Начало

Наступает февраль. Дедушка Тамика заболевает невыговариваемой болезнью. Нередко по возвращению из школы мальчика отправляли составить ему компанию и помочь по дому, который находится совсем неподалеку от школы. Дедушка был бывшим механиком и учил Тамика всем названиям инструментов, которые знал. Тамик запоминал каждое.

В тот день он сидит во дворике дома, на потерявшей свою выкрашенность скамейке. Его большое тёплое тело укутано в короткую куртку, спина сгорблена, а брови сведены в единую полосу сосредоточенности. Дедушка очень старый. А ещё у него поседели ресницы. На левом зрачке его белое пятно, а борода длинная, как в сказке. Все называли его «Заронд Сатурн» (Старый Сатурн). И Тамик мечтал однажды заслужить прозвище. Тамик любил деда. Он подарил ему кнопочный телефон. В нём были игры. Очень мало, но и это неплохо.

Когда Тамик садится подле него, от старика пахнет рыбой и отсыревшей одеждой.

— Что нового в школе?

— Ничего такого.

— А выучил что-нибудь?

— Сегодня нет, деда.

— Это нехорошо. Принеси-ка свою книгу.

Мальчик уходит в крошечную переднюю, достает из чёрного целлофана банку, нагретую молоком, оставленную лежать на табуретке вместе с книжкой, принесённой из дома.

Тамик бежит обратно со стаканом налитого молока в объятиях обеих ладоней и с книжкой под мышкой. На землю опадает мелкий снег.

— Спасибо.

Старые ладони красные и в морщинах, под первым и четвёртым ногтями левой руки — засохшая грязь. Он отпивает из стакана с хлюпающим звуком, отложив инструменты лежать на скамейке.

«Я чувствую себя белым листом бумаги. Я покоюсь на сухой жёлтой траве, а в воздухе пахнет неведомым присутствием и копотью нажитых ошибок. Мне хочется стать травой, хочется стать сухостью под стопой прохожего, проходящего сквозь меня. Я никогда не знал стихов, мне не понять ни строфы. Я не знал дружбы. Я — обнажившийся провод, создающий неудобства и опасность. Однажды девочка улыбнулась мне. Однажды она перестала улыбаться мне. Я не знаю ни отмщения, ни справедливости, ни нежности рук. Поцелуй меня, мама. Я ангел твоего тела, ты — мой создатель. Где же ты? Мне так одиноко».

— Возьми книгу и почитай вместе со мной.

Зарон Сатурн не знал и слова русского языка. Поэтому, каждый раз приходя к дедушке, Тамик берёт с собой учебник по русской литературе. Ему не хочется разочаровывать дедушку. И в тот день он кладёт книжку на колени, поднимает глаза на старика — видит след глины на его запястье, дым из кружки, белое пятно полуприкрытого глаза и тончайшую струю крови, текущей из его носа, и надеется, что читать не придётся. Капля падает в молоко. Взгляд Сатурна устремлён вперёд в прошлое.

— Деда...

— Читай.

— Ты придёшь на школьное собрание вместо мамы?

— Почему не идёт твоя мать?

— Не хочет.

Дедушка слегла посмеивается, отставляет стакан, тянется в карман за сигаретой.

— Я не приду, мой мальчик, там нужна твоя мама, а какой толк с меня? Недолго мне осталось.

— Не говори так.

— Не бойся! — Сатурн затягивается дымом, — Смерть — ничто. Жизнь страшнее смерти. Ты хороший ребёнок, поэтому не бойся. Жизнь каждого рассудит.

Дома очень шумно. Тамик возвращается в шестом часу — на кухне горит свет, раздаётся хор мужских голосов, среди них и папин. Брат с сестрой дерутся на запылённом полу, к ладошке сестры прилип расплющенный таракан. Лапка его шевелится, сестра смеётся.

Мама торчит из кухни скрежетом ложки, снующей по дну сковороды. Друзья папы громкие, как паровозы. Размозжённые сигареты, сжатые кулаки по столу, вечереющий мир.

Стоящий в проёме, глядящий исподтишка, робкой уязвлённостью сына, скучающего по нежности. Как обнимает кость, кожа, твёрдость её руки эту ложку, как долго держит её, касается — будто бы она необходима ей, чтобы дышать. Я люблю тебя. Я люблю тебя, люблю…

Мама поднимает взгляд, не меняясь ничуть, точно также — исподтишка. Её взгляд ровен, пуст, словно было когда в этих глаза нечто такое, что никому и не снилось. Похищенное сокровище или тень мифического бога, замеченного мамой давно в молодости. Разожми ладонь.

Медленно наступает ночь. А вскоре — новый день. Туман утра одурманивает пейзаж обыденной картины жизни. Свет меркнет, чёрствые молчаливые фигуры бродят мрачно и холодно, смотрят под ноги, не спешат. Мерещится сон. Приближение к крыше школы рассеивает сомнения. Он не спит. Речка жизни течет необратимостью. Лишь знакомая пасть памятника прошлого глядела на Тамика, и взгляд этот походил на печальную торжественность кладбищенского стража.

Незримый, Тамик глядел в окно весь день. Роща, футбольное поле, погрязшее в росе и белеющей туманностью тьме сокрытого от глаз солнца.

По окончании дня он выходит из школы один. Сквозь тьму прорывается знакомая фигура, недавно выходящая из массивных дверей спортивного зала. Тамик больше не следовал за одноклассниками. Фигура принадлежит вору. Тот идёт сам по себе, глядит под ноги, жуёт щеку. И подмечает Тамика, медленно продвигающегося к выходу из школьного двора. Вор свистит и вприпрыжку подходит к остановившемуся младшекласснику.

— Домой идёшь?

— Да…

Мурат прищуривается.

— Ты покупаешь сигареты для своего отца?

— Покупаю.

— Очень хорошо. Идём-ка со мной…

Когда идёшь сквозь холод, чувствуешь плоть его зябкой природы: это чистота и вечная память замёрзшего льда. Так преданна память холода природе.

Мурат стоял у магазина, потирая руки друг о друга в жалких попытках согреться. Денёк выдался необычайно морозным. Звенит колокольчик открывающейся двери. Тамик выходит из магазина и подходит к Мурату. Тот выжидающе глядит на смущённое лицо мальчишки. В красную руку Мурата ложится согретая красная пачка сигарет. Мурат улыбается.

— Спасибо. Теперь ты заслужил одно дело.

Небо сумрачно и грустно, когда двое ребят перелезают через забор, огораживающий территорию школы и прилегающий к спортивному залу. По мере приближения к укромному уголку в роще стал виднеться дым и запах подожжённой древесины. Трещат ветки, в воздухе витают голоса и приближающиеся к ним шаги. Это место — слепая зона, не прослеживающаяся ни с окон школы, ни с главной дороги. Присутствующие сидели у костра, подсунув под себя дощечки.

Тамик замечает знакомые лица, когда входит в круг света. Все здесь когда-то смотрели, как он падает на землю. Все здесь забыли о том, кто он такой. Кроме Алана. Когда все опомнились от приветственных ритуалов при пришествии Мурата, Алан, сидящий с бутылкой пива, осмотрительно спросил:

— Ты головой ударился? Зачем ты его привёл?

— Шкет заслужил.

Подмигнув стоящему за его спиной Тамику, Мурат достаёт из кармана две пачки сигарет и бросает Алану под ноги. Раздаются восторженные завывания. Алан прищуривается, достаёт сигарету и говорит:

— Если что, отвечаешь ты.

Смеркается. Тамик сидит на влажном от непогоды брёвнышке, напрасно пытаясь согреть околевшие пальцы в рукавах куртки. Осторожно идёт снег. Школьные окна гаснут, поглощённые опустошённостью и проникшей снаружи темнотой скорой ночи. Бесстрашные школьники перекрикивают друг друга. Кто-то достаёт из-за пазухи пластиковую бутыль, которая вскоре станет дымиться. Тамик замечает, что Мурат вдыхает дым бутылки, а потом заливается смехом. А вскоре замечает, что за ним наблюдают.

— Подойди.

Тамик соскальзывает с брёвнышка и подсаживается к загадочному вору.

— Мы так играем, — начинает речь Мурат.

Его ладонь дружелюбно ложится на плечо Тамика.

— Кто больше вдохнет дыма, тот и выиграл. Но это секретная игра, про неё нельзя никому говорить. Ты понял меня?

— Я никому не расскажу.

— Молодец.

Алан, недоверчиво следящий за разговором, подаёт голос:

— Раз уж мы играем, пусть наш выздоровевший играет вместе с нами.

Мурат коротко переглядывается с другом и кивает. Тамику в ладони всучают бутылку нагревшегося пластика. Костёр потухает. Школьники остаются под слабым светом, доносящимся из центра. Никто не расходится. Хлопья снега ложатся на землю, бесшумно тая. Внезапная полутьма советует говорить вполголоса. Товарищи стихают.

Тамик никого не слышит. Выиграл ли он? Дым просачивается в его глаза, под кожу; стучит в виске. И поднимается вверх по горлу. На ватных ногах мальчик поднимается и выскальзывает из слепой зоны. Стоит у решётки забора; лицо его было обречено, объято решёткой, а молчание звучало совсем как безмолвие российской жизни — там, на другой стороне земли, все эти взрослые дети смеялись как вольные птицы, тогда как он стоял на виду; они прятались от чужого взгляда, словно уже тогда их судьба была предрешена решёткой.

Он идёт на свет. Линия фонарных столбов, идущая вдоль улицы Ленина, выводит его на главную дорогу, которая абсолютно пуста. Ему осталось идти вверх, к знакомой тропе, чтобы попасть домой. Но в безлюдье Тамик видит отблеск силуэта, тени, которую он знает лучше прочих. Силуэт стоит посреди дороги. Безликость его не пугает Тамика — он не может бояться, молчание его не смущает, Тамик не ждёт оклика. Всё клокочет в нём, удушливо дрожит. Но в силах его лишь стоять и ждать чего-то — что будет или нет. Так он ждёт до тех пор, пока силуэт не превращается в сугроб людей.

В самой середине центра развёртывается яма обнажённых мужчин, почти бесполых, очищенных неизведанным от своей принадлежности к роду мужскому, человеческому. Мрак отступает пред тем, что породил он же — на лице толпы говорило мление, рождённое плотью — страсть… Бесконечные тела тянутся ввысь, к чему-то над собой. Безликие чудовища, смрадящие, они касались друг друга нечаянно, вожделенно стремясь найти Её.

Тамик делает шаг назад. Вверх, вслед за чужими руками, он разыскивает конечность видения. Тошнота подступает незаметно. Он видит её. Такую белую, словно мрамор, нетронутую, казалось, ни чернотой ночи, ни чернотой желания.

Мама была спокойной. Лишь тревожно вздёрнутая тонкая линия бровей и хмурящийся подбородок выдавал нечто иное от спокойствия, совершенно иное. Ни ссадин, ни одной тонкой линии сшитой тканью красноты, ни единой лиловости кости. Съеденные морщины, неприступная белизна — далёкая, молодая, без надреза живота. Мама прикрывалась ладонями, пока взгляд её холодных, словно февральская ночь, глаз был устремлён далеко вперёд.

«Я бы обязательно побежал к ней, если бы мог. Спас её от плена чуждых ей рук, тел, вздохов. Но почему она не смотрит на меня в ответ? Почему не оттолкнёт, не сбежит, не закричит о помощи? Почему вокруг больше никого?».

Он помнил плохо. Куда испарились тела, все эти люди, плохо помнил дорогу домой и сам дом. Что он помнил хорошо — так это лицо матери, стоящей на кухне по его приходу, и тепло своих прикрытых век. Тогда она выглядела как обычная мама, одетая в бордовый халат, на котором стразами обрисовали цветок. Пояс халата свисал до пола. Облокотившись о кухонную тумбу, она держала в кулаке зелёное яблоко, а глаза её не моргали. Перед ней за столом сидел папа и его друзья. Но почему, вспоминая это, Тамик видел, что она стоит совсем одна?

Тамик не спрашивал себя, почему она оказалась дома раньше него, почему на её шее томится царапина, а на запястье виднеется лиловое пятно, почему меж бровей залегла постоянная складка, а кожа серая, как гадкое небо раннего облачного утра.

Мир был мутной рекой, не желающей остановиться. Блик за бликом, волна за волной — и ты слеп, безропотен, невелик. В отражении — все кривые, безликие, фантастические. А постель холодна, лишена прикосновения. Прежде чем заснуть, Тамик слышит хохот мамы почти так же чётко, как собственное дыхание.