Начало

Приходит весна. Мартовские сутки мало отличаются от февральских. Пейзаж оголённых проводов-ветвей, искрящихся в темноте признаком безжизненности, болезненная синева, желтизна, болотная слякоть, и всё ещё мрачнеющий день с самого рассвета до заката. По пути в школу пахнет протекающим газом, готовым подпалить встречного проходящего — в частности же Тамика, озирающегося по сторонам в пустоту. Время движется быстрее обычного.

Мрачность свежеет с приходом апреля. Пряность воздуха наполняет сердце радостью, где кровь становится нетерпеливой к теплу солнцестояния. Зеленеет плод, сохнет редеющая слякоть. В пейзаже насущности появляется место для виднеющихся тут и там набухающих почек, ждущих часа цветения.

Близится, мчится встречно жар приближающегося лета, и там, где виднеется конец учебного года, наступает май. Виноградная лоза мечтает распуститься вереницей замысловатых закорючек, устрашая схватить и погрузить в неизведанную пучину неизвестных мест и площадей под кровом земли. Крик птицы раздаётся над ухом, над головой — в роще звучных, непрерывных шуршаньем листвы деревьев, где путаются не ноги, но взгляды, небесные светила, крылья, тайны… Пахнет неспелым абрикосом, растущим вдоль главной улицы, до самого школьного двора; войдёшь в мае за железо дверцы-карусели, ветер ластится к щеке, а нога ступает по залитому солнцем асфальту школы, окна классов распахнуты тут и там. Они глядят на небольшую игровую площадку, богатую грушевыми деревьями.

Большая перемена длится пятнадцать минут. Дети стекаются на игровую площадку. Земля покрыта спелыми фруктами — разбитые, истекающие соком, они раскинуты повсюду так, что сложно ступить. Дети запускают в оставшиеся плоды на деревьях палки, камни; забираются ввысь, трясут ветви — проходящие мимо прикрываются учебниками, ладонями, портфелями, осторожно обходя препятствия.

Знакомые лица разбросаны тут и там по площадке. Вот Мадлена и Ирина сидят на качелях. К ним подбегает одноклассница Зара. Впереди, за песочницей, Таймураз и Скиф бросаются палками ввысь. А около забитых лавочек стоит Тамик. На лавочке перед ним сидит Мурат, оживлённо рассказывающий рядом сидящим истории из своей жизни.

Тамик находил Мурата на переменах, после школы, на выходных. Мурат Тамика не находил, потому что не искал. Неуловимо что-то переменилось. Словно жизнь стала полниться воздухом, а радость закоротила в близком отдалении. Тамик улыбался.

Буквы всё плавали, мама пропадала за воротами дома, а папа — в телевизионных шумах. Детские голоса резали тишину обыденности. А Тамик всё улыбался.

Цветущая сирень душила ароматом нежности. Мама пахла так. Так пахло детство. Розовость заплаканных глаз, влажные ресницы, пятно горчичного фонаря, кровь на коленке. Соседский цветочный куст, след от шин у просёлочной дороги, одновременность всего. Стоя в прихожей своего дома, там, где когда-то он делал уроки за переносным столиком, Тамик впервые замечает, что обои зелёные. Пустые зелёные обои с нарисованным розовым фломастером человечком. Что меняется?

Мадлена насторожённо смотрит на мелькающие в тени деревьев фигуры, находя спину Тамика. Ирина оборачивается вслед за взглядом подруги. Мурат стоял вблизи мальчика, хлопал его по спине. Раздался девичий шёпот. Родима Вольдемаровна нередко говорила:

«— Этот начал шастать с главным хулиганом школы, вдруг от него научится чему хорошему, да?.. Как будто бы до этого было чем похвастаться. Нашли друг друга».

Руки одноклассниц непреклонно скрещены. Казалось, воздух был задушен чувствами, спёртый и личный для каждого. Пахло фруктами. И стыдом.

В этом возрасте фантастично сложно понять, откуда этот стыд пришёл и чего хочет. Позже можно догадаться, назвать его «стыдом совершенного и несовершенного» — его часто испытывают дети, поджидая мгновенье, когда можно остаться наедине с собой — рыхлый, въевшийся в кожу, словно могильный червь. Так пахло всё.

Спелая груша падает к ногам Мадлены. На её ладони виднелось пятно засохшего сока. Мурат, стоявший неподалеку, в два прыжка оказывается у чёрной туфельки девочки. Ничуть не пострадавший фрукт размером с взрослый мужской кулак ложится в руку вора. Мадлена, нахмуренная осуждённым взглядом, отодвигается на дощечке качели. Приподняв голову, Мурат щурится от яркого света солнца и смотрит на Тамика, подошедшего к нему с робкой улыбкой и неловко скрещенными руками, как водилось теперь всегда. Ирина пристально наблюдала за хулиганом — чем-то напоминала его улыбка улыбку людей преступных зарисовок. Готовая защитить подругу, она обводит взглядом подошедшего одноклассника. Тёмная туча нисходит на её сердце. Такой доверчивый взгляд она видела лишь у себя.

Мурат не отходит далеко, громко надкусывая фрукт.

— Добрый день, девушки. Прошу прощения! Моя груша упала сюда, — его взгляд падает на стоящего рядом Тамика. Вор подбегает к нему и ведёт за плечо, подтаскивая к девочкам. — Знаете его? Это мой брат! Очень хороший человек! С хорошими людьми нужно дружить.

Он почти чувствует чужой пульс, стучащий через его плечо. Влажность глаз высохла, а нежность детства покинула воспоминания — весь он, как сухая земля, где засуха длится не одну жизнь. Он знает эту руку. А прикосновение всё так же важно, как и в первый раз. Всё ещё.

Перемена подходит к концу. Повсюду детский визг. Тогда, в почти летний тёплый час, облепленный отовсюду грушевым соком и молчанием, адресованным лишь ему, он стоял под солнцем, восходящем в своем безразличии — почти материнском — и чувствовал, что стоит под дождём.

У Асика уже есть брат. Но он не такой. Он не касается его. С братом он связан лишь кровью. А с Муратом — чем-то большим — чёрствой ладонью. Когда кто-нибудь кроме Мурата касался его? Мама, папа, друг? Это было очень давно. А теперь Тамик знает, что такое дружба. Это когда улыбаются, когда касаются, когда любят.

И это похоже на беспричинный дождь в чистой синеве майского неба. Когда все бегут под крышу: «В школу! В школу! », повсюду детский визг и танцующие на бегу рубашки, раскрасневшиеся лица. И мы дышим. Раздаётся звонок на урок.

«Теперь у меня есть друг. У вас есть друг? Так жарко на солнце. Как хорошо, что пошёл дождь. Наконец-то… Мама, ты меня слышишь? Мама… ты такая красивая. Никогда не грусти».

***

«Как описать для вас чувство, окутывающее душу, когда появляется впервые за жизнь существо, не боящееся дотронуться до тебя? Не глядящее на тебя, как на скверну, которую нужно обходить стороной? Когда тебя замечают, с тобой смеются, тебя не прогоняют? Я не знаю, как».

9 мая — это праздник для всех. Актовый зал наполняется людьми. Шестой класс дружно садится неподалёку от сцены. В первом ряду — приглашённые гости и маленькие дети, пришедшие из садика вместе с воспитательницей. Чёрный бурдюк кудрей возвышается у фортепиано. За сценой готовятся избранные: стихотворения выучены назубок, а песни отпеты на репетициях.

Два старика садятся под сценой, против публики, на приготовленных заранее стульях. Иссохшиеся, печальные, бессмертные. Дети из детского сада, пристыженные за неугомонность, неловко теребят праздничные наряды, боязливо вглядываясь в дедушек, так хрупко опирающихся на трости. На чёрных костюмах дедушек висят звёзды.

Рядом с ними — высокий дядя, одетый обычно. В его руках микрофон. Наполовину заполненный актовый зал обёрнут к нему лицом. У входа возвышается директор — женщина тридцати лет, взволнованно прижимающая к сердцу ежедневник. Её улыбка — это добро и тепло детства. Однажды она оплатит Тамику билет в цирк, время от времени приезжающий в городок Х.

На задних ряда Мурат переговаривается с друзьями. Тамик замечает его, когда ищет взглядом. Когда директор входит в зал, прикрывая за собой дверь, Мурат машет Тамику рукой, подзывая к себе. Почти на носочках тайно пробираясь сквозь полупустые ряды, Тамик слышит речь мужчины с микрофоном:

— Эта война закончилась относительно недавно, её раны так же свежи, как раны, оставленные Великой Отечественной войной. Сколько хороших людей осталось там, столько моих товарищей не вернулось. Они бились за свою родину, за вас. — Он смотрит на дошколят. — И вы родились для того, чтобы заменить их.

Две фигуры выскальзывают из зала. Лишь едва уловимый свет из приоткрытой двери, исчезнувший так же быстро, как и возник, выдал отсутствие двоих учеников, провожаемых взглядом директора.

В молчании шёл Тамик подле своего друга. Он думал об уроке русского языка, который закончился пару часов назад.

«— Читай, Тамик. Что-нибудь прочитай, одну строчку хотя бы.

Тамик, согнутый над страницей, вглядывался в суть веточек и точек. Они были такими же, что обычно: расплывались по всему листу, пока глаза Тамика бегали за ними, стараясь ухватить. Но было в них нечто особенное. Внезапно они стали добрее. Они шептали ему на ухо слова. Осторожно, совсем тихо, незаметно для всех.

— М-а-а-ша х-х-ход-и-ла на с-с-с-к-р-р-ип-ку.

Родима Вольдемаровна удивлённо переглядывалась с присутствующими.

— Молодец, Тамик! Молодец! Господи…

Учительница складывает скрещённые ладони у приоткрытых губ, вглядываясь в Тамика. Сегодня его плечи расправятся в мимолётной свободе от страха.

— Ма-ша л-л-люб-б-бит… скк-р-ип-ку.

— Сегодня вы наблюдали чудо. Боюсь, такого больше никогда не повторится. Типун мне на язык! ».

Бывший дом пионеров глядел на поднимающихся вверх по улице мальчиков беспристрастно. От Мурата пахло как от папы — сигаретами. «Может быть, зайдём туда? » — бросает он. Они входят внутрь.

Безразличие его прикосновений были сродни нежности. Как удар или сжатая кость рукопожатия, но ниже позвоночника. Как было просто спутать. Ведь только это он и знал. Всё, что он помнил как исключение — давно смыло время.

Твёрдость его колен впивалась в гравий мелких камней и обломков черепицы. Это он помнил. Там не осталось шрамов. А там, куда не доставал взор, не было ничего, кроме воспоминаний о горячей красной жиже. И её он помнил. Так пахла дорога домой.

Часто дети пробуют кровь на вкус, когда нечаянно поцарапаются пальцем. А чем мы царапались в детстве? Неужто и я забыла, кем была раньше?..

Тамик никогда так не делал. Он не знал вкуса крови. Дедушка говорил, что кровь пьют демоны, лишь им нравится её вкус.

Раз кровь идёт, значит, она остановится. Рано или поздно. Зачем меняться в лице? Так ему говорили, так он стал считать в детстве. Но не тогда. Его лицо покрылось морщинами, и осталось лишь долгое-долгое мгновение. Может быть, оно останется навсегда.

Когда Мурат остановился, ничего не было. Воздух не стал чище, земля — мягче, а боль — милосерднее. По правде сказать, Тамик бы не смог ответить, в какой момент Мурат ушёл. Он запомнил лишь, что друг ушёл сквозь дыру в стене. Он не хлопнул его по плечу на прощание, не отряхнул колен от пыли. Остался ли на нём след от произошедшего? Чувствовал ли он его, пока шёл домой? Смыл ли сразу по приходу, или сел к матери на диван?

Когда земля стала чёрной, Тамик понял, что солнце давно село. За стенами было тихо. Здание стояло так же, как и до их прихода, не вздрогнув ничем. Тамик вышел в пустынный Центр. Он запомнил, что было пустынно. И что было ветрено. Свет горел в линии фонарных столбов и в одиноком окне магазина. Это был тот вечерний миг, когда становилось ещё недостаточно темно, чтобы не разобрать дороги впереди себя, но уже так сумрачно, что не разглядеть лица на перекрестке. А почти сейчас — так недавно, что почти уже не больно — небо было голубое-голубое, совсем как глаза его сестры.

Его фигура скрывается с главной дороги под меркнущим светом городка. За ним остаются следы. Его ноги знали этот путь. Но не он: он не знал ни троп, ни имён, ни лиц. Тогда остались только ноги, несущие вперёд. Или, быть может, так только казалось. Ведь когда наступает смертельная тишина, оглушающим звоном, темноту озаряют не они, а беззвучный вопль.

Пусто, как ночью. Бывает, ночи наступают раньше, когда случается особая жестокость. В такие ночи не бывает звёзд, и, будто одной жестокости мало, наступает другой вид абсолютной тишины, где крика не слышно. Но ошибкой в то мгновение было всё, потому что Тамик не кричал вовсе. В такой час принято говорить про рёв раненого животного. В действительности как часто вам доводилось слышать такой рёв? А доводилось ли вам слышать рёв маленького человека? Похоже звучал Тамик.

Он шёл, хватаясь за встречные калитки. Он был тихим. Каждый шаг занимал почти жизнь. Дорога, выученная за детство — без рук, без глаз. А людей сколько! И все они в домах. Никого. Лишь ветер. И мальчик. И дорога.

***

На автобусной остановке, погружаясь в сумрачность только прибывшего автобуса, спустя много лет после окончания школы, я видела Тамика, идущего к бывшему дому пионеров. Я слышала, теперь это мечеть. Здание подлатали, покрасили внешнюю стену, поставили новую дверь, но оставили кое-где зияющие дыры. На его голове была надета такия, шаг был спокоен, а взгляд опущен. Я села у окна, на самом последнем ряду. Спустя столько лет было страшно увидеть знакомую спину. Я боялась, что он обернётся. И он обернулся. Я спряталась за штору.

Тамик вошёл в мечеть. Преклонил колени. Послышался азан. Автобус тронулся с места. Я не обернулась.

***

Ему снится городок Х. Он стоит на самом высоком холме. Вокруг все зелено, вдалеке слышатся азан — почему он не там? Мгновение позже — он дома. Идёт дождь, совсем как тогда. Во дворе виднеется сорвавшаяся с деревьев листва. Двери дома распахнуты, порог лишён обуви. Он оборачивается: ворота на улицу остались раскрыты, около них его ждёт велосипед. Но пока он зайдёт домой. Его ждут. Он знает.

На кухне что-то грохочет. Она здесь. Совсем одна — продуваемая ветром раскрытых окон. Скатерть стола опрокинута ветром, вокруг витают перья — под её руками зарезанная курица.

На маме надет фартук поверх белого платья из твёрдой ткани, а волосы заколоты на затылке — небрежная, такая знакомая, она стояла на том же самом месте, что и тысячу раз до. Но сегодня она отличалась. Она видит его сразу, как будто бы знает звучание его шага. И улыбается.

— Тамик! Дай-ка мне ножик, нигде его не вижу.

Он находит его на стуле, задвинутом под стол. Её руки влажные от крови, но тёплые, будто родные солнцу. Но всё же она улыбается…

— Мама, у тебя волосы в перьях.

Её губы красные, совсем как она любит. А улыбка напоминает о колыбельной песне: сейчас он ляжет в постель, а она споёт ему что-нибудь, что он никогда не слышал.

— Ну так убери их, глупый, у меня руки в крови!

Её волосы мягкие, как пух. Тамик вынимает пёрышки одно за другим — они крошечные, как и он. Как он успел снова стать таким маленьким? Мама давно не возвышалась над ним. Ему приходится стоять на стуле, чтобы дотянуться до волос. Она продолжает раздевать курицу от перьев. Они витают вокруг, возвращаются к ней, покидают погружённую в сумрак комнату, уносясь прочь навстречу серости вечернего неба.

— Спасибо, дальше я сама.

Тамик стоит рядом с ней, чувствует как к его щеке прилипло мокрое пёрышко. А сумрачность кухни разливается чем-то молочным, нечеловеческим, неземным — такие цвета создаёт только небо. Кажется, серость нарушена, разбита, снова освещённая просветом после долгого дождя, длившегося, должно быть, всю жизнь.

Она замечает его растерянность, эту обезоруженность ребёнка, не находящего слов. Сквозь алость помады просвечивает тонкая линия чувств. Она кладёт нож рядом с тушей и поворачивается к нему, опускаясь на колени — он спускается со стула. Её ладони всё ещё в крови, всё ещё тёплые, как долгий на коже снег. Она кладёт их на локти мальчика. Если бы она попросила, он бы смыл кровь с её рук, обтёр собой, если бы она попросила. Но она не просит. Она касается его век — лишь на мгновение. Будто стирая что-то, ведомое лишь ей одной.

Кухня залита светом прошедших туч, в маминых волосах ветер.

— Мой милый мальчик, мне так жаль. Послушай меня, только тихо. Я обещаю заботиться о тебе. Я обещаю вставать на его пути. Я обещаю дорожить тобой. Я обещаю учиться. Я обещаю быть терпеливой, быть рядом, когда ты чего-то не понимаешь. Обещаю не спать, не оставлять тебя одного. Я обещаю любить тебя. А теперь иди. Тебе пора бежать. Береги себя.

Когда Тамик выходит на улицу и садится на свой велосипед, небо совсем как молоко, в которое бросили гроздь сирени. Где-то за холмом поднимается пар облаков. И он крутит педали, едет вперёд по каменистой дорожке. Вокруг так тихо, спокойно, будто утром. И он едет дальше.