Чудище лесное

Чудище лесное

Это был старый вяз. Великолепный, царственный, своей роскошной многоствольной кроной возвышался он над парком, окруженный свитой тоже древних, но не таких огромных вязов.

Осенние ветра уже успели пообдуть с них золотую спесь, кроны их поредели, и стало с них видно вдаль. А в дали той, в туманной дымке осени, покрытые разноцветными лесами, лежали отроги Клинско-Дмитровской гряды.

Атмосферные массы несли в голубом небе над головой тяжеленькие серые облака-пельмешки.

Их Величество был коряв, свилеват, шершав и негостеприимен. Кроме всего прочего, был он по-старчески вреден. Каждое мое действие он приветствовал недовольным брюзжанием, многовидных видов докуку мне творя. Пока я шел наверх, он переплетал ветки, изгибал стволы самым непредсказуемым образом, зацеплял веревки, подсовывал мне все время что-нибудь прямо в глаза и сыпал сверху всякой дрянью.

«И что я здесь забыл?» — думал я, пока поднимался в крону.

А забыл я здесь обрезать сухие ветки, коими их Великолепие пообросли в количестве просто неприличном.

«Я ли тебя не лечил, я ли с тебя заболонников не гонял, я ли тебя от пяденицы не спасал?» — корил я старика.

Старикан молчал, кивал ветками, но продолжал вредничать.

Завесился я, что на высоком древолазном языке означает организовать спуск по веревке, на самом почти центральном стволе и, ходом вниз, отработал его до того момента, пока, по намеченному плану, не настала мне пора переходить маятником на соседний ствол.

Заранее назначив точку прилета (приметное дуплецо с крепкой веткой под ним), я оттолкнулся от своего ствола ногами, перелетел до соседнего ствола, ухватился рукой за намеченную ветку, развернулся к ней, выдал слегка веревку и удобненько присел прямо под дуплецом. Оглядевшись, начал подниматься выше.

И вот тут-то и появилось ОНО! С отверстым клювом, растопыренное, с неопределенным количеством глаз и крыльев. Оно выпрыгнуло из дупла, пища и трепеща перьями, стукнуло меня клювом по щитку каски и убралось обратно.

«Вот тебе и раз! Что за чудище лесное!» — не на шутку перепугался я.

Снова приподнялся над краем дупла. И снова выскочило на меня чудище, запорхало перед лицом, стукнуло по каске и нырнуло обратно. Ну, на этот раз я разобрал — да это же воробей! Но почему так? Почему он нападает? Гнездованиям не сезон! Нечего ему в дупле охранять!

Снова с опаской заглянул в дупло. Смотрю, точно, воробей сидит в старом галочьем гнезде. Никого не трогает. На меня поглядывает.

И вдруг снова — взлетел, запорхал, ударил, и назад. Да больной он, что ли? Почему не улетает?

«Больной. Точно — бешенство!» — пронеслось у меня в голове. — «Это бешеный воробей!»

Хотя, с другой стороны, какое еще бешенство у воробьев? Бред!

Еще раз заглянул: сидит. Притих, вроде. Устал, наверное. Вспорхнул невысоко и снова

сел. Вот тут-то я и разглядел, что происходит.

Галка, собирая свое гнездо, натаскала туда, кроме веток, всякой человеческой дряни: тряпочек, проволочек, веревочек. В одной из таких веревочек и запутался лапой мой воробей. Он видит меня, пугается, пытается взлететь, веревочка его не пускает, он порхает на ней, как на корде, пока не стукнется, и падает.

В темном, специальном кармане, в черном-черном чехле, лежит специальный, высотный нож.

В левой руке у меня между тремя пальцами и ладонью зажато воробьиное тельце, а между указательным и большим пальцами распялена воробьиная лапка. В правой руке у меня нож-стропорез, которым я, волоконце за волоконцем, аккуратно, чтобы не поранить птаху, перерезаю въевшуюся в лапу синтетическую веревочку. Воробей затих, но внутри него так колотится, что мне самому страшно.

Прям Михаил Булгаков. Прям Джеймс Хэрриот.

Стропорез — не самый удачный инструмент для хирургии, да и дупло вяза — не ветклиника, но, как не странно, все прошло благополучно. Пациент жив и свободен, только обкакался. Сидит на ветке, куда я его высадил, приходит в себя.

— Лети уже, чудище лесное! — говорю я ему.

Подумал воробей, подумал, да и улетел.

— Твоих рук дело? — спросил я у вяза.

Молчит старикан. Листвой облетает. Нет ему никакого дела до нашей возни, надоели мы ему. Засыпает уже их Великолепие, засыпает на всю зиму.