокатных фирм, и, забрав Американиста вместе с его коллегой Виктором Александровичем, прилетевшим из Нью-Йорка, мягко шурша толстыми шинами, неспешно и важно доставил их в Национальный аэропорт, где в специальном здании, выделенном для обслуживания корпоративных и индивидуальных самолетов, в пустом зальчике, сидя за чашкой кофе, уже ждал немногословный летчик в темно-синем форменном костюме, и проблески седины в его волосах успокаивающе сверкнули как указание на число налетанных часов и необходимый профессиональный опыт. Только профессионалы высокого класса — — и никакого любительства в авиации, обслуживающей корпорации и богатых людей. Третьим желанным гостем Эй-Ди-Эм был советский полпред в мире американского бизнеса Юрий Владимирович Л., тоже старший вице-президент АСТЭС, работающий в Нью-Йорке, сравнительно молодой, с привлекательной ямочкой на подбородке, спокойный и знающий, по-хорошему современный.

«Готовы?» — спросил их летчик. «Готовы».

Небольшой самолет с двумя реактивными двигателями, прилетевший из Дикейтора, тоже стоял наготове, у самого здания. Выдвижной трап па четыре ступеньки касался аэродромного бетона.

Без билетов и стюардесс, с двумя пилотами, спины которых видны были из салона иа восемь пассажиров самолет, подпрыгивая от собственной легкости, быстро и словно бы невсерьез разбежался, взлетел, пробил слой низких облаков и засиял в лучах солнца. Он был французского производства, марки «Фалкон-20», по скорости не уступал реактивным пассажирским лайнерам. В Соединенных Штатах больше ста тысяч частных и корпоративных самолетов. У Эй-Ди-Эм их было три: два для внутренних разъездов руководства корпорации, а на третьем, побольше размером и помощнее, с тремя турбинами, неутомимый мистер Андреас совершал свои частые заморские вояжи, лишь в Лондон и Париж предпочитая летать из Нью-Йорка рейсовым, сверхзвуковым «Конкордом».

За разговорами, кофе и напитками из мини-бара, без которого не обходится ни один такой служебный самолет, они провели полтора часа в солнечном сиянии пад сплошными отарами облаков, прежде чем, пробив облака, увидеть под ними пасмурную равнинную землю, давно распаханные, плодоносные прерии чуть южнее Великих озер.

Земля лежала широко и пустынно оттого, что не было на ней гигантских людских скоплений, не скребла она небо частоколом небоскребов, и лишь фермерские дома и постройки стояли поодаль друг от друга среди убранных полей, и в скупом свете ноябрьского дня кое-где влажно поблескивали металлические маковки силосных башен и шары водокачек.

Пустынным был и маленький аэропорт, куда по-хозяйски приземлился самолет. Усадив в автомобильный фургон с мягкими креслами и скользящей вдоль корпуса дверцей, их повезли в город, и все вокруг дышало холодом и предвестьями снега.

Из незнакомой фамилии в телексном сообщении мистер Бэркет воплотился в Дика Бэркета, провинциального джентльмена средних лет, вице-президента Эй-Ди-dM, который ведал внешними сношениями.

Они прилетели в воскресный день. Совершенно вымершим казался центр города. В здании Дикейтор-клуба, где их разместили в гостевых номерах ЭЙ-ДИ-ЭН, конторы на нижнем этаже тоже были закрыты по случаю выходного дня.

Гостевые комнаты были устланы толстыми коврами, краны рукомойника и ванны тускнели старомодной медью, ставшей новым знаком класса и шика, и лифт на четвертый этаж поднимался лишь с помощью специального ключа, исключая доступ посторонним. Но и эту меру по обеспечению покоя и безопасности редкостных гостей хозяева сочли недостаточной. В коридоре четвертого этажа сидел еще и детина в желтом кожаном пиджаке, и под пиджаком время от времени чьим-то отрывистым голосом напоминало о себе разговорное устройство «уоки-токи» и наверняка скрывалось молчащее огнестрельное устройство.

Когда они спустились вниз прогуляться, детина сопровождал их, действуя в соответствии с полученными инструкциями, хотя получасовая прогулка выявила, что никто и ничто не угрожало трем русским в пустом и стандартно-скучном центре маленького города, продуваемого холодным ветром.

Он оказался городским полицейским, подрабатывающим в Эй-Ди-Эм в свободное время. Его «уоки-токи» было связано со службой безопасности корпорации, оператор корпорации отвечал, когда гости поднимали телефонную трубку в своих номерах, и служебным рекламным сувениром, опять же от корпорации Эй-Ди-Эм, стоял у каждого в номере картонный ящичек, набитый целлофановыми пакетиками с эрзац-орешками, эрзац-конфетами и эрзац-печеньями из соевых бобов — образцами продукции Эй-Ди-Эм.

Наряду с другой зерновой фирмой «Стейли» Эй-Ди-Эм была крупнейшим работодателем в Дикейторе и окружила своих гостей заботой и собственным всеприсутствием. Лишь телевидение в Дикейторе было не от Эй-Ди-Эм, а от трех всеамериканских телекорпораций — Эй-Би-Си, Си-Би-Эс и Эн-Би-Си, которые в воскресный вечер и удерживали по домам местных жителей.

Ужинали в безлюдном Кантри-клаб — Сельском клубе. Дик Бэркет, оторвав от воскресных телепередач, пригласил одного своего коллегу, ведающего в Эй-Ди-Эм продажей зерна, и трех фермеров средней руки, тоже связанных с корпорацией деловыми узами. Двое из фермеров были отец и сын. Сыну было уже двадцать девять лет, и сам он, как выяснилось, был отец трех мальчиков. Компания заняла отдельный кабинет, где ее старательно и неумело обслуживали белокурая девушка и чернявый паренек, подрабатывавшие официантами. Луковый cуп именовался французским, стейк — нью-йоркским, но кухня была незамысловато дикейторской, и разговоры в Сельском клубе были сельские, фермерские.

Фермеры — не дипломаты, присутствие иностранцев не помешало их жалобам на жизнь и главным образом на низкие закупочные цены. В продмагах-супермаркетах цены на продукты в последние полтора десятка лет подскочили вдвое и втрое, но трех фермеров, сидевших за столом, тревожила другая часть экономической картины. Те цены, по которым они продавали свое зерно и свой скот посредникам-оптовикам, были для них угнетающе, а то и разорительно низкими.

Три крепких середняка были из тех семейных, то есть полагающихся на собственный труд, американских фермеров, которых законы конкуренции вытесняют с земли.

Они добиваются на этой земле невиданной в мире производительности труда, рекордных урожаев, но чем выше урожай, тем ниже закупочные цены, тем тяжелее дается каждый доллар вознаграждения за высокопроизводительный труд. А между тем этот труд по самой своей природе требует предельной механизации, все новой и более эффективной техники, и на приобретение ее нужны кредиты в банке, и техника стоит все дороже, и проценты на кредиты — все выше. А не будешь поспевать за другими в вечном напряжении конкуренции, не будешь обзаводиться еще более современной техникой ради еще более высокой производительности, — сдавайся, выходи из дела, продавай свою ферму и ищи себе места в городе, куда к старости так или иначе перемещаются все семейные фермеры, так как труд на земле становится им физически и психически непосильным.

Поднимая голову от кормилицы-земли, эти прекрасные хозяева видят окрест враждебный мир, который, кажется им, объединился ради того, чтобы лишить их заслуженных плодов их труда. И трое за столом в Сельском клубе Дикейтора тоже были преисполнены подозрений.

Они считали, что цены на продовольственные продукты умышленно поддерживаются крупным бизнесом на таком уровне, чтобы американец в среднем тратил на еду не больше пятнадцати — семнадцати процентов своего бюджета и чтобы больше денег оставалось у пего па цветной телевизор или автомашину новейшей марки, какой-нибудь персональный компьютер, видеосистему, модную одежду мало ли их, соблазнов развитого потребительского общества?

Опи с завистью смотрели и на рабочих. У каждого из сидящих за столом были свои истории об этих, па их взгляд, счастливчиках. Один с чувством обделенного жизнью человека рассказывал о родственнике, который двадцать лет проработал на компанию «Катерпиллер», производящую сельхозмашины, в пятьдесят семь лет вышел на пенсию и получает почти столько, сколько зарабатывал, да еще ему оплачивают медицинские счета. Другой жаловался на профсоюзы. Профсоюз рабочих, производящих сельскохозяйственное оборудование, и профсоюз автомобилестроителей добивались все более высоких зарплат, а предприниматели возмещали свои потери тем, что взвинчивали цены на сельхозтехнику и грузовики. И снова выходило, что отдувались фермеры.

Слева от Американиста сидел фермер-сын, симпатичный малый в светлом замшевом пиджаке. Он походил скорее на выпускника провинциального колледжа, чем па земледельца. Фермерский труд не пригнул его к земле, не сплющил, руки его были без мозолей, хотя он говорил, что в страду вкалывает от зари до зари. Молодой человек рассказывал о своей поездке в штат Канзас, удивляясь тому, что тамошние средние фермы несравненно больше иллинойских, а у фермеров вроде него не два, а четыре-пять тракторов и вдвое больше другой техники. Кооперируясь с отцом, молодой человек получал примерно одну треть их общих доходов — тридцать пять тысяч долларов в год. По окончании сезона собирался отправиться с женой на отдых, еще не решив куда — в Майами или на Бермуды. Эти планы поездки на модные курорты, казалось бы, противоречили жалобам за столом, по фермерская жизнь в штате Иллинойс, видимо, включала и то и другое.

Между тем отец молодого фермера жаловался пе только на цены, но и па президентов. На Никсона и Картера, потому что каждый из них на каком-то этапе своего президентства вводил эмбарго па продажу зерна Советскому Союзу. И иа Рейгана — тот хотя и отменил эмбарго, по проявлял полнейшее равнодушие к судьбе фермеров.

Первым дпкейторским утром, наскоро умывшись и одевшись, Американист выскочил из своего номера в коридор. Его появление не застало врасплох нового дюжего охранника. Нет, сидя за столиком, выдвинутым на лестничную площадку, охранник не спал в одиночестве и бездействии, бодрствовал внезапно появившегося русского.

Вместо восьми утра Американист выскочил в семь, упустив из виду разницу во времени с Вашингтоном.

Делать было нечего, он решил прогуляться по утреннему городу. Охранник не отпустил его одного, увязался следом. В начале новой рабочей недели Дикейтор не спешил просыпаться. Машины на улицах были редки, прохожих и вовсе ие было. Большой красный шар солнца, едва оторвавшись от горизонта, выглядывал на востоке в просветах улиц. Полная прозрачная луна еще стояла в зените среди чистого неба. Разгоравшийся день обещал быть холодным и ясным.

Стандартный американский город — бетонные стены и плоские крыши, мостовые, пожарные гидранты, вывески, красный кирпич старых складов, скучный серый камень протестантского храма. Еще один, в общем-то случайный, город оказался па его пути, и Американист вдруг поймал себя на том, что ему здесь неинтересно. Он подумал об этом и про себя смутился от собственного снобизма, тем более что один из жителей Дикейтора, охраняя гостя, выжидающе шагал рядом упругими тяжкими шагами полицейского. Усталость от экстенсивного поверхностного знакомства с чужой жизнью? Вообще от чужой жизни? От профессии, которая накапливает такую усталость? Ему вспомнился старый фильм итальянца Антониони «Профессия — — репортер». Репортер, случайно завладев документами погибшего человека, вдруг по какому-то внутреннему повелению начинает жить его жизнью, а это жизнь не репортера — наблюдателя, а участника разных дел, непонятных, таинственных и опасных. В фильме психологически достоверно было передано именно ощущение профессиональной усталости, неприкаянности, даже отчаяния. Репортера, взявшего себе чужую жизнь и судьбу, убивали под конец в номере отеля, где-то в глубинах Африки, на краю оазиса, который, как марево, возникал среди песков. И он был готов к смерти, он смирился с ней, и так хорошо все это было передало в фильме косые лучи южного солнца, садящегося среди песков, их красный свет, заливающий номер в отеле, и неприкаянный человек, исколесивший так много дорог и теперь лежащий на кровати в усталом ожидании последней минуты своей жизни, так и не ставшей оседлою...

Мимолетный наплыв в сознании.

Но в Дикейторе было утро. И в жизни, хотелось верить, еще не вечер. И здоровяк-охранник пе располагал к философствованию. Он молча шел рядом.

Впервые видит человека из России — и никакого любопытства. Впрочем, большинство людей, как давно заметил Американист, то ли нелюбопытны, то ли считают невежливым, нетактичным задавать вопросы незнакомым людям. Посторонняя жизнь — не их дело. А у корреспондента — это работа, главное дело. По привычке оп стал расспрашивать охранника. Служа в полиции, тот тоже подрабатывал в Эй-Ди-Эм. Американист узнал, что после двадцати лет работы в местной полиции, в пятьдесят лет можно уходить на пенсию — с половиной оклада. А если после двадцати лет остаешься, то за каждый лишний год службы тебе накинут к пенсии еще два процента. Охранник сообщил, что хочет выйти в отставку в возрасте пятидесяти двух лет, проработав в полиции тридцать лет, и что тогда его пенсия будет равна семидесяти процентам оклада.

— Неплохо? — спросил оп. Вспомнив вчерашние фермерские жалобы, Американист согласился: неплохо.

День, как и обещал с утра, был ясным и холодным. Позавтракав в отеле «Амбассадор», где все знали Дика Бэркета и где он извинялся перед гостями за медлительность провинциального сервиса, они уселись в комфортабельный автофургон с затененными зеленоватыми стеклами и по добротным, вполне городским, фермерским дорогам, бежавшим вдоль лоснящихся черноземом убранных полей, предприняли стремительные вылазки в окрестности Дикейтора.

Их всюду ждали — на элеваторе, где со всей работой разгрузки машин и храпения зерна управлялся, сидя за пультом, один-единственный оператор, и на свиноводческой ферме, где хозяин вместе с женой и работником-свинарем на шестистах пятидесяти акрах выращивал кукурузу и соевые бобы на корм свиньям, которых у него была ровно одна тысяча, и каждый вторник, точно по расписанию, отправлял на бойню двенадцать-пятнадцать хрюшек, набравших нужный вес.

Они проехали через маленький, слившийся с сельской округой городок Блу-Маунд, где на каждую тысячу богопослушных жителей приходилось восемь церквей, строго соблюдался сухой закон и большинство жителей имело германские корни; там выяснилось, что Дик Бэркет — это преображенный немец Бурхардт, и преображение произошло не с ним, а с его дальним предком еще во время американской гражданской войны шестидесятых годов прошлого столетия.

И, вернувшись после этих вылазок в Дикейтор, они осмотрели на его окраине часть огромного комбината Эй-Ди-Эм — автоматизированный завод по выработке сиропа из кукурузы и большой, влажно дышащий парник, где методом гидропоники выращивали и каждый день отправляли на рынок двадцать тысяч пучков салата.

Рядом с комбинатом было здание главной конторы Эй-Ди-Эм, и там Дик Бэркет с трепетом, который принято называть благоговейным, приглушив голос и едва ли не на цыпочках, показал гостям одну пустующую святыню — кабинет Дуэйна Андреаса. Над пустующим креслом и письменным столом витал дух Босса, Хозяина, Громовержца. Кабинет был обставлен с провинциальным изыском, как бы выделявшим его из окружающей простоты, даже с кокетством, а за его окном во всей своей безыскусной рабочей наготе вставали корпуса комбината. На стене кабинета висела картина, по манере условная, по смыслу аллегорическая — пять босых мальчуганов в коротких штанишках и с нечесаными головенками. Аллегория касалась пяти братьев Андреасов. Это их детство было босоногим, бедным, в семье амишей — людей из религиозной секты, живущей преимущественно в пенсильванских деревнях и не признающей электричества, водопровода, радио, телевизора и прочих атрибутов технической цивилизации. Оттуда и пошли они шагать, порвав с прошлым и, однако, сентиментально дорожа им в воспоминаниях, пять братьев, из которых один уже умер, трое — в правлении Эй-Ди-Эм, а главный — председатель правления, босс.

Дик Бэркет весь день не оставлял гостей и весь день волновался. Он был вдовец с тремя взрослыми дочерьми.

Одна из них ждала ребенка. Роды могли случиться с минуты на минуту. Сроки, предсказанные врачом, прошли.

Дик не утерпел, завез гостей и па свою ферму. Строго говоря, это была пе ферма, которая дает средства к существованию, а загородный дом — старый, просторный, деревянный, посреди участка в полтора десятка акров с небольшим голым ноябрьским лесочком и стынущим прудом.

Он завел гостей в дом, и они увидели то, что все время стояло перед его отцовскими глазами: молодую смущенную женщину с большим животом и бледным лицом. На ее лице было выражение ожидания и вины от того, что назначенные сроки прошли, а она все еще не рожает и заставляет волноваться мужа, находившегося на работе, и отца. Она сидела у стола, и под рукой ее был телефон, чтобы сразу же позвонить мужу и врачу, и она смущенно посмотрела на неожиданных гостей, не переставая смотреть куда-то внутрь себя, вслушиваться в то, что было слышно ей одной — в тайную жизнь, которую она выносила в своем чреве и которая почему-то запаздывала первым криком возвестить о своем появлении на свет...

И еще отпечаталось в памяти Американиста.

Чистенький, беленький дом — как игрушка или выставочный экспонат, спущенный откуда-то сверху магической невидимой рукой на просторную, плоскую и тоже образцово обработанную землю. Ни комка грязи, пи единой ухабины или вырытой и забытой, заросшей ямы, или колеи, выдавленной в земле тяжелой техникой, или брошенного ржавеющего железа. Никаких заборов, изгородей, штакетников. Открытый всем ветрам и взглядам карточный дом и хозяйственный двор, аккуратно посыпанный гравием. И тоже подобием выставочного экспоната высокий сарай, где стояли — в чистоте и порядке — трактора, грузовики, комбайны. II такая же, как все вокруг, чистенькая и ладная, круглая жестяная башня хранилище отборного кукурузного зерна; когда, поднявшись по металлической лестнице на верх башни, возьмешь его в ладонь, оно невесомым янтарем заструится между пальцев.

Но это был не выставочный павильон, а семейная ферма дяди и племянника Гуликов, которые обрабатывали три тысячи акров земли, своей и арендуемой, через дорогу. Может быть, это была своего рода образцовая ферма — ведь не станут же показывать иностранцам ферму никудышную? Но так или иначе Гулики явно не умели и не хотели хвастаться своим трудом, считая его вполне обычным, да и крестьянское суеверие удерживало их от хвастовства.

На своей земле, в своих стенах хозяева ощущали какую-то беспомощность перед гостями. Впервые наяву видели русских, которыми их постоянно пугали И которые в то же время покупали у них зерно. Впервые в жизни давали нечто вроде интервью корреспондентам (знали ли они эти мудреные слова — интервью и корреспонденты?). И к тому же незнакомые люди из непонятной страны озадачивали дядю и племянника своим нефермерским английским языком и упорными вопросами об урожаях и урожайности. Главное для них, двух американских фермеров, были не урожаи, пусть рекордные, не число бушелей с акра земли, а себестоимость продукта, соотношение в долларах между вложенным и вырученным. Самое главное состояло в том, чтобы удержаться хотя бы на четырех процентах прибыли на вложенный капитал, ибо даже над образцовой фермой постоянно висела угроза разорения, не позволявшая расслабиться и заставлявшая бежать и бежать в беспощадной гонке конкуренции, добиваясь, чтобы бушель зерна ни на цент не обходился тебе дороже, чем соседу. А как добьешься, если соседями становятся все чаще не семейные, а промышленные фермы, зерновые корпорации. Многих и многих конкуренция уже вытеснила с земли. «Девяносто процентов из них готовы были бы вернуться назад, на землю… Ведь это в крови… Это ни на что не променять», — повторял старший Гулик.

Дядю звали Ричард, племянника — Херберт. И корни их на этой земле в окрестностях Дикейтора уходили вглубь на полтораста лет, па пять поколений. Ферма была одна, обрабатывали одну землю, но жили на два дома — дядя с женой бездетные, а племянник, чтобы показать редких людей, привез в дом дяди и двух своих хорошеньких дочерей-старшеклассниц.

И вот в гостиной чистенького беленького домика, из окон которого виднелась на все стороны кормилица-земля, нескладно расселись два бизнесмена — американский и советский, два журналиста и два фермера, уже как переставшие чувствовать себя хозяевами и оттого знавшие, как рассадить гостей, а из соседней комнаты выглядывали жена Ричарда Гулика и две дочери Херберта.

Это было интервью как бы на дому — пришло в голову Американисту. В больших, да и малых городах работа отделена от дома, от семьи. А тут и дом, и работа рядом, вместе — вот какое открытие вдруг сделал он в гостиной фермерского дома, привыкши к разговорам в городах, в кабинетах чиновников, бизнесменов и журналистов. Тут чашкой кофе с домашним печеньем угощала не секретарша, а жена фермера. Тут, когда теряешь работу, теряешь и дом, потому что все это вместе и называется твоей фермой, твоей землей. Тут твои корни, и если тебя отсюда выдернут, то уж точно — с корнями.

Ричард Гулик сидел на стуле почему-то посредине комнаты — в своем собственном доме, как на допросе, позабыв снять красную кепочку с длинным козырьком, и время от времени поглядывал, как бы обращаясь за помощью, на Дика Бэркета. Племянник Херберт был жилист и долговяз, под два метра ростом. На нем была рабочая куртка, тяжелые желтые ботинки и та же красная фермерская каскетка на голове, и поза его тоже была скованно-принужденной.

В обветренных лицах дяди и племянника, в их длинных руках и неуклюжих сильных телах проступали десятилетия той работы, когда человек по-библейски, в поте лица своего, добывает хлеб свой, видя в этом свой долг перед близкими и предназначение на земле, — и этот пот не перестал катиться от того, что в придачу к двум парам собственных рук были трактора, комбайны, грузовики и прочая техника, не меньше, как сообщил старший, чем на полмиллиона долларов. Таких работяг, хлеборобов, людей от земли смешно было бы и спрашивать! хотят ли они мира с нами? Ответ был на их лицах, в их руках: а как же!

А из соседней комнаты выглядывали две молоденькие девчушки — беленькие, пушистые, кровь с молоком, расцветающие сельские красавицы, вполне пригодные на роль cover girls, то есть тех девушек, которых помещают на свои обложки вполне пристойные иллюстрированные журналы. Их щеки горели от молодости, здоровой жизни на воздухе и смущения, их глаза сияли от любопытства.

Но еще что-то такое проглядывало, проступало в выражении их лиц и глаз, что-то такое, что как будто мешало им верить глазам своим, видящим первых в жизни и вроде бы нормальных, мирно настроенных и даже иногда улыбающихся людей из далекой России. Что же такое проступало в их свежих милых лицах и как бы даже искажало их, застилало открытую доверчивость и доброжелательность, свойственную юности, той поре, когда человек как чистая доска, на которой жизнь еще не успела написать свои предостережения, сомнения, подозрения и страхи? Что же это было?

Ах, знакомая пелена, знакомая гамма. На чистой доске уже постарались кое-что понаписать взрослые дяди и тети на школьных уроках обществоведения и политграмоты и, конечно, успел потрудиться телеэкран. Сквозь естественную доверчивость юности в выражениях их лиц проступали подозрения, предвзятость и предрассудки разделенного мира и века, и две девушки не знали, чему верить — предрассудкам или первому личному опыту.

В Нью-Йорк они улетели тоже самолетом Эй-Ди-Эм — и вместе с Дуэйном Андреасом. Он прилетел откуда-то накануне вечером и теперь снова покидал Дикейтор, отправляясь по делам в Париж. Он был свеж, деятелен и, по обыкновению, насмешлив. Сел на хозяйское место, в правом углу дивана, размещавшегося у задней стенки пассажирского салона, чтобы иметь под рукой упрятанную в обшивке трубку радиотелефона, по которому во время двухчасового перелета он раз пять разговаривал и с Нью-Йорком, и с Дикейтором, и еще с кем-то. С раннего утра он был снабжен свежими нью-йоркскими газетами и поделился ими с попутчиками, выбрав себе самую деловую и полезную-«Джорнэл оф коммерс». Эту газету, сообщил он, доставляет ему в Дикейтор частное почтовое агентство «Федерал экспресс», и каждый номер обходится в двадцать пять долларов. «Самая дорогая газета в мире»», — заметил он с усмешкой человека, который отнюдь не бросает деньги на ветер даже тогда, когда платит девять тысяч долларов в год всего лишь за газету.

Они подошли к Нью-Йорку со стороны океана, приземлились в аэропорту Кеннеди, подрулив и там к зданию частной авиации, где уже ждал вызванный пилотом по радио маленький аэродромный автобус. Андреас спустился по трапу, пилот подал хозяину плащ и плоским кейс, а в руку водителя автобуса су пул зеленые бумажки чаевых. Попрощавшись с попутчиками, маленький щуплый человек уехал в аэровокзал компании «Эр Франс», чтобы через полтора часа сверхзвуковым «Конкордом» вылететь в Париж и прибыть туда еще через три с небольшим часа, поздним вечером. Он летел туда на два дня, для переговоров с французским министром торговли.

Французское правительство, рассказал он по дороге, платит своим крестьянам хорошие субсидии за выращивание сахара. И вот благодаря этому производство сахара во Франции чрезвычайно поднялось за последние годы, и французы, выбрасывая его по демпинговым ценам, лихорадят мировой рынок.

— Придется пригрозить министру, — посмеивался Андреас. — Если они не займутся этой проблемой, мы напустим на них американское правительство.

Против ожиданий рассматривание трех точек, вылившееся в рассказ еще об одной поездке Американиста, затянулось. Сев за стол, автор, если можно не спешить, подчиняется ритму работы, а она невольно следует ритму описываемой им жизни. Взять хотя бы подробности, которые автор не хочет миновать, хотя их, быть может, и сочтет ненужными иной читатель. Их, эти подробности, легко сокращать, когда описываешь знакомую всем нам нашу жизнь, — читатель в таком случае восполнит их собственным знанием и воображением. Но как опишешь кратко впечатления о чужой жизни, где даже знакомые предметы не только называются, по и выглядят по-другому. А что уж говорить о людях? Как пропустишь подробности, если именно невысказанность движет твоим пером?

Тем пе менее автор опускает многое из впечатлений новой поездки Американиста, не имея намерения писать еще одну книгу. По он просто должен рассказать о встрече с Томасом Пауэрсом, тем самым американским журналистом с холщовой сумой, который еще раз навел нашего путешественника на мысль о том, что мир тесен, наш расколотый и разделенный мир, где все мы — путники И все мы — спутники и где в роковом смысле все мы связаны одной судьбой, как одной веревочкой. Разве не эта встреча в конце концов помогла создать эмоциональную критическую массу, без которой не появилось бы статьи Американиста о тесном мире и, быть может, книги о его путешествии?

Опубликовав те свои сентиментальные заметки отес— пом мире, Американист втайне надеялся и па отклик оттуда, из-за океана, от человека, встречу с которым описал. Заметки его не были исповедью. Но искренность в них, несомненно, была, искренняя попытка пробиться к бородатому американцу с сумой, к одному из озабоченных американцев. И был еще, если потрезвее и понаучнее взглянуть, некий опыт: поймет ли он этот порыв? В сентиментальных — и субъективных — заметках был заложен вопрос объективного порядка — о возможности понимания двух людей, двух журналистов из разных миров: дойдет ли до него в Америке большая статья, посвященная встрече с ним и опубликованная с добрыми намерениями в известной советской газете? Слышат ли они нас? Читают ли? Способны ли на контакт? Не пустые вопросы, потому что без контакта нет понимания, а без понимания не жди впереди ничего хорошего.

Вскоре после возвращения из писательского Дома творчества, где он сладостно создавал первый вариант своей книги, в суматошные часы предновогоднего дня, когда так убыстряется старое время, как будто завтра начнется совсем новое, Американист получил вдруг поздравительную открытку от Саши, своего коллеги из Вашингтона, и в том же конверте журнальную вырезку, на тридцать страниц, с новой большой статьей Томаса Пауэрса, где тот описывал и впечатления своих московских встреч.

Американист спешно полистал статью и удостоверился: его опыт не удался! Американец не прочел и ие услышал газетных излияний Американиста.

Это был чувствительный удар не только по самолюбию, ио и по надежде. Говорят о контактах с внеземными цивилизациями. А есть ли между земными? Он отлично отдавал себе отчет в малости и частности своего опыта, но в то же время исключал случайность полученного результата. Так тесен ли мир? Находим ли мы друг друга? И если такой встревоженный американец не слышит тебя в такое опасное время, то что же пас в самом деле ждет?

От этих вопросов ои не мог забыться и за городом, среди лечащих душу белых полей и в ту ночь, когда на берегу замерзшей Пахры вместе с Егором, Игорем и Виктором, с женами и друзьями они штурмом брали Новый год, жаря шашлыки на костре.

Издалека, в пляшущих отблесках огня мужчины в зимних куртках и вязаных шапках создавали силуэты средневековых ратников. А вблизи вдруг лезли в голову видения ядерного аутодафе. Когда в костер летел еще один ящик, принесенный со свалки на хозяйственном дворе, его деревянные планки вспыхивали и огненно таяли, напоминая жуткие кадры из сенсационного американского телефильма о ядерной войне — «На следующий день». На этих кадрах, переносящих действие в город Лоуренс, штат Канзас, так же мгновенно, как легкие планки в костре, так же красно вспыхивали, просвечивая через испаряющуюся кожу, человеческие ребра, чтобы через неуловимую долю секунды стать частью обуглившегося скелета, а через другое мгновение — бесследно исчезнуть.

Небо над веселящимися людьми было молчаливым и торжественным.

… Надмирно высились созвездья в холодной яме января.

Потом Американист внимательно и неспешно прочие тал публикацию Томаса Пауэрса «Из-за чего?» и должен был, преодолев обиду, признать, что это было серьезное журналистское исследование, честное и отчаянное. Американец рыл, как крот, и в древнюю историю — до Перикла и Аристотеля, и в новейшую, пытаясь понять, из— за чего может возникнуть ядерная война, есть ли причины, которые могут оправдать ее. Он не нашел никаких разумных причин — в мире, разделенном пропастью двух систем, ни одна не выиграет и обе проиграют в результате ядерной катастрофы. Но воины, убеждал он читателя, никогда не были подвластны логике и здравому смыслу и начинались не потому, что для них находились рациональные основания, а потому, что существовали страх и подозрительность враждующих сторон и армии и оружие были готовы к войне. «Проблема не в злых умыслах той или иной из сторон, — писал он, — по в нашем удовлетворении состоянием враждебности, в нашей готовности идти не тем путем, в том, что мы полагаемся на угрозу истребления, чтобы спастись от истребления».

Томас Пауэрс писал в своей статье, что прежние его публикации вызвали интерес у публики и что оп ц0 отказывается выступать в разных аудиториях, когда его приглашают. После каждого такого выступления следуют обычно вопросы, прежде всего о видах ядерного оружия— как выглядят, как действуют, верно ли, что они так точны, что могут попасть в футбольное поле на другой стороне земного шара? Да, верно. И при таких выступлениях, писал он, он отвечает, как может, на остальные вопросы. И постепенно слушатели расходятся.

Но остается один человек.

Он ждет, когда все уйдут, этот последний человек с последним вопросом.

Так же подходят к цыганкам-гадалкам, вроде бы лишь смеха ради, вроде бы без всякого суеверия, но с трепетом душевным, чтобы спросить самое заветное: а сколько мне жить осталось? Гадалки различают таких людей за версту, писал Томас Пауэрс, и он тоже научился сразу же распознавать своего последнего слушателя с его последним вопросом. Человек дожидался, когда все уйдут, чтобы один на один, без утайки, получить доверительный и достоверный ответ.

— А война будет? — спрашивает этот человек. Но нет его, точного ответа, и человек слышит от журналиста: не знаю…

Через некоторое время в редакционной почте получил Американист письмо и от самого Томаса Пауэрса с ксерокопией его статьи и с просьбой сообщить мнение. Нет, американец все-таки не забыл об их летней встрече, о тревожном подтексте их беседы, об их попытке пробиться друг к другу кратчайшим путем — от сердца к сердцу.

Американист вкратце отвечал своему знакомому, что статья его сильная и, увы, мрачная. И направил ему две своих газетных статьи. В первой, в сентиментальных заметках, которые самотеком так и не дошли до американца, содержались знакомые нам рассуждения. Вторая статья касалась впечатлений от новой публикации Томаса Пауэрса. Такие люди, как он, писал Американист, понимают, что мы не можем перевоспитать или переделать друг друга при помощи ядерного оружия. И мы должньї добиваться, чтобы понимающих людей становилось все больше, и это понимание превращать в орудие сохранения и укрепления мира.

Между ними наладилось подобие личной и крайне нерегулярной переписки.

Месяца через два или три пришло ответное письмо из маленького, гористого и лесистого штата Вермонт, где американец жил с женой и тремя дочерьми. Он писал, что долго не отвечал, так как искал переводчика, который перевел бы две статьи Американиста не приблизительным, а точным языком. Он сообщал, что теперь прочитал обе статьи в полном переводе и что ему было интересно взглянуть на себя глазами русского и увидеть путника ядерного века с холщовой сумой. Он сообщал также, что теперь занят темой ядерной зимы. И еще писал, что от издателей своих книг требует выпускать их на такой бумаге, которая не желтеет и не ветшает от времени — тогда его внуки и правнуки без помех смогут узнать, какие проблемы волновали нас в наши дни.

В отношении особо прочной, долговечной бумаги Американист подумал: этакий снобизм, с жиру бесятся. Но по крайней мере утешало, что его знакомый, несмотря на мрачные свои предощущения, надеется дожить до внуков и правнуков и, более того, считает, что им могут быть интересны наши книги.

Примерно через полтора года после первой встречи в Москве они снова встретились очно, когда Американист приехал на президентские выборы, в Нью-Йорке, на дружеской почве Шваб-хауза, у Виктора и Раи. Пауэрс специально прилетел из Вермонта, благо расстояние невелико.

В мыслях эта встреча представлялась Американисту как одна из главных в его новой поездке, как бы раздвигавшей ее журналистский и человеческий смысл. Но оказалась слишком короткой, зажатой в промежутке между двумя другими встречами того дня — с главным редактором влиятельного журнала и главным редактором не менее влиятельной газеты.

Американист узнавал и не узнавал американца, с которым ощущал странную, необходимую и, однако, непрочно-условную связь. Он был проще и как бы случайнее своих умных глубоких сочинений. Казался похудевшим, бородка выглядела менее окладистой, чем в описании Американиста, а голубые щупкие глаза как бы невзначай приглядывались к трем русским и их неамериканской жизни в Америке.

Пауэрс, как выяснилось, сам был родом из Нью-Йорка, где до сих пор проживали его отец и брат. Переселился в штат Вермонт, потому что там дешевле было жить, лучше работалось в тиши и имелась возможность обзавестись собственным домом.

Виктор рассказал ему о Шваб-хаузе, где более двадцати лет сменяли друг друга в квартире на восьмом этаже советские корреспонденты. Краснокирпичный Шваб-хауз собирались превратить в кооперативный дом. Владельцы затеяли эту операцию, чтобы избавиться от действия закона, который не давал им бесконтрольно повышать квартплату жильцам, и получать как можно больше денег. Жильцам предлагалось выкупить квартиры или же покинуть дом к определенному сроку. За трехкомнатную, где когда-то с семьей провел свои нью-йоркские годы Американист, Виктор должен был выплатить двести пятьдесят тысяч долларов. Фантастика! Но это, конечно, окупилось бы лет за десять: в противном случае преемникам Виктора все равно придется снимать новую квартиру где-то в другом месте Манхэттена — за две или три тысячи долларов в месяц! Попробуйте посчитать. Однако редакционная бухгалтерия не заглядывает так далеко вперед и не планирует такой долговременной экономии.

Томас Пауэрс говорил, что на открытом рынке такая квартира с роскошным видом на Гудзон обойдется в четыреста пятьдесят тысяч долларов. Сумасшествие! Он объяснял сумасшествие тем, что за последние два десятка лет шестьсот-семьсот тысяч «синих воротничков» покинули Манхэттен и взамен их поселились «белые воротнички», люди свободных профессий — они хотят жить на уровне «верхнего среднего класса» и именно в престижном Манхэттене, платя за престиж бешеные деньги.

Но не о сумасшедших ценах и бешеных деньгах писал американец в свежем номере своего журнала. Как новую визитную карточку он вручил Американисту новую статью — о ядерной зиме.

Знакомы ли вы с этой теорией, читатель? Ученые, наши и американские, выявили еще одно возможное последствие ядерной войны, которое, кратко говоря, будет состоять в том, что в результате множественных ядерных взрывов солнечным лучам будет перекрыт путь к земной поверхности, из-за чего повсюду на земном шаре произойдет резкое снижение температуры. Наступит ядерная зима. Уцелевшие от катастрофы живые существа и растения вымерзнут от вечной зимы даже в тропиках, будут обречены на холодную и голодную смерть. И с этим новым научно прогнозируемым тотальным ужасом в наш парадоксальный век связываются некоторые новые надежды па уменьшение ядерной угрозы, потому что картина самоубийственности ядерного конфликта становится еще более достоверно-безумной…

За беседой и обедом они провели в Шваб-хаузе два дружеских часа. Американец понравился и Виктору, который молодым связистом прошел войну, видел разные виды и понимал толк в людях. Он ушел с сувениром — баночкой зернистой икры и потом письмом из Вермонта благодарил Раю и Виктора за гостеприимство и шутливо сообщал, что дети его, никогда не видевшие русской икры, слава богу, принимают ее за тараканьи яйца, что дает ему возможность в одиночку наслаждаться знаменитым деликатесом.

Американист, вернувшись в середине ноября в Москву, также получил вскоре письмо от Томаса Пауэрса. Из письма он узнал, что зима уже пришла в Вермонт и что вермонтец на эту, к счастью обыкновенную, зиму предусмотрительно запасся дровами, купив семь больших вязанок и уложив их в погребе своего дома поленницей высотой и шириной в четыре фута и длиной в пятьдесят шесть футов.

«К весне все поленья до единого вылетят через трубу, — писал он, — К весне я также буду почти на половине своей новой книги».

Американист попытался представить, как выглядит этот вермонтский дом, и как в солнечный морозный день красиво поднимается в небеса дым из краснокирпичной трубы, и как знакомый американец, которого ему хотелось бы считать другом, пишет свою книгу о безумной ядерной зиме, мечтая о наступлении обыкновенной весны — и времени разума.

март — апрель 1985 г.

Они прошли Лафайет-сквер, где современные бездомные бродяги с пустыми взорами, сидящие на скамейках или бесцеремонно валяющиеся на траве, привычно соседствуют с зеленоватым бронзовым героем — генералом конца XVIII века на заплесневевшем бронзовом коне и с такой же треуголкой в руке, поднятой в приветственном жесте. Они пересекли по зебре перехода Пенсильвания-авто в той части, где, разделяя ее вдоль, тянулись две линии монолитно-внушительных, бетонных надолбов высотой повыше колен — новая предусмотрительность секретной службы, преграда самоубийцам-террористам, которым взбрело бы в голову, разогнавшись на тяжелом грузовике, сокрушить железную решетку и, пренебрегая сохранностью идеально выстриженных газонов, напролом устремиться с грузом взрывчатки к белоколонному портику Белого дома.

Еще со стороны сквера, еще не ступив на зебру, они увидели на другой стороне полдюжину телеоператоров и догадались, что ждут именно их, и прибавили шагу, решительности, напора и такими подошли к будочке контрольно-пропускного пункта, и телеоператоры, дав навстречу почти беззвучные очереди из своих орудий производства, попятились перед ними. Щеколда в железной решетчатой калитке автоматически щелкнула, пропустив четверых, два стража тщательно проверили их по какому-то списку и по советским загранпаспортам и од— ного даже заставили вернуться и, выложив массивный ключ от номера в отеле «Медисон», снова пройти через чувствительные воротца, засекающие наличие металла в одежде и под одеждой. Когда и эта преграда осталась позади и четверо двинулись дальше скорым и еще более решительным шагом, грудь в грудь, не отставая и даже как бы пытаясь опередить друг друга, правую из двух дорожек, ведущих к служебному западному крылу Белого дома, примерно на половине пути загородила еще одна шумная, шевелящаяся, толкающаяся, живая баррикада из полусотни телевизионщиков, и из нее несколько голосов крикнули почти хором: «Какие вопросы вы зададите?», а известный своей настырностью корреспондент Эй-Би-Си крикнул еще и в одиночку, с насмешкой в голосе: «Спросите ли вы его об «империи зла»? Возбуждение росло вместо с сознанием того, что они стали знаменитостями на час, но шли они не сбавляя шага, не отвечая американским коллегам и лишь молча улыбались, и живая баррикада, щелкая, шаркая, толкаясь, подпустила их вплотную и попятилась, отступила, рассыпалась на том расстоянии от входа в западное крыло, на котором ей положено было исчезнуть, и у дверей их беспрепятственно пропустил одинокий церемониальный marine — солдат морской пехоты, в парадном глухом темно-синем мундире, короткая стрижка под фуражкой с белым верхом, грудь колесом над белым ремнем, длинные ноги в темно-синих наглаженных брюках, слегка выгнутые от упругой силы и от особой парадной выправки, и покрытые лаком, черные, тяжелые ботинки с толстой бесшумной подошвой.

Внутри не было света дня, недалеко от входа сидела за столом ничем не запомнившаяся секретарша, но гренадерского роста, массивный негр-швейцар в светло-коричневом сюртуке запомнился, он принял плащи, повесив их в крохотной раздевалке, размер которой указывал, что посетители вряд ли бывают здесь большими группами и что важные люди, приезжающие сюда в теплых лимузинах, даже зимой обходятся без верхней одежды в южном городе Вашингтоне.

Они ждали возле большого овального стола для заседаний в сумеречной Рузвельтовской комнате, где на стенах висели портретные изображения двух президентов Рузвельтов— Франклина Делано, известного нам по боевому союзу военных лет, и Теодора, который президентствовал в начале века, был одним из провозвестников и первых практиков американского империализма и прославился среди прочего часто вспоминаемым и сейчас изречением: «Говори мягко, но носи большую дубинку». В Рузвельтовской комнате Рузвельт-ранний забивал Рузвельта-позднего и числом изображавших его живописных полотен, и комнатного масштаба воплощениями в бронзе; к тому же, узнали они, он был, оказывается, лауреатом Нобелевской премии мира — вряд ли за большую дубинку, скорее за умение мягко говорить.

Когда раздался не сразу услышанный ими сигнал, означая, что посетителей можно вводить, американцы, приставленные к четырем советским журналистам, метнулись было вправо, но дверь открылась другая, с противоположной стороны, и после слабо освещенной Рузвельтовской комнаты через открывшийся проем двери в глаза ударил ослепительный свет телевизионных ламп, направленных на стоящего у стены своего кабинета называемого Овальной комнатой, президента США Рональда Рейгана, и они гуськом двинулись в этот свет, один за другим подходя к президенту, который каждому протягивал руку с любезным выражением лица, и они тоже каждый в меру умения, любезно улыбались в ответ перед телевизионными камерами, хотя не могли с ходу сообразить, как повернуться при этом, чтобы наилучшим образом выглядеть на телеэкранах в выпусках вечерних новостей. В Овальной комнате было многолюдно не только от телевизионщиков и фоторепортеров, допущенных на несколько минут, но и от должностных лиц. Важные и даже очень важные сами по себе, должностные лица становились там менее важными и, казалось, почти неважными в присутствии президента, и четверым некогда было рассматривать их в эти первые ослепительные мгновения.

Потом, по приглашению президента, они по двое уселись на два стоящих друг против друга мягких светлых домашнего типа дивана, которые разделял легкий полированный полускладной столик. Президент уселся в полукресло с высокой спинкой, закинув ногу на ногу и приподняв на уровень груди скрещенные в пальцах руки, За ним был неразожжеиный камин с начищенными до блеска медными приспособлениями для поддержания огня. Стены кабинета были светлыми, картины на стенах — не батального, а скорее помещичье-пейзажного типа, и было как-то не совсем вежливо, отведя взгляд от человека в полукресле, разглядывать другую, главную часть кабинета, где стоял небольшой и тоже как бы домашнего типа письменный стол, а за ним мягкое кресло и по бокам у степы, в специальных стойках, национальный флаг и президентский штандарт.

Рассевшись, они молчали еще с минуту, потому что съемка продолжалась, и президент привычно щурился и даже закрывал глаза, не меняя позы. Морщины шеи и пигментные пятна на тыльной стороне скрещенных ладо пей выдавали возраст семидесяти четырехлетнего Рональда Рейгана, но сидел он не сутулясь, очень прямо, высоко держа маленькую голову, на которой черно и молодо поблескивали густые волосы. Выражение лица было ли приветливо-сдержанным, то ли приветливо-жестки. Одет он был солидно и щегольски, от полуботинок пряжкой до красного галстука в косую темно-синюю полоску, и, наблюдая его такого, вечно готового к съемкам и явлению публике на главных подмостках политической жизни, такого органически театрального, Американист вдруг вспомнил свою сестру, которая в подобных случаях, видя людей менее значительных, но таких же свеженарядных, говорила: как из подарочной коробки...

Да, и он был в Овальной комнате Белого дома, персонаж нашего документального повествования, которому — разве не предупреждали мы об этом? — никак не угнаться за движением жизни с ее фантастическим реализмом. И он был там, Американист, совершив еще один вояж за океан на границе октября и ноября (опять этот постоянно присутствующий на наших страницах поздний осенний сезон!) в компании давних коллег и знакомых — Геннадия, Всеволода и Генриха, и визу в американском посольстве в Москве они получили на этот раз пе через три недели, а на следующий день, и под визой была приписка от руки, объясняющая цель поездки: «Интервьюировать мистера Рональда Рейгана, президента Соединенных Штатов Америки».

И старшой в их маленькой временной группе был Геннадий, старинный друг, с которым последнее совместное интервью Американист брал, помните, у Германа Капа.

Они опять летели в Вашингтон на перекладных — через Монреаль и Нью-Йорк, но всюду их встречали коллеги и быстро перебрасывали с одного аэропорта в другой, и старшой в своем светло-желтом плаще и без какой-либо ручной клади, всегда сопутствующей нашим соотечественникам, шагал впереди быстрой, деловой и очень уверенной походкой, как будто не реже раза в месяц ему приходилось летать на другой континент брать интервью у руководителя другой ядерной державы и оп прекрасно знал, как это делается, и нисколько не сомневался в успехе.

По официальному хронометражу Белого дома они провели в Овальной комнате всего сорок две минуты, не успев задать и трети подготовленных вопросов во время этого, всего лишь второго за историю, интервью советских журналистов с американским президентом. Сорок две минуты Американист ощущал за спиной затаенное дыхание собравшейся в помещении мужской американской артели, всей президентской рати, которая как бы из зрительного зала смотрела на сцену, и слышал, как облеченный верховной властью американец, сидевший перед ними в полукресле, положив ногу на ногу И скрестив пальцы рук, под которыми скрывался прицепленный к правому борту его пиджака крошечный микрофон (им всем прицепили микрофоны), говорил о необходимости мира и хороших отношений двух стран, говорил то, что хотелось бы от него услышать, и тут же говорил не совсем то — или совсем не то, что привыкла печатать газета Американиста на своих международных полосах...

Это интервью, которого добивался Белый дом, было штрихом в большой картине, одним из эпизодов обширнейшей подготовки к встрече высших руководителей двух держав, первой за шесть с лишним лет опасно ухудшавшихся отношений. Не прошло и двух недель со дня интервью, как Американист, вернувшись из Вашингтона в Москву, отправился специальным корреспондентом в Женеву и стал там одним из свидетелей встречи, за которой наблюдал весь мир.

Он попал в Женеве в разноязыкую орду из трех с лишним тысяч представителей мировой прессы, шумно обживших на несколько дней мрачноватое снаружи, но вполне удобное внутри здание Международного пресс— центра. Как советскому журналисту, ему, однако, повезло больше, чем многим из его западных и восточных коллег. Не на гигантском телеэкране в главном зале пресс-центра, а воочию, своими глазами наблюдал он первый момент первой встречи советского и американского руководителей на трехэтажной, из серого камня вилле «Флер д О», построенной более ста лет назад французскими банкирами-протестантами в женевском предместье Версуа и временно арендованной американским правительством.

Было серое зябкое ноябрьское утро, низкая облачность закрывала небо. Метрах в полутораста от виллы Женевское озеро, куда-то припрятав все свои воспетые красоты, рябило свинцовыми волнами. С озера дул холодный ветер, который до костей пробирал репортеров и как будто обтекал стороной наотрез отказывавшихся мерзнуть телохранителей из обеих стран, заблаговременно взявших под свой жесткий контроль место встречи.

Тридцать самых допущенных журналистов ждали У правого крыла лестницы, поднимавшейся к высокой стеклянной двери виллы, за металлической рейкой, куда оттеснили их телохранители. Напротив тридцати по другую сторону посыпанной гравием подъездной дорожки, па специально сколоченном деревянном помосте, мерзло и волновалось еще одно пресс-воинство, па сто с лишним человек.

Все они были с синенькими бирками пропусков на плащах и пальто, все мимолетные гости на этой вилле, приехали и уехали, а могучее дерево платан — с обнаженным толстым стволом и без синенькой бирки — был местный старожил. Топырясь во все стороны ветвями перед фасадом дома, он выступал как свидетель от самой природы. На голых ветвях его трепетали остатки сморщенных желтых листьев. К берегу озера уходил пологий склон, на котором редко стояли мохнатые хвойные деревья с ветвями, свисавшими как у наших ив. На берегу перед холодной рябью воды ветер хлопал на флагштоках двумя полотнищами красных швейцарских флагов с белыми крестами и время от времени, как будто на учениях, пробегали по кромке берега потешные фигурки швейцарских солдат, напоминая о посильном участии маленькой нейтральной страны во встрече руководителей двух ракетно-ядерных гигантов.

Такой была подготовленная сцена, и представители средств массовой информации должны были молниями письменных сообщений и, главное, мгновенными телевизионными кадрами информировать мир о начале встречи. И ровно в десять часов утра — мягкое шуршание по гравию шин тяжелой машины, и она медленно выкатилась из-за угла виллы, большая, черная, блестящая, с советским флагом, и остановилась напротив лестницы. Рейган, ждавший гостя за парадной дверью виллы, вышел и начал спускаться по лестнице, и дверца советского лимузина открылась, в сером пальто и шляпе показался М. С. Горбачев и, сдержанно улыбаясь, снимая шляпу, сделал несколько шагов навстречу американцу, и они встретились — встреча произошла! Их никто не представлял друг другу, они узнали друг друга и так и обменялись рукопожатием, два самых известных своим положением современника, и вместе пошли вверх по лестнице, и все было очень просто, неожиданно просто, так могли поздороваться любые два человека, по особая насыщенная тишина, стрекот и щелканье техники, напряженное дыхание свидетелей — летописцев современной эпохи выдавали важность тех секунд и часов, которые за секундами следовали… .

Давая этот словесный набросок женевской встречи, автор на манер старых художников хотел бы мельком изобразить за металлической запретной рейкой слевау основания лестницы, среди волнующихся собратьев-журналистов, тянущихся к двум лидерам глазами и объективами, и человека с блокнотом в руке, средних лет, с иззябшим лицом и нахлобученнойн а голову меховой шапкой, обозначив присутствие Американиста при этом примечательном событии. Но наш век не довольствуется приемами старых мастеров. Наш век требует не только нового мышления, но и нового воображения, и вот, набросав свой словесный эскиз, автор хотел бы отойти от виллы «Флер д'О» и как бы подняться над нею, и вот уже видны не только два самых известных землянина-современника, стоящие рядом, и не только гроздья репортеров-свидетелей, под зоркими взглядами телохранителей регистрирующих эту встречу, но и ноябрьские скудные лужайки и голые деревья видны, и знаменитое озеро, свинцовым провалом лежащее меж заснеженных гор, и все выше и выше, все меньше озеро и горы, уже возникли очертания морей и континентов, и еще выше, еще выше — и...

… открылась бездна звезд полна; звездам числа нет, бездне дна…

И мы видим бело-голубой, сказочно-прекрасный, хрустально-хрупкий земной шар. Мы видим эту новую землю с высоты нового неба, из бездны, которой нет дна, из космоса, который разверз теперь новую пропасть опасностей и разногласий, потому что там, по другую сторону, и космос хотят заселить оружием на случай грядущих войн...

Но это уже тема для новых путешествий и книг, которые напишет тот или иной американист, хотя и наш не хотел бы совсем откладывать в сторону перо, тем более что начался новый диалог двух стран и после достигнутой договоренности о возобновлении прямых рейсов Аэрофлота летать в Америку снова становится легче.

Декабрь 1985 г.