Начало

После урока класс необычно для себя — совместно — решил отправиться в магазин, купить булочки. Напротив школы, рядом с синей вывеской Почты России, стояло два ближайших магазина; в левом наполовину пустовали прилавки, в правом — прилавки были не интересны, но в обоих одинаково стоял полумрак.

Дети стали выбирать, встав у подножья. В паре метров от лестницы в магазины на сырой земле сидел старик, подперев щёку рукой, он уткнулся в согнутые колени. Говорили, он работал на семью фермеров, разводящих скот — гнал их стадо от скотного двора до холмов, изредка прямо через «Центр».

Его имя было Павел. Густая седая борода, лохмотья волос — он сидел в тёмном джинсе, сверху до низу. Старик вовсе не походил на пастуха или на принадлежащего кому-то слугу. А ещё он никогда не обижал коров. Лишь стукал концом пастушьей палки об асфальт и шёл дальше. Дома его колотили хозяева, а ждал возвращения его один лишь пакет с вещами, который он закопал в земле под оградой хозяйского дома.

Затуманенным взором старик смотрел в землю. Не голоса привлекли его внимание, но близость множества пар ног друг к другу.

— И как будто старая Россия всё же жива, — внезапно произнёс он уставшим, но неожиданно громким голосом. — Воздух спёрт плевой угнетения, царь жив, а социалистический дух воспарит над страной через год только, а может быть, и никогда. Но сейчас же из-за угла появится барская повозка, сравняется с крестьянином, не поведёт и глазом. Где-то в Петрограде прозвучит «Призвать Пушкина сюда! », а над страной повиснет угроза, без имени пока, которая бултыхается в простом человеческом, пахнущем травой и сеном, не названном; когда и учёные мужи внезапно маются в зное знания, равные с людом рабским общей обездвиженностью застывшего в груди крика. И один Бог для народа, да и его уж нет. Как мираж, он вьётся над головами в час красный, а потом уплывает, будто бы сердце придумало его в скорби.

Дети вздрогнули, напуганные бессвязностью неслыханных до сегодня слов. Бывало, поравняется с Павлом ребёнок, да что и говорить — любой взрослый — и силится не смотреть, потому что если посмотришь — он смотрит в ответ, будто бы готовясь заранее встретиться с человеком взглядами; а в глазах его нечто — неприятная субстанция невысказанных слов. Иногда человеку нужен лишь союзник — даже для того, что не обернуть в слова. Потому что тогда кажется, что ты готов воспрянуть ото сна, идти вперёд с верой, проданной когда-то давно. Таким был Павел.

Он пришёл пару лет назад из другой глубинки России, совсем как Горьковский Рыбин, не зная, что повсюду другая глубина. «Ассимиляция наоборот! » — бывало шутил старик. Разве приходят искать правду русскую в чужеродный край родины?

— А у правды нет рода! И нации нет! — резко воскликнул Павел, вскинув руку, заставляя отступить кого-то из детей. — А она как есть, без одежд и лица — так и есть. Это вы её переодеваете и раскрашиваете. Но я знаю. Там, в сердце своём, она одинаковая для всех. От того-то и больно мне, милая, — Павел нашёл за спинами мальчиков лицо Ирины и схватился за голову. — Душа ж её живёт в каждом, но все мы одинокие, живём сами по себе на свете: сами родились, сами и помрём. А собраться нам всем, посмотреть друг на друга, заплакать! Поняли бы мы всё, всё бы поняли, почувствовали, как я чувствую!

Павел спрятал лицо в рукаве джинсовки, глубже прячась в прижатые к груди колени. Одноклассники переглянулись. Из-за их спин вышла Ирина, подошла ближе на пару шагов к вздрагивающей на земле фигуре старика.

— Стой, ты куда?.. — Таймураз прошипел сквозь зубы.

— Дедушка, с вами всё хорошо? — тихо произнесла она.

Почти шёпот. Тайное сочувствие. Павел поднимает заплаканное лицо, будто бы пробуждённый от тревожного сна, лицо его преображается.

— Дедушка, говоришь?..

Ирина стоит, словно лишённая тела, думая, что он похож на Смерть. А щёки Павла влажнеют, улыбаются; кажется, до того не дышащий, Павел задышал легко и радостно, и всё вокруг заискрилось жизнью, ритмом вздымающейся груди старика.

— Ты, милая, поди сюда.

Ирина не сдвигается с места — так ей кажется. А ноги идут ближе, слушаются.

— Не поверишь ты мне, но видел я Пушкина. Всё это рассказал ему! Больше не мог молчать, не смог! Я думал, утешит он меня, как Христос, омоет горечь мою бесконечную, поцелует по-братски. А он — покраснел сначала, потом побледнел, а потом вдруг задрожал весь и залился слезами. И горечь моя была его горечью. Ты думаешь, почему это все так любили Пушкина, а? Это всё потому что душа его вся — как две капли душа правды, но нагая, честная — для народа. И он не смог сказать, чему названья нет — а когда слышали его, видели — понимал народ, что на одном дыхании они все вместе, на последнем издыхании. От того, что доброта его была большая, от того, что излилась душа его вдоль и поперёк, казалось тогда — божеская это сила то, и ширина души тоже божеская. Ан нет! Человек-то он был, как все! Моя в нём кровь была, твоя. От того-то меня всегда в слёзы вело, читая его. Такая нежность брата к брату, чем бы не молвил он.

Говорящий тихий медленный голос прерывается. Смотрит пристально, молчит. Нет страха больше в глаза напротив.

— Я будто внучку обрёл, деточка. Здесь ладони черствеют от работы и у детей. Только у исключительных детей, — доверительно шепчет Павел, наклонившись ближе. — Другие детки тяжести поднимают только для того, чтобы в соседа бросить. Тут такое место: яма с муравьями-переростками. Мне вот часто снится, что эта яма горит. Она разверзнута катаклизмом; так сильно расколота земля, что и небо дрожит. Я вот диву даюсь — никто и не видит, что ли, кроме меня? Но уж больно важно заметить: кто-то поднимает ветку чтобы убрать, а кто-то — чтобы ударить. А кто-то — третий. Но не будем об этом… А четвёртые-то! Как же. Ни коровьего засохшего не видят, ни запаха здешней водицы не чуют. Иногда случается: ударь их, а они палку поднимут, обернутся, а у них и вовсе три!

— Три? — переспрашивает Ирина.

— Эх вы… Люди. Не видите, что в мире творится?

— Что ты здесь забыл? Иди отсюда, я тебе сказала! — раздался высокий писк из приоткрытой дверцы магазина. — Одну вонь разносишь! Иди работай, не продам я тебе водку, и так мне деньги должен! И не сиди здесь, не жди!

— Эх вы, люди… Нелепые обиды. А вдруг не станет меня завтра, жалеть не будешь? — Павел встаёт с земли, ухватившись за стену за собой.

— Ну и пусть, кому какое дело, станет или не станет? Пошёл вон!

— Правильно, и дела ей нет, — улыбается Павел, подмигнув Ирине. — Ну, спасибо, детка, послушала дедушку. Ну, ступай, поздно уже.

— А вы что тут столпились, урок уже десять минут назад как начался! Быстро в школу! — вскрикивает женщина.

Дети срываются с места, позвякивая карманами. Тамик — позади всех.