Часть 2

Анкетные нововведения подкрепляли старый вывод: в Америке не существует наших проблем с жилищной пропиской, да, впрочем, нет и самой прописки как таковой, но зато есть свои проблемы, связанные с человеческим одиночеством, разделенностью, потерянностью. Была глубокая ночь и тишина, и в комнате, где он все еще сидел за письменным столом, вчитываясь в свои листочки и что-то черкая в них, единственным звуком было раздражавшее его, необъяснимое жужжание люминесцентной настольной лампы. Время от времени, не стерпев, oн пробовал прихлопнуть жужжание, как надоедливую муху, и с силой ударял кулаком по тяжелой подставке лампы. Звук обрывался, по потом возобновлялся вновь. И наконец трель ожидавшегося им телефонного звонка резко и сильно разрезала ночную тишину.

Он быстро схватил трубку, как всегда хватал ее, опасаясь, что ночной звонок разбудит жильцов соседней квартиры, хотя никогда никого не слышал там, за стопой. Голос операторши с международной телефонной станции где-то под Нью-Йорком произнес его фамилию по-английски с ударением на другом слоге, отчего она прозвучала чужой и торжественной, и сообщил, что его вызывает Москва. В трубке послышались приглушенные звуки межконтинентальных радиосфер, отдаленный шорох и гул, и на этом мощном таинственном фоне раздался звонкий голос московской телефонистки. Голос ее не был так профессионально поставлен, как у американки, но зато она произнесла его фамилию по-русски и сообщила, что его вызывает газета. И, завершая эстафету женских голосов, его по имени-отчеству назвала редакционная стенографистка Оля, сидя за плотно закрытой, тяжелой дверью одной из телефонных будочек на третьем этаже родного газетного здания. «Что мы сегодня будем делать?» — спросила она. И он ответил что и, придвинув листочки, начал диктовать подготовленную корреспонденцию, произнося не только слова, но и запятые, точки и другие знаки препинания, по буквам, чтобы не перепутали, давая имена и названия. При этом он с удовлетворением убедился, что старый навык не пропал, и одновременно испытывал чувство, тоже старое, неловкости от того, что передававшийся им текст не мог заинтересовать Олю, не имел, в сущности, никакого отношения к той жизни, которой она жила, к тем житейским новостям и толкам, о которых она, попивая чай, будет разговаривать с другими стенографистками, как только пройдет утренний час пик, собкоры и спецкоры передадут свои материалы и выдастся свободная минута.

Между тем к его поездке этот текст имел самое прямое отношение, оправдывая его перемещение за океан, все остальные впечатления были посторонними, побочными, неооязательиыми и, более того, ненужными для газеты.

Он передавал свою первую корреспонденцию о приближавшихся выборах.

Вновь прибывшего человека Вашингтон встречает все еще теплой осенью и, как всегда, суматохой новостей, — диктовал он.

Все вперемешку. Вызывая волны паники и ужаса, по всей стране агенты ФБР ловят и не могут поймать маньяков новой, даже здесь еще неведомой разновидности — подсыпающих смертельные яды в лекарства и продукты, лежащие на открытых столах магазинов. Маячит на телеэкране — в тюремной робе — автомобильный магнат Джон де Лорин — передаю по буквам'. Дмитрий Елена, отдельно Леонид Ольга Руслан Иван Николай — Де Лорин, вчера еще слывший воплощением американской предприимчивости и удачливости, а сегодня злоумышленник, обвиняемый в продаже рекордной партии наркотиков…

Как осенние листья на тротуарах, летают сенсации по страницам газет и в теленовостях. Все вперемешку, и все вприпрыжку, в судорожном здешнем темпе…

Так начал он, завлекая читателя деталями и тут же обрывая их и экономя место, зная, что пора переходить к чистой политике.

… Но в этом калейдоскопе, где причудливо перемешано частное и общее, быт и политика, одно событие привлекает общее внимание. Во вторник, 2 ноября, состоятся так называемые промежуточные выборы. По конституции США они проходят в промежутке между выборами президентскими. Два года истекло с тех пор, как был избран президентом консервативный республиканец Рональд Рейган. И ровно два года осталось до следующих президентских выборов. А пока избираются все четыреста тридцать пять членов палаты представителей конгресса США, тридцать три из ста сенаторов и тридцать шесть из пятидесяти губернаторов штатов.

Таким образом, никто пока не покушается на Белый дом. Но именно к обитателю и политике Белого дома опять привлечено наибольшее внимание. Промежуточные выборы — это промежуточные итоги президентства. Оттого, как подведет их избиратель, будет во многом зависеть дальнейшее развитие событий и станет ли президент баллотироваться в 1984 году на второй срок…

Как, несомненно, догадался читатель, Американист, заночевав в Нью-Йорке, благополучно добрался до Вашингтона и уже прожил там несколько дней. Он успел избавиться избавиться от подотчетной долларовой наличности, Открыв регулярный счет в отделении банка Ригз Нэшнл на Висконсин-авеню, в десяти минутах ходьбы от Айрин-хауза. Толстый конверт в левом кармане пиджака перестал причинять ему сердечное беспокойство. Буханки черного хлеба были розданы вашингтонским москвичам и приняты с благодарностью. Баночки с икрой и водка еще оставались для подарков американцам.

Американиста встретил в аэропорту, привез в Айрин, отвез в банк и всячески дружески опекал Саша, второй вашингтонский корреспондент его газеты, одаренный и деятельный журналист, живший с женой и двумя сыновьями тоже в Айрин. Вечера Американист проводил у старых закадычных друзей — Коли с Ритой, живших неподалеку, в доме Елизаветы — Элизабет-хаузе. Коля был из тех, кто в Америке собаку съел, и за плечами у него было, пожалуй, не меньше полутора десятков лет корреспондентской жизни в этой стране. Он трижды был корреспондентом в Нью-Йорке, а в Вашингтон его привела та корреспондентская череда, которая началась с покойного Бориса. В Москве Американист жил в одном доме с Колей, но в Вашингтоне их общение было интенсивнее — еще и потому, что одиночный командированный нуждался в помощи Коли и, того больше, Риты.

Но больше всего времени уходило у него на свежие американские газеты и журналы. Он вчитывался в них, пропитывался новостями и атмосферой и с ходу, сразу же передал свою первую корреспонденцию — выборы были уже на носу.

Среди газетных вырезок и кипы свежих журналов лежала на его письменном столе и большая, называемая университетской, тетрадь размером, как указывалось на обложке, восемь на десять дюймов. Оп уже вынимал ее в самолете, записывая свои стратосферные медитации.

Тетрадь была давней. Открывал он ее теперь с особым чувством еще и потому, что на первой странице его подросток-сын, тогда еще не бросивший рисование, оставил странный для мальчишки рисунок карандашом: клубящиеся столбы двух смерчей, соединившие небо и море, какое-то скрупулезно выписанное око, бесстрастно глядящее сверху, то ли кит, то ли батискаф, показавшийся из пучины округлым горбом, и старомодные карманные часы в самом центре рисунка. Арабские цифры на циферблате показывали десять минут пятого, а свой рисунок мальчишка назвал «Отсчет Вечности».

В университетской тетради соседствовали разные записи. Иногда он как бы советовал себе, что надо записывать:

«Писать па до о том, как возвращающимися ощущениями, как слепой пальцами, пытаешься ощупать прошлое. Видишь и не видишь его. И в этой квартире, где жил с женой и сыном и куда они вряд ли когда-нибудь снова попадут, вряд ли хоть на какое-то время вернутся, за этим обеденным столом, где когда-то сидели вместе, пугаешься — как будто их вообще нет».

В гостиной стояли теперь новые диван и кресла антикварного вида, на стенах висела мрачновато-выразительная грузинская графика, новым был и цветной телевизор, свидетельствуя о быстро возрастающих потребностях телевизионного века. Но в кабинете все осталось по-прежнему, и Американист садился за свой большой и удобный письменный стол, отодвинув в сторону тяжелое коричневое кресло с высокой, откидывающейся спинкой, которое он тоже когда-то покупал, и придвинув другое, легкое и более удобное. Те же были старые металлические шкафы с выдвигающимися ящиками, но он не трогал их — в их ящиках хранились теперь газетные и журнальные вырезки, собранные коллегой за пять лет его вашингтонской работы, не трогал из какого-то суеверия п стул у двери в кабинет, на котором, аккуратно сложенные, лежали поношенные рабочие джинсы, дожидаясь возвращения хозяина, оставшегося в Москве.

Спал на старой кровати, у которой была своя история — они купили ее за бесценок одиннадцать лет назад у одинокой миллионерши, занимавшей в Айрин-хаузе квартиру с роскошными коврами, шелковыми обоями и дорогими зеркалами. Эта богатая квартира на четвертом этаже Айрин стала первой квартирой Американиста в Вашингтоне, рождая зависть других корреспондентов и их жен, но противным вашингтонским летом там было удушливо от влажных испарений больших, красивых деревьев, заглядывавших в окно. Дети русской провинции, они и в Америке сохраняли с женой пристрастие к свежему воздуху и не прятались от деревьев закрытыми окнами, в искусственной прохладе эр-кондишн. Здоровье — прежде всего. Этим кредо жена Американиста не поступилась ради роскоши. После испытании первого вашингтонского лета перезаключили арендное соглашение и поднялись па двенадцатый этаж, над влажно дышащими деревьями, распростившись с обстановкой сладкой жизни среди ковров и зеркал к восторгу какой-то английской четы, которой досталась старая квартира. По кровать миллионерши перекочевала с ними и, временно вернувшись в Айрин, Американист спал на этой американской кровати, вполне допуская, что никогда в жизни не будет у него такого великолепнейшего двойного матраца.

Или он не спал, даже на прекраснейшем матраце, и, лежа в темноте, слушал тишину. Тишина перестала быть звенящей, как в тот первый раз в квартире Бориса. Правда, ночью слышалось сонное бормотание ручейка под окном, но и его то и дело перебивали другие, неромантические ночные звуки — визг автомобильных тормозов, крик полицейских сирен, доносившихся время от времени с Висконсин-авеню и Ривер-роуд.

Окрест поднялись новые привлекательные громады жилых домов, преимущественно кондоминиумов. Квартиры в них стоили многие десятки тысяч долларов, и покупали их одинокие пожилые люди, расставшиеся с взрослыми детьми и желающие избежать также хлопот и лишних расходов, связанных с содержанием собственного дома. К старости те, кто может, освобождаются от бремени самых разных забот.

В семь утра раздавался звук глухого шлепка: мальчишка — разносчик газет, катя свою коляску по длинному коридору, бросал у двери увесистый номер «Вашингтон пост». Это было своеобразной побудкой. Американист, один в квартире, босиком подходил к двери, осторожно приоткрывал ее, просунув голую руку в коридор, втаскивал толстую кипу газетной бумаги. Аршинные заголовки на первой полосе взрывали покой и тишину утра.

Где и с кем был наш герой, когда, наскоро позавтракав половинкой грейпфрута, яйцом всмятку и сосисками «майер» (стопроцентная говядина!), опускал в кружку с крутым кипятком пакетик чая «липтон» и удалялся в кабинет вместо со свежей газетой? Он был, как и полагается газетному корреспонденту, с событиями дня и их героями.

А между тем за окном его кабинета шла жизнь, в своем натуральном темпе, расстилала свой пышный ковер прекрасная теплая осень. Сомерсет как бы утопал в осеннем многоцветном лесу. Отрываясь от газет и журналов, от коричневого поля своего письменного стола, Американист видел за окном не Америку политическую, имперскую, амбициозную, кричащую о себе на весь мир, а совсем другую Америку — спокойную и уютную, да еще среди осенней пасторали.

Вдруг однажды задул сильный ветер, погнав облака по высокому похолодевшему небу. Потом зарядили дожди. Пышный многоцветный ковер осени повылез. Сквозь изрядно поредевшую листву за окном проступили, ближе придвинулись коттеджи преимущественно из белого эрзац-камня и с серой черепицей крыш. Они были знакомы, но, вглядываясь в них, он должен был признаться: знакомы только на вид. В немногих из них побывал он за свои вашингтонские годы и лишь со стороны, любя гулять по Сомерсету днем и вечером, наблюдал, как обитатели домов приезжают и уезжают в своих автомобилях, прогуливают собак, стригут газоны ярко окрашенными стрекочущими машинками или осенью, как сейчас, сгребают опавшие листья в черные полиэтиленовые мешки.

Он скорее угадывал, чем знал, как проходит их будничное существование, лишь предполагал, что, стоит пусть даже мимолетно погрузиться в другую жизнь, и тебе откроется бездна ее непохожести с нашей — иного темпа, иной работы и отдыха, иных отношений между людьми, иных понятий, стандартов, требований, законов, налогов, семейных бюджетов и семейных ссор, иного отношения к собственности, недвижимости, иного непостижимого нами практического знания об акциях в разных фондах и корпорациях, кредитах, дивидендах, счетах в банках и т. д. и т. п. Как и повсюду, люди тут рождались и умирали, растили детей, страдали и радовались, но все это протекало по-другому, и за степами аккуратных уютных домиков, где в глубинах комнат при взгляде с улицы слабо мерцал телеэкран, бушевали при ином, повышенном давлении страсти индивидуалистов и собственников, идущие от извечного, от изначального в человеческой природе, но у нас смягченные самим устройством общества, а у них усиливаемые.

«Почем он, фунт здешнего лиха?» — спрашивал себя Американист. И мог ответить достаточно точно, хотя американское лихо тоже бывает разным. Мог ответить не хуже иного американца, потому что знал их страну. И все-таки он был лишь наблюдателем, а не участником чужой жизни, не испытывал ее на своей шкуре, и потому возможности его проникновения в нее были объективно и субъективно ограничены. Чтобы проникнуть в другую жизнь, надо жить ею.

Не находя собственных определений, он по привычке обращался к поэзии. Привлекал образ, созданный Афанасием Фетом, — стрельчатой ласточки над вечереющим прудом. «Вот понеслась и зачертила и страшно, чтобы гладь стекла стихией чуждой не схватила молниевидного крыла...» Дальше шли ключевые строчки. «Не так ли я, сосуд скудельный, дерзаю на запретный путь, стихии чуждой, запредельной стремясь хоть каплю зачерпнуть?»

Не так ли я… Поэта мучила тайна и красота мира, невозможность в полной мере постигнуть, выразить и тем самым воссоздать ее. У журналиста были утилитарные задачи. Зато строка Фета наполнялась прямо-таки буквальным значением — «стихии чуждой, запредельной (закордонной, заграничной) стремясь хоть каплю зачерпнуть».

Капли чуждой стихии, как и прежде, зачерпывались из быта и политики. В ближайший супермаркет фирмы «Джайапт» он ходил пешком, так как в первые дни еще не располагал необходимыми документами, дающими право пользоваться автомашиной корпункта. Возвращался из супермаркета по-американски — в обнимку с фирменным двойным бумажным мешком, — в Америке не пользуются авоськами и хозяйственными сумками. В бумажный мешок кассир на выходе ловко и плотно укладывал весь его холостяцкий рацион: консервные банки супов «кэмбелл», упаковки крупных яиц «первой категории» и сосисок «майер», грейпфруты, чай «липтон» и сахар «домино», фирменные картонки с молоком, запечатанный в полиэтилен, заранее нарезанный, пресный и безвкусный хлеб. Цены сильно подскочили, но понятие дефицита по-прежнему отсутствовало. За исключением, разумеется, стойкого дефицита зеленых долларовых бумажек, от него по-прежнему страдали многие миллионы.

Что касается стихии политики, то не капли, а пригоршни оп черпал в газетах, журналах, на телеэкране — и в личных встречах с коллегами-американцами.

Как человек частный, он навещал «Джайант», прогуливался вечерами по пустынному Сомерсету и по Висконсин-авеню, ходил в Элизабет-хауз, где на столе у Коли с Ритой, хранящих верность российским обычаям, всегда была картошечка, селедочка и то, что к ним обычно прилагается. Эта его будничная заграничная жизнь существовала лишь для него одного и в какой-то степени для его родных, с которыми, скупясь на слова, он сухо разговаривал порой по телефону и по которым в иные минуты исступленно скучал.

И он же, живя в Айрин, выступал как человек общественный, писавший для миллионов читателей своей газеты, и в массе своей они видели в нем человека для всех, лишенного индивидуальных черт, винтик в большом механизме общего дела, называемого освещением и разоблачением американской жизни и политики.

В своей ипостаси общественного лица, газетчика оп дол nr ей был встречаться и встречался с общественными лицами — американцами, прежде всего с журналистами, предпочитая известных, умных и знающих, тех, чье мнение имело вес, помогало оценить политическую обстановку и, кроме того, поддержать у Американиста уважение к самому себе. Не хотел он даром есть инвалютный хлеб из супермаркета «Джайант».

Выходец из гущи простого народа, из медвежьего нижегородского угла, Американист не расстался с психикой предков и долг свой, даже выражая летящей фетовской строкой, понимал тяжело и тугодумно. В загранкомандировке все время принадлежало редакции, и должно было быть отдано делу. Совесть без промедления принималась за пего, когда получалось иначе. Но невозможно отдавать работе все двадцать четыре часа — даже за границей. Работа, работа! Черт возьми, человек должен не только работать, ио и со вкусом жить. Умения жить не было — ни дома, ни за границей. Постигая себя, вслушиваясь в себя — это занятие тоже пришло с годами, — он как бы слышал далекое, упорное эхо, идущее от безвестных крепостных предков.

Втайне Американист завидовал тем, кто умел легко жить и непринужденно нести бремя долга, и такие свойства он отмечал у своих американских собеседников.

В Джорджтаун, старый респектабельный район Вашингтона, его вез пожилой негр-таксист. В словах таксиста, в его невозможном выговоре плескалась стихия, из которой даже капли не даются чужим. Когда Американист попробовал, для себя, изложить слова негра анемичным газетным языком, выходило, что на предстоящих выборах голосовать негр не будет, так как считает их пустым делом, что экономические новшества президента ему не нравятся, а надежды свои он возлагает на демократов, которые, дай бог, укрепят в конгрессе свои позиции и все выправят.

Американист сошел на углу Висконсин-авеню и Пистрит, чтобы пройтись пешком. Он любил Джорджтаун и разделял тягу американцев к старым, внешне неказистым домам, которые они умеют обживать, сочетая все сияющие, стерильно чистые современные удобства с патриархальным уютом маленьких окошечек с занавесочками и высоких и пухлых бабушкиных кроватей под балдахинами. Дорогие дома притворялись скромными, и, шагая по ковру желтых осенних листьев на кирпичных тротуарчиках старой джорджтаунской улицы, посреди которой сохранили даже давно бездействующие трамвайные пути, он думал, что хорошо, наверное, жить и работать в какой-нибудь светелке, глядящей оконцами в покойный задний дворик, где весной цветет магнолия и «собачье дерево», или, по-нашему, кизил.

Один из домов принадлежал широко известному обозревателю Дню К., печатающему свою «колонку» в сотнях американских газет. Его статьи в переводе на русский язык частенько попадали в тот вестник ТАСС, который Американист ежедневно читал у себя в редакции. Он п очно был знаком с Джо, но заочно, через его продукцию, куда лучше.

Хозяин встретил его у двери. Из крохотной прихожей, где висели картины жены-художницы, через гостиную первого этажа, обставленную покойной старой мебелью, они прошли в полуподвал. Там была кухня и непарадная столовая. Из окна под потолком в полуподвал сочился рассеянный дневной свет.

В отличие от журналистов, состоящих в штате газет и журналов, Джо работал дома, и дома же он устраивал свои деловые ленчи, в которых пище уделялось внимания меньше, чем разговору. Тем не менее из кухни появилась средних лет женщина латиноамериканской внешности и с именем древнеримской богини — Аврора. Она подала бефстроганов с рисом и грибами, а также нарезанные продолговатыми кусочками сельдерей и морковь. Джо предложил гостю бокал белого вина.

Ему было под шестьдесят, но он следил за собой, не поддавался возрасту. Худой, чернявый, с легкой походкой и изящными жестами маленьких рук, он говорил примерно так же, как писал свои емкие и умные статьи. Начиная фразу, ораторски возносил правую руку с палочкой расщепленного зеленого сельдерея, целя его в густую острую подливу, заканчивая — опускал сельдерей, макал и отправлял себе в рот. Сидя напротив тщедушного на вид, одетого в легкий темный костюм хозяина, гость тяготился своей массивностью, тяжестью зимнего твидового пиджака, а также неповоротливостью своего английского языка, на котором он, к тому же, еще не успел разговориться. Эх, лучше быть хозяином, принимать гостя у себя дома, и пусть лучше он говорит на твоем родном языке. Но Американист не мог так же изящно говорить и одновременно изящно есть, как Джо.

Совокупный тираж газет, в которых печатался Джо, исчислялся многими миллионами. Его продукция пользовалась хорошим спросом, и издательская компания, распространяющая по контракту его статьи, наверняка платила ему каждый год шестизначную сумму. Джо входил в первую пятерку известнейших американских обозревателей и уже не одно десятилетие работал в напряженном ритме, выдавая две одинакового размера (не больше трех страниц) статьи в неделю.

Всеми своими нервными окончаниями он был подключен к сложному политическому организму Вашингтона, в котором взаимодействовали и противодействовали люди и учреждения, вырабатывая решения, касающиеся разных штатов, городов, избирательных округов, всей страны и всего мира, потому что политическая элита Вашингтона так или иначе видит Америку в самом центре мира и не оставляет своих попыток навязать миру развитие по-американски.

Инсайдеры и аутсайдеры то и дело меняются местами в этом городе. Каждый президент расставляет на ключевых постах своих людей; из вчерашних аутсайдеров они становятся сегодняшними инсайдерами. К тому же после выборов всегда в большей или меньшей степени обновляется состав сенаторов и конгрессменов. Чтобы удержаться на гребне успеха, Джо должен был постоянно оставаться инсайдером, пластично вписываться в любую меняющуюся ситуацию, в любой новый расклад сид (с той же непринужденностью, с которой поднимались и опускались его руки с кусочком сельдерея), устанавливать связи с новыми людьми у кормила власти и предусмотрительно не терять связи с вчерашними калифами на час — кто знает, вдруг их час повторится завтра? Проницательности ума или искусности пера мало. Положение такого журналиста зависит от качества доступных ему источников информации, от его близости к первоисточникам. В своих комментариях Джо источники не называл — правило доверительности соблюдалось свято, — но, судя по всему, их было много — в Белом доме, на Капитолии, в госдепартаменте, Пентагоне, среди политических групп и лиц, действующих за кулисами, и т. д. и т. п.

В жестком мире политики, с ее ходами, маневрами и интригами, требуется особый характер, талант, призвание, чтобы, не срываясь, балансировать на канате и выносить нервные перегрузки с невозмутимой миной на лице, сохраняя грацию и непринужденность. На вид всего лишь отшельник в уединении своего джорджтаунского жилища, всего лишь свободный литератор, наделенный даром быстро укладывать свои интересные и своевременные мысли и наблюдения в три странички — не больше, Джо артистически плавал в этой стихии, которая ему давно стала родной и из которой Американист мечтал зачерпнуть всего лишь капли, имел свою собственную дипломатию и вел свои войны и заключал перемирия, совершал свои тайные сделки по обмену и торговле влиянием. Он-то был участником, а не просто наблюдателем. И, в отличие от советских корреспондентов, которые в Вашингтоне не могли не быть чужеродным телом и объектом недоверия и подозрительности, свою главную информацию инсайдер Джо конечно же получал не из газет (он сам поставлял ее в газеты), а из первых рук. И знал больше, чем предлагал читателю, и при всей внешней размашистой свободе суждений чуял и ведал предел возможного и, когда нужно, наступал на горло собственной песне и репутации, затушевывая свое критическое отношение к администрации Рональда Рейгана, дозируя хулуи похвалу фронтальная атака привела бы к разрыву отношений с сегодняшней властью, к отключению от источников информации — и жизнеобеспечения, к падению спроса на товар, предлагаемый Джо, и со временем к пересмотру контракта.

Шестизначные суммы даже известным обозревателям платят не за красивые глаза или даже слова.

Но вернемся в уютный полуподвал, куда сочится с улицы свет осеннего дня и где сидят двое собратьев по одной и той же профессии, которая называется одинаково у пас и у них, но по-разному понимается и практикуется. О чем говорили они за едой, приготовленной служанкой Авророй, молча ждавшей распоряжений на кухне? Всего лишь ритуал общения. Не без некоторой, впрочем, пользы для обеих сторон. Испытующе поглядывая на гостя из Москвы и не исключая скрытого мотива в его посещении (ничего случайного не бывает в посещениях «этих советских»), Джо не сказал ничего, что он уже не написал и не опубликовал или вот-вот не опубликует, хотя доверительный тон его слов как бы открывал советскому собеседнику истинную Америку со всеми тайными пружинами ее политики. В обмен он ждал хотя бы крошечку новой информации из Москвы. Гость был признателен хозяину за трезвую оценку положения — трезвую, на его взгляд, еще и потому, что она во многом подкрепляла его собственную оценку, составленную по газетам. В порядке обмена, невольно подражая небрежно-доверительной интонации Джо, Американист сообщил кое-какие из московских новостей, из очевидностей. И Джо остался доволен. Ведь своими нервными окончаниями он был подключен к Вашингтону, а не Москве, и в некоторых из московских «дважды два» и в самом деле содержался для него элемент новизны, они давали ему возможность перепроверить собственные сведения, оценки и предположения.

На предстоявших выборах Джо, как и многие из его коллег, как и последние опросы общественного мнения, предсказывал приобретения демократов и кое-какие потери республиканцев-партии президента. Он посоветовал Американисту присмотреться к некоторым демократам— победителям вот с какой любопытной стороны: была ли за ними поддержка руководства профсоюзного объединения АФТ-КПП? Такая поддержка — показатель высокой степени антисоветизма, отметил Джо, и этим советом, не без скрытого ехидства, напомнил своему собеседнику, что профсоюзные лидеры, вожаки организованной части американского рабочего класса, любому дадут фору по части антикоммунизма. Ехидство Джо было лишним. Выделяя эту азбучную истину, он обнаружил собственный пробел, недооценку наших знаний об Америке.

К внешней политике промежуточные выборы прямого отношения не имеют, указывал Джо. Главное, что определяет настроения масс, — не внешнеполитические заботы, а тяжелое положение в экономике. В стране глубокая депрессия. Но Рейгану она сходит с рук. «Каким— то чудом», — с раздражением и тайным восхищением отметил Джо. Чудо частично объясняется тем, что у демократов, соперников президента, нет альтернативы, которая переманила бы избирателя на их сторону. И еще нечто вроде чуда — Рейгану везет. В политике не все объяснишь логическими категориями. Джо сожалел, что Рейгану везет и, однако, смирялся перед этим везением, сожалей или не сожалей, а факта не отменить. Рейгану везет в том смысле, развивал свою мысль Джо, что никто на него — ощутимо — не давит. В стране недовольства хоть отбавляй, но организованной оппозиции нет. И также во внешней политике, сказал он. Смотрите сами. В Западной Германии у власти теперь Коль и консерваторы, а они идут путем Рейгана. Во Франции социалист Миттеран, но отношения и с ним складываются совсем недурно. С Пекином? Да, есть кое-какой конфликт из-за Тайваня, но и это не меняет сути дела, настоящего давления нет и из Пекина. Остается Советский Союз. Отношения из рук вон плохи, но и тут пока не прослеживается ничего такого, что принудило бы Рейгана сейчас же изменить свой жесткий курс, тем более что западноевропейские союзники поддерживают его в вопросе евроракет, а недовольных фермеров Среднего Запада он ублажил и привлек на свою сторону, отменив, как и обещал перед выборами, эмбарго на продажу зерна Советскому Союзу, введенное Картером.

Такой пасьянс раскладывал Джо, одновременно переходя от нарезанного сельдерея и морковки к галетам с треугольниками мягкого и нежного сыра бри и уже заказывая Авроре черный кофе для себя н с молоком — для своего гостя.

Между тем гость решил прощупать реакцию Джо па одну из своих любимых критических мыслей. Америка, с ее быстро меняющимися президентами, которые отвергают договоры (типа ОСВ-2), выработанные при их предшественниках в итоге долгих американо-советских усилий, с ее политикой воинственного имперского экстремизма, будоражит и болезненно лихорадит всю международную жизнь, примерно так развивал свою мысль Американист. Америка становится своего рода аномалией, нарушающей ту необходимую последовательность и преемственность в развитии глобальной обстановки, без которых обстановке невозможно стать нормальной. А при Рейгане эта черта американского поведения усугубилась. Вы как бы не считаете себя частью мира, а ведь он один на всех, общий, жаловался гость, по привычке обращением «вы» объединяя Джо с официальной Америкой, к которой обозреватель был критически настроен. Напротив, весь мир Америка считает своим приложением, своим продолжением, и этот самонадеянный, упорствующий в заблуждениях имперский эгоцентризм к добру не приведет, дорого обходится всему миру и, не дай бог, обойдется еще дороже.

В своем обличительном запале Американист хотел обрести поддержку знающего умного американца, искал с ним общую почву логики и здравого смысла.

И Джо, отправляя в рот галету с кусочком бри, ответил, что готов согласиться с этой мыслью, с этой критикой. Верно! Но ведь все сходит Рейгану с рук, добавил он прагматически, как человек, считающийся с фактами больше, чем с абстрактными истинами. Сходит, и потому президент продолжает вести себя таким же вызывающим образом. Нравоучениями и призывами к логике, дал понять Джо, в межгосударственных отношениях редко кого проймешь и мало чего добьешься. Потому что есть еще и такое понятие, как сила, а она — пока не натолкнется на должный отпор — придерживается своей собственной логики — логики силы и выводит ее из самое себя.

Они пили кофе и закруглялись. Американист сказал, что хотел бы повстречаться с типичными рейгановцами, прочувствовать их, понять их психику, их мотивы. Что движет их антисоветизмом? Страх? Ненависть?

Джо исключил страх. Джо не принимал топорную философию рейгановцев, но и для него обидным было предположение, что его соотечественники, современные цезари, супермены, сильные мира сего, могут испытывать страх — это чувство слабых и обездоленных. Нет, не страх видел Джо в отношении рейгановцев к Советскому Союзу и ко всему советскому, а непримиримость, враждебность.

Главное упирается в очень простое, подчеркнул он, — в частную инициативу, в систему собственности.

Так вашингтонский прагматик добавил вдруг чисто марксистские краски в импрессионистское полотно своего анализа. Новоиспеченные богачи, калифорнийские миллионеры в первом поколении, они пробились к деньгам, успеху и власти благодаря американскому капитализму, американской системе частной собственности и ничего, кроме вражды, не испытывают к обществу, которое эту систему отвергает. Примерно так ответил Джо, который и сам, конечно, был почти миллионером или уже миллионером. Они оттуда, с Дальнего Запада, отмежевался он от этих захвативших Вашингтон людей. Их нельзя считать частью прежней структуры власти, «восточного истэблишмента», традиционно правившего Соединенными Штатами. У них отсутствует широта взгляда, более или менее типичная для многоопытных людей с Восточного побережья, нет терпимости, качества потомственных богачей.

Администрация Рейгана с ее консерватизмом, подытожил Джо, останется в истории как еще один американский эксперимент. Как еще одна, если хотите, болезнь, которой пришлось переболеть.

Он опустил на стол пустую чашку и поглядел на собеседника и поверх собеседника на льющее свет оконце под потолком, дав понять, что деловой обед подошел к концу, а его рабочий день — с разными заботами и обязанностями — еще далеко не кончен. И поднес салфетку к губам жестом, который мог ничего не означать, по в котором Американист мог прочесть и следующее: я ведь тоже не последний здесь человек, тоже из правящей элиты, и вот видите, — сижу и говорю с вами, и хотя с вашим образом жизни, само собой, никогда не соглашусь, выступаю в международных отношениях за начало разума, за терпимость, или, по-вашему, мирное сосуществование, в мире нет абсолютного добра или абсолютного зла, а раз все относительно, то надо прилаживаться друг к другу, и понимать друг друга, и разговаривать друг с другом, что я и делаю, пригласив вас к себе в дом.

Гость встал из-за стола, поблагодарил хозяина, попрощался с ним и вышел на улицу в теплый и солнечный день. День покорял, день властвовал, не разъединяя, а объединяя людей. Тут не могло быть двух мнений: день был прекрасным.

В городском автобусе он ехал по Висконсин-авеню, возвращаясь к себе в Чеви-Чейс, и мимо тянулся типичнейший пейзаж американских городских магистралей — магазины, рестораны, бензозаправочные станции, кинотеатры, филиалы банков и страховых компаний. Опять знакомые места. Но здесь он редко ходил пешком и еще реже ездил автобусом, все за рулем «шевроле», потом «олдсмобила», а за рулем не вглядишься и не оглянешься, чтобы получше разглядеть, и все пять с лишним вашингтонских лет как бы промелькнули за окном автомашины, а он все сидел за рулем, и этот городской пейзаж вдоль Висконсин-авеню плохо отпечатался в памяти и не вызывал сильного отклика.

Автобус был порядком заполнен, и ему досталось место на заднем сиденье. Негритянское, подумал он. Два десятка лет назад на Юге США только задние места отводились в автобусах чернокожим, и Мартин Лютер Кинг взламывал многолетнюю систему сегрегации автобусными бойкотами и другими массовыми ненасильственными действиями. Сообщениями об этих действиях пестрели американские газеты, когда он впервые приехал в Нью— Йорк. Молоденькая — белая — девушка с прелестным чистым профилем сидела неподалеку от него на боковом диванчике автобуса. Ее еще не было на свете, когда в рождество 1961 года, арендовав автомобиль в Чаттануге, они прокатились по штатам Теннесси и Алабама вместе с Володей, нью-йоркским корреспондентом ТАСС. В маленьких городах они подъезжали к автобусным вокзалам и видели то, что уже кануло в Лету, — только через заднюю дверь садились чернокожие американцы в междугородные автобусы компании «Грейхаунд» (с изображением распластавшейся в беге борзой па дюралевых боках), а двери туалетов и фонтанчики с питьевой водой на вокзалах и в аэропортах тогда были еще снабжены надписями: «Для белых» и «Для цветных».

День был прекрасен, и беседа с Джо вроде бы удалась, и девушка на боковом сиденье радовала глаз свежестью и прелестью молодости. Под солнечными лучами на верхней ее губе и на щеке светился золотистый пушок, и рядом, наклонившись, стоял молодой, безусый и так очевидно влюбленный паренек. Первая любовь. Какова она, первая любовь, по-американски? В прекрасный теплый осенний день ответ был так же ясен, как влюбленность на лице смущавшегося паренька. Первая любовь? Как у нас. У всех по-разному. И у всех похоже…

Когда автобус останавливался, над дверью вспыхивала зеленая лампочка, и пассажиры входили и выходили. Друг для друга они были просто люди, а для Американиста — американцы, и в автобусе, негром сидя на заднем сиденье, он не мог избежать знакомого чувства постороннего. Городской автобус тоже был каплей чуждой запредельной стихии. Он зачерпывал и ее. И с автобуса тоже можно было начать рассуждения на тему, которая все время занимала его, — мы и они. У этого их автобуса ход был более плавный и мощный, чем у наших, и более удобно расположены кресла в салоне, плотнее и мягче закрывались двери и лучше был обзор из окоп, но проезд стоил не пять копеек, а семьдесят пять центов, цена пачки сигарет, что сразу вывело Американиста на следующий вопрос: что же важнее — более удобный автобус или более низкая плата за проезд? Вопрос не такой простой. Привычно рассуждать по поводу асимметрии в ядерных вооружениях двух стран — у них больше ракет подводного базирования, у нас — наземного, па пх превосходство в ядерной авиации мы отвечаем ракетами средней дальности и т. д. Но ведь «асимметрия» пронизывает и другие проявления разных систем, и другие стороны жизни. В идеале важен п более удобный автобус, и более низкая цена, но легко так ответить, а как достигнуть — не на словах, а в жизни. Важны, конечно, — и еще как важны! — и эти проплывающие за окном магазины, заваленные товарами. И бензозаправки с просторными подъездными площадками п классным сервисом. И великолепные дома наподобие Айрин-хауза с трехэтажным гаражом под землей и бассейнами для плавания в поднебесье.

Как бы перенять этот сервис, это качество, ио чтобы квартиры были по-нашему дешевые пли заработки по— американски высокие — и, главное, без врожденных пороков капитализма, без крысиных гонок, в которых преуспевают сильные и гибнут слабые. Ура обилию товаров, но долой потребительскую вакханалию, которая уродует и опустошает людей в тех жестоких состязаниях жизни, где победителями опять же выходят корыстные и злые.

С другой стороны, думал он, сколько раз было сказано и повторено: только силой примера может победить социализм. Не сила оружия, а сила примера — вот наш путь, отвечающий и нашему великому идеалу, и интересам трудовых людей. Важна действенная сила примера, и разговор можно вернуть к тому же автобусу: какого американца можем мы перетянуть на свою сторону своим автобусом — даже за пятикопеечный билет, если он хуже качеством и донельзя переполнен?

Позвольте, скажет читатель, зачем ломиться в открытую дверь изрядно надоевшим разговором о наших недостатках и недоделках — и зачем их переманивать и соблазнять? Пусть себе живут, как им нравится. Вы правы, читатель. Но все связано в этом мире, разделенном пропастью двух систем. Все связано даже тогда, когда мы не хотим этой связи и открещиваемся от нее. Наши недостатки и недоделки, наше отставание в мире вещей, изъяны нашего быта рождают по ту сторону психологию превосходства, а она в свою очередь работает на наших ненавистников и дает им аргументацию против нас.

Простую, но коренную, марксистскую мысль высказал немарксист Джо, получающий свое шестизначное содержание за искусную защиту современного капитализма: рейгановцы питают к нам вражду и органическую неприязнь, потому что мы отрицаем их святая святых — систему частной инициативы, частной собственности на орудия и средства производства. Не забываем ли мы порой, что именно из этого первоначального семени произросли их вражда и непримиримость? Они ненавидят нас, потому что своей революцией мы отвергли их образ жизни у себя и своим существованием, с которым они ничего не могут поделать, как бы угрожаем их собственному образу жизни. Ненависть всего сильнее у нуворишей, у тех, кто из грязи прыгнул в князи, уверовав и доказав на практике, что Американская Мечта о миллионах и успехе все еще осуществима, что бедный, скромный достатком человек все еще может разбогатеть и подняться не вместе с другими, а в одиночку, по законам индивидуализма, эгоизма, частной инициативы. Это их классовая ненависть возводится в квадрат, когда сочетается с невежеством, самой прочной броней, спасающей от сложностей мира.

Семя, из которого произросла психология собственника, дало известный лозунг, в самой крайней форме выражающий и вражду, и даже готовность принять на себя муки термоядерного апокалипсиса: better dead than red. Лучше быть мертвым, чем красным.

Танцуя от автобуса, как от печки, пойдем дальше. Если сила примера в той или иной области не работает на нас, она работает против. Если мы отстаем в мире магазинов, вещей и быта, наши противники и в мире межгосударственных отношений не хотят признавать нас за равных. Советско-американское военное равновесие, стратегический паритет мы считаем историческим достижением последних лет. А американские ультраконсерваторы — своим недосмотром, временным поражением, требующим реванша, несправедливостью, которую нужно скорее устранить. Все новыми и новыми раундами гонки вооружений они, по существу, рассчитывают убить двух зайцев — восстановить превосходство Америки в ракетно— ядерных делах и измотать нас экономически.

Исторически выход известен, прост и чрезвычайно труден: работать, работать и еще раз работать. Лучше их. Держа порох сухим. Выигрывать раунды материального и духовного соревнования социализма с капитализмом. Ради процветания нашего народа и ради примера всему миру. Не силой оружия, а силой примера…

Вот о чем примерно думал Американист, снова напав на вечную тему: мы и они — и продвигаясь в комфортабельном американском автобусе из Джорджтауна в Чеви-Чейс. При этом он не забывал поглядывать на юную девушку с влюбленным пареньком и переносился мысленно в свою молодость, в свою первую ослепительную любовь в далеком заводском поселке, в далекий первый послевоенный год. Как он ждал тогда свиданий, и красивее его девушки никого не было в целом мире, и он еще не мог представить, как долга жизнь и как причудливо опа им распорядится.

В качестве типичного рейгановца Джо рекомендовал Чарльза Уика, личного друга президента и директора Информационного агентства США, верховного распорядителя «Голоса Америки» и ста с лишним американских пропагандистских центров на всех долготах и широтах земли. Лучшей кандидатуры не придумать — главный официальный рупор.

С мистером Уиком Джо был на короткой ноге и обещал похлопотать за Американиста.

История, однако, затянулась. Сначала Уика не было в Вашингтоне. Когда он вернулся, когда до него удалось дозвониться, голос в трубке заклокотал нечиновничьими эмоциями. Мистер Уик сразу же бросился в контрпропагандистскую атаку, обвинив Американиста в том, что американские корреспонденты в Москве не имеют допуска к советским официальным лицам. Казалось, что он чего-то недопонял и что-то перепутал. Американист не ведал этим допуском и был озабочен проблемой противоположного свойства — именно в Вашингтоне советских журналистов не хотели принимать высокопоставленные американские лица. И эту озабоченность он излил в телефонную трубку в ответ на клокотание с другого конца провода.

— А я, что же, не высокопоставленное лицо?! — взвился мистер Уик.

— Совсем напротив, — успокоил Американист президентского дружка. — Я потому и прошу о встрече, что вы — очень важная персона.

Телефонные страсти на этом не кончились. Уик пригрозил тут же, немедля выяснить, какого сорта «красный» добивается встречи с ним. Это походило на грубоватую шутку, но оказалось бесцеремонной откровенностью. Не вешая трубки, Уик и в самом деле начал что-то у кого-то выяснять по каким-то селекторам американской правительственной связи. Неужели наводит справки в недрах ФБР? Это было бы, пожалуй, удачей — какой журналист не хочет хотя бы по телефону познакомиться со своим невидимым куратором из Федерального бюро расследований. Но нет, Уик соединил Американиста с другой важной персоной, помощником госсекретаря Бэр— том, который ведал отношениями с Советским Союзом. В голосе мистера Бэрта звучало недоумение: какого черта его вдруг отрывают от дел и против желания включают неожиданным персонажем в какую-то комедию? Вслух он, однако, этого не сказал — может быть, у президентского приятеля в числе прочих было и право на бесцеремонность. Вслух Бэрт ответил, что с точки зрения госдепартамента возражений против встречи нет.

И вот в назначенный день и час Американист явился в стандартно-внушительное здание на Пенсильвания-авеню, в пяти шагах от Белого дома, и произвел примерно тот переполох, какой вызывает внезапный прорыв противника на надежно охраняемую территорию. В приемную, где он, сидя на диване, листал фирменные пропагандистские журнальчики в ожидании вызова к мистеру Уику, один за другим как бы невзначай заглядывали любопытствующие клерки. Такое повышенное внимание, может быть, и льстило его самолюбию, но вызова к Уику, шефу рейгановской пропаганды, он не дождался. Минут через десять подошел один из клерков и со смущенным видом сообщил, что мистер Уик, к сожалению, занят на Капитолийском холме, о чем пытались, но не смогли вовремя предупредить гостя.

Американист ушел несолоно хлебавши, но не потеряв надежды, ожидая обещанного свидания в другой день и час. Не тут-то было. В тот же вечер, в шестом часу, едва кончился вашингтонский рабочий день, как ему позвонил помощник мистера Уика и сообщил, что встреча не состоится. Вообще. Отменялась. Такого еще не случалось в американской практике Американиста. Без извинений и объяснений. От ворот поворот.

Может быть, запросив подробную характеристику, мистер Уик просто-напросто передумал. Может, главный вашингтонский пропагандист, воспользовавшись случаем, решил свести какие-то свои счеты, выразить какое-то неудовольствие, послать некий «сигнал Москве», шибко преувеличив значение журналиста и не зная, что такие сигналы в Москве не проходят. Или побоялся попасть на зуб советскому журналисту? Сам решил задеть, уколоть, обидеть?

Так или иначе в отказе от встречи смысла было, пожалуй, больше, чем в самой встрече.

Ненавидеть — не видеть. По звучанию эти слова стоят рядом. По смыслу перекликаются. Не видя, легче ненавидеть. Не видя и не зная. Почему бы не допустить, что мистер Уик изо всех сил в чистоте хранил свою ненависть и берег ее, не подвергая испытанию на прочность встречами с заочно, прочно и свято ненавидимыми людьми. Увидя — ненавидеть труднее.

Не увидев мистера Уика, задетый и оскорбленный Американист охотно его возненавидел. Теперь он верил самым нелестным характеристикам, всему, что работало па возникавший из газет и рассказов образ хлыщеватого, самоуверенного и дремучего техасского мещанина. Типичный нувориш, сколотивший миллионы на вульгарной дешевке шоу-бизнеса с примесью, как говорят, порно. Фат и любитель сладкой жизни. Самовлюбленный Нарцисс. В поездки берет с собой парикмахера и по нескольку раз на дню меняет наряды. Невежествен легендарно. Американская фортуна, как вульгарная герл из бурлеска, вдруг повернулась к нему лицом, и вот вам. главный официальный рупор Америки.

Примерно так представлял теперь Американист Чарльза Уика. И так мстил ему, заочно ненавидя.

Это любовь не поддается искусственному насаждению, а ненависть можно разводить целыми плантациями.

Оглядываясь назад на свои первые годы в Соединенных Штатах, он думал, что тогда наши отношения были легче и проще. Он понимал, что в такой оценке был субъективный момент: молодой человек, приехал впервые, принимал все как есть, и сравнивать ему было не с чем. С тех пор, уже на его памяти, две наши страны прошли полосу надежд, за которой наступила полоса разочарований. Тогда, в начале шестидесятых, льды «холодной войны» были привычно крепкими, о контроле над вооружениями писали меньше, наши корреспонденты в Нью-Йорке и Вашингтоне больше освещали вьетнамскую войну, антивоенное движение и борьбу американских негров за равенство, да и термоядерные горы были совсем не те, низкорослые Карпаты в сравнении с Гималаями начала восьмидесятых годов. Не было тогда миллиона накопленных Хиросим — и такого ожесточения, и такого отчаяния. И сам он, на своем уровне, не чувствовал этого.

А сейчас, казалось, что-то испортилось даже в обязательности и корректности американцев, в самой манере их общения с советскими людьми. Как корреспондент, он знал кое-какие проторенные тропы и пользовался ими, облегчая свою работу, по теперь обнаруживал, что и они заросли.

Одной такой бывшей тропой Американист пришел на угол Четырнадцатой и Эф-стрит, к знаменитому Нэшнл Пресс билдинг, тринадцатиэтажному массивному зданию с рестораном и баром на последнем этаже, — там испокон веку помещались вашингтонские бюро многих американских газет, а также газет и информационных агентств из десятков стран мира, неравнодушного к деланию политики в США. Давно гнездовали там и тассовцы, арендуя несколько комнат. Теперь они переехали на другой этаж, и помещение походило на укрепленный бастион. Во всяком случае входная дверь в тассовское бюро, одна из множества в длиннющем общем коридоре, была теперь вечно на замке, и в ответ на стук чей-то невидимый глаз, скрывающийся за непроницаемо посвечивающим глазком, пристрастно разглядывал посетителя, определяя по виду — свой или не свой и если не свой, то с какими намерениями.

Наши газетные корреспонденты, одиночки, всегда работали в квартирах, которые снимали в американских жилых домах, и были там в безопасности. А ТАСС, имея по десятку и больше сотрудников, держал бюро в деловом центре города, и с некоторых пор это увеличило риск, физическую опасность. Вашингтонскую тассовскую дверь наглухо заперли десять с лишним лет назад. В первых натисках на едва рожденную и развивавшуюся разрядку активисты из Лиги защиты евреев начали тогда эти новые времена, совершая в Нью-Йорке и Вашингтоне нападения на ТАСС, Аэрофлот и другие советские учреждения. Власти не преследовали и не наказывали их, налеты продолжались — и пришлось защищаться баррикадами дверей. Теперь тассовцы жаловались и на уколы и шпильки официальных учреждений. В их работу входило посещение и освещение пресс-конференций и брифингов в Белом доме, госдепартаменте, конгрессе, но и это занятие перестало быть рутинным и полностью безопасным, где-то их третировали, куда-то порой не пускали, ставили под сомнение их полномочия, хотя все они были должным образом аккредитованы при вашингтонских центрах власти и располагали должными пропусками с цветными фотографиями.

В коридорных лабиринтах Нэшнл Пресс билдинг среди всего прочего помещался и Центр иностранной прессы, одно из ответвлений того развесистого древа, которое называлось Информационным агентством США и возглавлялось, как мы уже знаем, Чарльзом Уиком, личным другом президента и личным недругом Американиста, бесцеремонно показавшим ему, как изменились времена.

По идее, центр должен был помогать иностранным корреспондентам в Вашингтоне и заодно по возможности направлять их работу в нужном властям русле. Нашего человека в их русло свернуть, конечно, не удавалось, но к помощи центра он иногда прибегал.

В Нью-Йорке, в таком же центре, занимавшемся иностранными корреспондентами и расположенном неподалеку от штаб-квартиры ООН, командовал в свое время Билл Стрикер. Выходец из Австрии, ставший американским дипломатом, он хранил благодарную память военных лет и всегда готов был помочь. Перед каждой очередной поездкой по Соединенным Штатам Американист, бывало, запасался у него полезной официальной бумагой, которая, напоминая ему о мандатах наших революционных лет, торжественно адресовалась «всем, кого касается» — всем… всем… всем… Всех Билл Стрикер уведомлял, что предъявитель мандата — советский корреспондент и советский гражданин (будьте бдительны!), п тем не менее просил оказывать ему содействие в исполнении журналистских обязанностей. Десятки раз на деле была проверена полезность стрикеровской бумаги, и теплые чувства к человеку, подписывавшему ее, остались на всю жизнь.

В Вашингтоне начала семидесятых годов Американист познакомился с коротеньким и толстеньким мистером Баба, американцем из латиноамериканцев, который в те годы сидел в Нэшнл Пресс билдинг, возглавляя Центр иностранной прессы задолго до эпохи Чарльза Уика. К помощи мистера Бабы прибегали реже. Манда— ' том была тогда сама разрядка, в ту пору у многих американцев и так находилось то или иное дело, тот или иной интерес к Советскому Союзу. Но в Центр иностранной прессы Американист изредка наведывался, и его сотрудников всегда отличали корректный профессионализм и желание помочь иностранцам, пишущим о США.

И вот по старым следам он пришел в то же здание, но в новые комнаты с новой мебелью, и от незнакомого бородатого Тома Свенсона узнал, что и Стрикер, и Баба — на пенсии. Сравнительно молодой бородач представлял новую генерацию, заложившую в свою память не те годы большой — и горячей — войны, когда мы были вместе, а те годы, когда мы были порознь в «холодной войне». От него самого веяло холодом, и он удивился, по отнюдь не обрадовался появлению на своей ведомственной территории советского журналиста. С явным непониманием выслушал он рассказ Американиста о добрых старых временах, когда Билл Стрикер выдавал мандат «всем-всем-всем» и вдобавок помогал телефонными звонками в добровольные организации по приему иностранных гостей в разных городах. Том Свенсон не застал этих старых времен, почти крамольных и по меньшей мере мягкотелых. Мандаты советским корреспондентам? О нет, в повестке дня стояла бдительность. Никакой программы для Сан-Франциско и Лос-Анджелеса Американисту не подготовили. Он думал поглядеть на консерваторов в их родных калифорнийских кущах, но в Центре иностранной прессы от него отделались пустыми обещаниями и телефонными номерами, которые не откликнулись. Новая Америка, замкнувшись в своей неприязни и ненависти, избегала общения с «красным».

Все-таки одного рейгановца, из госдепартамента, можно сказать, раздобыл Саша, и вдвоем они приехали на беседу с тридцатилетним, красивым и симпатичным американцем, который дал им почувствовать свое кредо: что хорошо для его Америки, то хорошо для всего мира. В его Америке его родной брат славился как один из пентагоновских боссов с репутацией ястреба и обширной программой возвращения былого безраздельного американского господства на морях и океанах. А сам тридцатилетний работал в в правительственном Агентстве по контролю над вооружениями и разоружению (так оно называется в должности пресс-советника.

Он принял их в своем кабинете, лоснясь чистотой и здоровьем молодого человека из богатой семьи, охотно улыбаясь мягкой улыбкой, открывавшей большие, удивительно белье и здоровые зубы. Улыбка, этот знак приветливости воспитанного человека, была почти виноватой. Глядя на улыбку, думалось, что он еще не поднаторел и не ожесточился в идеологических баталиях, что двух пришедших к нему советских журналистов ему не хочется обижать, лично против них он ничего не имеет. Но правдой-маткой ради вежливости он тоже не желал поступаться.

И он резал ее, правду-матку американского консерватора начала восьмидесятых годов ХХ века. Хотя она по так уж и отличалась от консервативной правды-матки прежних лет. Пресс-советник винил нас в том, что до сих пор мы продолжаем стремиться к мировому господству. Оп забывал о том, что его президент грозил выбросить социализм на свалку истории, но помнил о наших заявлениях, что дни капитализма сочтены, из чего делал тот же вывод: большевики хотят мирового господства.

Он также предъявил старый список: «революция» 1956 года в Венгрии, «берлинская стена» 1961 года, «оккупация» Чехословакии в 1968 году, добавив Афганистан и военное положение в Польше. В его интерпретации картина событий выглядела чрезвычайно упрощенной: не было никакой политической борьбы в этих странах и вокруг них, интриг, происков и атак контрреволюционных элементов, подстрекаемых его Америкой, а была лишь одна зловещая рука Москвы. Из свежих примеров оп взял Никарагуа: да, Сомоса не украшал «свободный мир», и мы его, не к нашей чести, поддерживали, рассуждал он, но разве можно смириться с эволюцией сандинистской революции в сторону от демократии (как ее, демократию, представляют в его Америке), с господством радикалов, отстранением умеренных элементов от руля управления и так далее. И снова ни слова не сказал красивый молодой человек с извинительной улыбкой о том, что его империализм янки, демонстрируя свой нрав и не записанное в международном праве право сильного, не хочет терпеть революционную Никарагуа, как и любую другую, неугодную и непокорную ему страну в Центральной Америке, вооружает, обучает и натравливает контрреволюционеров — сомосовцев, действующих на территории Гондураса, усиливает морально-политическое и военное давление на сандинистов, громоздя препятствия на пути их революции, вынуждая их па меры самозащиты, порою крутые и жесткие.

Что хорошо для его Америки, не может быть плохо для никарагуанцев, — и тут это было источником, из которого он черпал свою убежденность. Более того, если учесть их гораздо более низкий жизненный уровень, для никарагуанцев американские порядки будут даже лучше и благотворнее, чем для американцев.

Нет, этот молодой человек не был открытием. Перед Американистом сидел человек с мышлением тех, кто влезал в свое время во вьетнамскую трясину, посылал туда сначала тысячи, а в конце до полумиллиона солдат и не знал, как оттуда выбраться. Знакомый тип американского империалиста-идеалиста, спешащего облагодетельствовать весь мир. Именно облагодетельствовать. Молодого человека обижало предположение, что он и ему подобные воспитанные люди хотят навязывать кому-либо американский образ жизни, и конечно же у него под рукой было доказательство: посмотрите, к нам идут, плывут, летят — беженцы на лодках из Вьетнама, мексиканцы, тайком перебирающиеся на заработки через пограничную Рио-Гранде, из Европы, Азии, Африки — все стремятся в Америку, чтобы стать американцами и жить, как американцы. Вот оно: что хорошо для Америки, хорошо для всего мира. И разве не может такая Америка сама позаботиться о любом уголке мира, объявить его жизненно важным для своих интересов — ведь ее интересы никогда не могут противоречить интересам народа или народов, населяющих этот уголок, а, напротив, выражают их самым дальновидным и высшим образом.

И поскольку все намерения Соединенных Штатов бескорыстны, а все действия благородны и пронизаны заботой о мире, свободе и демократии, ее баллистические ракеты с ядерными боеголовками, будь то наземного или морского базирования, межконтинентальные или средней дальности, не могут представлять угрозы для Советского Союза, а стратегические бомбардировщики, по численности в три раза превосходящие советские, — это безобидные устаревшие тихоходы, о которых и говорить-то смешно, особенно вам с вашей превосходной противовоздушной обороной… Вот о чем говорил пресс-советник Агентства по контролю над вооружениями и разоружению.

Но даже ему нечем было крыть, когда возник вопрос о непоследовательности американской внешней политики. Каждый новый хозяин Белого дома воображает себя богом, заново творящим мир, и в результате с их стороны здание американо-советских отношений не строится этаж за этажом, а разрушается сменяющимися президентами, потому что каждый начинает с демонтажа ужо возведенного, а если и строит потом, то с нуля с фундамента.

— Советско-американские отношения? — переспросил Строб. — Ужасные — и, увы, надолго. В нынешнем Вашингтоне, нравится вам или нет, существует настоящая враждебность к Советскому Союзу.

Строб — дипломатический корреспондент популярного общественно-политического еженедельника. В первую пятерку американских обозревателей пока не входит, но, как знать, может, и войдет, избавившись от нынешней своей, почти научной основательности и начав писать короче, острее и злее. Но и так он многого добился, работает вовсю и по-американски торопится жить.

Американист познакомился с ним лет десять назад, когда одной сенсационной публикацией Строб сразу же громко заявил о себе как перспективный советолог. Потом он с головой ушел в тему американо-советских переговоров об ограничении и сокращении ядерных вооружений, важнейшую тему — на годы и десятилетия, — которую, как шутят разоружение, можно передавать даже и по наследству.

Последний раз Американист видел Строба в зале московского ресторана «Прага». Его еженедельник специально арендовал большой самолет, чтобы отправить в кругосветное турне несколько десятков воротил большого бизнеса, руководителей виднейших американских корпораций и банков. И бизнесменам полезно, и журналу — реклама и связи. Это было, как выразился Строб, путешествие типа: завтрак в Кувейте, обед в Каире, ужин в Варшаве. Молниеносное, для чрезвычайно занятых людей. Они не могли миновать Москвы, и в московском ресторане, где американцы — организаторы турне устроили ужин в честь своего прибытия, пригласив советских деловых людей, худой и быстрый Строб в дорожном помятом вельветовом костюме помогал знатным путешественникам…

Вашингтонская контора еженедельника стратегически удобно расположена в пяти минутах ходьбы от Белого дома. Кабинетик Строба мал и скромен. На стенах прикреплены кнопками фотографии мировых лидеров и знаменитостей. Все они с хозяином кабинета — память, и опять же реклама, и свидетельство того, что журналист не теряет времени даром, исколесив весь мир.

Строб учился в Йельском университете, затем по специальной стипендии в Англии, в Оксфорде. Предметом нынешнего специалиста по вооружениям была русская литература, поэзия Тютчева и Маяковского. Диплом писал о раннем творчестве Маяковского и когда-то, как московский студент филфака пли Литинститута, наизусть декламировал «Облако в штанах».

Сейчас это забылось. Как многие американцы и англичане, избалованные распространенностью их родного языка, Строб подрастерял свой русский.

Они сидели в ресторане гавайско-полинезий «Кэпитол и, в экзотических сумерках подвала отеля «Кэпитол Хилтон» и говорили не о поэзии, а о политики. отношение ужасные, повторил Строб, но надо сохранять надежду. Да и Рейган не посмеет бесповоротно испортить их. Это подорвало бы его репутацию, а следовательно, и политическое будущее. Каким бы он ни был, любой американский президент хочет почетного места в истории, а его не добьешься, доведя до опасной грани отношения с другой ядерной державой.

Дипломатический корреспондент частенько навещал Советский Союз, был знаком с рядом наших ответственных работников в международной области и дорожил этими знакомствами — как и Джо, он нуждался в хороших источниках информации, от них в известной степени зависели его вес и влияние в собственном журнале. В репортажах и очерках, которые он публиковал после поездок в Москву, ему хотелось бы создать живую, движущуюся и острую, не лишенную элементов сенсации картину советской политической жизни. Удавалось не всегда. И теперь, рассчитывая на понимание профессионала, он жаловался Американисту, что советские собеседники ему, американцу, говорят примерно одно и то же и что это единодушие не помогает живости его московских впечатлений, что ему не хватает интересных деталей и подробностей о формировании советской внешней политики и о советской жизни вообще, что вредит не только ему, но и нам, утверждал он, так как делает пресной его журнальную продукцию.

В Вашингтоне на Шестнадцатой улице живет и работает один-единственный в своем роде человек, который среди временных или постоянных жителей американской столицы едва ли не острее всех чувствует неустойчивую и капризную кривую американо-советских отношений. Человек этот не американец, а советский человек — Анатолий Федорович. Работает он Чрезвычайным и Полномочным Послом СССР в США. Более двух десятков лет. Бессменно. И живет в особняке посольства на Шестнадцатой улице, откуда рукой подать до Белого дома, где он бывал неоднократно и по самым разным поводам.

Свои верительные грамоты А. Ф. Добрынин вручил президенту США в 1962 году. Президентом был тогда Джон Ф. Кеннеди. Самому молодому в истории американскому президенту не было и пятидесяти лет (он так и не дожил до этой вехи), а советскому послу едва перевалило за сорок. Давно уже посол ездит по Вашингтону в черном «кадиллаке» с запоминающимся дипломатическим номером-1. Он теперь дуайен, старший пэ стажу пребывания из послов примерно ста пятидесяти стран, аккредитованных в американской столице. Когда отмечали двадцатилетие посольской работы Анатолия Федоровича, в Москве заглянули ради любопытства в обширные мидовские архивы. И удостоверились, что не хранят они ни одного подобного случая за десятилетия советской и всю историю русской дипломатии, кроме одного случая, относящегося к XVIII веку.

Москвич, ставший вашингтонским старожилом, представлял нашу страну при шести президентах Соединенных Штатов Америки

___________

Описание относится к ноябрю 1982 г. В марте 1986 г. на XXVII съезде партии А. Ф. Добрынин был избран ЦК КПСС. (Примеч. автора.)

и имел дело с семью государственными секретарями, с полудюжиной помощников президента по национальной безопасности. А других американских министров, сенаторов, конгрессменов, промышленников, банкиров, деятелей культуры и так далее не сосчитать.

Американист порою отчаянно завидовал послу, которому сам собой, самотеком истории шел в руки богатейший, уникальнейший материал — и пропадал этот материал, не попадал на глаза обыкновенному читателю, широкой публике. Ах, если бы у посла был досуг — и охота и возможность— писать книги, мемуары! Какую картину в лицах и важных эпизодах текущей истории можно было бы создать, исполненную скрытого и явного драматизма, притяжения и отталкивания двух общественных систем и национальных психологий, и все это на фоне небывалых реалий ядерного века, в драматических ситуациях, порожденных им. Характеры и личности, меткие словечки, в которых и юмор, и накал исторических минут, и сцены, сцены, сцепы двух десятилетий, включая и те, когда балансировали на грани, как, к примеру, в октябре 1962 года, при том же Кеннеди, в дни «карибского ракетного кризиса».

Особой прочности должен быть человек, чтобы все эти годы пропускать через себя и выдерживать высоковольтное напряжение международной жизни. Одним богатырским ростом посла и былиннои его фамилией тут явно не обойтись.

С давних пор Американист наблюдал посла со своей корреспондентской вышки, при взлетах и падениях советско-американских отношений и знал, что, внешне простой и демократичный, он дипломат до мозга костей. Из своего кладезя знаний, опыта, мыслей вынимает лишь то, чем хочет поделиться. А свое перо, живое и проницательное, отдает тому единственному в своем роде жанру литературы, у которого самый узкий круг читателей — жанру шифротелеграмм, закрытых дипломатических депеш.

Анатолий Федорович почти никогда не давал интервью для печати. Вместо них — печать дипломатического молчания на устах. Он принадлежал государству, а не себе, этот государственный человек.

Посол нашел время для Американиста, и тот вошел за двойную плотную дверь глухого, без окон, кабинета, где все было сделано так, чтобы исключить малейшую возможность подглядывания и подслушивания, ибо в любую политическую погоду, как при взлетах, так и при падениях, американские спецслужбы не переставали оттачивать свое электронное зрение и вострить электронный слух, благо особняк посольства находится в центре Вашингтона и со всех сторон окружен американскими домами, чьи хозяева вряд ли будут упираться, отказывая в патриотических услугах ФБР.

В своем кабинете посол обычно был либо за широким, сделанным по росту пюпитром в углу, где стоя листал американские газеты, либо за письменным столом. На этот раз он сидел за столом и что-то писал. В конце концов чем-то работа вошедшего человека и человека, сидевшего за столом, была схожа, оба были советскими американистами. Оба следили за положением дел на американской сцене, хотя Американист был газетным корреспондентом, одиночкой, а вместе с послом на государственное дело работали еще два его заместителя в должности советников-посланников, советники, первые, вторые и третьи секретари, атташе и, наконец, молодые стажеры, только что вышедшие из стен Института международных отношений, пока еще мальчики на побегушках, но, кто знает, быть может, с честолюбивыми мечтами о посольском кресле в далеком будущем, когда наступит время их поколения. Оба были пишущие люди, эти два американиста, и писали они так или иначе о своих американских наблюдениях. Писали, правда, в разные адреса, и телеграммы посла читали те, у кого не всегда есть время на газетные корреспонденции, но, как пишущий человек, журналист был в более выгодном положении, чем посол, которого отрывали от стола и пера срочные и многообразные заботы руководителя. И посетители. Иногда и такие, от которых вроде бы и нет прямой пользы делу.

Но посол прервал свое писание, поднял от стола большое, одутловато-бледное и усталое лицо человека, проводящего долгие часы в четырех стенах, и приветствовал Американиста как старого знакомого, с которым в одном и том же городе одной и той же чужой страны переживали и обдумывали разные времена. И задал свой первый вопрос: что нового? Информация — пища как дипломатов, так и журналистов, и приезжий москвич не без профессиональной зависти сразу же убедился, что дела дома, дела в государственных сферах вашингтонский старожил конечно же знает лучше его, приехавшего москвича.

Что касается американских дел, ничего утешительного посол не сказал. Десять лет назад он был из тех, кто у колыбели разрядки на этом, вашингтонском, ее конце активно участвовал в разработке многочисленных двухсторонних соглашений, в подготовке трех встреч в верхах. Теперь он считал, что неустройство советско-американских отношений продлится долго, переживет и Рейгана.

Через улицу напротив здания советского посольства стоит шестиэтажный дом. Знающие люди говорят, что на чердаке или на верхнем его этаже — круглосуточный наблюдательный пост ФБР. Это оттуда, но не только оттуда, простые и электронные глаза и уши направлены па советское посольство, глядят, кто и с кем входит и выходит, и за всем остальным.

Когда Американист остановился у железной решетчатой калитки в железной решетчатой ограде посольства, «то-то невидимый как бы уперся ему взглядом в затылок, и он физически ощутил, что весь на виду, что его просвечивают. На этом месте у медной старой посольской вывески на русском и английском языках всегда возникало именно это ощущение, хотя никогда он не мог проверить, насколько оно верно. Шедший по тротуару мужчина-американец поглядел на него с мгновенной оторопью: такой взгляд всегда был у американцев, когда они видели человека, собирающегося войти в советское посольство. Полицейский в черном костюме специального подразделения секретной службы, охраняющего в Вашингтоне официальные учреждения и иностранные посольства, как ни в чем не бывало продолжал свое неспешное патрулирование, разгуливая вдоль железной ограды.

Американист пытался повернуть ручку в железной калитке, но она не поддалась и дверь не открылась, и вдруг из ниоткуда, из окружающего воздуха раздался молодой мужской русский голос: «Нажмите кнопку и назовите себя!» Он понял, что меры предосторожности усилились за время его отсутствия, и, поискав глазами, нашел кнопку и микрофон, прикрепленный к железному косяку калитки. «Открывайте!» — приказал невидимый голос, когда он назвал фамилию и должность, и одновременно послышался резкий звук зуммера, и на этот раз ручка и железная дверь поддались под рукой.

Теперь, пройдя с десяток шагов через крошечный дворик, где разбито подобие газона и образом родины застенчиво белеют несколько слабо привившихся на чужой почве берез, он подошел к двери в само здание, которая тоже была закрыта, и снова взялся за ручку, и тогда раздался еще один зуммер, и тяжеленная дверь медленно и тяжело открылась. И сразу за дверью он увидел стену, вернее зеркало до потолка, разделенное на мелкие квадраты, и в этом зеркале — самого себя и еще одну дверь, которая без зуммера отворилась в знакомый ему посольский вестибюль, и он не успел толком рассмотреть новое, без него появившееся помещеньице между первой дверью и зеркальной стеной, в котором, упрятанный и защищенный, сидел дежурный дипломат, занимающийся не своими, а иностранными посетителями.

В дальнем конце знакомого вестибюля, в котором он очутился, пройдя через калитку и две двери, слева от лестницы, покрытой красным ковром и изгибом поднимающейся в приемные залы второго этажа, сидел уже не дежурный комендант шестидесятых или начала семидесятых годов, одетый в обыкновенный гражданский костюм, а молодой подтянутый прапорщик в форме пограничника. Вернее, прапорщик не сидел, как, бывало, комендант, а стоял наготове за большой полукруглой, высотой по грудь конторкой. Конторка, как увидел подошедший к пей и давший паспорт на проверку Американист, была технически богато оснащена и, надо думать, укреплена на манер бастиона. Стены не были помехой зоркому, всевидящему взгляду пограничника. На полудюжине маленьких экранов внутреннего телевидения мерцали перед ним железная калитка в посольской ограде, вход в пристройку, где были служебные помещения советников по прессе и культуре и другие важные с точки зрения присмотра участки передней, задней и боковых стен здания. Как раз этот молодой парень в форме и фуражке и видел его стоящим у калитки, спрашивал, нажимал кнопки, дистанционно управляющие дверьми. А зеркало при входе было с секретом — теперь, очутившись с другой его стороны, Американист видел вовсе не зеркало, а как бы прозрачную стену и сквозь нее тех, кто вслед за ним вошел в дверь и стоял теперь перед тем, что оттуда, с той стороны, казалось всего лишь обычным зеркалом.

В шестидесятые годы, помнил он, железной ограды не было, не было, конечно, и всего остального — дистанционных дверей, чудо-зеркала, внутреннего телевидения и пограничника в форме. Не было, странно подумать, даже полицейского, охраняющего посольство. Впрочем, тогда и думалось по-иному. Как ни странно, почти не опасались террористических актов, взрывов, вооруженных провокаций. Однажды ночью в середине шестидесятых годов громыхнуло: кто-то подбросил завернутую в газету взрывчатку к фасадному углу посольского особняка. Пострадал кабинет советника-посланника: вылетели стекла, покорежило мебель. Такие были немыслимо беспечные времена, что кабинет заместителя посла размещался на первом этаже и выходил на улицу. Как любой другой дом на Шестнадцатой улице, посольство ничем не ограждало себя, кроме разве что узенького газона.

А потом по миру пошли волны терроризма, левого и правого. Угоняли и взрывали самолеты, по почте посылали бандероли с пластиковыми бомбами, принялись похищать и убивать генералов п министров и даже захватывать посольства.

Большая часть советской колонии в Вашингтоне жила теперь в изолированном, охраняемом пограничниками комплексе — в принадлежащих посольству, недавно выстроенных жилых домах неподалеку от Джорджтауна, в хорошем тихом районе несколько в стороне от Висконсин-авеню. Переговоры об этой новой большой территории, как почти все переговоры с американцами, велись долго, трудно, но завершились соглашением о своеобразном обмене — посольство США в Москве тоже получало большой участок земли недалеко от нынешнего своего местонахождения, на задах высотного здания на площади Восстания. Взаимность скрупулезно синхронизируют во времени, и хотя новое здание нашего посольства в Вашингтоне уже стоит на территории комплекса, переехать в него можно лишь одновременно с переездом американцев в их новое посольство в Москве. Но жилая часть комплекса уже была заселена, и там сам собою уже возник быт московских дворов — с детьми, играющими в песочницах, и с мамами, которые, собравшись вместе, судачат о покупках и новостях.

Территориально наш быт посреди американской столицы строго ограничен. На въезде в комплекс — шлагбаум, которым на расстоянии управляет дежурный пограничник, сидящий в высоком бетонном бастионе.

Вашингтон и вся Америка лежат по другую сторону шлагбаума.

Во избежание провокаций и разных неприятностей женщины за территорию комплекса не выпускаются в одиночку. Даже за картонкой молока или коробочкой аспирина.

В отличие от озабоченного посла группа попутчиков ученых, с которыми Американист второпях расстался в нью-йоркском аэропорту Ла Гардиа, была веселой и беззаботной, как бывают веселы и беззаботны командированные люди, удачно поработавшие, выполнившие задание, сделавшие все, что положено, и перед возвращением в Москву получившие право на отдых и разрешенные заграничные удовольствия. Они пришли в гости к одному патпему дипломату, седому и красивому мужчине. Жена дипломата, энергичная привлекательная дама, уставив стол холодными и горячими закусками, потчевала гостей. С тарелками и стаканами в руках компания расположилась полукругом у телеэкрана. Был день, вернее, вечер дня выборов, и телекомментаторы во все возраставшем темпе освещали их ход и первые итоги.

В восьмом часу вечера с избирательных участков уже поступили первые фактические подсчеты. На их основе делались электронные прогнозы. Как бы перескакивая из штата в штат и из города в город на больших картах— схемах, комментаторы, ссылаясь на компьютеры, предсказывали итоги и одного за другим уже провозглашали победителей среди сенаторов, конгрессменов, губернаторов и мэров.

Для Американиста, тоже гостя приветливой четы, это были девятые по счету американские выборы, и с неожиданной ностальгией он отмечал про себя, что самый уважаемый им, поистине легендарный телеведущий компании Си-Би-Эс Уолтер Кронкайт уступил свое место напористому Дэну Разеру, к которому трудно было с ходу привыкнуть. Не без удовольствия от превосходства своих знаний он разъяснял ученым-москвичам непонятные термины телевизионной скороговорки — и снова завидовал их веселому артельному духу и тому, что, разом сделав дело, они возвращаются домой. А для него эта суматошная election night, ночь выборов, была той работой, ради которой он прилетел в Вашингтон, а не просто любопытным, диковинным зрелищем.

Он ушел раньше других и пешком вернулся к себе, в Айрин-хауз. На Уиллард-авеню, как всегда в этот час, было темно и безлюдно, но в высоких больших домах, всюду горел свет: перед своими телевизорами жильцы следили за увлекательным и сумасшедшим ритуалом американской демократии.

Уже один, он допоздна сидел перед телевизором, занося в блокнот цифры и факты из продолжавшихся репортажей. На следующее утро дополнял их сведениями газет, которые, однако, не успели дать полные итоги, и снова сидел у телевизора. Писал, зная, что газете нужно от силы пять страниц, пил чай, нервничал. В одинокой работе прошел день, и за окном вечер сменился ночью. Вопреки договоренности Москва не вызвала его в два часа. Он дремал, и в дреме все боялся, что Москву вообще не дадут, что про него забыли и что труд его пропадет. Но в четвертом часу звонок раздался.

Слышимость была хорошей, и он быстро отдиктовал свою корреспонденцию. Потом соединился с редактором отдела и сообщил, что передал, как уславливались, об итогах выборов примерно шесть страничек. Спросил у стенографистки Зины, какая погода в Москве, и положил трубку.

Итак, промежуточные выборы пришли и прошли, и он осветил их, причем оценки и предсказания его первой, до выборов, корреспонденции, в общем оправдались.

Теперь он мог быть доволен собой, испытывал чувство облегчения работника, сделавшего срочную, неотложную работу. Хотелось встряхнуться и расслабиться в дружеском кругу, но была ночь и пустая квартира и единственное общество — ночные программы телевидения

Он не сразу уснул. Лежал в темноте и перебирал в памяти строчки своей корреспонденции, которая исчерканными листочками осталась на столе в его кабинете, и уже была на столе редактора в Москве, и шла в набор, и к тому времени, когда он, одинокий, проснется в доме, нависшем над дачным Сомерсетом, уже будет размножена в миллионах экземпляров и разойдется по всей огромной родной стране, по которой он, Американист, увы, ездил меньше, чем по Америке.

Между тем это была деловая корреспонденция и слова ее мало что говорили уму и сердцу читателя.

В минувший вторник американцы пережили еще один день выборов и еще один вечер и ночь перед телеэкранами, на которых команды трех главных телекорпораций сражались за внимание зрителей не менее рьяно, чем кандидаты двух партий за голоса избирателей — так начинал он свою корреспонденцию. — К тому же это была еще одна битва компьютеров, разыгранная по законам американского политического цирка с присущими ему головокружительными скоростями. Компьютеры телекомпаний обгоняли компьютеры, подключенные к избирательным участкам, пытаясь определить результаты тогда, когда не проголосовала, и десятая часть избирателей. Кстати, двое из каждых трех американцев вообще предпочли уклониться от голосования, очевидно, не находя в нем смысла. Как сообщают, в выборах приняло участие лишь тридцать девять процентов граждан, имеющих право голоса. Поразительно? Нет. Обычный и привычный факт, хотя компьютеры обошли его вниманием, а здешние наблюдатели упомянули мимоходом.

Сейчас они заняты другим — превращением арифметики итогов в алгебру оценок и прогнозов. Сначала об арифметике. Республиканцы, то есть партия президента, потеряли двадцать шесть мест в палате представителей. В конгрессе нового созыва им будет принадлежать сто шестьдесят шесть мест (вместо ста девяноста двух нынешних). Демократы упрочили в палате свои позиции партии большинства, завоевав двести шестьдесят восемь мест. Если палата представителей избиралась вся, то в сенате решалась судьба тридцати трех мест из ста. Раскладка по партиям осталась неизменной: пятьдесят четыре республиканца против сорока шести демократов. Избирались также губернаторы в тридцати шести из пятидесяти штатов. Демократы в дополнение к имеющимся выиграли еще семь кресел. Теперь они губернаторствуют в тридцати шести штатах, а республиканцы — в четырнадцати.

Переходя к оценкам и прогнозам, — писал далее Американист, — здесь прежде всего толкуют о потерях республиканцев в палате представителей. Президент Рейган, делая хорошую мину при плохой игре, заявил вчера, что «очень доволен результатами» и что именно это он и предвидел, считая вполне приемлемой потерю семнадцати — двадцати семи мест. По-другому рассудил спикер палаты представителей демократ Томас О'Нил. «Это сокрушительное поражение для президента», — сказал он. Большинство обозревателей тоже говорят о поражении республиканцев и лично Рейгана, однако не считают его сокрушительным. По их мнению, избиратель всего лишь послал президенту «предупредительный сигнал»: он встревожен такими последствиями «рейганомики», как небывало высокая безработица, продолжающийся экономический спад, наступление на социальные программы.

«Так держать!» — эту линию защищал Рональд Рейган, агитируя за свою экономическую программу и за верных людей. Избиратель не внял призыву, прокатил многих «роботов Рейгана» (так зовут здесь ультраконсерваторов, попавших в 1980 году в конгресс на победоносной волне Рейгана и рейганизма).

Два года назад, получив большинство в сенате, республиканцы мечтали о большинстве и в палате представителей — стать неоспоримой партией большинства, то есть поменяться местами с демократами, давно преобладающими на Капитолийском холме. Мечта связывалась с эрой консерватизма, которую олицетворял Рейган. По случилось по-другому. Это означает, пожалуй, что наступление консерватизма рейгановского типа иссякло. Такой вывод, однако, следует делать осторожно, с оговорками. Демократы дезорганизованы, иначе поражение республиканцев-консерваторов было бы сильнее. Сыграло свою роль и то, что республиканцы истратили на обработку избирателей в пять-шесть раз больше денег, чем демократы.

Выборные должности, мягко говоря, никогда не были в Америке правом или привилегией бедняков. Но никогда еще не было такого откровенного состязания миллионеров. Время — деньги, особенно время на телевидении, покупаемое для политической рекламы. А где их взять? Не вопрос для некоторых кандидатов. Некий Льюис Лерман, экстравагантный джентльмен, появлявшийся перед избирателями не иначе как в широких красных подтяжках без пиджака, из собственного кармана выложил восемь миллионов долларов, баллотируясь от республиканцев в губернаторы штата Нью-Йорк. Правда, и за эту сумму избиратель не купил консервативные взгляды Лермана.

Так держать? Между тем американцы требуют корректировки курса. В этом главный результат выборов. Такие лидеры демократов, как Эдвард Кеннеди, вновь переизбранный в сенат, как сенатор Джон Гленн и бывший вице-президент Уолтер Мондейл, говорят сейчас о необходимости «перемен в экономической политике».

Администрация Рейгана не может больше рассчитывать на новые легкие победы «консервативной революции» на Капитолийском холме. Уже сейчас поговаривают о возможных столкновениях по двум вопросам — социального обеспечения и военных расходов. Новый конгресс, видимо, будет менее сговорчивым, настаивая на сохранении программ помощи нуждающимся и на сокращении гигантской дани Пентагону. Но представители администрации утверждают, что в деле раздувания военных расходов она останется верна лозунгу «Так держать!»…

Перед выборами, о которых Американист писал в сводо газету, и после выборов, прежде чем они забылись — а забылись они очень быстро, — кандидатами, обозревателями, всякого рода политиками и наблюдателями (и меньше всего самими избирателями) были сказаны и написаны, наверное, триллионы избыточных слов. Американист прочитал и услышал ничтожную их часть, но и ее оказалось более чем достаточно, чтобы оценить ситуацию. Его оценки перекликались с оценками известных американских обозревателей, в основном либерального направления. Либералы, будучи критиками Рейгана, больше обнадеживали — и лучше годились для цитат.

В редакционной статье влиятельная газета либерального оттенка выражала свою радость: «Либерал — это слово перестало быть ругательным… Теперь внимательно следите за маятником — он качнулся в сторону центра. Многие умеренные и консервативные республиканцы понесли поражение от своих более либеральных соперников, но труднее найти тех, кто проиграл более консервативным соперникам. Нападки на либералов стали занятием для неудачников».

Такие мнения распространялись сразу после выборов, пока рядовой американец да и политические наблюдатели не забыли о них из-за новых событий.

Что означало это колебание маятника, это движение избирателя к политическому центру с той точки зрения, которая в американских выборах не отвлеченно, а практически интересует нас — с точки зрения наших отношений с этой державой и, соответственно, перспектив мира и войны? Ровным счетом — ничего. Во всяком случае, в ближайшей перспективе. Надо было еще присмотреться к деятельности обновленного конгресса и к тактике администрации Рейгана, к тому, как расшифрует она «сигналы» избирателя и как переведет их на язык действий…

Одна деталь, не имеющая отношения к этим рассуждениям и предположениям, особенно поразила Американиста своей скрытой иронией и как яркая иллюстрация изменчивости и прагматичности, господствующей в американской политической жизни. На юге, в штате Алабама, губернатором — в четвертый раз — был избран Джордж Уоллес. В свое время Джордж Уоллес был известнейшим символом американского расизма. В 1963 году в Бирмингеме этот алабамский губернатор напустил полицейских с овчарками и пожарников с брандспойтами на негров, добившихся десегрегации кафетериев и ресторанов. Обличительные фотоснимки обошли тогда все американские и мировые газеты. В 1972 году Джордж Уоллес предпринял попытку баллотироваться в Белый дом как независимый кандидат, апеллирующий к расистским взглядам американского обывателя, и на предвыборном митинге в городке Лорел, под Вашингтоном, его тяжело ранил полусумасшедший юнец, решивший прославиться таким, чисто американским, скандальным способом. Уоллес выбыл из игры, был парализован до пояса, по, упорный человек, он сохранил волю к жизни и продолжению карьеры. И вот, уже пожилой, в инвалидной коляске, снова был избран губернатором штата Алабама. Но даже не в этом была сенсация, а в том, что избран он с помощью негритянских голосов. И газеты писали, что именно Джордж Уоллес воплотил «последнюю великую мечту» Мартина Лютера Кинга — об избирательной коалиции белых и черных бедняков.

Они были непримиримые противники — великий поборник равенства и живой символ расовой сегрегации. И вот через полтора десятка лет после убийства Кинга негры отдают Уоллесу свои голоса. Поистине все течет и все изменяется — и американский прагматик из расиста превращается в защитника и опекуна обездоленных чернокожих, если только такое превращение дает ему силу удержаться на поверхности успеха.

«Америкой легко удивляться и возмущаться, — на досуге, остывая от возбуждения выборов, записывал Американист в своей тетради. — ЕЕ практицизм, ее рациональность могут быть выше всякой фантастики, и вот пример из сегодняшней «Нью-Йорк таймс». Газета сообщает о том, что предлагается новый способ базирования межконтинентальных баллистических ракет МХ — так называемой «плотной пачкой», или «компактной упаковкой». «Ракетному полю», то есть местности, где предполагается развернуть ракеты, придается форма не треугольной трапеции, как рекомендовалось раньше, а прямоугольника восьми миль длиной и одной мили шириной. Сто ракет МХ, по этому плану, в своих подземных шахтах будут находиться довольно близко друг от друга, как сигареты в пачке. В случае ядерной атаки, ставящей целью уничтожение этого «ракетного поля», ракеты противника по неизбежности будут взрываться так близко друг от друга, что произойдет «ракетное братоубийство», то есть взрывами первых нападающих ракет будут уничтожены ракеты, следующие за ними.

Ничего себе выраженьице — «ракетное братоубийство»?

И тут же второе сообщение, — писал Американист в тетради, — которое показывает, что американцев нисколько не смущает и не стесняет своего рода публичный отказ от традиционных представлений о добре и зле, если он помогает делать деньги. Автомобильному магнату Джону де Лорину, этому последнему по счету воплощению Американской Мечты о деньгах и славе, арестованному за торговлю наркотиками и только что выпущенному под залог в десять миллионов долларов, из Голливуда предлагают продать своего рода авторские права на создание кинофильма о его жизни. В случае согласия обещают миллионы. Не добро или зло важны, а удача или неудача. Де Лорин стал легендарным человеком, потому что его история — это история фантастического удачника, который воплотил мечту о миллионах и — рухнул, как американский Икар, поднявшийся на своих восковых крыльях опасно близко к американскому солнцу — доллару. На такую киномелодраму, сделай ее со слезой, повалят толпы».

Железная решетчатая калитка в середине железной решетчатой ограды, и железные ворота по бокам для въезжающих и выезжающих автомобилей, и парадная дверь в здание посольства были распахнуты настежь. И само здание ярче всех светилось огнями в ранних сумерках улицы, опустевшей по окончании рабочего дня. Нарядные дамы под руку с приодетыми мужчинами входили через раскрытые двери в светлый праздничный вестибюль, и у них был вид гостей, настроившихся на то, чтобы хорошо и весело провести время. Слева в вестибюле были установлены легкие вешалки; сдав плащи и пальто, гости присоединялись к длинной очереди, начинавшейся возле лестницы под красным ковром. Очередь уходила на второй этаж к главному парадному залу посольства, прозванному Золотым из-за позолоченных лепных украшений. Там, приветствуя гостей, высился улыбающийся посол и рядом с ним стояли военные атташе посольства, в парадной форме трех родов войск, с орденами и медалями на груди.

Несущий охрану прапорщик, как всегда, находился на своем месте, за полукруглым сооружением в вестибюле, но в этот вечер открытых дверей он не замечался, оа безопасность отвечали сотрудники, стоявшие у входа. Они были любезны и предупредительны, но~ на их лицах сохранялось выражение, бывающее у людей, которым по долгу службы приходится работать и в праздник. У гостей деликатно проверялись приглашения, разосланные от имени посла.

Это был самый главный в году прием в посольстве, по случаю нашего национального праздника — годовщины Великой Октябрьской Социалистической революции. Торжественные слова золотым тиснением английских букв были напечатаны на приглашениях посла. Большинство пришедших дам и мужчин, живя в столице другой страны и другого мира, не разделяли идей коммунистического преобразования земли. И в советское посольство, приняв приглашение, они пришли не для того, чтобы вместе с нами отпраздновать годовщину великой революции, радикально изменившей Россию и давшей мощный толчок развитию мировой истории, а для того, чтобы поздравить с национальным праздником посла и других представителей великой державы, признавая ее место в мире и важность поддержания с ней нормальных отношений.

Многие из гостей были в Вашингтоне постранцами, главами или сотрудниками посольств других стран. Многих из гостей-американцев связывали с нашей страной разные деловые узы, тот или иной практический интерес. В приходе некоторых из американцев содержался как бы вызов их правительству или некое извинение перед советскими дипломатами за его поведение и нежелание понять, что в этом тесном мире, даже находясь на разных континентах и политических полюсах, мы все равно живем бок о бок друг с другом и потому должны вести себя общительнее и благоразумнее. Наконец, были среди гостей, хотя и в небольшом числе, стойкие друзья Советского Союза, американские коммунисты, руководители прогрессивных и антивоенных организаций — их было немного еще и потому, что по большей части эти организации действуют в Нью-Йорке и приглашаются на ноябрьский прием Советским представительством при ООН.

Череда поднимающихся по лестнице еще не иссякла, а в трех залах второго этажа уже тесно было у столов с закусками и возле баров по углам, где ловко орудовали стаканами, бутылками и ведерками со льдом нанятые на вечер американские бармены вкупе с нашими помощниками, пополнявшими запасы прохладительных напитков и спиртного, прежде всего русской водки. Народу, на удивление, собралось видимо-невидимо. Чтобы протиснуться к старому знакомому, с которым последний раз виделся несколько лет назад на таком же приеме, нужно было применить испытанные приемы пассажира московского троллейбуса в час пик.

Как водится, были на приеме репортеры светской хроники, а также фоторепортеры. По их настоянию посол позировал в Золотом зале, стоя у самого большого стола перед шедевром посольских поваров — искусственными розами из овощей. Потом оригинальный натюрморт исчез в желудках гостей, но еще раньше исчезла, конечно, знаменитая русская икра. В залах стоял слитный гул — смех, говор, позвякивание вилок, треньканье кусочков льда в стаканах смешалось воедино. Из массы людей заметнее всех выделялись военные атташе разных стран своей национальной формой, орденскими колодками и голубенькими пластиковыми полосками на груди, которыми для опознания снабдили их американские власти.

Как в любом таком собрании, всех объединял интерес к людям высокопоставленным, так или иначе знаменитым или по меньшей мере оригинально выглядящим. Высокопоставленных должностных лиц среди американцев почти не было. По рекомендации государственного департамента они бойкотировали советский прием. Регистраторы политической погоды отмечали многозначительное отсутствие министров, сенаторов, помощников президента.

Был один невесть откуда взявшийся оригинал, пожилой разговорчивый и веселый американец, который передвигался в инвалидной коляске, пробивая себе дорогу так ловко и непринужденно, будто и не было необычайно плотной толпы. У веселого инвалида сразу появились поклонницы и помощницы из числа посольских женщин, удивлявшихся этому американскому свойству — отсутствию стеснения от своей физической неполноценности и всеобщего внимания к его коляске.

Был еще один оригинал, не такой заметный, профессор-американец, похожий на молодого Горького и культивирующий это сходство; житель Нью-Йорка, он увлекся произведениями русского писателя, дивился, как и» ходят горьковские босяки на обитателей дна нью-йоркского, и стал пропагандистом Горького, чтецом-декламатором.

Был ко времени оказавшийся в США советский киноактер, играющий обычно прославленных героев и государственных деятелей, и от него не отходили посольские сотрудники, желающие не пропустить случая и сфотографироваться на память со знаменитостью. И была проездом одна наша молоденькая киноактриса, ее имя называлось так, как будто все его знали, а Американист слышал его впервые, из чего заключил, что на киноэкране эта звезда взошла тогда, когда он жил за границей и наблюдал другие звезды.

В людском столпотворении выделялся также один бывший видный сенатор, демократ либерального направления. Своим здравым смыслом и широтой подхода к американо-советским отношениям он отличался от многих коллег и одно время подавал надежды, будучи председателем влиятельной сенатской комиссии по иностранным делам. Но перед прошлыми выборами в его штате накатил на него консервативный девятый вал, и либерал, побоявшись утонуть, вдруг возглавил на Капитолийском холме шумную кампанию за вывод с Кубы несуществующей «советской бригады». Но это его не спасло. Маленький провинциальный штат, прославившийся сортом картофеля, подаваемого к американским бифштексам — стейкам, променял своего просвещенного либерала на ястреба-консерватора. Все еще моложавый, высокий и видный, с живописной прической красиво седеющих волос и неестественно прямой, будто затянутый в корсет, экс-сенатор стоял теперь в толпе на приеме, кинув голову, и так, с откинутой назад головой, протягивал подходившим руку для приветствия; как будто в этой позе легче переносилось политическое небытие.

В праздном гуле и веселой сутолоке шла между тем большая работа установления и поддержания знакомств, обмена мнениями, проверки, перепроверки и сбора политической информации…

Когда часы приема, указанные в приглашениях, истекли, гости еще не разошлись, толпа редела медленно. Проделав большую работу дипломатического приема, наши люди по обычаю хотели остаться одни, чтобы среди своих отметить свой праздник на кусочке своей территории, где они живут своей жизнью в окружении жизни чужой и все чаще выказывавшей враждебность. Намеком задержавшимся гостям начали гасить свет в зале — ждали, когда все посторонние уйдут и посол среди своих провозгласит здравицу родной земле и родному народу…

Когда Американист — в самом конце — уходил из посольства, железная калитка вновь была заперта и на резком ветру одиноко поеживался полицейский. Стоящие у обочины машины холодно поблескивали в свете уличных фонарей. На Шестнадцатой снова было тихо и пусто. Порывами налетал осенний ветер.

На следующий день главная вашингтонская газета в разделе светской хроники поместила фотоснимок улыбающегося советского посла с улыбающимся французским послом. Жена француза стояла рядом и тоже улыбалась. Репортер писал о наплыве гостей и о том, что высокопоставленные лица на советские приглашения ответили сожалениями, сожалениями, сожалениями, то есть отказом прийти. Трижды повторенное слово газета вынесла и в заголовок.

«Толпа заполнила торжественные залы, декорированные золочеными листьями, и с аппетитом угощалась, — писал репортер. — Два огромных стола ломились от икры, пирожков с мясом, салатов, сосисок и затейливых русских закусок. И, разумеется, от русской водки. «Я слышала, — шепнула одна гостья другой, пробиваясь к столу, — что икру сразу разбирают и больше не приносят».

«И ее разобрали сразу и больше не принесли» — так заканчивался этот репортаж. Его стоило прочитать, чтобы понять, какими холодными глазами посмотрели на советский прием и репортер, и пославшая его редакция.

Важнейший показатель работы корреспондента — урожай информации и впечатлений, собираемый каждые сутки. Время Американиста в Америке целиком принадлежало редакции, и низкие урожаи угнетали его.

Он знал, что лучший способ уплотнить время и еде, лать его продуктивным — это передвижение, путешествие. Надо пропустить время через пространство.

Да, он стал тяжел на подъем и уже готов был согласиться с неожиданной для нашего века мыслью, высказанной одним уважаемым писателем: путешествие — не занятие для серьезного человека. Серьезные люди писали преимущественно о том, что знали и видели вокруг себя, в родных местах. Но международнику и профессия не давала сидеть на месте.

Еще американское посольство в Москве затребовало его предполагаемый маршрут, и он включил в анкету Сан-Франциско, Лос-Анджелес, Чарлстон и Нью-Йорк.

С Нью-Йорком даже при желании не разминуться, когда летишь в Соединенные Штаты из Европы.

Сан-Франциско, как убедил себя Американист, — самый милый и симпатичный из американских городов. И там есть точка опоры — советское генконсульство.

Лос-Анджелес бурно растет и год за годом исподволь отнимает у Нью-Йорка роль главных ворот в Соединенные Штаты и нового многоязычного Вавилона, а заодно и нового Иерусалима — родины новых американских религий и поветрий. К тому же из окрестностей Лос-Анджелеса проделали свой путь в Вашингтон двое из семи президентов второй половины XX века — Ричард Никсон и Рональд Рейган.

Ну, а Чарлстон? Всего лишь безвестный главный город маленького штата Западная Вирджиния. Американиста тянули знакомые места. Он бывал в Чарлстоне и поддерживал приятельские отношения с одним тамошним издателем. Издатель был готов помочь, не требуя взаимности. А штат Западная Вирджиния стал для Американиста примером американской глубинки, людей от земли и из-под земли, шахтеров. Там он хотел бы еще раз пощупать пульс обыкновенной народной жизни, вне большой политики и ее хлестких, но все-таки поверхностных журналистских отражений.

Хотя, с другой стороны, разве не мог он с таким же успехом прощупать этот пульс, к примеру, в десятке блоков от советского посольства, на Четырнадцатой стрит, где кучки молодых небритых негров с красными глазами толкались возле вонючих дешевых баров, бросая на спешившие мимо автомашины с белыми людьми хмурые взгляды отверженных? И на Лафайет-сквер, в приближавшийся День благодарения, голодные и бездомные встанут в очередь за бесплатным куском индейки у кухонь благотворительных организаций, бормоча слова не благодарности, а проклятия обществу и человеку, живущему и работающему тут же, через дорогу в идиллически белом Белом доме, который выглядит таким доступно простым через реденькую решеточку ограды.

В конце концов разве нельзя анатомировать Время, Место и Американскую Нацию, взяв лишь одного человека и его жизнь или всего нескольких человек, чем, собственно, и занимаются, пренебрегая путешествиями, усидчивые серьезные люди. Но наш журналист вместе с собратьями по профессии предпочитал метод экстенсивной обработки. И его звала дорога.

Теперь уже не американское посольство в Москве, а советский отдел госдепартамента предлагал ему определиться поконкретнее: куда, когда и каким видом транспорта? И после того, как консульский отдел советского посольства отправил нужное уведомление в госдепартамент, оттуда запросили дополнительно: каким рейсом какой авиакомпании? Это было новшество, еще одна строгость.

И сразу после праздников коллега отвез Американиста в аэропорт имени Даллеса. Был ноябрьский, но все— таки южный вечер. В чистом небе ровно горел закат. На его фоне чернел силуэт контрольной башни, похожий на олимпийский факел. Крыша аэровокзала напоминала крыло и при попутном ветре, казалось, могла воспарить в небо вместе с самолетами.

Среди других пассажиров Американист попал сначала в специальный автобус, у которого корпус поднимался или опускался до нужной высоты, когда он подъезжал к аэровокзалу или к люку самолета. Автобус высадил их в чрево широкофюзеляжного лайнера компании «Транс Уорлд Эрлайнз», сокращенно — Ти-Даблью-Эй.

И в герметически закупоренном чреве они поднялись на гигантских крыльях в небо и погнались вслед за солнцем с востока на запад, продляя уходящий день. Но на пути длиной примерно в четыре тысячи километров солнца они так и не догнали; оно умчалось к Тихому океану, чтобы открыть там новый день, а их накрыли сумерки и тьма, и за двойным стеклом иллюминатора встала лишенная национальных признаков ночь, которую не отличишь от стратосферной ночи в любой другой стране.

Из новых самолетов-гигантов по распространенности на американских авиалиниях «Ди-Си-10» занимает второе место после «Боинга-747». Когда французы и англичане работали над «Конкордом», а мы — над «Ту-144», американские авиастроители сделали ставку не на сверхзвуковую скорость, а на большую вместимость и выиграли, первыми создав широкофюзеляжные воздушные корабли. Они учли такие важные вещи, как экономия горючего и психология пассажира, который еще вполне может обходиться дозвуковой скоростью.

Американист и раньше летал «Ди-Си-10», но был заново поражен габаритами этой махины. Потолок был высокий, как в довоенной квартире, в ширину каждый ряд вмещал по девять кресел — пять в центре и по два по бокам. После обычной самолетной тесноты это пространство казалось излишним, впустую пропадающим. К тому же пассажиров было мало, и Американист выбрал хорошее место у окошка, положив портфель на соседнее свободное кресло.

Полет через континент длился пять часов, и, чтобы скоротать время, после ужина в салоне притушили свет, развернули небольшой экран и тут же заселили его персонажами пустенькой кинокомедии.

Американист пренебрег фильмом и даже не приглядывался к пассажирам. Он провел в Штатах две недели и перестал так же жадно впитывать впечатления и классифицировать американцев, как в первые часы монреальского пролога в аэропорту Дорвал. Кроме того, днем и ночью с востока на запад и с запада на восток он совершал раньше такие перелеты над североамериканским континентом — и все это вроде бы описал: быстрых стюардесс в домашних передничках, пассажиров, пустые кинокомедии, которые уже лет двадцать крутят в воздухе над Америкой. Отработанная тема. Непрофессиональная, чисто человеческая любознательность с годами притупилась, уступила место целенаправленному интересу. Он теперь замечал лишь то, что годилось для дела, работы. Работа сузила его, лишила натуральной зоркости людей, которые не писали в газету.

В полете он нашел себе занятие, связанное с работой. В его портфеле лежал номер бостонского ежемесячника «Атлантик». Типичная корреспондентская пища состоит из газет и еженедельников. На американские ежемесячники, где художественная литература соседствует с политическими репортажами и очерками, обычно не хватает времени. Журналу «Атлантик» исполнилось 125 лет, о чем сообщалось юбилейными цифрами на голубовато-серебристой обложке. Но не почтенная дата побудила Американиста купить свежий номер в киоске аэропорта. Он вспомнил, что кто-то из его вашингтонских собеседников настоятельно рекомендовал одну интересную статью именно в этом номере. Он раскрыл журнал и нашел рекомендованную статью.

Статья принадлежала перу некоего Томаса Пауэрса и называлась — «Выбирая стратегию для третьей мировой войны». Жуткая деловитость заголовка заставила поначалу заподозрить нечто сухое и несъедобное, наукообразное, ни уму ни сердцу. Вчитавшись в статью, Американист понял, что ошибся. Нет, незнакомый ему Томас Пауэрс не принадлежал к бесчувственным псевдоолимпийцам из политических профессоров, которые любят одарять простых смертных своей заумной мудростью. Обнажая ужасные реалии наших дней, которые люди гонят прочь, чтобы не отравлять себе жизнь, статья влекла магией страшной правды, дышала потаенной страстью.

Разумеется, это была не славянская, откровенно и взволнованно выражающая себя страсть, а англосаксонская, скрытая, обжигавшая, как сухой лед. Страсть прикидывалась всего лишь журналистской дотошностью — сведения из первых рук от военных и штатских генералов, от ядерных плановиков и стратегов, описание президентских секретных меморандумов и директив, множество фактов. Всплески литературных образов и эмоциональных деталей были редки и скупы, но вместе с фактами хорошо работали на замысел автора, который состоял в том, чтобы дать картину инерционного хода слепой и чудовищной военной машины, которая как бы и не подчинялась человеческой воле, вышла из повиновения у своих создателей и неотвратимо подвигалась к ядерной пропасти.

Такие откровения ядерными грибами вырастали на юбилейных страницах журнала «Атлантик» — кто мог их предвидеть сто двадцать пять лет назад?

Жуткое чтение затягивало, и, отрываясь от статьи, оглядываясь вокруг, Американист по-иному, не в обыденном, а как бы в философском, историческом плане, воспринимал приглушенный рев двигателей, мерцание на экране человеческих фигурок, домов, деревьев, машин и лица своих попутчиков, которые тянулись к экрану.

Они случайно оказались вместе, чтобы в летающем металлическом теле за несколько часов пересечь в темном ледяном небе целый континент. Каждый из этих американцев нёс в себе свою историю, начинавшуюся с истории его предков, и вместе эти истории образовывали часть истории их нации. На ее движение с востока на запад, на покорение и освоение нового континента ушли не часы, а столетия. Великие усилия покорили его, великое мужество — и великая жестокость, на которую способны люди, стремясь к своему богатству, довольству и счастью и в сознании своего права и превосходства истребляя других людей, представлявших препятствия на их пути. И вот континент был покорен и внизу, под крыльями самолета, каждая минута их скоростного передвижения оставляла позади не только полтора десятка километров равнин и гор, ферм или городов, но и немыслимые, не поддающиеся никакому, даже самому гениальному, описанию сгустки, пласты, клубки жизни миллионов людей великой, богатой, многообразной страны. Движение истории продолжалось, и те дрожжи, на которых поднялся этот новый, смелый, авантюрный народ, те характеры, которые заявили о себе в фургонах пионеров, продвигавшихся на Дальний Запад, сказывались теперь у тех, кто профессионально не исключал третьей мировой — ядерной — войны и выбирал для нее соответствующую национальной психологии стратегию.

В первые послевоенные годы ядерное оружие исчисляется всего лишь единицами и было чрезвычайно громоздким и неудобным для транспортировки. Первая американская водородная бомба, повествовал Томас Пауэрс, имела в диаметре более полутора метров, в длину — семь с половиной метров, весила двадцать одну тонну. Бомбардировщик, чтобы взять ее на борт и поднять в воздух, нуждался в увеличенном бомболюке, удлиненной взлетной полосе и усиленных двигателях. Первые образцы межконтинентальных баллистических ракет но отличались точностью попадания, ложились за многие мили от цели, и поэтому отсутствие точности возмещах лось чудовищным мегатоннажем их единственных боеголовок. Теперь это археология стремительно развивающегося ядерного века, первобытные неуклюжие пробы науки массового уничтожения. В нынешних ядерных боеголовках — современный дизайн и господство своеобразного вкуса — о да, вкус присущ и конструкции орудий массовой смерти. Изящный конусообразный боезаряд высотой всего лишь по пояс человеку, с угольночерной поверхностью и закругленной полированной вершинкой. Так невелик, что три-четыре штучки свободно войдут, предположим, в багажник легковой автомашины типа «универсал». Но в каждой таится двадцать три Хиросимы! Ракета MX, новая любимица Пентагона, несет каждая по десять таких боеголовок, а точность их индивидуального наведения на цель такова, что в другом полушарии на расстоянии примерно в десять тысяч километров попадают они не просто в город и не просто в улицу этого города, избранную мишенью, а в нужный дом на нужной стороне этой улицы (отчего, правда, не легче — при двадцати трех Хиросимах — соседним улицам и домам).

Ядерные боезаряды, имеющиеся у Соединенных Штатов, исчисляются десятками тысяч. Ядерное сдерживание, то есть наличие такого арсенала ядерного оружия, который сдерживал бы противника и предотвращал возможность войны, на словах все еще считается основой американской стратегии, отмечал Томас Пауэрс, но теперь оно пропитано практической подготовкой к ядерной войне. Американские генералы, правда, щадят самолюбие и тщеславие американских ученых и политических стратегов, выдумывающих новые военные доктрины. Но на практике не политикам и доктринам, а генералам и прежде всего новым системам ядерного оружия принадлежит решающее слово. Изобретаются — не могут не изобретаться! — новые и новые, дьявольски изощренные ракеты и боеголовки, придумываются — не могут не придумываться! — под них все новые и новые военные доктрины, и в интересах практической целесообразности все чаще исходят они из возможности и допустимости ядерной войны. Не разомкнешь это колесо и не остановишь, и катится оно к ядерной бездне.

Подтекстом у Томаса Пауэрса шло отчаяние, крик души. Каждый из героев его эссе, генерал и политик, был разумен и рационален, каждый на своем месте всего лишь делал свое дело — добросовестно, умело и профессионально, по вместе, по совокупности своего труда они творили конец света. Вот о чем в отчаянии — и подтекстом— кричала его душа. Творцы апокалипсиса — это был бы по смыслу подходящий и вполне деловой заголовок для его статьи-исследования.

Одним из примеров он приводил трансформацию бывшего президента Джимми Картера. В январе 1977 года Джимми Картер вселился в Белый дом с намерением несколько наивным, ио искренним — остановить пугающий ход военной машины, прекратить наращивание и, более того, добиться сокращения ядерных арсеналов. На первой же встрече с членами комитета начальников штабов, пятеркой высших американских генералов и адмиралов, новый президент сказал им, что, на его взгляд, Соединенные Штаты могут обойтись всего лишь двумя сотнями единиц ядерного оружия, которых будет достаточно для ответного удара в случае ядерного нападения другой стороны. Тем самым оп заявил себя сторонником минимального сдерживания.

Выслушав заявление нового главнокомандующего, начальники штабов лишились дара речи. Слова президента поразили людей, служащих мечу, а не оралу. Новый подход, кроме прочего, делал их ненужными людьми. Отказаться от тысяч и тысяч единиц ядерного оружия и удовлетвориться всего лишь двумя сотнями? Предложить такое высшим военным чинам, как саркастически сравнил Пауэрс, это все равно что предложить крупнейшим банкирам закрыть банки и раздать капиталы беднякам во имя торжества справедливости.

Можно ли перевоспитать президента? В таких случаях можно и даже должно. И началось перевоспитание — и самовоспитание — Джимми Картера. Помогли привычки бывшего инженера, любовь к деталям. Его предшественника Ричарда Никсона детали утомляли, даже детали ядерных сценариев, в которых с максимально возможной точностью представлялся ход и исход разных вариантов ядерного конфликта. На президента Никсона такие разработки нагоняли скуку, и, как ни уговаривали его, он ни разу не досидел до конца на сверхсекретных совещаниях в Белом доме, когда подробно разбирался Единый Объединенный Оперативный план, по которому утверждались главные и вспомогательные мишени для любого стратегического боезаряда в американском ядерном арсенале. Джимми Картер с его биографией военно-морского инженера-подводника хотел знать все. По его указанию проводили специальные учения аварийной эвакуации президента в случае начала ядерной войны. Он все хотел знать: как себя вести, каковы будут его обязанности главнокомандующего в этой чрезвычайной ситуации?

Однажды его помощник по национальной безопасности Збигнев Бжезинский, выступая в роли президента, внезапно объявил чрезвычайное положение и потребовал, чтобы его тотчас же эвакуировали из Белого дома. Началась паника и полная неразбериха. Застигнутые врасплох агенты секретной службы едва не обстреляли садившийся на лужайке Белого дома президентский вертолет, эвакуационная команда действовала из рук вон плохо, и вся операция заняла недопустимо много времени.

Президент сделал из этого все необходимые выводы. Он усердно репетировал роль самого себя в случае начала ядерной войны, изучил все сценарии. Разбудите его в любое время ночи, и он мгновенно ориентировался в обстановке, сохранял полную ясность, на все реагировал как должно, знал, что вот-вот услышит в телефонной трубке, как будет звучать голос на другом конце особого телефона и т. д.

И все эти свойства дотошного и охочего до деталей инженера способствовали сдвигу в оборонной политике президента Картера — в сторону практического планирования ядерной войны.