Начало

Быт среднестатистического семейства городка Х. равнялся быту семьи статуса ниже среднего. А быт семейства выше составлял небольшой выход за стандарт — ванная комната, современный унитаз со сливным бачком — вот и вся роскошь. Отнимите это — все станут равны.

Прошло четыре года. Тамик переходит в шестой класс и становится самым высоким среди одноклассников. Его голова была начисто лишена волос, а ладони стали крупными, разросшимися, словно ветви — стали руками рабочего человека, с засохшей копотью на запястье.

Обычно он и его семья купались в тазике ядовитого розового цвета, который выносился на задний двор, прямо против срубленного деревца, ставился на землю, покрытую разбросанными повсюду камешками. У Тамика появилось двое новых лиц — брат и сестра. Младшим помогала мама, поливала их из ковша, старшему же приходилось справляться в одиночку. В одной руке ковш, в другой — мыло.

Умения Тамика в чтении и правописании не изменились нисколько. Но, как у ученика средней школы, у него было безоговорочное преимущество — он никогда не опаздывал в школу и никогда не пропускал ни дня. Это было преимущество, не видимое для глаз.

В то утро октября туман обволакивал на шаг вперёд. Словно в холодном облаке, Тамик шёл в школу медленным шагом, спрятав ладони в карманы куртки. Подошва пропускала ветер, и мальчик как никто знал, какая сегодня озябшая земля.

Временами туман желтел, рассеивался. Мальчик фантазировал, что каждая белая частичка тумана — чья-то душа, не прошедшая ритуала инициации. Ему казалось, что все станут туманностью, когда придёт время умирать.

Спустя десять минут дороги стал виднеться «Центр» и зелёная крыша школы. Внезапно, словно кто-то выдохнул в пространство, непроглядная сопровождающая серость развелась вдоль дороги. Жёлтый луч света пронзил околевшую землю, тут и там сражая облачную тьму. Тамик увидел магазин, а вскоре услышал звон колокольчика открывающейся двери, из которой вышла крошечная компания друзей. Если бы голос, так приветливо адресованный не ему, мог порезать кожу, Тамик непременно лежал бы в луже собственной крови. В медленном приближении к неподвижности школьного двора луч света сделал последний выпад, упав ровно в собравшуюся на дороге лужу прошедшего дождя; она была похожа на посветлевшую грусть.

В лужу света погрузилась нога одного из компании, разбрызгав луч на своих товарищей. Компания разразилась хохотом. Осмеянный, промокший ногой стыдливо оглянулся. На него смотрели стеклянные глаза Тамика. Все продолжили путь.

***

В залах школы пахло затхлостью, сгущённой спёртостью и вчерашней уборкой. Спустя час после начала учебного дня залы заполнялись запахом завтраков из столовой первого этажа, а ещё через час к ней выдвигались немногочисленные легионы младшеклассников. Дети без пособия, перешагнувшие за пятый класс, оставались на попечение своих карманных денег. Те, у кого таких не водилось, без стеснения слонялись у раскрытых дверей столовой в ожидании детей, выбегающих с коркой хлеба. Иногда возникала просьба. Тогда корок хлеба выносилось не меньше двух.

Тамик стоял среди прочих. Облокотившись о стену, он осматривал зелёные столики, встающих из-за них людей, их руки, танцующие щёки. Посуда относилась в подсобку, погружённую в полумрак, самими детьми. Неподалёку от входа закончил завтрак мальчишка в красных кедах. Заправлял рубашку в штаны; голова с торчащими соломенными волосами повернулась и приметила Тамика, махнувшего рукой на сетку хлебницы. Мальчишка убежал убирать со стола, а, выбежав из подсобки, схватил с ближайшего стола две корки хлеба, одну из которых торопливо всунул в вытянутую у порога ладонь просящего, бегом скрывшись за поворотом коридора.

Радуясь в одиночку, Тамик поднёс завтрак к раскрытым губам. Но внезапно сжавшаяся рука оказалась пустой, а мелкий откусанный кусок — последним. Тёплая тень за спиной. Мальчик, наступивший на лужу света — вор — стоял дерзкой улыбкой и оживлённо жевал выпрошенную Тамиком мякоть. Нет и мысли — лишь нахмуренные брови непонимания, когда Тамик выбрасывает руку вперёд, забирая своё, справедливо принадлежащее ему одному. Ладонь-ветвь промахивается, хватает сквозняк продуваемого помещения — снующие в школу и вон из неё ученики, шумные хлопки тяжёлых дверей и солнце, вытянувшееся на болезненно сером небосводе.

— Спасибо

Он хлопает его по плечу. Прожёвывает последний кусок мякоти. Убегает по собственным делам. Выброшенный из мира букв, Тамик непременно хотел подумать: «Ко мне прикоснулся человек». Но он только стоял. Столовая опустошается, гул посуды и голосов затихает. Звенит приглашение на урок. На плече Тамика остаётся след, холод неизвестного.

Когда Тамик взбегает по лестнице широкими шагами, поспевая к уроку русской литературы, его класс стоит в коридоре в ожидании учительского присутствия. Рина уехала в Армению пару лет назад, и одноклассники потеряли интерес к пристальному вниманию к чужим особенностям. На место заводилы класса приехала нежная девочка из соседнего города, Мадлена — утончённая стройностью фигуры, романтичная леди стала влюблённостью многих — конечно, она не хотела никого дразнить. Вражда утихла.

Таймураз — прилежный ученик, любящий футбол и танцы, Скиф — его верный соратник, Зара — старшая дочь многодетной семьи, Русик — «перекошенный перегородкой» и Ирина.

Девочки сидели на подоконнике, прижав икры к горячим батареям.

Родима Вольдемаровна имела привычку появляться спокойным шагом и тогда, когда опаздывала открыть дверь своим ученикам. За ней шёл шлейф иссушающего пространство парфюма, стук каблуков и нередко — подруга соседнего кабинета, Ольга — заведующая школьной библиотекой. Родима Вольдемаровна часто была обвита увесистыми одеждами: шубой, плотным пальто и висящим по бокам платком.

Это была женщина лет шестидесяти пяти; якобы благородно состарившаяся, она имела выразительные кошачьи черты лица, а движения её были диктованы грацией женщины, воспитанной на русской литературе. Дочь военного, она знала про дисциплину всё, и в том числе необходимость наказания; и имела свой метод обличения чужой неправоты, выработанный за годы практики.

— Чудо, все в сборе. И Ирина здесь — явление Христа народу!

К поднимающейся подбегает Скиф, забрав ключ от двери в кабинет и её сумку. Таймураз скоро заправляет телефон в карман и выпрямляется, девочки спускаются с подоконников и встают в общую группу. Когда дверь была отперта, первой вошла Родима Вольдемаровна.

— Впустите девочек вперёд себя, будьте джентльменами.

Сумка была положена на учительский стол, ключ — аккурат рядом. Школьники рассаживались по местам.

Родима Вольдемаровна была аккуратна, ухожена; она никогда не изменяла себе. В свои шестьдесят два года она была пышущей жизнью старушкой, ничуть на старушку не походящей. Одетая с иголочки, с вызубренными жестами и мимическими выражениями. Садясь за учительский стол, заставленный книгами в высокий ряд, походящий на баррикаду, вся она издавала звон выученного изящества, утончённости, правильности. То ли лилии на её одежде, растущие вниз головой, то ли седой волос, покоящийся на её плечах, или вовсе пальто, криво свисающее со стула, пыль, налётом лежащая на книгах — что-то выдавало её. Тогда движения изящества становились похожими на слизь змеиной изворотливости, тонкость — на истончённость, а правильность — на пепел, очерняющий голое тело. Тогда она походила на сущность, слезливо взирающую ввысь из глубокой ямы. Парфюм её смердел разоблачённой гнилью.

— Откройте окно, как здесь душно. Вчера убирался пятый класс, посмотрите, какие разводы на полу остались. Сегодня убираетесь, если вы не забыли. Чтобы я такого не видела.

Тамик прошёл в дальний угол третьего ряда — сел за последнюю парту, повесил рюкзак на спинку стула, уселся за стол, впритык животом. Мадлена раскрыла окно неподалёку от него, а учительница заняла своё место, надев очки; ученики раскрыли учебники, Мадлена вернулась за свой стол.

— Что у нас сейчас, литература, язык?

— Литература, — раздаётся хор голосов.

— Отлично. Я задавала вам два стихотворения. Кто выучил? — два ястребиных глаза осмотрели детей из-под рамы очков. — Что, никто? Поднимите руки, кто выучил.

Немногочисленные руки немногочисленного класса поднялись вверх.

— А ты что, сильно занят был? Почему не выучил?

Скиф сжался над собой, покраснел кожей, опустил взгляд на скрещенные руки, промолчал.

— Понятно всё с тобой, — мальчик был облит вязкой субстанцией стыда и жижей смердящей настойчивости учительского взгляда. — Зара?

— Я выучила только одно.

— Я не понимаю, что такое с нынешним поколением.

Учительница сняла очки, подвязанные мелкой бордовой верёвочкой, и откинулась на спинку стула.

— В наше время даже двоечники учились лучше, чем вы. Они были начитанными; а чтобы прийти на урок неподготовленным — такого вообще не было в СССР. Все были дружными, чистенькими, и дурачились только на переменах. Было серьёзное отношение. А сейчас что? Вчера услышала, как возле магазина мальчики матерятся — меня они не видели. А я к ним подошла, не прошла мимо — наши восьмиклассники. Нет, я понимаю, нравы меняются — но можно матом хотя бы не кричать в самом центре села? А через пару лет они превратятся в тех бездарей, которые колесят по селу в своих приорах, ничего кроме спортивок не надевая. В моё время ходить в спортивной одежде в будний день — да это было стыдно! А теперь ничего кроме этого не знают. Вы от них ничем не отличаетесь, каждый урок одно и то же. Вы хоть отговорки научитесь придумывать, чтобы интересно было слушать. А нет, молчат. Что вы молчите, языки проглотили? Нечего вам сказать? Вот ты, Ирина, выучила ты урок?

— Да, — ответила она дрожащим голосом.

— Выучила, значит. Ну, вставай, мы все во внимании. Хоть одно прочитай.

— Лермонтов Михаил Юрьевич, «Родина».

Люблю отчизну я, но странною любовью!

Не победит её рассудок мой.

Ни слава, купленная кровью,

Ни полный гордого доверия покой,

Ни тёмной старины заветные преданья

Не шевелят во мне отрадного мечтанья.

Но я люблю — за что, не знаю сам —

Её степей холодное молчанье,

Её лесов безбрежных колыханье,

Разливы рек её, подобные морям;

Просёлочным путём люблю скакать в телеге

И, взором медленным пронзая ночи тень,

Встречать по сторонам, вздыхая о ночлеге,

Дрожащие огни печальных деревень.

Люблю дымок спалённой жнивы,

В степи ночующий обоз

И на холме средь жёлтой нивы

Чету белеющих берёз,

С отрадой, многим незнакомой,

Я вижу полное гумно.

Избу, покрытую соломой,

С резными ставнями окно;

И в праздник, вечером росистым,

Смотреть до полночи готов

На пляску с топаньем и свистом

Под говор пьяных мужичков.

— Вот видите, это не сложно. Садись, — Родима осмотрела детей, её губы сморщились. Взгляд остановился на опущенной голове Ирины, — Тебя почему в школе не было, у тебя справка есть?

— Да, есть — я болела.

— Вы с мамой что, эти справки печатаете? Я вот не могу понять такого отношения. Как тебя на учёт до сих пор не поставили? Говоришь, болеешь, в сама разъезжаешь на автобусе до города и обратно. Так не болеют. Что у тебя за мама? Будь у меня такой ребёнок, я бы это так просто не оставила. А она позволяет тебе. Видела твою бабушку, прекрасная женщина — говорит, матери не помогаешь. Что, сложно полы помыть один раз? Да хоть бы пыли чтобы не было, разве так приятно в доме находится? Намочила тряпку, протёрла. Еды у вас, говорит, не бывает. Сложно на работу пойти твоей маме, ты ведь большая уже, и брат твой из школы выпустился — не судьба на работу ему устроится? А такая сейчас молодёжь, лишь бы на шее у родителей сидеть. Хотите, чтобы всё вам на блюдечке пришло с золотой каёмочкой. А так не бывает. Ходи в школу, ты ведь в прошлом году так хорошо училась. Завралась совсем. И маме помогай.

Землетрясение детского сердцебиения не сотрясло ни стен, ни окон, ни портретов великих. Таймураз и Скиф оглянулись, посмеявшись приподнятыми уголками губ.

Родима Вольдемаровна плотнее закуталась в свой платок.

— Тамик, закрой окно, совсем уже холодно стало.

Окно было закрыто, Тамик вернулся на своё место.

— А ты что-нибудь выучил? — обратилась Родима к мальчику. — Что я сказала тебе выучить? Давай, начинай читать.

Тощая спина мальчика накренилась над столом, головой в двух сантиметрах от листа бумаги, Тамик упёрся руками в край стола; губами беззвучный, он проговаривал слог — или просто одну букву. Палец на слове, голова — ещё ниже; ни звука.

— Что ты там бормочешь? Вслух читай.

За окном раздались голоса детей, мчащихся по асфальту в поддеревье небольшой рощи, спрятанной от глаз неподалёку от поляны с торчащими в двух концах воротами.

— Да что же это такое! — ладони Родимы Вольдемаровны с грохотом опустились на дерево стола. — Читай, кому я сказала!

«Тамик сидел в прихожей дома, за небольшим передвижным столиком, пока мама с папой были в комнате с громким телевизором. Подперев голову ладонью, мальчик смотрел на учебник, где буквы плавали, словно в речке. Мама сказала прочитать всю страницу, а когда она вернётся из комнаты с телевизором — он должен будет читать вслух. Обычно, когда мама так кричит в комнате с папой, Тамику нельзя заходить внутрь. Ему нужно ждать, пока мама не откроет дверь. Поэтому он ждёт.

Ноги свисали со стула, до уха доносился голос кукушки, а ткань, повешенная на входе, вилась в воздухе продуваемой прихожей. Из-за раскрытой двери было видно — собирался дождь.

Скоро вышла мама — на ней была розовая майка. Уперевшись рукой в стену, она натягивала красные трусики. Из-за её спины виднелся папин живот, торчащий на диване. По телевизору шёл футбол.

— Ну-ка, что ты у меня тут прочитал, рассказывай.

— Я ничего не могу прочитать, — грустно опустил глаза Тамик.

— Как это не можешь, что-за глупости? Давай вместе почитаем, не бойся, это — ничего страшного. Что это за буква?

Мама показала пальцем на первую букву, плавающую рядом с тремя другими. Он уже видел её раньше — никак не вспомнить где, и как её называют люди… Но он знал это сочетание веточек. Он только в первом классе. Ни у кого не получается с первого раза. Его одноклассникам нужно постараться несколько раз, чтобы хорошенько вспомнить, как зовут букву.

— Мамочка, я не понимаю.

— Читай, Тамик, — голос мамы посерьёзнел. — Это не сложно. Читай.

В речке было тепло, как летом. Все умели плавать, каждый говорил своё — волшебные заклинания звуков, столкнувшихся друг с другом веточек; в этой речке стояло солнце, шумели деревья, синело небо — как синело пятно под левым глазом Тамика. Он стоял на берегу, опустив в речку большой палец ноги. А в речке водились крокодилы и акулы, водяные злые собаки и большие чёрные кошки, которые царапались и шипели. Речка была глубокая, страшная — и ни одного весёлого человека в ней. Мама и папа сохли на берегу. Тамик не хотел утонуть — ведь он совсем не знал, как плавать! Но одноклассники стояли в воде по колено.

— Ты меня не слышишь? Кому я сказала? Читай, кому я сказала!

Тамик согнулся над книгой.

— Не хочешь?

— Что он сделал? — раздался голос папы, встающего с дивана. — Что ты орёшь?

— Ничего не делает! Посмотри, ничего не понимает — что за ребёнок!

Мальчик поворачивает голову к маме, но она не смотрит. И в нём есть речка — иногда она течёт из его глаз, холодная и пустая — никто в ней не плавает. Мама, отвёрнутая, встаёт и уходит к телевизору. Мама любит смотреть футбол с папой.

— Ты почему не слушаешь маму? Ты не хороший мальчик? Не мужчина?

В доме стучат руки и кости, где-то не смолкает кукушка. На улице разговаривают бабушки. Вечереет».

— Ладно, это бесполезно. Открывайте новую тему в учебниках — там, кажется, Бунин.